50
Дома я подробно рассказал о своей поездке Сашеньке и маме. Идея устройства Сашеньки в Ладушкине по размышлению всё более привлекала меня. Мама, похоже, была склонна поддержать эту идею, во всяком случае она видела её положительные стороны, а вот Сашеньку такой поворот в моих намерениях сначала обескуражил и, может быть, даже испугал.
"Что же это - значит, жить порознь? А как же Ленинград, в который мы так стремились?" - расстроенным голосом спрашивала она. Действительно, получалось так, что сам-то я остаюсь в Ленинграде, а жену с ребёнком собираюсь запихать в дыру какую-то, в деревню за тридевять земель.
Я успокаивал Сашеньку обещаниями жить в основном с ней, в Ладушкине, так как работа у меня теоретическая (это уже действительно определилось), на станции есть научная библиотека, нужные мне журналы, на кафедре моё отсутствие вряд ли будет кого особенно волновать, обстановка там демократическая, Борис Евгеньевич, конечно, пойдёт навстречу.
А главное, никакой приемлемой альтернативы вообще ведь нет. Прописка в Ленинграде есть только на год; сколько времени хозяин комнаты на Чапаева согласится её сдавать - неизвестно. Работы для Сашеньки нет и не видно никаких вариантов, а надо же и дочь самим растить. Мои похождения с пропиской, поисками жилья и работы для Сашеньки позволили, наконец, мне самому прочувствовать идеалистичность наших мечтаний и оценить реальную сложность, а, может быть, и неразрешимость проблемы устройства нашей будущей жизни (с ребёнком!) в Ленинграде.
Но то, что становилось ясным мне из приобретённого личного опыта, было не столь убедительным для Сашеньки. Если бы она сама ходила в милицию, на Малков рынок, искала работу - то, возможно, давно бы уж и бросила всякие попытки чего-то добиться. А так она узнавала лишь об окончательных результатах моих хлопот - и они же были положительными, в конце-то концов!
- Столько уже сделано, осталось вроде совсем немного, ну неужели хоть какую-нибудь работу в Ленинграде нельзя найти?
- А стоит ли игра свеч? - возражал я. - Жить в тесноте, неизвестно куда ездить на работу, если она и найдётся, оставить дочь на попечение бабушек, - а ради чего? Если же и дочь самим растить в Ленинграде, то не погрязнем ли мы в хлопотах и заботах настолько, что на диссертацию у меня ни времени, ни сил не останется? Так для чего же мне тогда оставаться в аспирантуре? Ведь это означает ещё, что и материально мы будем стеснены: аспирантская стипендия - это всего лишь 78 рублей в месяц, а надо ещё и за комнату платить. Родители, конечно, не откажутся помогать, но сколько же времени их доить можно? Наконец, Ладушкин - это же временный вариант. Если удастся за время аспирантуры сделать диссертацию и защитить её, то те же проблемы будет легче решать. А одиноко тебе здесь и в моё отсутствие не будет - всё-таки рядом моя мама и сёстры...
По мере того, как я убеждал Сашеньку, росла и моя собственная убеждённость в том, что Ладушкин - это, действительно, наилучший вариант. Чтобы моя агитация не была голословной, я предложил Сашеньке съездить вместе со мной на станцию, посмотреть всё самой. Если удастся - поговорим с Суходольским насчёт работы, может, ещё и вакансий-то нет, или уже все квартиры распределены.
На том и порешили.
В этот наш совместный визит на станцию мы застали Суходольского на месте и поговорили с ним в его начальническом кабинете. Суходольский оказался крупным загорелым блондином в возрасте от 35 до 40 лет. В беседе с ним сведения, полученные от Юры и Стасика, подтвердились. Магнитолог для станции, действительно, нужен, но требуется в первую очередь инженерное обслуживание, хотя и научная работа не возбраняется.
