ЦЫСЯ
- Она где-то гадит, - убежденно заявил дедушка Рома, выпив положенный ему настой из целебных трав, который бабушка Маша готовила каждое утро, и вытирая чистым носовым платком седые усы.
- Она где-то гадит, говорю я вам, - повторил он негромко, но очень настойчиво, как умеют только старые люди, которые знают, что если их не услышат сейчас, то, возможно, не услышат никогда.
- И она съела мой красный платочек, - поддержала его внучка Леночка, пятилетнее создание с тощей белой косицей и ярко-зелеными глазами, обещавшими их обладательнице блестящее будущее лет через десять.
Бабушка Маша, помешивавшая овсяную кашу в синей кастрюльке, с последней версией была явно не согласна:
- Леночка, этого не может быть, зачем ты выдумываешь? Кошки не едят платочки.
- А я видела, - настаивала Леночка, - и вовсе я не выдумываю.
Затем она надулась и убежала. Бабушка усмехнулась.
- Потеряла на прогулке в саду свой платочек, а на кошку сваливает.
- Да ладно, - вступил в разговор Олег Романович, Леночкин папа, - сейчас не это главное. С кошкой надо что-то делать.
- Правда, завели на свою голову, - поддакнула его жена Люба.
- Ты завела-то, - упрекнул ее муж.
- Кто же знал, - оправдывалась Люба. - Я думала, она нормальная, а не то, что...
В этот момент в кухню, залитую слепящим летним солнцем, вошла кошка. Несмотря на свои ординарные размеры и ничем не выделяющийся окрас - она была просто серой кошкой с белыми пятнами на грудке и круглых аккуратных лапах - ее появление
ощущалось так же незамедлительно, как и любого члена семьи. Какие-то невидимые флюиды, ею испускаемые, заставляли мгновенно оборачиваться и приветствовать ее появление, словно она была не кошка, а королева.
Люба, принесшая четыре месяца назад полузамерзшего, всем телом вздрагивавшего котеночка, не могла предположить, какой вредный, неблагодарный характер окажется у приемыша. Цыся - так ее назвала Леночка, за что два дня была cклоняема за ужином ("Неужели хотя бы назвать нельзя было по-человечески?" - "А она не человек, она кисонька!") - так вот, кисонька Цыся сама определяла свой рацион.
Бабушка Маша покупала в "Диете" свежую рыбу и выдавала ее маленькими порциями. Цыся съедала очередную порцию с видом царственной особы, находящейся в длительном изгнании, после чего прыгала на холодильник выслеживать дичь. Дичью было мясо, фарш, сосиски - все, что бабушка Маша готовила на обед для своей большой дружной семьи. Результаты Цысиной охоты были неизменно удачны для нее и плачевны для остальных. Как-то, поупражнявшись в заглатывании больших кусков недели две, она оставила без ужина все семейство.
Но самое удивительное состояло даже не в этой потрясающей прожорливости.
Когда Олег Романович, разъяренный, ворвался в кабинет, где киска преспокойно заканчивала умываться после столь обильного приема пищи, и не своим голосом вскричал:
- Где это животное?!! Я у-удавлю его! -
то Цыся даже не шелохнулась. Олег Романович приблизился и попытался схватить ее за шиворот, чтобы задать ей хорошую встряску - но рука его была самым банальным приемом отброшена назад, после чего он, естественно, взвыл от боли.
- Ых-х-х! - вскричал глава семейства. - Ах, ты... ах ты... Тварь ненасытная, наглая... шку-у-ура!
И схватив первое, что попалось под руку, а именно трость дедушки Ромы, он принялся как попало тыкать ею в сытую Цысю, надеясь таким образом пронять ее олимпийское спокойствие. Но просчитался.
Кошка пару раз увернулась от надвигающегося резинового набалдашника, а затем вспрыгнула на письменный стол. Олег Романович похолодел: на столе, готовый к печати, лежал его собственный труд под названием "Ядохимикаты Нечерноземья: опыт применения в прибрежной полосе Мурманской области", а в опасной близости от труда стоял стакан с алым клубничным соком. Клубника поспела два дня тому назад. Довезти ее с дачи без потерь не удалось, и помятые, но замечательно вкусные ягоды бабушка Маша сложила в соковыжималку. Теперь Олег Романович был близок к тому, чтобы лишиться и сока, и первой публикации своей научной работы.
