ЗАПИСКИ РЫБОЛОВА-ЛЮБИТЕЛЯ
Из истории космической геофизики и российской демократии,
а также о футболе и смысле жизни ...
Пишу в блокнотик впечатлениям вдогонку -
Когда состарюсь, издам книжонку.
О чём писать - на то не наша воля ...
Всё проходит.
Но всё проходит по-разному.
П р е д и с л о в и е
(написанное когда-то ... лет двадцать назад)
Не знаю, как Вы, дорогие собратья-читатели, рыболовы-любители, а я читать книги о рыбной ловле люблю не меньше самой ловли.
И всякие там художественные достоинства не столь уж важны, лишь бы правильно всё описано было.
Что ловил? Где ловил? На что ловил? С кем ловил? Сколько поймал? А какая погода была? Вот на эти важнейшие вопросы должны быть даны исчерпывающие ответы.
Я лично для себя много и удовольствия, и пользы получил от ответов других на эти вопросы, а тем временем и сам накопил немалый уже опыт рыбной ловли. Им и хочу поделиться с Вами.
И обещаю, что будет достаточно много нового, чего Вы ни у Аксакова, ни у Сабанеева, ни у Солоухина, ни у Астафьева, ни во всех номерах альманаха "Рыболов-спортсмен" не найдёте. Иначе-то и писать бы не стоило. Впрочем, это не моя заслуга. Рыбалка сама по себе дело такое, что разнообразие таит неисчерпаемое.
В основе этих записок лежит дневник погоды, который я начал вести несколько лет тому назад. В этот дневник я регулярно записывал дважды в день температуру воздуха за окном, состояние облачности, направление и силу ветра. Потом появился барометр, и я стал записывать ещё и давление. В этот же дневник я записывал результаты всех моих поездок на рыбалку, а заодно и за грибами. Думал, что потом эту статистику я обработаю, как положено, построю графики и создам свою научную теорию успешной ловли применительно, по крайней мере, к тем водоёмам, на которых я бывал.
Но до этого руки как-то не дошли. В качестве некоторой компенсации этого неисполненного замысла я и решил написать сии заметки, коими в сущности просто добавил подробностей к тому дневнику. Так что мой замысел может осуществить кто-нибудь другой, не столь ленивый. Ему и предлагаю свой накопленный обширный материал.
Будучи в затруднении решить, какие подробности нужны, а какие - нет (это ведь и для настоящих писателей проблема), я решил уж, на всякий случай, описать всё, т.е. не только места, погоду, снасти, насадку, но и себя, родственников и друзей, что порой заводило меня далеко от рыбалки. Хоть в этом не поленился. В результате и получилось, что многое из написанного, на первый взгляд, вовсе никакого отношения к рыбной ловле не имеет.
Но это - как посмотреть, на самом-то деле. В мире всё взаимосвязано. Это раз.
А потом, может, и в том постороннем что-нибудь интересное найдётся. Это два.
Да и просто жалко написанного. Не пропадать добру же. Это три.
Так что пусть уж как есть будет.
1
Я родился в 1943 году, 23 ноября, в Ленинграде. Блокада была уже прорвана, но ещё не снята. Роддом, где я появился на свет, находился где-то в районе проспекта Газа, недалеко от Нарвских ворот. Мама показывала его мне, но это было давно, когда я был маленький, мне сам этот факт только и запомнился. А вообще в районе проспектов Огородникова, Газа, кинотеатра "Москва" я часто бывал в детские годы: родная тётка Люся, старшая мамина сестра, долго жила с семьей в подвальной комнате на углу улицы Степана Разина и проспекта Огородникова, и мы нередко живали у неё.
Когда меня в первый раз после родов вынесли к маме, она расплакалась - уж больно я был страшненький, да к тому же череп мой украшал огромный синий номер, написанный химическим карандашом. Маму уговаривали уморить меня голодом - сама, мол, иначе не выживешь...
О блокаде, о своей молодости, знакомстве с папой мама часто рассказывала мне в моём детстве, и если бы я решился писать об этом при её жизни, то наверняка написалось бы много и романтического, и трагического, и комического. Потом уже, после маминой смерти я записал кое-что со слов папы. Вот история их знакомства.