Эта сторона вопроса нас не пугала, так как у Сашеньки опыт работы с магнитометрической аппаратурой имелся ещё с экспедиционных времён, но пренебрежительное отношение к научно-исследовательской работе удивляло: всё-таки станция принадлежит академическому институту, где наука по идее должна ставиться во главу угла. У Суходольского же снисходительное отношение к чистым "научникам" проглядывало вполне отчётливо.
Только что от него один такой чистый теоретик уже сбежал. Но его можно было и понять - станция находилась в стадии становления, первоочередными были проблемы её технического функционирования как наблюдательного геофизического пункта.
Квартиру Суходольский обещал. Двухкомнатную. Однако окончательно вопрос о приёме на работу мог быть решён только в самом ИЗМИРАНе. Суходольский имел полномочия принимать на работу только средний и младший технический персонал, вопросы о приёме специалистов с высшим образованием решались дирекцией ИЗМИРАН.
Суходольский предложил Сашеньке написать заявление на имя директора ИЗМИРАН, а он поставит свою визу. С этим заявлением Сашеньке нужно будет самой съездить в Москву, в ИЗМИРАН для окончательного завершения дела.
Итак, надо было решаться. Но уже само обращение к Суходольскому фактически означало, что мы решились. И Сашенька написала заявление, а Суходольский его завизировал и отдал ей. Правда, возможность повернуть всё назад оставалась - ведь с заявлением этим надо было ещё ехать в ИЗМИРАН.
Со станции мы с Сашенькой решили прогуляться пешком до Ладушкина. Мы прошагали пять километров по шоссе, с обоих сторон которого возвышался немолодой уже лес, большей частью сосновый с лиственным подлеском. Перед самым Ладушкиным обочины шоссе обсажены вековыми липами. Почти смыкаясь над шоссе своими кронами, они образовали впечатляющий тёмно-зелёный коридор с высоким сводом.
- Природа, действительно, здесь красивая, - вздохнула Сашенька. Она понемногу начинала смиряться со своей участью. Я же продолжал попытки воодушевить её, подчёркивая все положительные стороны этого поворота судьбы, которому, похоже, было суждено состояться.
Этот поворот действительно определил многое в нашей дальнейшей судьбе. В Ладушкине мы с Сашенькой прожили девять лет, я - первые три года наездами из Ленинграда. И нельзя сказать, что эти годы Сашенька радовалась тому, что живёт здесь, скорее наоборот. Сначала она по-прежнему мечтала о Ленинграде, потом перестала, но стремилась перебраться хотя бы в Калининград.
И какими же горькими слезами она заливалась, когда мы переехали из Ладушкина в Калининград! Какой удобной и счастливой стала казаться ей наша ладушкинская жизнь! Друзья рядом, природа, раздолье детям, ни тебе трамваев, пыли, проблем с яслями... И мне приходилось защищать уже преимущества жизни в Калининграде.
Странно, будучи "злопыхателем" и "критиканом" в оценке нашего общества в целом, я предпочитал быть оптимистом в оценке собственной жизненной ситуации, умел ценить достоинства и преимущества своего положения, видел прежде всего его положительные стороны и старался не мучить себя бесполезными сожалениями по поводу того, что изменить я не был в силах. Это позволяло мне спокойно и без суеты делать то, что можно было сделать.
Сашеньке же всякие мелочи бытия отравляли впечатление от жизни в целом, надолго портили ей настроение. Столкновения воображаемого "как должно быть" с реальным "что есть на самом деле" остро переживались ею, особенно в молодости, но жизнь всё же брала своё, и эти противоречия постепенно преодолевались.
51
Вернёмся, однако, в 1966-й год. Итак, Ладушкин был выбран нами в качестве места пребывания Сашеньки на время моей учёбы в аспирантуре. Мы с Сашенькой съездили в Москву, в ИЗМИРАН. В Москве останавливались у Азизовых, бывших наших соседей по Песочной. Аллочка Азизова к этому времени уже вышла замуж - за Володю Викулова, известного хоккеиста ЦСКА. Её мать, тётя Женя, очень радушно приняла нас. Мы с ней с тех пор ведь и не виделись ни разу, а прошло уж десять лет.
