57
Вот некоторые из ходивших тогда по рукам самиздатовских материалов, достаточно небольшого объёма, чтобы я мог их включить в свои записки. С ними связаны приключения, описанные дальше.
А. И. СОЛЖЕНИЦЫН
Письмо IV Всесоюзному съезду советских писателей
(вместо выступления)
В Президиум съезда и делегатам, членам ССП,
редакциям литературных газет и журналов
Не имея доступа к съездовской трибуне, я npoшу съезд обсудить:
1) то нетерпимое дальше угнетение, которому наша художественная литература из десятилетия в десятилетие подвергается со стороны цензуры и с которым Союз писателей не может мириться впредь.
Непредусмотренная конституцией и потому незаконная, нигде публично не называемая, цензура, под затуманенным именем Главлита, тяготеет над нашей художественной литературой и осуществляет произвол литературно неграмотных людей над писателями.
Пережиток средневековья, цензура доволакивает свои мафусаиловы сроки едва ли не в двадцать первый век. Тленная, она тянется присвоить себе удел нетленного времени - отбирать достойные книги от недостойных. За нашими писателями не предполагается, не признаётся право высказывать опережающие суждения о нравственной жизни человека и общества, по-своему изъяснять социальные проблемы или исторический опыт, так глубоко выстраданный в нашей стране.
Произведения, которые могли бы выразить назревшую народную мысль, своевременно и целительно повлиять в области духовной или на развитие общественного сознания, запрещаются, либо уродуются цензурой по соображениям мелочным, эгоистичным, а для народной жизни - недальновидным. Отличные рукописи молодых авторов, ещё никому не известных имён, получают сегодня из редакций отказы лишь потому, что они "не пройдут". Многие члены Союза и даже делегаты этого съезда знают, как они сами не устаивали перед цензурным давлением и уступали в структуре и замысле своих книг, заменяли в них главы, страницы, абзацы, фразы, снабжали блеклыми названиями, чтобы только увидеть их в печати, и тем непоправимо искажали их. По понятному свойству литературы, все эти искажения губительны для талантливых произведений и совсем нечувствительны для бездарных. Именно лучшая часть нашей литературы появляется в свет в искажённом виде. А между тем, сами цензурные ярлыки - "идеологически вредный", "порочный" и так далее, недолговечны, текучи, меняются у нас на глазах. Даже Достоевского, гордость мировой литературы, у нас не печатали. Неполностью печатают и сейчас, исключали из школьных программ, делали недоступным для чтения, поносили. Сколько лет считался "контрреволюционным" Есенин и за его книги даже давали тюремные сроки. Не был ли и Маяковский "анархиствующим политическим хулиганом"? Десятилетиями считались "антисоветскими" неувядаемые стихи Ахматовой. Первое робкое напечатание ослепительной Цветаевой десять лет назад было объявлено "грубой политической ошибкой". Лишь с опозданием в двадцать и тридцать лет нам возвратили Бунина, Булгакова, Платонова. Неотвратимо стоят в череду Мандельштам, Волошин, Гумилёв, Клюев. Не избежать когда-то признать и Замятина, и Ремизова. Тут есть разрешающий момент - смерть неугодного писателя, после которой вскоре или не вскоре его возвращают нам, сопровождая объяснением ошибок. Давно ли имя Пастернака нельзя было и вслух произнести, но вот он умер и книги его издаются, и стихи его цитируются даже на церемониях. Воистину сбываются пушкинские слова: "Они любить умеют только мёртвых". Но позднее издание книг и разрешение имён не возмещают ни общественных, ни художественных потерь, которые несёт наш народ от этих уродливых задержек, от угнетения художественного сознания. В частности, были писатели двадцатых годов - Пильняк, Платонов, Мандельштам, которые очень рано указывали и на зарождение "культа" и на особые свойства Сталина. Однако их уничтожили и заглушили вместо того, чтобы к ним прислушаться.