Повстречались они впервые на Кировских островах, в ЦПКиО, на проводах белых ночей 28 августа 1939 года. Папа был тогда курсантом Высшего Военно-морского училища имени Фрунзе и с товарищем отправился в увольнительную. В парке они наткнулись на маму, гулявшую с подружкой. Маме не исполнилось ещё и семнадцати лет, школьница из Сестрорецка, откуда в Ленинград надо было добираться поездом. Паровик ходил редко и тащился долго - это не электричка.
Как они познакомились - можно только представлять себе (а мама живописала бы в деталях). Во всяком случае уже на следующий день после знакомства мама поехала на свидание с папой на Финляндский вокзал, а в очередной выходной папа отправился в Сестрорецк, где познакомился со своей будущей тёщей, Александрой Владимировной, моей бабушкой.
Ей он, видать, понравился - симпатичный парень с усиками, скромный, в форме военно-морского курсанта, было ему тогда 22 года. Бабушка свиданиям не препятствовала, и в выходные либо мама ездила на танцы в училище, либо папа в Сестрорецк.
Запомнилось папе, как он из отпуска (ездил домой, в Грузию) поехал прямо в Сестрорецк. Приехал вечером, пришёл на Красноармейскую, смотрит в окно - мама ест варенье, макая палец в банку. Только что с танцев вернулась, очень их любила.
Бабушка моя смотрела на папу как на жениха дочери (Лильки - так её звали в семье), хотя поклонников у мамы было хоть отбавляй: папа - двадцать первый ("в очко сыграл", по его выражению), он это установил по маминой записной книжке. Мама очень любила знакомиться. Училась она тогда (в сороковом году) в девятом классе.
Свидания продолжались до лета сорок первого года. Началась война. Последний раз в ещё почти мирное время они встретились перед папиным выпуском - 5-го июля. Папа отвёз в Сестрорецк чемодан с книгами и армейское одеяло, всё это закопали во дворе вместе с прочим имуществом - ждали немцев.
После училища папу направили в Таллин, но туда ему было уже не пробраться - немцы блокировали Финский залив. Пришлось остаться на Лужской военно-морской базе (Усть-Луга, Ручьи), где некоторое время он служил лоцманом, проводил корабли. Вскоре, однако, немцы выжали наших оттуда, и они на кораблях ушли в Ораниенбаум. Там находилась гидрография Балтийского флота. Гидрография - специальность, по которой папа окончил училище, и с ней была связана вся его последующая многолетняя служба на флоте.
Из Ораниенбаума папе удалось один раз съездить в Сестрорецк, в августе. Мама провожала его обратно в Ленинград, они зашли в ДЛТ, где товаров ещё было много, и папа купил маме "матерьял" на шерстяной костюм. Из Ораниенбаума, который был под угрозой захвата (начались грабежи), но который отстояли ("ораниенбаумский пятачок"), гидрографы перебрались в Кронштадт. Оттуда искали фарватер на Лисий Нос - делали промеры к заброшенному рыбацкому причалу на старом гидрографическом кораблике "Мэрипойк" (папа уверял, что это означает "Морской мальчик"), переименованном в "Теодолит".
Попав в Лисий Нос, папа с товарищем - Васильевым, у которого была девушка в Разливе, отправились искать своих подруг. Фронт был уже рядом с Сестрорецком, жителей которого эвакуировали в Разлив и дальше к Ленинграду - в Тарховку, Горскую, а в Сестрорецке разместились воинские части. Подругу Васильева нашли сразу, она рассказала, где мама - тут же в Разливе. И они встретились. Это было в мамин день рождения, 14 октября, Покров день - действительно, был первый снег. Поговорили, и надо было возвращаться на корабль. Потом они потеряли друг друга.
Из Лисьего Носа папа вернулся в Кронштадт на обеспечение артиллерии. Их целеотряд располагался в разных точках: на фортах, на кронштадском соборе, там делали засечки вспышек, определяли координаты цели и передавали на КП для подавления.