- О-оо... - только и смог сказать он, глядя на томительно медленное движение серебристо-серой Цысиной лапки, явно направленное к стакану. - О-оо... не надо... Цыся, Цы-ыысенька! Дорогая, я умоляю тебя-а...
Стоны его привлекли внимание проходившей мимо жены Любы, и она заглянула в комнату.
- Что тут... - начала она - и осеклась, в секунду оценив опасность положения.
"Плохо то, - неожиданно для самой себя подумала она, - что мы оба от нее слишком далеко. Грохнет она этот стакан на Олежкину статью как пить дать... а это почти развод..."
- Цыс-ссенька, - зашептала она, - Цыс-сся, иди ко мне, кисонька, иди сюда, моя золотая...
Но кошка сидела неподвижно, глядя прямо перед собой раскосыми золотисто-желтыми, с искрящимися переплесками глазами и, казалось, без малейшего напряжения держа на весу занесенную над стаканом правую лапу. Не шевельнулись на звук любимого голоса остроугольные уши, не соскользнул с края полированного стола распушившийся хвост. "Ни мне от вас, - словно говорил ее взгляд, - ни вам от меня никогда - нигде - ничего - не может быть надо. Мое при мне, а ваше - при вас, разве что благодаря моей ловкости мне достанется больше, - но и тогда - мое останется моим..."
Напряженная тишина сгустилась в комнате - и в ней прошло несколько минут...
- Самое лучшее, - едва слышно прошептала наконец Люба, - это уйти.
Олег Романович уже собрался было ответить, что это его первая статья, и как же он может... как Цыся неожиданно повернула голову в его сторону, как бы подтверждая Любины слова.
- Э-ээ: - пролепетал он почти так же тихо, - я... э-ээ... да-а... наверно...
И бочком-бочком, держась за стену, увешанную вымпелами и самодельными полочками со спортивными призами, доставшимися ему в студенческие годы, Олег Романович почти выполз из своего собственного кабинета вслед за женой.
Сквозь неплотно притворенную дверь Люба сумела подсмотреть, как Цыся еще примерно минуту просидела в той же позе, готовая дать отпор каждому, кто решится посягнуть на ее неприкосновенность; затем медленно, с достоинством вернула
правую лапу на обычное место - подле левой. Но даже и тогда хозяйка дома побоялась войти и взять бунтарку на руки.
- Дождемся, пока сама спрыгнет, - шепнула она мужу, который тяжело дышал ей сзади в плечо.
Но Цыся не спешила покидать стол. По-видимому, он казался ей чем-то вроде импровизированного трона посреди поля боя, в котором она победила с таким изяществом. Она внимательно осмотрела пространство вокруг себя, с интересом отнеслась к разноцветным скрепкам, понюхав их и слегка сдвинув лапой коробочку, где они лежали; наклонила голову, словно читая титульный лист рукописи - при этом взгляд ее стал презрительным, как бы говорившим: "Думаете, на меня это
может произвести впечатление?" Лишь убедившись, что предметы на столе несъедобны и пахнут невкусно, кошка спрыгнула в кресло Олега Романовича и почти сразу прикрыла глаза.
- Вот это да... - произнес обалдевший вконец владелец кресла, чувствуя себя окончательно деморализованным. - Слушай, Любаша, а может, она... того... психическая?
- Угу, - скептически отозвалась жена, - психиатрическая. Подожди-ка...
И она сделала то, о чем мечтала последние пятнадцать минут: тихими большими шагами вошла в комнату, быстрым обдуманным движением взяла со стола рукопись, так же быстро взглянула на Цысю, которая настороженно следила за ее движениями -
и тут же вышла.
Все это случилось еще две недели назад, - а теперь нарушительница спокойствия вошла и уселась посреди кухни, жмурясь от падающей прямо на нее широкой полосы солнечного света.
- Погань какая, - с чувством произнес дедушка Рома, пронзительно взглядывая на остальных.
- Ну... - нерешительно начала Люба - но в этот момент раздался торжествующий крик Леночки:
- Мама, бабушка, идите скорее сюда! Что я нашла, что я нашла!!
Бабушка Маша коротко переглянулась со снохой - и ринулась в детскую. Через двенадцать секунд оттуда раздался ее горестный вопль:
- О-оой! Дура, глина! Что наделала: дрянь бесстыжая!