Литература не может развиваться в категориях "пропустят - не пропустят", "об этом можно - об этом нельзя". Литература, которая не есть воздух современного ей общества, которая не смеет передать обществу свою боль и тревогу, в нужную пору предупредить о грозящих нравственных и социальных опасностях, не заслуживает даже названия литературы, а всего лишь косметики. Такая литература теряет доверие у собственного народа и тиражи её идут не в чтение, а в утильсырьё. Наша литература утратила то ведущее мировое положение, которое она занимала в конце прошлого века и в начале нынешнего, и тот блеск эксперимента, которым она отличалась в двадцатые годы. Всему миру литературная жизнь нашей страны представляется сегодня неизмеримо бедней, плоше и ниже, чем она есть на самом деле, чем она проявила бы себя, если бы её не ограничивали и не замыкали. От этого проигрывает и наша страна в мировом общественном мнении, проигрывает и мировая литература. Располагай она всеми нестеснёнными плодами нашей литературы, углубись она нашим духовным опытом, всё мировое художественное развитие пошло бы иначе, чем оно идёт, приобрело бы новую устойчивость, взошло бы даже на новую художественную ступень. Я предлагаю съезду принять требование и добиться упразднения всякой, явной или скрытой, цензуры над художественными произведениями, освободить издательства от повинности получать разрешения на каждый печатный лист.
2) Обязанности Союза по отношению к своим членам. Эти обязанности не сформулированы отчётливо в уставе ССП: "Защита авторских прав и меры по защите других прав писателей", а между тем за треть столетия плачевно выявилось, что ни "других", ни даже авторских прав гонимых писателей Союз не защитил. Многие авторы подвергались при жизни в печати и с трибун оскорблениям и клевете, ответить на которые не получали физической возможности, более того - личным стеснениям и преследованиям: Булгаков, Ахматова, Цветаева, Пастернак, Зощенко, Платонов, Александр Грин, Василий Гроссман. Союз же писателей не только не предоставил им для ответа и оправдания страниц своих печатных изданий, не только не выступил сам в их защиту, но руководство Союза неизменно проявляло себя первым среди гонителей, имена, которые составят украшение нашей поэзии двадцатого года, оказались в списке исключенных из Союза, либо даже не принятых в него.
Тем более руководство Союза малодушно покидало в беде тех, чьё преследование окончилось ссылкой, лагерем и смертью. Павел Васильев, Мандельштам, Артём Весёлый, Пильняк, Бабель, Табидзе, Заболоцкий и другие. Этот перечень мы вынужденно обрываем словами "и другие". Мы узнали после двадцатого съезда партии, что их было более шестисот - ни в чём не виноватых писателей, кого Союз послушно отдал их тюремно-лагерной судьбе. Однако свиток этот ещё длинней. Его закрутившийся конец не прочитывается и никогда не прочтётся нашими глазами. В нём записаны имена и таких молодых прозаиков и поэтов, кого лишь случайно мы могли узнать из личных встреч, чьи дарования погибли в лагерях нерасцветшими, чьи произведения не пошли дальше кабинетов госбезопасности времён Ягоды, Ежова, Берии, Абакумова... Новоизбранному руководству Союза нет никакой исторической необходимости разделять с прежними руководствами ответственность за прошлое. Я предлагаю чётко сформулировать в пункте двадцать втором устава ССП все те гарантии защиты, которые предоставляет Союз членам своим, подвергшимся клевете и несправедливым преследованиям, с тем, чтобы невозможным стало повторение беззаконий.
Если съезд не пройдёт равнодушно мимо сказанного, я прошу его обратить внимание на запреты и преследования, испытываемые лично мной.
1) Мой роман "В круге первом"(35 авторских листов) скоро два года как отнят у меня государственной безопасностью и этим задерживается его открытое редакционное продвижение. Напротив, ещё при моей жизни вопреки моей воле и даже без ведома этот роман издан противоестественным закрытым изданием для чтения в избранном неназываемом кругу. Мой роман стал доступен литературным чиновникам, от большинства же писателей его прячут. Добиться открытого обсуждения романа в писательских секциях, отвратить злоупотребление и плагиат я не в силах.
2) Вместе с романом у меня отобран мой литературный архив двадцати и пятнадцатилетней давности, вещи, не предназначавшиеся для печати. Теперь закрыто изданы и в том же кругу распространяются тенденциозные извлечения из этого архива. Пьеса "Пир победителей", написанная мною в стихах, наизусть, в лагере, когда я ходил под четырьмя номерами, когда, обречённые на смерть измором, мы были забыты обществом, и вне лагерей никто не выступил против репрессий, давно покинутая эта пьеса приписывается мне теперь как самоновейшая моя работа.
