(Конечно, теперь, задним числом, можно было бы заметить много сходства в этой речи с выступлением Остапа Бендера в Васюках. Но, ещё раз подчеркну, тогда эта аналогия в голову не приходила. Все, как заворожённые, слушали Гострема, раскрыв рот. И если с Остапом его аудитория разобралась в тот же вечер, то, чтобы раскусить Гострема, времени понадобилось гораздо больше...)
В тот же день в университете Гострем предложил нам с Виталиком, не откладывая в долгий ящик, написать заявления о приёме на работу в КГУ по совместительству в должности преподавателей с почасовой оплатой, заполнить анкеты и написать автобиографии для отдела кадров. Мы проделали всё это, восхищаясь тем, как быстро Гострем от слов переходит к делу, завизировали свои заявления у него и у декана факультета Заикиной и отвезли свои бумажки в отдел кадров, который находился в 1-м корпусе КГУ. Для этого пришлось ехать на трамвае через полгорода. 1-й корпус, считавшийся главным, так как в нём располагались ректорат, бухгалтерия, отдел кадров, партком, местком и всё такое прочее, представлял собой неузнаваемо восстановленный в нелепом архитектурном стиле кусок одного из корпусов Кёнигбергского университета в бывшем центре города, полностью разрушенном, недалеко от Королевского замка, величественные остатки которого тогда ещё возвышались над поймой Прегеля, но уже неуклонно подъедались работами по изведению немецкого духа из города. Во дворе 1-го корпуса находился блиндаж, где была подписана капитуляция Кенигсберга.
В Ладушкин мы с Виталиком возвращались воодушевлёнными. Новые люди, новые возможности, и уже не на словах, и не в перспективе, а вот они - начинай, действуй, это же не Ладушкин, где пять научных сотрудников, и где мы, тем не менее, пытались зажечь науку, здесь их вон сколько. Молодец, Гострем, в самом деле.
И приработок не помешает. Невелики деньги, конечно, 1 рубль за час практических занятий (1,5 со степенью, 2 за лекционный час), но для нас и это был заметный процент при наших окладах, а я так до сих пор и вообще больше своих 78 рублей аспирантской стипендии пока не получал. А теперь 120, может, даже и 135, да там рублей 30 почасовых набежит. Живи да радуйся! Давно ли я о Севере мечтал?
Вскоре в Ладушкине появилась жена Гострема - Этель Эмильевна, фамилию она носила Валлен, и с нею трое младших детей: Дженни, Мартин и Лаура, все школьники. Дженни очень симпатичная в свои 15 лет, юная американочка; Мартин - хмурый, белобрысый, высокий подросток, 14 лет, с правильными чертами лица скандинавского типа; Лаура - угрюмоватая девочка лет 11, похожая на мальчишку. Этель Эмильевна - само обаяние и общительность. По-русски говорит правильно, несравненно лучше Гострема, хотя акцент и выдает её американское происхождение. Она поступила работать в университет преподавателем английского и французского языков, чем занималась и раньше в Иркутске. Детей Гострем не захотел отдавать в Ладушкинскую школу, и они каждый день мотались в Калининград.
В университет мы с Виталиком ездили обычно на дизеле в компании со всей гостремовской семьёй. Дети, правда, всегда садились поодаль или даже в другой вагон, а мы сидели вместе: Гострем, Этель Эмильевна, Виталик и я. Этель Эмильевна не давала нам скучать эти 45 минут езды до города и с удовольствием болтала о чём угодно. Много рассказывала забавных историй из их жизни в Париже, Голландии, Америке, не чуралась анекдотов, даже и неприличных, активно пыталась приобщить нас к изучению разговорного английского языка.
Мы вяло поддерживали её попытки. С утра хотелось спать. Ложились ведь обычно поздно, за полночь, а вставать надо было в шесть утра. Такие подвиги мы легко совершали лишь ради рыбалки, тут мы запросто могли и ночь не спать. Дизель же убаюкивал своей теплотой и мерностью хода. За окнами темно и холодно. Просыпались мы окончательно по дороге от Южного вокзала до 2-го корпуса. Эта часть пути проходила в очень бодром режиме: штурм автобуса, потом долгая езда в сдавленном состоянии по ухабам окружного пути (мимо барахоловки, так как прямая дорога по Ленинскому проспекту была с этого года закрыта для транспорта на несколько лет - начиналось строительство эстакадного моста), и, наконец, бег рысью от угла проспекта Мира и Коммунальной до 2-го корпуса. Опаздывать было нельзя: что дозволено студенту - ссылаться на городской транспорт, не дозволено преподавателю.