8-го сентября - первая сильная бомбёжка Ленинграда с пожарами. 15-го сентября - первая бомбёжка Кронштадта. На глазах у папы, в ста метрах от него "Ю-87" спикировал на линкор "Марат". Бомба попала в пороховой погреб. Рассеялся дым, самолёты улетели, на плаву осталась только кормовая часть славного линкора.
Как-то уже зимой, в феврале, когда началась блокада, и из Кронштадта в Ленинград добирались по льду Финского залива через Лисий Нос, папины сослуживцы, моряки-гидрографы возвращались из Ленинграда на грузовике. Возле Лахты им проголосовала тётка какая-то, закутанная в шерстяной платок, в телогрейке, перетянутой армейским ремнем. Её подобрали:
- Давай, бабка, садись!
А бабка оказалась совсем молоденькой девушкой. В разговоре между собой моряки упомянули папину фамилию, и девушка обратилась к ним:
- Вы знаете Андрея Намгаладзе?
- Конечно, служим вместе! А Вы что, знакомая его?
И тут папин однокашник, Смолов, узнал маму:
- Это ты, Лиля?
- Да, я. Что, изменилась сильно?
Мама сообщила ребятам для папы свой адрес, они с бабушкой и маминым младшим братом - моим любимым дядюшкой Вовой по-прежнему жили в Разливе, только в другом доме.
Письма весной не ходили.
Папа по льду залива обходил пешком форты, расположенные на островах, определял координаты наших батарей. Последний из фортов - Первомайский, его видно хорошо из Сестрорецка. Оттуда папа, закончив работу, пошёл пешком через Сестрорецк в Разлив и разыскал там маму.
Дома были бабушка и дядя Вова, который лежал пластом - дистрофия. В свои восемнадцать лет он весил в то время 38 килограммов. Голод. За продуктами в зиму с сорок первого на сорок второй год мама пешком ходила в Ленинград, за тридцать с лишним вёрст! С жутью я слушал потом воспоминания мамы и бабушки о том, как людей уличали в поедании младенцев.
Папа подождал, когда мама придёт с работы из Сестрорецка, с завода имени Воскова (знаменитого оружейного), дождался, встретились, посидели, поговорили... Физически бабушка и дядя Вова очень ослабли, а мама держалась. Папа оставил им свой паёк - гречка, печенье, тушёнка. Это был март.
В апреле папу отозвали из Кронштадта в Ленинград. Он пошёл на Степана Разина навестить Люсю, мамину старшую сестру, и встретил там всех - маму, бабушку, дядю Вову. Мама перевезла их из Разлива на санках. Дядю Вову вскоре забрали в армию. Это спасло его от голода. Перед отправкой на фронт его какое-то время держали в специальном откормочном подразделении, где он просто отъедался, набирал вес. Ушёл в ополчение и муж тёти Люси - дядя Серёжа, Сергей Николаевич Мороз. Чуть ли не в первом же бою под Автово он был ранен, раздробило пятку, всю жизнь потом хромал и бинтовал ногу.
Недолго воевал и дядя Вова: в январе 1943-го года во время наступления на Красное Село, в котором дядя Вова участвовал в составе роты лыжников-автоматчиков, он был ранен осколком мины в плечо навылет. Началась гангрена руки с кисти, но её удалось остановить без ампутации. Кисть левой руки скрючилась, высохла и превратилась в изогнутую культю, на остатках пальцев которой росли кривые ногти. В детстве я с великим любопытством разглядывал исподтишка эту культю и восхищался, как ловко ею орудует дядя Вова.
В мае 1942-го года мама ушла добровольцем в армию. Провожала её тётя Люся. Дядя Серёжа их сфотографировал, на карточке у мамы очень лихой вид в пилоточке набекрень, с вещмешком через плечо. И весёлые обе, смеются. Не подумаешь, что старшая сестра младшую на войну провожает.