3) Уже три года ведётся против меня, всю войну провоевавшего командира батареи, награжденного боевыми орденами, безответственная клевета, что я отбывал срок якобы как уголовник или сдался в плен, когда там не был, изменил Родине, служил у немцев. Так истолковываются одиннадцать лет моих лагерей и ссылки, куда я попал за критику Сталина. Эта клевета ведётся на закрытых инструктажах и собраниях людьми, занимаю-щими официальные посты. Тщетно я пытался остановить клевету обращением в Правление ССП РСФСР и в печать. Правление даже не откликнулось, ни одна газета не напечатала моего ответа клеветникам. Поборот, клевета с трибун против меня в последний год усилилась, ожесточилась. Используют искажённые материалы моего архива, я же лишён возможности на неё ответить.
4) Моя повесть "Раковый корпус" (25 авторских листов), одобренная к печати (первая часть) секцией прозы московской писательской организации, не может быть издана ни отдельными главами (отвергнуты в пяти журналах), ни, тем более, целиком (отвергнута "Новым миром", "Звездой" и "Простором").
5) Пьеса "Олень и Шалашовка", принятая театром "Современник" в 1962 году, до сих пор не разрешена к постановке.
6) Киносценарий "Знают истину танки", пьеса "Свет, который в тебе", мелкие рассказы "Правая кисть", серия крохотных не могут найти себе ни постановщика, ни издателя.
7) Мои рассказы, печатавшиеся в журнале "Новый мир", не переизданные отдельной книгой ни разу отвергаются всюду ("Советский писатель", Гослитиздат, Библиотека "Огонька") и таким образом недоступны широкому читателю.
8) При этом мне запрещаются и всякие другие контакты с читателями: публичное чтение отрывков (в ноябре 1966 года из таких уже договорённых одиннадцати выступлений было в последний момент запрещено девять), или чтение по радио, - да просто дать рукопись прочесть и переписать у нас теперь под уголовным запретом. Древнерусским писцам пять столетий назад это разрешалось. Так моя работа окончательно заглушена, замкнута и оболгана.
При таком грубом нарушении моих авторских и "других" прав - возьмётся или не возьмётся четвёртый съезд защитить меня? Мне кажется, этот выбор немаловажен и для литературного будущего кое-кого из делегатов. Я спокоен, конечно, что свою писательскую задачу я выполню при всех обстоятельствах, а из могилы ещё успешнее и неоспоримее, чем живой. Никому не перегородить путей правды, и за движение её я готов принять и смерть. Но может быть, многие уроки научат нас, наконец, не останавливать пера писателя при жизни. Это ещё ни разу не украсило нашей истории.
16 мая 1967 г.
ВЛАДИМОВ
В президиум Всесоюзного съезда Советских писателей
Уважаемые товарищи!
Я, как и Вы, получил письмо А.И. Солженицына и хочу высказать своё суждение по всем пунктам этого письма.
Я осмелюсь доложить съезду, что не рапорты о наших блистательных творческих победах, не выслушивание приветствий иностранных гостей и не единение с народами Африки и борющегося Вьетнама составляют главную задачу писательских съездов, но прежде всего разрешение собственных наболевших проблем, без чего не может жить далее и развиваться советская литература. Она, всё-таки, не может без свободы творчества, полной и безграничной свободы высказать любое суждение в области социальной и нравственной жизни народа, какими бы ругательствами ни поносили это законное требование всякого мало-мальски честного мыслящего художника. Без неё он - чиновник по ведомству изящной словесности, повторяющий зады газетных передовиц; с нею - глашатай, пророк в своём отечестве, способный духовно воздействовать на своего читателя, развить его общее сознание, либо предупредить его об опасности, пока она не надвинулась вплотную и не переросла в народную трагедию.
И я должен сказать, такая свобода существует. Она осуществляется, но не в сфере официально признанной, подцензурной литературы, а в деятельности так называемого "Самиздата", о которой Вы все, вероятно, осведомлены. Из рук в руки, от читателя к читателю следуют в машинописных седьмых копиях неизданные вещи Булгакова, Цветаевой, Мандельштама, Пильняка, Платонова и других, ныне живущих, чьи имена не называются по вполне понятным соображениям.