ИЗМИРАН - Институт Земного Магнетизма, Ионосферы и Распространения радиоволн Академии Наук расположен не в самой Москве, а на 39-м километре Калужского шоссе, куда надо было ехать на пригородном автобусе от метро Новые Черёмушки. Нас принял тогдашний директор ИЗМИРАН, его основоположник Николай Васильевич Пушков, пожилой уже, коротко стриженый дядька, непрерывно куривший и стряхивавший пепел с сигареты прямо на ковёр. Хотя вид у него был сердито насупленный, он по-отечески ласково отнёсся к нам, внимательно выслушал, пожелал Сашеньке успехов на новом поприще и поставил резолюцию "В приказ" на её заявлении. Сашеньку приняли на должность инженера с окладом 105 рублей в месяц.
Из Москва мы поехали в Ленинград, где прожили, наконец, несколько дней в снятой мною комнате на улице Чапаева. Это время мы занимались укладыванием вещей, доставали коробки под посуду и книги, заказывали контейнеры. Собственно, все наши пожитки состояли из "Ригонды", нескольких десятков книг, среди которых, правда, были большие альбомы по искусству, одежды и кое-какой посуды. Всё это мы погрузили в два маленьких контейнера и отправились обратно в Калининград, в город, из которого шесть лет назад я уезжал поступать в ЛГУ и, как мне тогда казалось, уезжал навсегда.
Первый день работы на станции Сашенька провела в основном за сбором земляники в прилегающем к станции лесочке. В этот же день нам вручили ключи от двухкомнатной квартиры, расположенной на первом этаже измирановского дома и выходившей окнами на шоссе, от которого дом был отгорожен нешироким палисадником, обсаженным кустами сирени.
Квартира была стандартной планировки того времени: совмещённые ванная и туалет, маленькая кухня, дверь в которую открывалась прямо из большой, площадью метров в шестнадцать квадратных, комнаты, маленькая комната, смежная с большой, и кладовка или так называемая "тёщина комната". Квартира была уже обшарпанной, так как использовалась раньше в качестве служебного помещения. Особенно неприглядно выглядел пол, в некоторые щели между половицами можно было палец просунуть. Но меня всё это мало смущало, чего, правда, нельзя было сказать о Сашеньке. В целом всё же и она была рада. В самом деле - своя отдельная квартира! Где это видано?
Поселились в этой квартире мы чуть ли не на следующий день, поставив туда раскладушку, привезённую от моих родителей. Больше ничего пока не было, контейнеры ещё не пришли. Иринку оставили в Калининграде с бабулей. В обживании нового места нам стала энергично помогать очень общительная жена Стасика Тихомирова - Валя. Она давала нам необходимые бытовые мелочи и массу полезных советов, опекала нас с прямо-таки родственной заботливостью.
Я занялся замазыванием щелей комбинированной замазкой для окон, вроде пластилина, что заняло несколько дней, потом покраской пола. Пришли контейнеры, почётное место в красном углу большой комнаты заняла "Ригонда". Книги пока оставались в ящиках. Для кухни мы купили стол-тумбу и две табуретки, приобрели вторую раскладушку - на одной спать вдвоём всё-таки тесно, хотя мы и умудрялись поначалу.
Приехала Сашенькина мама - навестить нас и помочь в устройстве на новом месте. Ей, как и моей маме, квартира понравилась, обе бабушки радовались за нас и одобряли наше решение пригнездиться здесь.
"Лучше, конечно, чем по частным квартирам мотаться", - было их общее мнение. Моя мама восторгалась воздухом в Ладушкине, который в самом деле резко контрастировал с ароматами Советского проспекта, насыщенного пылью и выхлопными газами.