А папа в это время был уже на Ладоге, в Осиновце. Туда его направили из Ленинграда ещё в апреле. Службу нёс на прокладке с кораблей трубопровода для топлива по Ладоге через Шлиссельбургскую губу. И мама волею судьбы оказалась совсем рядом, её 88-й мостостроительный батальон стоял в Морье, в восьми километрах всего от Осиновца. В июле мама написала письмо на папину полевую почту, не представляя, что он здесь поблизости. И папа устроил ей сюрприз - явился к ней в часть. Так они снова нашли друг друга, теперь уже на фронте.
В конце августа маму перевели на другой берег Ладоги, в Лаврово, на лесопильный завод. Осенью папа служил на тральщике (ТЩ-81), который буксировал баржу с кабелем. Кабель, шедший от Волховской ГЭС, прокладывали по дну Ладоги от Осиновца до Леднева на другой берег Ладожского озера. Четыре кабеля проложили по ночам без происшествий, а с пятым где-то задержались, и пришлось прокладывать днём. Погода была ясной, и немцы шанса не упустили. Налетели "Ю-87" и отбомбились по тральщику.
Папа находился на мостике рядом с командиром корабля. Командира убило. А папа, когда увидел самолёт в пике и вывалившуюся из него бомбу, наклонился и инстинктивно поднял руку, прикрывая лицо. Осколки прошли по касательной к руке, распоров рукав шинели. Два крупных попали в грудь и в живот - слепые проникающие ранения, а мелкие влетели - один в голову, другой в ухо. Сознание папа не терял. Корабль сам дошёл до берега, и папа своим ходом сошёл по трапу на берег. Там его положили на носилки и отправили в полевой госпиталь в Леднёво. Сразу же на операционный стол - вынули осколки. Это случилось 30-го октября 1942-го года.
Папу оставили в Леднево, потому что считался тяжело раненым, таких не отправляли в тыл, не доехал бы. Думали вообще, что не выживет - в живот большинство ранений считалось смертельными. Когда оправился немного, началась и три дня мучила страшная икота и рвота чёрным - признаки кризиса. Давали мадеру, оклемался. Стали лечить н о в ы м лекарством - стрептоцидом.
Из госпиталя папа написал маме, она приехала в середине ноября. Папа уже начал потихонечку ходить, 21-го декабря он выписался на амбулаторное лечение и поселился у своего товарища Онищенко "на хате". Мама приезжада туда к нему, там они и поженились. А расписались в 1944-м году, летом.
В марте папу отправили в Осиновец, перед отъездом он навестил маму в Лаврово. В июле сорок третьего года мама демобилизовалась по беременности. Встретились с папой в Осиновце, папа проводил её до Ленинграда, а потом приехал только в конце ноября, когда я появился, и нас с мамой уже выписали из больницы.
2
Мама - Елизавета Павловна Бургвиц (до замужества) родилась 14 октября 1922 года в Сестрорецке. Отец её, мой дедушка, - натуральный немец, Пауль Бургвиц, ветеринар по профессии, неизвестно как оказавшийся в России, может, и родившийся здесь. Во всяком случае, родители его, мои прадедушка и прабабушка - Вольдемар Эрнестович и Шарлотта Карловна Бургвиц (Burgwitz), по словам дяди Вовы, были похоронены на Сестрорецком кладбище.
Александра Владимировна, моя бабушка, была не первой и не последней женой моего дедушки. Дети Бургвица от всех его браков поддерживали между собой тесные родственные отношения как родные братья и сёстры. Жили Бургвицы в собственном деревянном доме на Красноармейской улице недалеко от озера Разлив. Нажив троих детей (старшая - тётя Люся, родилась в 1919 году, младший - дядя Вова - в 1924-м), Бургвиц с женой разошёлся. Во время войны его повесили немцы.
Второй раз Александра Владимировна вышла замуж за латыша, чекиста, с которым прожила недолго, он умер, кажется, от ран. Бабушка вышла замуж в третий раз, за Кузнецова, который пестовал её детей в их старшем школьном возрасте. Во время войны бабушка рассталась с Кузнецовым и больше не встречалась с ним. Уже после её смерти Кузнецов разыскал маму, приезжал к ней повидаться, а в семидесятых годах в Севастополе мама встретилась с его дочерью Люсей. Они подружились и считали себя сестрёнками.
