Моих друзей я знаю поименно...
С тех пор, как мы сдружились, прошла поистине эпоха - два десятилетия. Перелистывая сейчас старые фотографии, порой и не веришь, что все это было именно так. Хотя, что тут особенного? Так бывает у всех - сначала вы молоды, азартны, энергичны. Вам все кажется простым, разумным, понятным. Солнце светит ярко, вино веселит, поезд уносит обязательно только в новую и непременно хорошую жизнь. Потом годы приносят совсем другие представления о действительности.
Тогда, два десятилетия назад, нам едва исполнилось по двадцать. Было все, что должно было быть в молодости - и вино до утра, и сигареты до сплошного тумана в комнате, и любовь до гроба, и клятвы, которые забывались, и Цветаева, и Гумилев, и полузапрещенный Мандельштам, и гитара со сладкой грустью Окуджавы.
Мы не были богаты, не были бедны. Мы прошли через то, через что так или иначе проходят все.
Один из нас мечтал о парадной форме русского офицера. Он, высокий, статный, красивый, казалось был рожден для мундира. Впрочем, кто из мальчишек не грезил об офицерских погонах на собственных плечах, начитавшись романтической русской литературы? Это сейчас армия больше в пехотной пыли, чем при параде, а тогда... Дисциплина, порядок, крепость мужской дружбы, высокое предназначение защитника Отечества бередили многие души. Вот и он хотел стать офицером. Как дед. И стал им.
Едва женившись, укатил в Афган. Армия перестала быть парадом. Ее бросили на первую из войн. Долгих, кровавых и бессмысленных. Он писал оттуда редко, да и что могло быть в этих письмах? Только безмерная тоска по дому. Война катилась своим чередом, к счастью милуя его. Но смерти и ужаса было достаточно рядом. Достаточно до того, что и вернувшись он категорически отказывался говорить об этом.
Да и кто хотел слушать? Война была где-то так далеко, что о ней и знали-то только те, кто на ней воевал. У нас же продолжала дарить свои хиты Пугачева, умер, став великим, Высоцкий, заваливались или благополучно сдавались экзамены, за старой любовью следовала новая. Как всегда...
Наверное, он отвык от мирной жизни. От ее безоблачности и безалаберности. Да, собственно, и привыкать-то не доводилось. Таджикистан, Приднестровье, Карабах, Чечня. Пуля всюду одинакова. И всюду страшна. А он слышал их свист практически во всех горячих точках. Да и кончились ли они?
Жизнь в мирном Пскове с женой и сыном - рай. Долго ли он продлится? Кто знает... От юношеских грез уже давно не осталось и следа.
Мы жили своим чередом. Более или менее регулярно получали весточки из Тарту. Как вышло, что именно туда занесли ее ветры перемен, история умалчивает. Хотя Эстония тогда позволяла себе только робкий шепот о суверенных и независимых мечтах, а в Тарту преподавал великий маг словесности Юрий Михайлович Лотман, а курсовые писались у умнейшего Гаспарова, а студенческая жизнь «вольного города» зачаровывала и увлекала, а дом был далеко, мечты о его уюте были сладки, как мечты о детстве, о котором грезим, но в которое не возвращаемся.
Так и она, конечно же, не вернулась. За Тарту последовал Хаапсалу, затем маленькая комнатка в Таллине. Да и не так это было далеко - пару часов на самолете, делов-то. Мы и не считали никогда, что она далеко. И завидовали смертельно. Завидовали возможности просто так, от скуки пройтись по узеньким улочкам Vana Tallinna, посидеть в безумно западных барах, увидеть и услышать то, чего нам, в нашей глуши, не увидеть и не услышать никогда.
Однажды, в бурные перестроечные годы, мы, обрадовавшись несказанно самой этой волшебной идее, прикатили в эстонскую столицу на Дни Старого Города. И внезапно очутились в совершенно чужой и враждебной стране. Мы не понимали, о чем говорят люди на улицах, мы не успевали прочесть русских афиш, как на их место приклеивались эстонские. Нас разделяли в барах на эстонские и русские залы. В магазинах прятались товары, стоило туда зайти покупателям с лицами больше рязанскими, чем скандинавскими. Это было оскорбительно, непривычно, ужасно. Вдруг открылось, что нас не любили, нас презирали, нас не хотели видеть. Хотя, собственно, почему нас обязаны были любить?