Еще через шесть секунд в детской была вся семья - исключая разве что Цысю, которая как ни в чем не бывало уплетала остатки обеда Олега Романовича. Столпившись у Леночкиной кроватки - у этого алтаря, на который приносились дары
в день рождения, Новый год и 1 июня, а также в дни, когда волхвы получали зарплату - все пятеро с отвращением и ужасом созерцали страшную картину, будучи не в силах что-либо произнести. На белой, чуть голубоватой от синьки Леночкиной простынке, совсем рядом с кружевной оборочкой откинутого вбок пододеяльника покоилась кучка светло-коричневого, уже слегка смазавшегося кошачьего дерьма.
- Вот, бабушка, - наставительно сказала владелица простынки, - а ты говоришь, она платочков не ест. Да она вон что делает!
С этими словами Леночка гордо удалилась в гостиную, где с необычайным удовольствием позволила себе встать сандаликами на мягкий стул и самостоятельно достать с верхней полки дедушкиного серванта большую мягкую шоколадную конфету в
блестящей шуршащей обертке - видимо, в качестве компенсации за моральный ущерб.
Не так повели себя взрослые. Люба, например, деловито собрала все белье с постели и понесла в стирку. А дедушка Рома стал брызгать из пульверизатора розовой водой, не забывая приговаривать все то же:
- Погань какая... Погань... Чуяло мое сердце, что она где-то гадит...
- Да не сердце, - заметила вернувшаяся из ванной Люба, - а нос.
И принялась протирать маленький ярко-розовый матрасик такого же цвета ваткой, совершенно очевидно смоченной в марганцовке.
Олег Романович за портьерой, отделявшей спальню Леночки от игрового уголка, о чем-то тихо совещался с бабушкой Машей.
- Да пойми ты, мам, - доносилось оттуда, - не могу я ее на руки взять. Не пойдет она ко мне!
- Что ж ты предлагаешь, - сердилась бабушка Маша, - мне ее ловить?
- Ну, почему обязательно тебе... Люба пускай: все-таки Цыська ее любит...
- Жену тебе не жалко, Олежка, - бабушка Маша понизила голос, - такой ты бессердечный у меня вырос!
- Мне ребенка жалко! - пылко воскликнул Олег Романович. - У меня всего один ребенок, и я не хочу, чтобы...
Он запнулся, и бабушка Маша не преминула воспользоваться моментом.
- Раз тебе своего ребенка жалко, - сказала она тоном, каким присяжные выносят решение в суде, - иди - и освободи своего ребенка от этого мерзкого животного.
И вышла из-за портьеры. Дедушка Рома, заинтригованный происходящим, ждал ее, неудобно скорчившись на детском стульчике.
- А потом новый покупать придется, - укоризненно произнесла бабушка Маша, помогая ему подняться. - Сейчас Олег ее поймает - и отнесет куда-нибудь подальше.
- Как же, поймает, - засомневался дедушка Рома, - он тогда поймал...
Но бабушка Маша ничего на это не ответила, поскольку была уже на кухне, где кипятилось белье и вкусно, жирно скворчали в сковороде куриные котлеты.
- А где эта... кошка-то? - спросила она Любу, входившую со щипцами для белья в одной руке и широким низким жестяным тазиком - в другой.
- В гостиной, - равнодушно ответила Люба, - с Леночкой играется.
- А, ну хорошо, - миролюбиво молвила бабушка Маша, наклоняясь над котлетами.
- Осторожно, мама, - предупредила Люба, - вам в глаза брызнуть может.
- Да, - вздохнула та, - ты права...
В это время в гостиной шел спор.
- Чем же она виновата? - спрашивала Леночка у папы, пытаясь отобрать кошку, которая, в свою очередь, отчаянно, хотя и молча вырывалась, царапая при этом все, что можно. И несмотря на то, что глава семейства предусмотрительно надел
садовые рукавицы и хранившуюся долгие годы на антресоли фехтовальную маску, в результате чего стал похожим на пчеловода-любителя, сражающегося с тигром, - так вот, несмотря на все эти тщательно продуманные меры, Олег Романович все же получил две длинных, сразу заалевших на коже царапины: одну на запястье, другую на шее.
- Чем она виновата, папочка?! - прокричала в очередной раз Леночка, дергая Цысю за хвост и надеясь таким образом спасти ее участь. - Ну и что, что она накакала? Я ведь тоже какала в постельку, когда маленькая была, да?