Бабушка после войны работала сестрой-хозяйкой в Сестрорецкой больнице. Там она и умерла в мае 1953 года от кровоизлияния в мозг в возрасте 56 лет. Для меня это была первая смерть близкого человека, первые похороны. Помню бабушку, лежавшую в гробу дома; помню, что без страха, но весь какой-то застывший поцеловал её в холодный лоб.
Бабушка в молодости была привлекательной, недаром её дважды брали замуж с тремя детьми. Мама была похожа на неё и сохраняла чисто женскую соблазнительность, будучи сама уже бабушкой; правда, бабушкой она стала рано - в 43 года. Мама никогда не работала, считалась домохозяйкой, жизнь свою посвятила воспитанию детей и внуков. Имела правительственные награды, которыми очень гордилась: медали "За оборону Ленинграда", "За победу над Германией" и "30 лет Победы в Великой Отечественной войне".
Она умерла, как и бабушка, в возрасте 56 лет, скоропостижно, от опухоли мозга, наличия которой у неё никто не предполагал.
Отец мой, Андрей (Арсен) Багратович Намгаладзе, родился в день Октябрьской революции - 25 октября (по старому стилю) 1917 года, в селе Абаноэти близ Кутаиси. Фамилия происходит от грузинского "намгали" - серп, так что по русски она звучала бы - Серпов. Фамилию эту носило больше половины жителей села, и отец уверяет, что все Намгаладзе в Грузии происходят из их деревни.
Дед мой, Баграт, имел свой дом в деревне, быд плотником, затем перебрался в город, в Батуми, где и жил с бабушкой, Христиньей, до самой своей смерти в 1955 году. Он был ровесником Сталина и пережил его на два года, т.е. родился в 1879 году и умер в возрасте 76 лет. Я видел его дважды - в 1950-м и в 1954-м годах, в Батуми. К тому времени это был малоподвижный сухой лысый старичок, до глаз заросший белой щетиной, с типичным грузинским носом. Работая на стройках, он часто калечился, падал с лесов, попадал рукой под пилу, и последние годы своей жизни проводил, сидя на стуле во дворике дома на улице Карла Маркса (недалеко от вокзала), в котором у них с бабушкой была комната.
Бабушка Христинья была лет на пять моложе деда. После его смерти она переехала к сыну Пантелею в Тбилиси, где умерла году в 1975-м в возрасте около 90 лет. У них было четверо сыновей и одна дочь, были ещё дети, умершие в младенчестве.
Старший брат отца, Дмитрий, дослужился до генерал-майора, в годы войны возглавлял разведку Черноморского флота, его портрет есть на одном из стендов Музея Черноморского Флота в Севастополе. Он умер в 1957 году от инфаркта. Xopoнили его с воинскими почестями, гроб везли на орудийном лафете, впереди несли ордена, над могилой салютовали из карабинов.
Здоровье Дмитрия Багратовича было подорвано служебными неприятностями: в ночь на 29 октября 1955 года на Севастопольском рейде взорвался (в 1 час 30 мин) и перевернулся (в 4 часа 15 мин) линкор "Новороссийск" (трофейный итальянский "Джулио Чезаре", переданный в 1949 году), он долго плавал кверху днищем, а внизу задыхались люди, которых не смогли спасти. Погибло 608 человек. Мемориал жертв этой трагедии находится на Братском кладбище в Севастополе.
Вдову Дмитрия, Ксению Ивановну, через несколько лет после его смерти приглашали в Болгарию, где ей вручили какой-то болгарский орден за боевые заслуги мужа.
Второй папин брат, Алёша, танкист, во время войны пропал без вести. Младший, Пантелей, преподавал в должности доцента в Тбилисском Политехническом институте. Сестра, Гогуца, была на год старше моего отца. В молодости она полюбила какого-то бандита, тот украл её из дома (с её согласия), потом сам погиб, двое детей её умерли. И сама она жила недолго, умерла в 1954 году в Батуми в возрасте 38 лет от рака пищевода. Смерть её ускорил знахарки, лечившие медным купоросом.