Так Эстония становилась заграницей, а она - иностранкой. Полноценной, с написанном на другом языке паспортом, в котором указано совсем не российское гражданство. И встреча наша уже должна обставляться приглашениями, визами, заграничными паспортами...
Былая страна раскололась на части. Соберут ли когда эти осколки? Ведь мы-то остались прежними... Только вот русские книги читаются по большей части здесь, русские песни слушаются здесь, а там... Там просто идет жизнь. Может быть и совсем не такая, о какой мечталось две десятилетия назад.
Еще один наш друг укатил в Питер. Северная столица заманила мечтами об университете, о философском образовании. И был университет, и была голодная, нищая жизнь с ночевками на вокзалах и садовых скамейках, с одиночеством и непониманием, с подорванным здоровьем и расшатанными нервами.
Однажды, еще задолго до того, как он стал питерским студентом, мы с женой, обуреваемые туристическим азартом, в свою последнюю ночь в Питере остались на улице. Мы смотрели развод мостов, а потом до утра просидели в старом Пушкинском дворике на Мойке. Романтика закончилась быстро, часа в три, когда ноги уже не слушались, заморосил дождь, стало холодно, захотелось тепла и горячего чая. Эта ночь оказалась гораздо длиннее тех, что проводились бессонными в теплой компании. Одному и даже вдвоем на улице плохо. Даже оказавшись там случайно и на одну лишь ночь.
Впрочем, так или иначе, университет он закончил. Друг никогда не был заядлым коммунистом, но работа в перспективе светила одна - преподавание марксистско-ленинских великих истин. Такими ли были мечты и грезы? Куда там...
Только вот и это вскоре оказалось никому не нужным. Партия рухнула, рассыпав вокруг себя в одночасье горы мусора и не востребованных знаний. Нужнее оказалось совсем другое умение. Умение выкручиваться и прикручиваться.
Он метался в поисках себя и своих идеалов долго, едва не угробив остатки сил. Потом успокоился, превратился в полноценного Петербуржца, с женой и дочкой, с квартирой на старой улочке недалеко от Исаакия. С массой успешных и не очень торговых сделок, с мотанием то в Москву, то в Польшу, с бесконечными телефонными разговорами, деловыми связями, поездками... Мы стали видеться все реже, хотя и жили в одной стране. Уж слишком накладной выходит дорога, а денег нет. Да и позвонить дороговато, а от писем отвыкли. Остаются лишь воспоминания и теплота в груди от мысли, что где-то далеко есть у тебя друзья. И не только в Питере.
Она уехала от нас не первой, но уехала далеко. В теплый город Ростов-на-Дону. Первое время письма приходили часто, телефонные разговоры случались еще чаще, потом ниточка становилась все тоньше и тоньше. Хотя это и не значит вовсе, что мы расстались. Скорее, это говорит о другом - мы все больше и больше остаемся там, в тех веселых молодых годах. Остаемся дружными, скрепленными этой дружбой, но почти не связанными реальностями жизни сегодняшней. Есть ли что-то удивительное в этой разлученности? Нет. Так бывает практически у всех. Время, быт, усталость, эмоциональная скудость и сухость делают свое дело.
А Ростов оказался на пересечении многих страшных судеб. Чеченские гробы с неопознанными мальчишками, расстрелянными на безумной войне, поступали туда регулярно, так же, как регулярно приезжали и приезжают матери в поисках сыновей в госпиталях и моргах. Какое счастье, что не было у нас встречи со старой приятельницей в этом городе по такому поводу. Бог миловал. И пусть милует и дальше.
Наши мальчишки нужны нам живыми, и нет ничего, что может убедить в ином. И так хватает волнений от их болезней, от нежданных операций, от всякого рода происшествий больших и маленьких. Сохрани нам их, Россия, живыми, и пусть они будут рядом. А друзей мы лучше будем помнить, и любить, находясь от них вдали. Хотя, конечно, мы ценим и тех, кто рядом.