Олег Романович ничего не отвечал; при всем желании он не мог ничего ответить, поскольку был занят борьбой за целостность хвоста - и собственного, местами не защищенного тела. Он только пыхтел и покашливал всякий раз, когда ему удавалось хоть на миг одолеть Цысю и Леночку - а затем вновь возвращался к состязанию.
Дедушка Рома, зайдя в гостиную в поисках своей трубки, был ошеломлен увиденным - и тут же принялся оттаскивать немедленно заплакавшую Леночку от Олега Романовича, позиции которого, надо сказать, за последние полторы минуты изрядно
ослабели.
- Ну, дедушка-а-а-а-а! - завопила Леночка, въезжая сандаликом в икру, обтянутую синим хлопком видавших виды тренировочных штанов. - Ну, ты-ы-ы-ы-ы!
И она повалилась на огромный бордовый ковер и замолотила по нему ногами, и громко зарыдала, видя уголком правого глаза, как папа уносит кисоньку Цысеньку, а дедушка спешно закрывает дверь в гостиную, до этого неизменно открытую - чтобы хорошо проветривалось. Вот он закончил поправлять угол ковра, вот наклоняется над Леночкой, пытается погладить по голове.
- Деточка, Леночка, деточка моя, - лепечет он, - что ты... что ты... Я тебе луноход куплю в "Детском мире"... помнишь, ты хотела? луноход? а, Леночка?
Но она отбрасывает его руку и ревет, ревет:
- Не хочу луноход, не хочу-у-у-у-у! Хочу Цы-ы-ы-ысеньку!
- Деточка моя, - уговаривает дедушка Рома, - киска плохая... киска - бяка... на твою постельку нагадила... А мы с тобой в зоопарк сходим...
- Я не хочу в зоопарк! - яростно вопит Леночка. - Я не хочу кисоньку в клетке - я хочу до-о-о-ома! Ты не понимаешь, что ли, дед?!! До-о-ома, до-ма, до-ма!
И заливается слезами. Входит бабушка Маша; голова ее обмотана полотенцем, и выражение больших голубых глаз, словно обметанных по краям сиреневой пыльцой - усталое, отстраненное, что бывает с ней довольно редко.
- Не реви, Леночка, - спокойно и даже, кажется, равнодушно говорит она.
- Ага, не реви!! - взрывается Леночка. - Конечно, сначала отняли, а теперь - не реви!!! Да я... да ты... - и громко, отчаянно всхлипывает, чем окончательно повергает дедушку Рому в полную растерянность. В голове его теперь, одна за
другой, носятся мысли: как вернуть ушедшего выбрасывать кошку Олега... как найти эту гадкую, подлую Цысю, если он ее уже выбросил... как же, как сделать так, чтобы Леночка перестала плакать?!!
- Если тебе очень хочется, - все так же спокойно продолжает между тем бабушка Маша, - я позвоню тете Зине и спрошу. Ее двоюродная сестра персидских котов разводит. Вот тебе будет забава. Настоящая, породистая. Воспитанная. Они у нее все приученные, на унитаз ходят. Не то, что... эта.
- Да, бабушка! - кричит Леночка. - Я бы тоже Цысеньку научила на унитазик ходи-и-ить! Я бы тоже... А вы вот взяли ее да вы-ы-ы-ыбросили!
Дедушка Рома берет свою прогулочную трость и незаметно выходит. Бабушка Маша присаживается в кресло и прикрывает глаза.
- Устала, - говорит она тихо. - Не могу больше...
За полчаса до этого на балконе, развешивая очередную порцию белья, она выслушала монолог снохи Любы, с которым в душе была согласна.
- Вы сейчас ее выбросите, - не повышая голоса, лениво, словно беседуя о чем-то несущественном, сказала Люба, затягиваясь болгарской сигаретой, - и дадите Еленке понять, что все, что вас не устраивает, просто-напросто выкидывается. Потом...
Она выпустила дым и подождала. Свекровь внимательно молчала.
- Не исключено, что потом она начнет строить свои отношения с окружающими по такому же принципу: не нравится - за борт его. Вам не кажется, Марья Кирилловна, что за бортом-то... - она опять сделала паузу и взглянула на собеседницу. Та
смотрела на пятиэтажки напротив, утопавшие в нежной ясеневой зелени. Люба снова затянулась.