Отец учился сначала в Сельскохозяйственном институте на инженера-мелиоратора, а в 1938 году по призыву "Комсомол - на флот!" уехал в Ленинград в ВВМУ имени Фрунзе, где готовили военно-морских гидрографов. За годы войны он был награжден орденами Отечественной войны 1-й и 2-й степени. Красной Звезды (вторую получил уже после войны), медалями "За боевые заслуги", "За оборону Ленинграда", "За победу над Германией".
После войны он с 1946 года служил в Таллине, тралил мины в Финском заливе. С 1947 года в партии. В 1952 году поступил в Высшую Военно-Морскую Академию Кораблестроения и Вооружения (ВВМАКВ) имени Крылова в Ленинграде, которую окончил с серебряной медалью. С 1956 года служил в Калининграде заместителем начальника Отдела гидрографии Балтийского флота, в 1959-60-х годах - в Свиномюнде (Свиноустье) в Польше, с 1963 по 1966 год - военным советником в Египте при Насере, в Александрии, затем начальником 23-й Океанографической экспедиции в Севастополе, на корабле "Фаддей Белингсгаузен" ходил в Антарктиду. В 1968 году в чине инженер-капитана 1-го ранга вышел в отставку, отдав военной службе на флоте 30 лет. И до смерти мамы в 1978 году работал вольнонаёмным инженером у себя в экспедиции.
Из детей в семье я - старший. Мои сестры - Люба, родилась в 1945 году, и Мила, родилась в 1952 году, обе замужем, живут - Люба в Протвино, Московской области, Мила в Севастополе, но о них позже.
3
Родился я рукой вперёд вместе с головой, и долго в детстве так руку и держал, когда спал. Что бы это значило?
Из больницы мама привезла меня на Степана Разина, где она жила в это время вместе со своей бабушкой Лизой, сторожили квартиру, остальные все эвакуировались в Сибирь в начале лета. Бабушка Лиза, моя прабабушка (мать Александры Владимировны), работала почтальоном. Долго няньчить меня ей не довелось. Как-то, ослабев от голода, она упала на развороченном полу лестничной площадки (половицы отрывали на дрова), выбила глаз, но на работу продолжала ходить. Вскоре, однако, её разбил паралич, и в декабре она умерла. Хоронили на Волковом кладбище, отвозили на санках.
Мама осталась одна. В январе папа перевёз её вместе со мной на Нарвскую заставу, к тёте Шуре, подруге моей бабушки, моей крёстной - меня крестили по православному обряду. Колыбелью мне служило красивое деревянное корыто, привезённое из подвала на Степана Разина. В нём меня можно было качать, и купали меня в нём тоже. Как-то меня грели над плитой, и я написал в сковородку. У тёти Шуры папа довольно часто нас навещал. 27 января смотрели салют в честь снятия блокады.
Весной папу направили в Ручьи, отобранные у немцев, на траление мин, и до лета он в Ленинграде не появлялся. Приезжал в июне, а меня в это время не было дома, лежал в больнице, мне переливали мамину кровь. Мама приносила меня из больницы показать папе. Вид у меня был рахитичный, но что поделаешь?
В июле 1944 года папа с мамой, наконец, расписались. Моей фамилией вместо Бургвиц стала Намгаладзе. В сентябре папу отправили в Ленинград на учёбу - на годичные курсы повышения квалификации в училище имени Фрунзе. Теперь мы всёй семьей - мама, папа и я жили вместе, снова на Степана Разина. По вечерам папа готовился к занятиям, а я сидел у него на коленке и в свои десять месяцев уже чирикал у карандашом у него в тетрадях и книжках. Или сидел на плетёном стульчаке для горшка и пилил напильником его ручку, гордо провозглашая:
- Я пиля, пиля ...
К окончанию курсов родилась моя сестра Люба - 12 августа 1945 го-да. Мы с папой ходили навещать маму в больницу. А вскоре папа опять уехал: после окончания курсов его направили в Таллин. Правда, оттуда его командировали в Ораниенбаум на траление, и папа мог заезжать иногда домой. Летом 1946 года мы жили в Разливе, а осенью всей семьёй переехали в Таллин. Кончился первый ленинградский период моей жизни.