С самой юности он мечтал о белом халате врача. Может, потому, что болезнь присутствовала в доме практически всегда. Однако медиком не стал. Отслужив положенные два года, поступил на истфил и стал филологом. А работал в заводской многотиражке. Больше десяти лет. Из них пять пришлись на время расцвета печати вообще и заводской в частности.
Начавшееся в 85-ом пробуждение общества пробудило и газетчиков. Только намечавшееся тогда крушение системы вывело их на свет Божий и открыло немало возможностей. Логический финал этого крушения в 91-ом многих оставил за бортом. Тогда же ушел из журналистики и он. Это не было шагом политическим, скорее в решении уйти больше присутствовало мотивов личных, но время, конечно же, сыграло свою роль. Бизнесмена из него не получилось, хотя многое пришлось попробовать. Открыл свою фирму, и месяцев через шесть закрыл. Стоял в московском метро с разными товарами, и покупал у вьетнамцев оптом шмотки, продавая их со вполне обычной по тем временам наценкой. Торговал литературой вразнос, несколько дней даже стоял на бирже как безработный. С тех времен не понимал и не принимал отрицательно-пренебрежительного отношения к челнокам. Это нелегкий труд. Успеха в нем может добиться далеко не каждый, особенно среди нас, воспитанных в духе социалистического равного распределения скудных товаров.
Я намеренно говорю о своих друзьях «он», «она», не называя их поименно. В самом деле, какая разница, как нас зовут - Машами, Нинами, Колями, Ванями... У каждого в жизни есть свои друзья, их могут звать и по-другому, но мы все идем одним путем и совершаем те же ошибки. Мы живем в интересной стране, ее история состоит из событий глобальных, в стороне от них не может оказаться никто. И не оказывается. Стоит только полистать старый домашний альбом, как любые события станут частью личной биографии. Так уж мы живем. И жизнь эта ломает и меняет нас, поворачивая порой в совершенно непредсказуемую сторону.
В жизни многих из нас были свои победы и свои трагедии. Были встречи и были разлуки. Далеко не все из семейных пар сохранились. Мы гуляли на свадьбах, а потом больно переживали разрывы. Оставались дети, как часть жизни, как память о прошедших встречах.
Зачем я все это пишу? Кому интересны чужие воспоминания, чужие друзья, чужие потери и обретения? Да и чужие семейные альбомы...? Мы и в своих-то порой путаемся, не различая, кто там на старой картинке - двоюродный дед или троюродный кум. Но нормально ли это? Так ли надо жить и так ли надо сохранять свою историю и историю своих друзей?
Время состоит из отдельных, вполне частных и совсем обычных, рядовых судеб. Говоря о них и размышляя над ними, мы понимаем и постигаем само время, быть может, гораздо лучше, чем читая и изучая биографии людей исключительных. Ведь их единицы. Да и что такое исключительность, как не сосредоточение в судьбе одного судеб многих! Если бы один человек мог прожить и пережить столько, сколько пережили семеро из нашей дружной компании, его судьбу можно было бы назвать исключительной и изучать по ней историю России нового времени. Разве не так?
Один из нас написал когда-то такие строки:
Моих друзей я знаю поименно.
Но тает свет
Как память лет, годами удаленных,
Теряет след.
Все исчезает. И все уносит
Одна река.
И убивает, И превозносит
Ее рука.
Еще смеемся, еще мечтаем,
Но тает свет...
Мы были рядом,
Мы стали вместе...
Нас болоьше нет.
Этим я завершу свои воспоминания у раскрытого альбома. И очень хочу предложить вам открыть свои. Уверен, вы в них найдете немало такого, о чем уже успели подзабыть. Так давайте вспомним вместе. Сейчас, в конце века, в конце тысячелетия, самое время. Пишите. Думайте. Вспоминайте. О том, чему были свидетелями. О своих друзьях. О своих близких. Ибо, повторюсь, история состоит из них.
Александр Расев