Сашенькина мама предложила нам в качестве подарка к новоселью купить что-нибудь из мебели на её деньги. Я до этого уже захаживал в мебельные магазины в Калининграде, и моё внимание привлекли литовские книжные секции, собиравшиеся в различных вариантах. Приобретение книг к этому времени превратилось для нас с Сашенькой в настоящее увлечение - хобби, как говорится. Это не было подражанием кому-то, как не было, впрочем, тогда ещё и повального книжного поветрия, охватившего лет через десять почти все слои населения, при котором книги стали престижным, вследствие их дефицитности, элементом квартирного интерьера. Чтение книг - не всяких, разумеется, - было для нас естественной потребностью, лучшим развлечением, в том числе и чтение вслух. Телевизора у нас не было, от театров и музеев мы были теперь далеко и иметь свою библиотеку было просто необходимо.
В этом отношении Ладушкин в те времена обладал огромными преимуществами по сравнению с Ленинградом по части новых книг. В местный книжный магазин, принадлежавший "рыбкоопу" и размещавшийся в деревянном сарае, книги приходили практически все из издававшихся, хотя и в небольших количествах - по одному, два, три экземпляра, а заядлые книголюбы здесь ещё не завелись, и новые книги подолгу стояли на полках. В первые же дни я отыскал на этих полках "Диалоги" Платона, "Слова" Сартра, ещё что-то. Книги привозили в строго определённый день - каждый четверг часов в пять. Я познакомился с пожилой продавщицей книжного магазина Надеждой Михайловной и пользовался у неё правом участия в разборке новых поступлений, так что практически ничего из новых книг мимо меня не проходило. Здесь впоследствии я покупал Платонова, Булгакова, Бабеля, Зощенко; Сашенька подписалась на Библиотеку Всемирной Литературы, что не удалось сделать мне в Ленинграде, несмотря на отчаянные усилия, а позже на Достоевского.
Со временем, правда, у нас с Сашенькой появились последователи среди наших же друзей из числа сотрудников станции и местной интеллигенции. Возникла конкуренция, которая обострялась по мере распространения книжной моды и на прочие слои ладушкинского населения. Мы первыми приобрели книжную секцию и уставили её книгами, вскоре такие секции стояли почти во всех квартирах измирановского дома, на их полках была расставлена, главным образом, посуда. Но на все полки красивой посуды не хватало и - не пустовать же им! - народ потянулся в книжный магазин. Надежда Михайловна поняла, что из продажи книг при растущем спросе на них можно извлекать выгоду в виде разнообразных услуг, и с течением времени я перестал пользоваться её благосклонностью просто как любитель книг, понимающий в них толк, и доставал книги уже на общих правах, не претендуя на то, что Надежда Михайловна припрятывала под прилавок. Но до всеобщего бума мы с Сашенькой сумели приобрести сотню - две книг, не считая БВЛ, которые трудно было бы достать в Ленинграде.
Итак, мы решили купить книжную секцию. Мамы наши не считали, что именно этот вид мебели необходим нам в первую очередь, - ведь ни стола, ни кровати, ни шкафа нет! Но и возражать особенно не стали, хотя и пытались сначала отговорить. Книжные секции, хоть и стояли на выставочных местах мебельных магазинов, в свободной продаже отсутствовали, но их довольно регулярно подвозили из Вильнюса. Случайно я попал в магазин "Уют" к такому подвозу, помог разгрузить фургон и за это получил право взять товар без очереди. Деньги у меня с собой были, стоила секция 138 рублей. В разобранном состоянии она поместилась в такси, на котором я и привёз её в Ладушкин.