Могу лишь сказать, что и моя вещь усыновлена "Самиздатом", не найдя пристанища в печати. Время от времени она возвращается ко мне, и я поражаюсь не тем изменениям, какие принёс в неё очередной переписчик, а той бережности и точности, с которой всё-таки он сохраняет её главное содержание и смысл.
С этим ничего не поделаешь, как ничего не поделаешь с распространителями магнитофонной записи наших менестрелей, трубадуров и шансонье не узаконенных Радиокомитетом, но зато полюбившихся миллионам.
Устройте повальный обыск, изымите все плёнки, все копии, арестуйте авторов и распространителей, и всё же хоть одна копия да уцелеет, а оставшись, размножится уже пообильней, ибо запретный плод сладок.
Помимо неподцензурных писем и литературы, есть ещё неподцензурная живопись и скульптура, и я даже предвижу появление неподцензурного кинематографа, как только любительская техника станет доступной многим. Этот принцип освобождения искусства от всяких пут и "руководящих указаний" развивается и ширится, и противостоять этому так же глупо и бессмысленно, как запретить табак и спиртные напитки.
Лучше подумаем вот о чём: явно обнаруживается два искусства: - одно - свободное и непринуждённое, и - оплачиваемое, но только угнетённое в той или иной степени, среди которых на пути автора первым становится его же собственный "внутренний редактор", наверное, самый страшный, ибо он убивает дитя ещё в утробе; - которое из этих двух искомых победит, предвидеть трудно.
И волей-неволей уже сейчас приходится делать выбор, на какую же сторону из них мы встанем, которую из них мы поддержим и отстоим.
Я прочитал многие вещи "Самиздата" и о девяти десятых из них мог сказать со всей ответственностью - их не только можно, но и должно напечатать. И как можно скорее, пока они не стали достоянием зарубежных издателей, что было бы весьма прискорбно для нашего престижа. Ничего антинародного в них нет, об этом ни один художник со здравым умом не помышлял, но в них есть дыхание таланта и яркость, блеск раскрепощенной художественной формы, в них присутствует любовь к человеку и подлинное знание жизни, а подчас в них слышатся боль и гнев за своё отечество, горячая ненависть к его врагам, прикидывающимся ярыми друзьями и охранителями.
Разумеется, что всё сказанное относится и к вещам Солженицына. Я имел счастье прочесть почти всё им написанное - это писатель, в котором сейчас больше всего нуждается Россия, кому суждено прославить её в мире и ответить нам на все больные вопросы выстраданной нами трагедии. Не знаю другого автора, кто имел бы больше права и больше сил для такой задачи. Не в обиду будь сказано съезду, но, вероятно, девять десятых его делегатов едва ли вынесут свои имена за порог нашего века.
А Солженицын - гордость русской литературы - донесёт своё имя много далее. И если ему сейчас физически трудно выполнить свою задачу по причинам, достаточно Вам известным, изложенным в письме, то не дело ли съезда, и не честь ли для него защитить и оберечь этого писателя от всех превратностей его индивидуальной судьбы.
Запрещение к печати и к постановке, обыск и конфискация, "закрытое" издание вещей, к изданию самим автором не предназначенных, вдобавок ещё гнусная клевета на боевого офицера, провоевавшего всю войну...
Это происходит на 50-м году революции. Это происходит, наконец, в цивилизованном обществе во второй половине XX века. Не хватило духа объявить писателя "врагом народа", в конце концов это был бы честный бандитский приём, к которому нам не привыкать. Нет, воспользовавшись приёмом сявок, недостойных находиться в приличном доме, подпустили слух исподтишка, дабы скомпрометировать пролетарского писателя в глазах его читателей, хоть как-то объяснить его вынужденное молчание.
Такого парадокса ещё не видела история демагогии: официальные общественные организации, пускающие анонимку на честного человека. Ведь даже Чаадаев был объявлен сумасшедшим "высочайше", то бишь открыто.
И вот я хочу спросить полномочный съезд - нация ли мы подонков, шептунов и стукачей, или же мы великий народ, подаривший миру беспримерную плеяду гениев?
Солженицын свою задачу выполнит - я верю в это столь же твёрдо, как верит он сам. Но мы-то здесь при чём?