94
Как и во всём - решительно, Гострем взялся за перестройку системы преподавания физики на младших курсах физического отделения физмата. Суть этой перестройки была в том, чтобы совместить изучение общей и теоретической физики, то есть не разбивать, как это обычно делается, изучение всей физики на два этапа: на первых двух курсах - общая физика с параллельным изучением высшей математики, на третьем и четвёртом - теоретическая физика, базирующаяся уже на строгом математическом аппарате, а брать быка за рога: первый семестр - сжатый курс тензорного и векторного анализа, а дальше сразу теормех безо всякой там механики, электродинамика, минуя электричество, и т.д. Правда, просто ликвидировать механику или электричество из утверждённых министерством программ было невозможно, и курсы лекций с такими названиями сохранялись. Но их содержание предполагало фактическое изучение начал курсов теоретической, а не общей физики.
Необходимость такой перестройки Гострем обосновывал ссылками на московский физтех и на зарубежный опыт - студенты, мол, сразу должны привыкать к формализованному мышлению, "иначе это школьный подход, так сказать, несовременно". Нечто подобное, действительно, практиковалось в Московском физико-техническом институте, сильнейшем вузе страны в области физики. Но там был очень строгий отбор абитуриентов, поступали лишь действительно сильные и способные выпускники, аудитория была подготовлена к насыщенным сложным программам, и преподавательский состав был высшего класса. Однако на физфаках МГУ и ЛГУ, где контингент преподавателей был не менее квалифицирован - лекции читали и член-корры, и академики (у нас, например, Фок, Фриш, Смирнов, Лебедев), традиционная система подготовки физиков не подвергалась сомнению.
Мог ли быть оправдан эксперимент Гострема в условиях провинциального университета, фактически ещё мало отличавшегося от заурядного пединститута, из которого он недавно был образован? Априори было неясно. Всё зависело от того, как будет поставлено дело.
Противники такого подхода, разумеется, были с самого начала. Но их доводы и сомнения нам с Виталиком представлялись просто проявлением элементарного консерватизма: зачем чего-то перестраивать, ломать программы, создавать массу организационных проблем в учебном процессе, когда всё равно подавляющая масса выпускников пойдёт работать учителями в школы? Зачем им физтеховская подготовка?
А больше всего противников перестройки волновала проблема распределения почасовой нагрузки. Её объёмом определялись штатные размеры кафедр, а Гострем претендовал чуть ли не на все общие курсы по физике. Это грозило другим кафедрам потерей ставок в пользу кафедры Гострема.
Но кроме кулуарного недовольства, звучавшего чаще всего из уст Заикиной, занимавшей пост декана с допотопных пединститутских времён, серьёзных попыток воспротивиться деятельности Гострема не было. Ведь на физмате, как и во всём университете, кандидатов-то наук было раз, два и обчёлся, не говоря уже о докторах.
Единственным почти доктором до Гострема был завкафедрой геометрии на математическом отделении Малаховский, собиравшийся защищать докторскую диссертацию. Но его революция преподавания у физиков особенно не волновала (хотя и математики теряли кусок своего курса для физиков), и с Гостремом Малаховский предпочёл не конфликтовать.
Все остальные же просто по рангу своему не могли иметь авторитета в глазах ректората, сравнимого с профессорским гостремовским. Многие же из молодых отнеслись к гостремовским новшествам заинтересованно и были готовы его поддержать. Привлекала и его личная экзотичность, деловитость, энергичность, даже нахрапистость.
Так или иначе, эксперимент начался, и мы с Виталиком стали его активными участниками.
Чтобы ассистировать Гострему, нам с Виталиком надо было изучить его курс лекций "Введение в тензорное и векторное исчисление", который Гострем начал читать студентам и первого, и второго курсов, считая, что и второкурсникам не поздно перестроиться, тем более, что им ещё предстояло изучать у Гострема электричество и электродинамику. Гострем дал нам экземпляр своих конспектов и велел ходить к нему на лекции.