Никаких инструкций по сборке не прилагалось, и я прособирал стенку несколько дней. Сашенька же утверждает, что я возился с ней целый месяц - думаю, преувеличивает, но дело, действительно, шло туго. Секция полностью заняла пространство у стены в большой комнате между дверями в маленькую комнату и в кладовку. Помимо застеклённых полок для книг в неё входили секретер и ящики для белья, так что у нас появились ещё и письменный столик, и комод, а одну из нижних полок мы приспособили под пластинки. С водружением секции квартира резко продвинулась в сторону приобретения жилого вида.
Мы с Сашенькой стали осваиваться на новом месте. Лес был совсем рядом с домом - смешанный, разнообразный, большей частью сухой, не заросший дремучим подлеском, ходить по нему одно удовольствие. В нем водились грибы, несмотря на истоптанность его массовыми налётами местных и калининградских грибников, в том числе и белые, которые дружно выползали после тёплых дождей на поросших молодым дубняком бугорках, примыкавших к кладбищу.
До залива от дома далековато - минут тридцать пять ходу, ходить купаться удобнее прямо со станции. Во дворе по вечерам разгорались сражения в настольный теннис, которым увлекались и детвора, и взрослые.
С продуктами в ладушкинском гастрономе было значительно хуже, чем в Калининграде, приходилось возить их оттуда (главным образом, колбасу и мясо), но масло и сыр были, можно было брать молоко у населения прямо из под коровы, продавалась комиссионная свинина, яйца. Овощи все потребляли со своих огородов, со следующей весны предстояло и нам обзаводиться этим хозяйством.
Моим родителям подошла очередь на холодильник - маленький "Саратов-2", но они уже привезли из Египта большой "ЗиЛ" и уступили "Саратов" нам, чем существенно улучшили наш быт. Больше, кажется, и желать было нечего. Иринку мы решили пока в ясли не отдавать, так как там дети часто болеют. Она оставалась с бабулей (моей мамой) в Калининграде, куда мы часто ездили, и бабуля с Иринкой часто приезжали к нам.
52
С середины лета до начала октября я прожил с Сашенькой в Ладушкине, ездил вместе со всеми на работу на станцию в зиловском фургоне военного образца, вроде того, в котором мы разъезжали в экспедиции по Поволжью, только с мягкими сиденьями вдоль бортов. Фургон был уже старый и довольно часто выходил из строя, тогда приходилось трястись на бортовом "газоне" с будкой над частью кузова. Каждое утро без двадцати девять машина отходила от жилого дома, отвозя сотрудников на работу; в час дня выезжала со станции на обед, без десяти два - с обеда на станцию, а в шесть вывозила всех со станции в Ладушкин. Сначала я занимался в библиотеке, где были все необходимые мне журналы, а потом переселился в пустовавший отдельный кабинет во втором, ближнем к заливу здании.
На станцию я ездил не только из-за библиотеки, уж больно вообще мне там нравилось. Работать очень удобно, ничто не отвлекает, устанешь - можно выйти в лесок подышать воздухом, поискать маслят, или к заливу - полюбоваться видом, не то, что на кафедре, где весь день толкотня, разговоры (хоть и очень интересные), и только к вечеру, в безлюдье можно позаниматься.
Моя дипломная работа, тему которой дал мне Борис Евгеньевич, представляла собой попытку улучшения результатов кандидатской диссертации Анатолия Гульельми из Института физики Земли. Гульельми разработал метод определения концентрации плазмы в магнитосфере Земли по периодам наблюдаемых на поверхности Земли геомагнитных пульсаций типа Рс-5, основываясь на теории собственных гидромагнитных колебаний магнитосферы. В этой теории силовые линии геомагнитного поля рассматриваются как упругие струны, которые могут колебаться под действием солнечного ветра. Однако оценки концентрации плазмы, выполненные Гульельми, оставались, как и в ранней работе японца Обаяши, завышенными по сравнению с другими данными, и Б.Е. предложил мне разобраться, в чём тут дело.