Мы его защитили от обысков и конфискаций?
Мы пробили его произведения в печать?
Мы отвели от его лица липкую, зловонную руку клеветы?
Мы хоть ответили ему из наших редакций и правлений, когда он искал ответ?
Мы в это время выслушивали приветствия г-на Дюренматта и г-на Халлман. Что же - это тоже дело, как и единение с борющимся Вьетнамом и страдающей Грецией.
Но пройдут годы, и нас спросят: что сделали мы для самих себя, для своих ближних, которым так трудно было жить и работать?
Письмо Солженицына стало уже документом, обойти который молчанием уже невозможно, недостойно честным художникам.
Я предлагаю обсудить это письмо на открытом заседании съезда, вынести по нему ясное недвусмысленное решение и представить это решение правительству страны.
Извините мне резкости моего обращения - в конце концов, я разговариваю с коллегами.
Уважающий Вас Владимов
А.И. СОЛЖЕНИЦЫН
Открытое письмо секретариату Союза Писателей РСФСР
Бесстыдно попирая свой собственный устав, вы исключили меня заочно, пожарным порядком, даже не послав мне вызывной телеграммы, даже не дав нужных четырёх часов добраться из Рязани и присутствовать. Вы откровенно показали, что РЕШЕНИЕ предшествовало "обсуждению". Удобней ли вам было без меня изобретать новые обвинения? Опасались ли вы, что придется выделить мне 10 минут на ответ? Я вынужден заменить их этим письмом.
Протрите циферблаты! - ваши часы отстали от века. Откиньте дорогие занавеси! - вы даже не подозреваете, что на дворе уже рассветает. Это не то глухое, мрачное и безысходное время, когда вот так же угодливо вы исключали Ахматову. И даже не то робкое, зябкое, когда с завыванием исключали Пастернака. Вам мало того позора? Вы хотите его сгустить? Но близок час: каждый из вас будет искать, как выскрести свою подпись под сегодняшней резолюцией.
Слепые поводыри слепых! Вы даже не замечаете, что бредёте в сторону, противоположную той, которую объявили. В эту критическую пору нашему тяжело больному обществу вы неспособны предложить ничего конструктивного, ничего доброго, а только свою ненависть - бдительность, только "держать и не пущать!"
Расползаются ваши дебелые статьи, вяло шевелится ваше безмыслие, а аргументов нет, есть только голосование и администрация. Оттого-то на знаменитое письмо Лидии Чуковской, гордость русской публицистики, не осмелился ответить ни Шолохов, ни все вы вместе взятые. А готовятся на неё административные клещи: как посмела она допустить, что неизданную книгу её читают? Раз ИНСТАНЦИИ решили тебя не печатать - задавись, удушись, не существуй! Никому не давай читать!
Подгоняют под исключение и Льва Копелева - фронтовика, уже отсидевшего 10 лет безвинно - теперь же он виноват, что заступается за гонимых, что разгласил священный тайный разговор с влиятельным лицом, нарушил тайну кабинета. А зачем ведёте вы такие разговоры, которые надо скрывать от народа? А не нам ли было 50 лет назад обещано, что никогда не будет больше тайной дипломатии, тайных непонятных назначений и перемещений, что массы будут обо всем знать и судить открыто?
"Враги услышат" - вот ваша отговорка, вечные и постоянные "враги" - удобная основа ваших должностей и вашего существования. Как будто не было врагов, когда обещалась немедленная открытость. Да что бы вы делали без "врагов"? Да вы бы и жить уж не могли без "врагов"; вашей бесплодной атмосферой стала ненависть, ненависть, не уступающая расовой. Но так теряется ощущение цельного и единого человечества - и ускоряется его гибель. Да растопись завтра только льды одной Антарктики - и все мы превратимся в тонущее человечество - и кому вы тогда будете тыкать в нос "классовую борьбу"? Уж не говорю - когда остатки двуногих будут бродить по радиоактивной Земле и умирать.
Всё-таки вспомнить пора, что первое, кому мы принадлежим - это человечеству. А человечество отделилось от животного мира МЫСЛЬЮ и РЕЧЬЮ. И они, естественно, должны быть СВОБОДНЫМИ. А если их сковать, мы возвращаемся в животных.