- За бортом ведь когда-нибудь можем оказаться и мы с вами. Напортим ей что-нибудь... ну, случайно - и долой нас. А?
Марья Кирилловна глубоко вздохнула. Потом посмотрела на Любу и несколько раз мелко кивнула.
- Что сделано - то сделано, - коротко сказала она. Потом кое-как навесила оставшиеся наволочки на белые тугие шнуры, вдоль пересекавшие длинный балкон - и вышла.
Теперь ей хотелось подремать. Она давно заметила: во сне, а чаще даже не во сне, а в полудреме решения трудных проблем складываются легко и просто, словно их придумывает кто-то значительно более умный, чем сама бабушка Маша.
Леночка, наплакавшаяся и оттого уставшая больше, чем после того купания, когда они с бабушкиным крестником Илюшей с полудня и до самого ужина не вылезали из теплой-претеплой речной воды, побрела в свою комнату. Шла она, чуть качаясь и все еще вздрагивая от всхлипов, которые морщили ей носик и обе розовые, но теперь побледневшие круглые щечки. Дойдя до кроватки, которую мама уже успела застелить новым бельем, а сверху накрыла любимым синим покрывалом с серебряными слониками, Леночка уткнулась курносым носиком в жесткие полосчатые подушки, схватила одного из слоников правой ладошкой и, поглаживая его по единственному,
изумительно гладкому и блестящему уху, прошептала:
- Цысенька, ки-исонька... Вернись, пожа-а-ах!.. пожа-а-алуйста! Я тебя никому, никому больше не дам - ни папе, ни бабушке... ни папе... ни па...
Так, не отрывая глаз от слоника, она и задремала. В квартире стало почти так же тихо, как ночью. Медленно качался и произносил: "кло... кло..." маятник больших
старинных часов в гостиной, иногда слышны были крики из соседних окон: "Ве-ра! Да-мой!" и лай собак внизу во дворе. Люба в кухне перетирала тарелки широким вафельным полотенцем, иногда взглядывая в окно.
Олег Романович вернулся в тот день позже, чем его ожидали, а именно к вечеру - и притом нетрезвый.
- Встретил приятеля, - со смехом объяснил он жене, помогавшей ему снять изрядно запачканную куртку. - Знаешь Павлова? На два курса старше был... рыжий такой... э-эээ... ох, ну и дали ж-же мы с ним сегодня!.. вот, рыжий... нет, ну, сейчас он, конечно, лысый уже... в-вот... Ты знаешь, он диссертацию защитил! - в голосе Олега Романовича слышалось неподдельное удивление. - Такой моло... дой! Всего тридцать семь ему - а уж-же з-защитил... да... Любаша, я очень пьяный... да? Ты меня прости, Любонька... я так устал, и выпить захотелось... мы дома у него были, честно! Хочешь, телефон дам?
- Не надо, - сказала Люба, стараясь держаться подальше от мужа и пряча нос в собственную, пахнущую детским мылом ладонь. - Олег... где Цыся?
- Чего? - не понял тот.
- Кошка где? - повторила Люба.
- Как-к... г-где? Отнес я ее... это... и выпустил... Не топить же, ну, ты что, Любаш!
И он посмотрел на нее укоризненно, втайне гордясь своим гуманным отношением к животному, причинившему ему столько неприятностей.
- Ну да, - усмехнулась она, - в самом деле... А где ты ее выпустил?
- А... а я не помню уже, - Олег Романович прошествовал на кухню. - Слушай, а котлеток не осталось?
- Остались, сейчас положу. Картошку будешь?
- Буду... А эту, Цыську-то... ты спрашиваешь, где... я ее к фабрике-кухне отнес. Ты знаешь, Люб... там же все-таки мясо иногда... в-выкидывают... потом эти... как их... ну, кости... и эти... полуф-фабрикаты... да? Она там не пропадет... жалко ведь ее, знаешь, Люб...
- Знаю, - отозвалась она, ставя перед ним тарелку. - Олежек, ты поешь - да спать ложись. А я сейчас приду.
Дедушка Рома, вернувшийся несколько раньше очень расстроенным, столкнулся с уже одетой Любой в коридоре.
- Любочка, ты куда? - обеспокоенно спросил он. - Что-нибудь случилось?
- Да нет, Роман Евгеньевич, - улыбнулась Люба. - Просто хочу продолжить ваше благородное дело.