В Ладушкине я изучил теорию магнитосферных резонансов и освоил методику Гульельми. Теперь мне нужно было ехать в Ленинград - отобрать магнитные данные по Рс-5 в Институте Арктики и Антарктики, чтобы потом провести самому расчёты концентрации плазмы в магнитосфере по этим данным. Кроме того надо было готовиться к вступительным экзаменам в аспирантуру, оформлять дипломную работу и, наконец, получить стипендию. За всеми этими делами я и отправился в октябре в Ленинград, оставив Сашеньку с Иринкой на попечении моей мамы и новых ладушкинских знакомых, с которыми мы начали понемногу сближаться.
В общежитие мне неожиданно пришла повестка из военкомата с требованием явиться на медкомиссию. Военные билеты офицеров запаса нам должны были выдать вместе с дипломами об окончании университета, а в райвоенкоматах по местам жительства мы пока продолжали числиться обыкновенными призывниками с отсрочкой военной службы на время учёбы. Я не посмел ослушаться предписания, категорично сформулированного в повестке: "Явка строго обязательна" с напоминанием об уголовной ответственности за уклонение от исполнения, и явился в назначенный срок на медкомиссию, где толпилось несколько десятков молодых парней.
Раздетые до пояса орлы медленно передвигались от стола к столу, расставленным вдоль периметра комнаты. Таблички на столах указывали наименования специальностей врачей, восседавших за столами. За столом с табличкой "Психиатр" сидел молодой ещё по сравнению с другими членами комиссии человек и читал книгу. На каждого проходящего мимо его стола он поднимал голову и спрашивал:
- К психиатру обращались?
Услышав стандартное "Нет", он опять утыкался в книгу. Подошла моя очередь, и на тот же вопрос я браво ответил:
- Обращался! - с интересом ожидая его реакцию. Врач задумчиво посмотрел на меня и спросил:
- А что, лечились где-нибудь?
- Так точно, - говорю, - лечился!
- И где же?
- В психо-неврологической клинике имени Павлова по поводу невроза навязчивых состояний.
- А на учёте состоите в диспансере?
- Не знаю. Вообще-то меня оттуда направляли в клинику, а больше я там не был.
Врач встал из-за стола, взял мою медицинскую карточку и велел идти за ним. В комнате с телефоном он позвонил в психдиспансер, чтобы выяснить, стою ли я там на учёте. Оказалось - стою. Тогда, ничего не говоря мне, он записал что-то в моей карточке и велел идти к председателю медкомиссии. Тот, в свою очередь, глянув в карточку, составил следующее заключение: "Ограниченно годен к нестроевой в мирное время" и выдал мне соответствующую бумажку с этой формулировкой.
Это означало фактическое освобождение от военной службы. А ведь я даже до окулиста ещё не дошёл. Для чего же я тогда мучился на военной кафедре и в лагерях?
Психиатр из медкомиссии показался мне чем-то симпатичным, и я решил попробовать поговорить с ним. Медкомиссия работала быстро, и скоро рядом со столом психиатра никого уже не было. Я подошёл к углублённому в чтение врачу и попросил его уделить мне несколько минут. Врач доброжелательно согласился.
Я коротко рассказал ему о своей болезни, о том, как меня лечили, что посоветовала мне старушка-медсестра, как я занимаюсь самолечением - борюсь с задержками. У меня в портфеле были конспекты, и я мог прямо показать места задержек. К этому времени прогресс в моей борьбе с неврозом несомненно имел место, но не настолько, чтобы можно было сказать, что я избавился от заскоков. Они были, иногда даже и в острой форме, то есть я зацикливался, но в панику я теперь уже не впадал и сравнительно быстро выкарабкивался в равновесное состояние.
Но достаточно ли того, что я делаю? - вот, что мне хотелось спросить у психиатра из медкомиссии, который вызывал у меня чувство доверия своей мягкой интеллигентностью, хотя бы внешней.