Единственным реальным, моим собственным воспоминанием об этом времени остался случай, когда я нечаянно ткнул маму карандашом в глаз, и она заплакала. Я испугался и тоже заплакал, мама взяла меня на руки и прижала к груди. Мне даже помнится, что это было в комнате, в которой потом жила семья тёти Веры - сестры дяди Сережи Мороз, и мы в неё ходили уже только в гости, а тогда никого кроме нас с мамой не было.
Вообще же подвал на Степана Разина в воспоминаниях моего детства занимает довольно много места. К концу войны вернулись из эвакуации Яковлевы (тётя Вера, её муж - дядя Федя, дочка Галя, года на три постарше меня, и сын Серёжка, младше меня на год) и Морозы - тётя Люся и дядя Серёжа, в марте 1945 года у них родился сын Вовка, двоюродный мой брательник. В этой большой компании мы жили недолго, но, когда наша семья переехала из Ленинграда в Таллин, мы часто приезжали в гости (мама ведь не работала) к своим подвальным родственникам - Морозам и Яковлевым. Морозы занимали одну большую комнату, метров 20 квадратных, Яковлевы - две поменьше, а кухня была общая.
Подоконники в тёти Люсиной комнате были на уровне мощёного булыжником прохода во двор; в окна, выходившие на тёмную стену соседнего дома, отстоявшего метров на десять, видны были только ноги прохожих. Дом находился недалеко от порта, в наводнения квартиру затапливало, спасались на верхних этажах. Однажды в наводнение, перебегая залитый водою двор, тётя Люся провалилась в открытый канализационный люк. Спасли подушки, которые она куда-то тащила.
В этой сырой и мрачной комнате Морозы прожили после войны ещё 14 лет, в 1950-м году у них родился второй сын - Колька. Наконец, в 1959-м году дяде Серёже, инженеру ГОМЗа, инвалиду войны дали комнату несколько меньшего размера, но несравненно светлее и суше в коммунальной квартире на четыре семьи на Удельной (на углу Скобелевского и Удельного проспектов, рядом со станцией электрички Удельная). В этой квартире уже были все удобства: газовая колонка и ванная. Мне довелось квартировать здесь, будучи первокурсником ЛГУ. Здесь же мы с Сашулей справляли свадьбу.
Отдельную двухкомнатную квартиру Морозы получили, прожив на Удельной 15 лет, когда уже и Вовка, и Колька были женаты и имели детей: Вовка двух сыновей, а Колька - одного. Комнату на Удельной удалось сохранить за Вовкой, а в новую квартиру поселились тётя Люся с дядей Сережей и Колька со своим семейством. В 1979-м году и Вовка получил, наконец, отдельную квартиру.
4
Итак, осенью 1946 года мы переехали в Таллин и жили сначала у Вовков - в семье папиного сокурсника по училищу Онуфрия Вовка и его жены Шуры. От этого периода остался в памяти приход фотографа, обещавшего, что птичка вылетит, и запечатлевшего меня с книжкой под мышкой. Хорошо запомнилось сокровище, которым обладал (впрочем, не вполне) сын Вовка, Олежка: большой белый пароход, внутри которого зажигались лампочки, освещавшие каюты. Пароход стоял на шкафу и снимался в торжественных случаях для показа гостям. Просто так играть с ним не полагалось.
Затем мы переехали в собственную комнату в коммунальной квартире в доме №37 (теперь 39) по улице Рау, которая впоследствии была переименована в улицу Гоголя, на углу пересечения её с улицей Крейцвальда. Напротив находилось здание, которое днём и ночью охранял часовой с винтовкой, зимой в тулупе. Потом я узнал, что в здании располагался всемогущий Особый отдел.
Наш дом населяли семьи офицеров и мичманов флота. Соседями нашими по квартире были Романовы (дядя Саша, его жена, страшно заикающаяся тётя Женя и их сынишка Вадик, помладше меня) и Резники, еврейская чета. Запомнилась супруга, Татьяна Лазаревна, протяжно звавшая своего мужа Бориса:
- Бэ-э!..