- А-а, за этой... поганкой? Да нет ее нигде, - завздыхал дедушка Рома, - я уж искал, искал...Наверное, в подвал куда забилась... а может, на дереве сидит... как, помнишь, она у нас на холодильнике сидела, мясо у Маши сторожила! - и он засмеялся, чуть покашливая. - Куда ты, на ночь-то глядя... Не ходи, Маша волноваться будет.
- Схожу, - мягко возразила Люба, - хоть воздухом подышу.
Выйдя на улицу, она подняла воротник плаща и подумала: "Лето: А вечером как холодно-то!" Затем направилась в сторону фабрики-кухни. Нельзя сказать, чтобы
это было особенно далеко - через две улицы от их шестнадцатиэтажки стояло светло-оранжевое кирпичное здание, от которого всегда исходил специфический пряно-мясной аромат, притягивавший собак и мужчин всех возрастов. Он не всегда бывал свежим, но как показывает практика, для многих из притягиваемых это не главное.
Люба шла, выбирая путь через дворы, присматривалась к карнизам первых этажей домов. Нашептывала то и дело: "Цыся... Цыс-сся! Кс-кс-ксссс... Цыс-ссс,
цсссс..."
- Нельзя шуметь? - спросил иронически едва не налетевший на нее прохожий в бежевом костюме.
- Нет... да... - Люба растерялась на секунду, но тут же спросила:
- Простите, вы кошку не видели? Серенькая такая, на грудке белые пятна, и на лапках тоже.
- Нет, - прохожий покачал головой. - Не видал. Простите, что вмешиваюсь... скажите...
- Да? - переспросила Люба, думая о том, что придется, наверное, поискать и на другой стороне улицы: на этой она обошла уже все дворы.
- Скажите, - повторил он, в упор глядя на нее, - может быть, вы случайно не замужем?
- Случайно... замужем, - автоматически ответила Люба - и пошла дальше.
- Жаль! - громко сказал он ей вслед - но она не обернулась.
Перейдя на другую сторону улицы, она пошла уже напрямик. Она озябла и устала, и потом, кто знает, этот вот про семейное положение спросил - а следующему что на ум придет? Неизвестно же... Может, Цыся завтра сама появится?
Но очень хотелось утром сделать приятное Леночке, загладить вину. Все-таки она, Люба, тоже виновата. Надо было сразу вмешаться - а она побоялась, не захотела устраивать свару. Теперь вот бродит тут...
До самой фабрики-кухни она никого не увидела. А около черной, свежевыкрашенной пожарной лестницы, у самой стены лежала укромно свернувшаяся в неразличимое серое кольцо... кошка! "Цыся!" Люба рванулась вперед, как танк - и почти сразу же поняла, что ошиблась. Киса была местная, откормленная, как хороший поросенок, и гораздо темнее Цыси.
- Да, - вслух сказала Люба, - а это уже знак.
- Какой знак? - спросили сзади - и она ойкнула.
- Я, видите ли, подумал: а вдруг вам понадобится помощь? - молодой человек в бежевом костюме улыбался робко и извинительно. - Сейчас поздно: может быть, мне лучше проводить вас до дома?
- Да-а? - недоверчиво переспросила Люба. - Проводить, в самом деле?
Но он был вполне прилично одет, в одной руке держал темно-рыжий портфель, а в другой - хозяйственную сумку, из которой выглядывали зеленоватые недозревшие бананы. Сумка окончательно успокоила Любу. "Руки у него заняты, значит, прежде чем он начнет приставать, ему придется куда-то пристроить поклажу. Так что, если надо будет сбежать, фора по времени у меня есть", - примерно такое рассуждение
промелькнуло у нее. И она позволила ему идти рядом целых десять минут.
- А вы ищете кошку? - спрашивал он. - Хотите банан? Вот... правда, они еще зеленые, но все равно вкусные... попробуйте! Она сбежала? Вы на первом этаже живете?
- Почему вы так решили? - удивилась Люба, откусывая кусочек жестковатого, сразу вяжущего банана. Ох ты, она и не подозревала, как сильно соскучилась по фруктам!
- Обычно кошки теряются, когда живут на первом этаже, - пояснил ее собеседник. - Как вас зовут? А то неудобно...
- Люба.