Психиатр внимательно меня выслушал и сказал, что всё правильно, и никаких других советов он дать не может. Надо приучаться жить с неврозом, стараться не обращать на него внимания, не воспринимать как трагедию то, что он не исчезает, побольше увлекаться вещами, не связанными с писанием, чаще бывать на свежем воздухе, заниматься спортом, - и, возможно, невроз пройдёт, хотя Фрейд и считает его неизлечимым, во всяком случае быстрых успехов ожидать не следует, но жить в целом полноценно и с таким неврозом можно. Раз я продолжаю учёбу и даже собираюсь поступать в аспирантуру, - значит, всё идёт нормально.
Мы приветливо распрощались с ним. То, что я не услышал новых полезных советов, не огорчило и не разочаровало меня. Значит, я - молодец, и всё, действительно, идёт нормально. Эта беседа уже тем сыграла свою целительную роль, что подкрепила мою уверенность в правильности действий и вселила в меня изрядный заряд бодрости. Помню, что возвращался с медкомиссии я в очень приподнятом настроении.
А как же с выданной мне справкой об "ограниченной годности к нестроевой в мирное время"? Я спросил об этом на военной кафедре. Там мне сказали:
- Для Вас эта справка не имеет никакого значения. Если хотите "белый билет" получить, то должны пройти офицерскую медкомиссию, ведь Вы уже офицер запаса.
У меня на носу был диплом и, конечно, ни на какие медкомиссии я больше не ходил, получив в конце концов полноценный военный билет младшего лейтенанта-инженера запаса. Так что я имел возможность освободить себя на будущее от всяких военных сборов и командирских занятий, на которые впоследствии тратил впустую по две недели раз в три года, но не воспользовался ею.
53
В ноябре я сдавал вступительные экзамены в аспирантуру, которые проводились ещё до защиты дипломных работ. Очень туго у всех шёл экзамен по истории КПСС - сплошные трояки, а то и завалы, но я почему-то сдал на "отлично". Так же на "отлично" и без особых усилий сдал экзамен по немецкому языку. А вот на экзамене по специальности (геофизика) слегка оплошал.
Сдавал я заведующему нашей кафедрой, старейшине отечественных исследований по земному магнетизму и автору единственного учебного курса по этому предмету - Борису Михайловичу Яновскому, худому, высокому старику с обтянутым дряблой кожей черепом. Его все любили и уважали. Дикция у него от старости уже стала, мягко говоря, неважной, и лекции его слушать было трудно, но живость ума он сохранил.
На экзамене мне попалось что-то из гравиметрии, теория Булларда происхождения постоянного геомагнитного поля и что-то лёгкое из курса Бориса Евгеньевича. Вместе с Яновским экзамен принимали Брюнелли и Пудовкин, приехавший из Лопарской. Так вот по теории Булларда - самому сложному вопросу - я что-то и напутал, чем огорчил Бориса Михайловича, так как это относилось к его предмету. Поставили мне четыре балла. Оценки, правда, полученные на вступительных экзаменах, ни на что не влияли. Нельзя было только "неуд" получить, так как конкурса не было - принимали только тех, кого направляли в аспирантуру по распределению.
Оставался последний этап студенческой жизни - написание и защита дипломной работы. У меня уже были отобраны в ААНИИ магнитограммы ряда высокоширотных станций с отчётливыми случаями Рс-5, я обработал их, пересчитал периоды пульсаций в соответствующие им значения концентрации плазмы в экваториальной плоскости магнитосферы (на расстояниях в 5-10 земных радиусов от центра Земли) и получил значения, существенно ниже тех, которые получались у Обаяши и Гульельми, то есть то, что и нужно было.
Вполне довольный собой и своими результатами я отнёс работу Борису Евгеньевичу для последней проверки перед защитой. Через несколько дней он вернул её мне и сказал, что нашёл элементарную арифметическую ошибку в моих расчётах, перечёркивающую все достижения моей дипломной работы.