ГЛАСНОСТЬ, честная и полная ГЛАСНОСТЬ - вот первое условие здо-ровья всякого общества, и нашего тоже. И кто не хочет нашей стране гласности - тот равнодушен к отечеству, тот думает лишь о своей корысти. Кто не хочет отечеству гласности - тот не хочет очистить его от болезней, а загнать их внутрь, чтобы они гнили там.
12 ноября 1969 г. А.С.
ВАСИЛЬ БЫКОВ
Речь на 5 съезде Союза писателей Белоруссии 13 мая 1966 года
Два года подряд Комитет по Ленинским премиям не присуждает премий в области литературы. Не знаю, как кого, но меня этот факт наводит на грустные размышления. В самом деле, как получилось, что наша литература, которая всегда волновала человечество гениальностью своих произведений, выродилась настолько, что два года не находится книги, который можно было бы удостоить государственной премии. В чём тут дело? Чем объяснить также, что наши национальные (республиканские) премии то присуждаются, то о них забывают, и месяцами не слышно, что выдвинуто, и когда будет присуждение.
Не углубляясь, однако, в эту тему, я не могу разделять оптимизма докладчиков в этой области и хочу подчеркнуть, что литература действительно стала хуже. На фоне известных хозяйственных и технических достижений, которые по всему миру разносят славу нашей страны, наша литература в известном отношении переживает кризис. Это, возможно, кое-кому покажется удивительным. Столько о литературе говорят, такое беспокойство о ней проявляют, так усердно ею руководят! Почему же это дитя стало таким хилым? Мне думается, что причины известного упадка лежат как раз там, где планировались успехи. Произошла очень простая вещь: в отношении литературы утрачена мера, ею заруководили, ее занянчили, попросту - задёргали. Если в народном хозяйстве - волюнтаризм - пройденный этап, то в литературе он в полном разгаре. В народном хозяйстве уже так не командуют, как в литературе. Там производственные отношения развёртываются с куда большей ответственностью, естественностью и закономерностью. Литература же стала тем, чем было сельское хозяйство в недавнем прошлом. Каждый, кто имеет над ней какую-нибудь власть, не прочь порезвиться на её и без того вытоптанном огороде.
Очень и очень ошибаются те, кто считают: в искусстве и литературе нет нерушимых законов, что ими можно вертеть как вздумается, склонять кому куда захочется. Но на беду или на счастье, такие законы есть. Больше того, как и всякие подлинные законы, они неумолимы и сурово мстят за их нарушение. Не уважать их нельзя.
Но главная трудность для художника заключается в том, что законы искусства часто не совпадают с действующими на каждом данном этапе нормами общественной жизни. Более того, они всегда в противоречии. В жизни идеальное общество то, где как можно меньше конфликтов, а искусство требует обратного. Для жизни наилучшие люди - прямые, ясные, а для искусства - сложные, противоречивые. Художник в произведении либо раздваивается между этими разнонаправленными векторами, либо склоняется в какую-нибудь сторону. Вот почему даже для самого опытного реалиста писать каждую новую книгу - значит начинать всё сначала. Весь его прежний опыт теряет своё значение. Он всегда беспомощен, когда новый жизненный материал воплощается в соответствующие художественные формы.
При этом невозможно подчинять закон искусства законам жизни, также как и наоборот. Нужна гармония, то, что принято называть искусством, и что определяется только талантом художника. Осуществлять в этой деле диктат абсолютно невозможно без того, чтобы не задушить искусство.
Все ли у нас понимают эту простую, довольно банальную истину? Боюсь, что нет. На каждом шагу в жизни мы встречаем вопиющее непонимание литературы, непонимание, которое вызывает отчаяние, особенно, если неумеренные ревнители начинают делать скоропалительные выводы. Удивительно, что в наше время, на 49-м году Советской власти, по отношению к искусству пренебрегают тем, что нужно было усвоить ещё в школе. И я убеждён, что высокие соображения, идейные обоснования (хотя бы и ссылки на войну во Вьетнаме) здесь равным образом не причём - все беды в этой области идут от невежества, низкой эстетической культуры, а то и дипломированного обскурантизма (обскурантизм - крайне враждебное отношение к просвещению и прогрессу, реакционность, мракобесие - прим. ред.).