- А меня Дима. Знаете, Люба, моя тетя всю жизнь жила на первом этаже. И всю жизнь держала кошек. Они так часто удирали, что она попросила соседа поставить ей решетки на окна.
- И как, помогло?
- Да нет... Секции решетки были крупные, и очередная кошка все равно убежала.
- Не нашлась?
- Почему, потом нашлась. Они ведь такие: приключений ищут. Найдут - и возвращаются. Как дети.
Люба улыбнулась. "Неглуп, - подумала она, невольно сравнивая своего провожатого с Олегом, - ему лет двадцать шесть, наверное".
- Знаете, - продолжал он, видимо, угадывая ее мысли, - мне уже тридцать один, а детей нет.
- Да? - рассеянно сказала Люба. - Почему?
Он покраснел, и она увидела это, когда они проходили под фонарем. "Господи, что это я такое сказала!" - испугалась она. "Он, наверное, страшно обиделся..." Но Дима, помолчав, ответил:
- Да вот... не успел. Был женат один год; сначала вроде хотели пожить для себя, а потом разошлись.
- Жалеете? - сочувственно спросила Люба.
- Да... нет... - он запнулся. - А я даже не знаю, жалею ли... Мы совсем не могли понять друг друга. Она перестала со мной считаться после одного случая... Впрочем, это длинная история. Извините, я вас, наверное, утомил?
- Нет, что вы, - ей вдруг стало казаться, что они познакомились по меньшей мере неделю назад. - просто мы уже пришли. Вот мой дом. Дима, я...
Она замолчала. Ну, что она может ему сказать? Что она в самом деле замужем и старше его на четыре года? Что у нее любимая маленькая дочка, и самовластная свекровь, и глуповатый неудачливый муж, и: и кошка, которую она теперь вот ищет?
- Я еще завтра поищу ее, - вдруг выпалила она. - Завтра вечером, после работы. Она должна быть там, около фабрики-кухни.
- Почему там? - спросил Дима.
- Потому что... потому что... там, - Люба растерялась. Рассказывать про то, что случилось днем, ей отчего-то показалось стыдно... да и не нужно?
- Понятно, - кивнул он. - Хорошо. Я там буду. После работы, вы говорите?
Дома Любу ждал сюрприз: проснулась Леночка. Случалось такое редко, и поэтому Люба встревожилась.
- Ты что это, Еленушка? - спросила она, снимая дочку с высокого подоконника в детской, где та сидела в одной пижаме, разглядывая темно-синее окно. - Ты не спишь, моя зайка...
- Мам, - серьезно сказала Леночка, - это я... это я, мам, виновата, что Цысеньку выбросили... это же я-а-а...
И зарыдала - беззвучно, зарывшись лицом в шелковые, нежно-желтые мамины волосы, уже ни на что не надеясь...
- Что ты, Еленка, - проговорила Люба, стараясь остаться спокойной, несмотря на душившие ее одновременно жалость и ярость, - ты не при чем. Бабушка все равно бы узнала... да потом, знаешь, Цыська... она тоже...
- Мама, мам, мам - шепотом, перебивая, затараторила Леночка, - мам, мам... А она на нас обиделась теперь, да? Она больше не придет?
- Может, и придет, - ответила Люба. - Она же умная. Понимает, что виновата. Если понадеется, что мы ее простим, то придет.
- Мама, мам... А ты бы разве меня выкинула, если бы я... если бы... Ну, если бы я сейчас в постельку накакала?
"Вот ужас-то, - тоскливо подумала Люба. - Что ей сказать? Что кошка - не человек? Да, но для нее-то сейчас разницы нет... Господи, что за возраст: весь мир - твой!.."
- Конечно, нет, Еленушка, - вслух сказала она - и обхватив дочку поудобнее, стала покачиваться на кровати. - Я бы тебя ни за что на свете никуда не выкинула... ни за что на свете... ни за что...
Так они и убаюкались, и спать легли вместе, за что бабушка Маша ругает их утром.
- Это надо! - восклицает она, поворачиваясь то к плите, то к столу, где обе ее невыспавшиеся подопечные зевают над дымящимися тарелками с манной кашей и большими фаянсовыми кружками с какао.
- Я-то, дура, глина! Положила ее - и сама спать пошла. А она вон что!..
- Ну-у, бабушка, - вяло сопротивляется Леночка, - мне сон плохой приснился...