Я бросился проверять и убедился, что он прав. Самым убийственным было то, что Б.Е. довольно невозмутимо сказал мне:
- Знаете, Саша, а стоит ли Вам оставаться в аспирантуре, отрываться от семьи, которая живёт где-то в Ладушкине? Я думал, что у нас с Вами есть задел для кандидатской, и Вы сможете написать диссертацию в срок, то есть за время учёбы в аспирантуре. Теперь же на это трудно рассчитывать. Мы вернулись к тем же результатам, которые были получены Обаяши и Гульельми, и, по-видимому, на этом пути у нас вряд ли что нового выйдет - Ваша неудачная попытка об этом свидетельствует. Так что, может быть, Вам лучше устроиться в Ладушкине: там же хорошие условия для работы. Вы будете вместе с семьей, может быть, и диссертацию напишете. Подумайте об этом.
Вот те раз. Руководитель от меня фактически отказывается!
Что же делать?
И прежде всего - а как же защищать дипломную работу? Исправив ошибку, я приходил фактически к тем же результатам, что и мои предшественники. Новизна состояла только в том, что мои расчёты концентрации плазмы строились на новом экспериментальном материале по Рс-5, который был обработан лично мной, и это уже позволяло считать работу самостоятельным научным трудом, но не настолько значительным, чтобы развивать его в диссертацию.
Для защиты же диплома, по мнению Б.Е., и сделанного было достаточно. Я исправил ошибку, пересчитал всё, перестроил графики, изменил текст и выводы, которые теперь уже не содержали революционной новизны, - и всё это буквально за несколько дней до защиты.
На фоне других моя дипломная работа всё же выглядела вполне прилично, и защитил я её на "отлично". Рецензию на работу писал Александр Иванович Оль, старый друг-однокашник Бориса Евгеньевич, скромный косоглазый человек лет пятидесяти, недавно лишь защитивший кандидатскую. Он в своё время открыл геомагнитные пульсации, которые назвал "гигантскими", а по новой международной классификации они входили в тип Рс-5, которым я и занимался. Рецензия Оля была очень хорошей, несмотря на критическое отношение к моей работе моего научного руководителя, выступал я на защите бойко, и защита прошла внешне блестяще. Ну, а как же мне дальше-то быть?
Мои друзья, Дима и Слава не советовали оставлять аспирантуру. Слава учился в аспирантуре у Б.Е. уже второй год и хорошо изучил своего и моего научного руководителя.
- Б.Е. не предвзят, - говорил он мне. - Это очень порядочный человек, и то, что сейчас он сурово к тебе отнёсся, не означает, что он не будет тебе помогать. В конце концов, в любом случае всё зависит от самого тебя, а не от него. Б.Е. только и хорош как критик, идей он тебе не даст, для этого нужно глубоко вникать в работу, а он этого делать не будет. Так что рассчитывать нужно на самого себя, независимо от того, хвалит ли сейчас твою работу Б.Е. или ругает. За три года многое изменится, в том числе и отношение Б.Е., работать только нужно.
Славик, отдавая должное эрудиции Бориса Евгеньевича, не очень высоко ценил его как учёного, и, безусловно, несправедливо. Сказывалось, видимо, что Слава по отношению к себе не страдал излишней скромностью, сознавая значимость собственных способностей и научных достижений, которые, правда, и в самом деле были немалы на общем фоне нашей кафедры, а впоследствии и отечественной геофизики. В разговорах с Б.Е. он позволял себе такие обращения:
- Борис Евгеньевич! Ну когда Вы начнёте работать? У Вас моя статья уже неделю лежит, а Вы так ничего ещё и не сделали!
Корректный Борис Евгеньевич спокойно реагировал на эти петушиные наскоки и извинялся перед Славой за задержку, даже если и не был в этом особо виноват, будучи завален другими делами. К Славе он относился хорошо, уважая его увлечённость в сочетании с работоспособностью, стремление к оригинальным решениям, что, в общем, и составляет талантливость.
(продолжение следует)