К концу нашего пребывания в этой квартире "Бэ" арестовали по доносу одного из его сослуживцев, ходившего к нему в гости и слушавшего вместе с хозяином "Голос Америки". Мама была понятой при аресте. После смерти Сталина "Бэ" реабилитировали.
Родители мои поддерживали дружеские отношения с семьями Бобровых и Шабровых, которые по очереди (сначала Бобровы) жили прямо над нами на третьем этаже. Потом, когда Шабровы уехали в Ленинград, в их две комнаты перебрались мы. По наследству от Шабровых нам досталась казённая мебель, части которой (туалетный столик и тумбы письменного стола) украшают прихожую и кладовку моей нынешней (тогдашней - когда писалось) квартиры.
Сашка Шабров, на полгода меня постарше и покрупнее, в дошкольное время был единственным, пожалуй, моим напарником в играх, кончавшихся порой кровопролитием. Как-то во дворе Сашка разбил в кровь мне переносицу игрушечным пистолетом, а в другой раз я выбил ему ногой зуб в пылу возни под столом. Когда подросла Любка, мы принимали её в свои игры в войну санитаркой. Соседями с Сашкой мы были всего лишь до шестилетнего возраста, а друзьями остались на долгие годы.
Этому способствовало возвращение наше в Ленинград (точнее, в Сестрорецк, а потом в Песочную) в 1953-м году. Жили мы далеко друг от друга, учились в разных школах, а потом в разных вузах, но всё же встречались, правда, со временем всё реже и реже... В предпоследний раз мы виделись с ним после защиты моей кандидатской диссертации в 1970-м году, а в последний - перед защитой моей докторской, летом 1981-го года (к сему же дню последняя наша встреча с ним была в Мурманске зимой 2000 года).
От своего дядюшки Вовы, видать, я унаследовал некоторые способности к рисованию, и лет так с трёх до тринадцати - четырнадцати рисование было моим любимым занятием, пока не появилось новое увлечение - фотография. Рисовал я, главным образом, войну, и увлекало меня (особенно в младшем возрасте) в этом процессе не столько создание изображения, что давалось мне легко, сколько игры воображения, делавшие меня участником изображаемых событий. Мне никогда не приходило в голову рисовать, скажем, просто предметы, натюрморты, пейзажи, тем более что никто со мной специально рисованием не занимался, и в кружки я не ходил.
Любимой темой во все годы увлечения рисованием у меня были батальные эпизоды, причём пушки, танки, самолёты, корабли и прочую технику (за исключением ручного оружия) я не очень любил рисовать. Больше всего мне нравилось изображать гнев и ярость на лицах бойцов или богатырей. Часто я садился рисовать под впечатлением прочитанной книги или возвратясь из кино, чтобы по-новому представить себе и пережить приключения понравившихся героев. Романы Жюль Верна, многочисленные повести и рассказы о только что прошедшей войне, былины о русских богатырях, фильмы "Незабываемый 1919-й" (не говорю уж "Чапаев") и "Тарзан" - вот примеры произведений, вдохновлявших меня в младшие школьные годы.
Последнюю вспышку этой рисовальной страсти зажгли во мне фильмы "Овод" и "Мексиканец", которые я посмотрел впервые, будучи учеником шестого класса, и не раз смотрел потом ещё. Мне очень нравился исполнитель главных ролей в этих фильмах Олег Стриженов, его лицо, особенно горящие светлые глаза и немного искривленный рот, а в "Оводе" и борода, шляпа, шрам через лоб и щёку! Стриженова - Овода или Мексиканца я довольно похоже изображал по памяти и очень любил его рисовать.
Почему-то совсем не вспоминаются любимые игрушки, возможно, их и не было. Хотя помню, что по возвращении из плавания папа часто привозил игрушки в подарок, помню резинового коня на качалке, оловянных солдатиков. Лучшими подарками для меня были альбомы для рисования, наборы цветных карандашей и книги.(Продолжение следует)