- Какой это такой сон? - грозно вопрошает бабушка Маша. - Что еще за сон?
- Про то, как... про то, как... - Леночка поднимает на нее глаза-горошины и умильно смотрит в лицо. - Я не помню уже... бабу-ууленька!
От последнего, нежного и протяжного слова бабушка Маша начинает таять, как мороженое крем-брюле в сильную жару, и достает из холодильника пересыпанную сахаром клубнику.
- Тут осталось еще, - бормочет она, - поешьте, что ли... Не выспались, так витамины вам полезно...
И отвернувшись, пытается удержать и улыбку, и слезы. Четыре большие клубничины одна за другой выкатываются из банки на десертную тарелочку, Леночка немедленно хватает первую и в счастливом предвкушении подносит к губам. Раздается звонок в дверь.
- Почтальон? - недоверчиво говорит бабушка Маша - и вытирает руки о полотняное полотенце с синим гжельским рисунком, собираясь идти открывать.
- А может, соседка? - высказывает предположение опередившая ее Люба - и щелкает замком. Дверь, скрипнув, медленно распахивается...
Леночка выскакивает из кухни, сжимая растекающуюся в кулаке клубнику.
- Вы знаете, Люба, я вчера... я случайно увидел, где свет...- говорит Дима, - вы извините, я не думал, что...
- Цы-ы-ыыыыыыся! - оглушительно кричит Леночка, хватая серую кошку с белыми пятнами на грудке и лапах в объятия - и несется в свою комнату, выпачкивая по пути свою драгоценную ношу в ягодном соке.
- Что-оо?! - изумленно говорит бабушка Маша, выходя из кухни с полотенцем в руках.
- Она прямо около моего подъезда сидела, представляете, Люба? Я подумал - как вы вчера: "Это знак!": А это ваша мама? Здравствуйте...
- Познакомьтесь, Марья Кирилловна, - говорит Люба, заслоняясь ладонью от пронзительного солнечного света, бьющего из окна кухни прямо в глаза, - это Дмитрий. Нашел нашу кошку, и...
- Понятно, - задумчиво произносит бабушка Маша - и отводит взгляд в сторону. - С нами позавтракаете?
- Спасибо, Марья Кирилловна... мне на работу... бежать, я... Люба, а вы вечером...- надежда еще продолжала светиться в его улыбчивых, не очень-то взрослых светло-карих глазах.
- Мы с мужем идем в гости, к сожалению, - глазами она попыталась погладить его, попросить прощенья... за что? "За что? Не знаю..." Кажется, ничего дурного она не сделала - но откуда тогда эта нарастающая глухая тоска, не дающая ей покоя уже семь с половиной часов?
- А... Да, я... знаете, Люба, я хотел вам сказать... сказать...
Душно. "Почему так душно; вроде окна открыты..." Последний раз на нее так смотрел Миша Павлов - когда она сказала ему, что выходит замуж. До этого они встречались две недели, пока Люба была в ссоре с Олегом. Миша был неуклюжим, жестким. Потом она больше его не видела. Дима теперь тоже смотрит на нее так... странно, словно он выронил что-то и не может найти это что-то глазами, чтобы поднять.
- Я рад, - говорит он наконец, - рад, что нашел... вашу кошку, что... у вас теперь все хорошо. И... я побегу, мне пора.
Люба, закрыв дверь, еще немного стоит в прихожей, глядя на черные, до блеска начищенные ботинки дедушки Ромы. Вздыхает. "Лучше не стану надевать сегодня желтый костюм, - думает она. - Слишком маркий..." И уходит в спальню - одеваться.
Цыся лапой пытается сорвать бантик, фырчит на Леночку и мяучит. В детскую заглядывает только что проснувшийся Олег Романович.
- Доченька, - говорит он, протирая глаза кулаком, - в садик пора... Ух ты! Цыська нашлась?
- Да, папочка! - угрожающе отвечает Леночка. - И ты не смей ее выбрасывать!! Я тебе ее вообще больше не дам!!!
- Да ну что ты, Леночка, - бормочет папа, - я и сам... Мне вообще ее жалко было... просто, понимаешь...
- Доброе утро! - раздается у него за спиной голос дедушки Ромы. - Ну, что, ты нашлась, беглая?
Кошка прячется за Леночку. Мало ли чего они там опять удумают... И смотрит на пылинки, кружащиеся в желтой полосе света. Тепло.