Первым и главным проявлением такого обскурантизма, на мой взгляд, является отношение к критическому началу в литературе. Ещё великий Белинский в своей знаменитой статье "Ответ "Московитянину" писал: "Творчество по своей сущности требует безусловной свободы в выборе предметов не только от критиков, но и от самого художника. И ему никто не в праве задавать ответы, ни он сам не в праве направлять себя в этом отношении. Он может иметь определённое направление, но оно у него только тогда может быть истинным, когда без усилия, свободно сходится с его талантом, его натурою, инстинктами и стремлением. Он изобразит вам порок, разврат, пошлость: судите - верно ли, хорошо ли он это сделал, а не толкуйте, зачем он это сделал, а не другое, или вместе с этим не сделал и другого. Говорят, что это за направление - изображать одно низкое и пошлое. А почему бы и не так?" - спрашивает Белинский и в другом месте этой статьи отвечает: Это не один дар выставлять ярко пошлость жизни, а более - дар выставлять явления жизни во всей их полноте, их реальности и их истинности".
Да, искусство не прихоть художника, не плановый продукт общества, оно - душа этого общества. И то и другое существуют в комплексе, в едином взаимопополняемом целом. И потому не может быть ни плохого общества при выдающемся искусстве, ни отсталого искусства при высокоорганизованном обществе.
Литературе приходится тяжело, особенно если иметь в виду не столько теоретические положения, сколько её практику. В наше время совсем не редкое явление, когда отличные теоретические положения метода социалистического реализма на деле оборачиваются чем-то, что больше всего напоминает своего рода неоклассицизм. Об этом не принято говорить, но не секрет, что в литературе нет-нет да и воспаряют все характерные признаки именно этого литературного исправления, когда теряется реалистический характер действительности, пренебрегается жизненной правдой, реальное вытесняется явно идеальным.
Я охотно соглашусь, что в искусстве социалистического реализма не оправданы безидейность, бесклассовость, абстрактный гуманизм и т.д. Но бесспорно, что и их антиподы, возведённые в категорический абсолют, - также зло, только с другим, противоположным знаком, именно это зло принесло уже столько вреда социалистическому реализму, и это понятно, если иметь в виду известные слова Ленина: "Самое верное средство дискредитировать новую политическую идею (да и не только политическую) и повредить ей состоит в том, чтобы во имя защиты её довести её до абсурда ("Детская болезнь левизны в коммунизме").
Разве непонятно, что голый рационализм, стремление подчинить литературу и искусство нуждам каждого данного сегодня так же, как и загодя, умозрительно распланированного "завтра", игнорирование сложности жизни и диалектики развития наносит непоправимый вред не только литературе, но и всему обществу.
В самом деле, к чему нас только не призывали, иллюстрирования чего только от нас не требовали: и лесозащитные полосы, и кукуруза, МТС и PTG, совнархозы и целина, даже торфоперегнойные горшочки - где оно всё это? Где обо всём этом литература в своё время изданная, захваленная и даже отмеченная премиями?! Я уже не спрашиваю, где эти законодатели! А литераторы, принуждаемые ими, остаются. Некоторые из них сидят вот в этом зале, - но стоит ли посочувствовать им?
Искусство - освежающий душ общества, которое без его критического воздействия неизбежно покрывается плесенью и загнивает.
Апологетика без разбора, утверждение всего сущего - по существу не что иное, как могильщик общества, и очень жаль, что мы до сих пор не поняли всей опасности этого явления. Очень жаль, что и по сегодняшний день многие руководствуются мыслью, будто люди, которые склонны видеть отрицательное в жизни общества и тем более критиковать его, заражены духом буржуазной идеологии, очернители или даже идеологические диверсанты. Неужели нужно доказывать, что такое представление по меньшей мере нелепо, что правда, какой бы она ни была, если она высказана прямо и честно, не может принести вреда добру, что настоящие, а не воображаемые враги всех времен и разновидностей великолепно прикрываются самой верноподаннической фразеологией, великолепно играют роль друзей до гроба. Нужно ли напоминать, что все дворцовые перевороты, все удары в спину, все заговоры и измены осуществлялись людьми приближёнными, внешне весьма лояльными.
(продолжение следует)