Как и везде, на первой лекции Гострем выступил с короткой программной речью, которую и студенты, и преподаватели слушали, разинув рты, настолько ярки были и сам профессор, и его речь. Он рисовал радужные перспективы развития науки в Калининградской области, говорил о грядущих исследованиях в прилежащих морях, в океане, в атмосфере и в космосе.
- Но для этого надо учиться, так сказать. Надо работать! Я буду учить вас так, как я это делал в Голландии, и как в московском физтехе, так сказать. Вы увидите, как это здорово!
Лекции Гострем читал по шпаргалкам, выписанным на карточки, которые он носил в нагрудном кармане пиджака, всегда перепачканном мелом из-за этого. Колоритность его коверканной речи на лекциях уже не привлекала, а мешала восприятию содержания. Даже нам с Виталькой многое было трудно уловить, а что уж говорить о студентах! Они старательно списывали с доски формулы, надеясь разобраться потом с помощью учебников. Но их положение осложнялось тем, что Гострем читал свой курс, не изложенный полностью в таком же виде и с теми же обозначениями (что важно для студентов) в каком-либо из доступных учебников. Правда, в университете отпечатали на машинке и держали в читальном зале библиотеки конспекты его лекций. Однако их содержание составляли в основном опять же одни формулы, логика появления которых не раскрывалась в достаточной степени словесными связками, необходимыми для младшекурсников.
Студенты вскоре взвыли. Некоторые пытались задавать Гострему вопросы по непонятным местам после лекций, но он вечно куда-то спешил.
- Это на практических занятиях разберёте, так сказать, - бормотал он и убегал. Посыпались жалобы студентов в деканат, но, разумеется, эти попытки протеста были быстро пресечены.
Помочь студентам в усвоении курса на практических занятиях - было нашей прямой задачей: моей, Виталика и Галины Сергеевны Соколовой. Эта невзрачная щупленькая женщина лет за 30 появилась из Иркутска сразу вслед за Гостремом и поселилась в университетском общежитии, расположенном тут же, в одном дворе со 2-м корпусом, в отдельной клетушке с младенцем нескольких месяцев от роду и безо всяких признаков мужа. Гострем представил её как своего опытного ассистента, работавшего с ним в иркутском университете и хорошо знающего его курс. К ней Гострем забегал вздремнуть на полчасика после обеда.
Занятия мы трое вели параллельно - я в 1-й группе 1-го курса и в 1-й и 3-й группах 2-гo кypca (от 20 до 30 человек в группе), Виталик и Соколова в остальных. Контингент на две трети составляли девочки. Среди мальчиков - выпускников калининградских школ университет не пользовался популярностью из-за преимущественного распределения в учителя после окончания и из-за отсутствия военной кафедры, которая освобождала бы от службы в армии. Куда более солидным вузом считался КТИ - Калининградский технический институт рыбной промышленности и хозяйства, переведённый в 60-х годах из Москвы и занимавший несколько огромных, хорошо сохранившихся немецких корпусов в центре города (в том числе бывшее здание гестапо на Параденплатц, ныне площади Победы). К университету же сохранялось то же пренебрежительное отношение, что и к бывшему пединституту.
С первых часов своей преподавательской работы я почувствовал, что это дело по мне - и по вкусу, и по способностям. Взаимопонимание с аудиторией у нас наладилось как-то сразу само собой, безо всяких особых усилий. Смею надеяться, что я был одним из популярных преподавателей, хотя временами приходилось быть и жёстким - в случаях проявления откровенного разгильдяйства, вроде опаздываний или долгих рассаживаний.
Чтобы преподаватель нравился студентам, требуется только одно - объяснять понятно и говорить интересно, увлекательно. Это не две разные вещи - одно невозможно без другого. Успешно преподавать можно только то, что не просто знаешь, а понимаешь очень глубоко, настолько, что внешне даже трудные для понимания вещи становятся очень простыми. Но я-то ведь преподавал предмет, который сам в это же время изучал: мои университетские познания оказались явно недостаточными, так как не были в необходимой степени закреплены практикой работы, во всяком случае большая часть того, что предстояло донести студентам, активно не использовалась мною в работе над диссертацией, которой я только до сих пор и занимался. Поэтому готовился к занятиям я очень тщательно, проникаясь каждой задачей или упражнением, которые предстояло разобрать на занятиях или задать на дом. Не пропускал я и ни одной лекции Гострема, стараясь всё понять, если не сразу, то дома, и растолковать потом студентам.
Публика студенческая, конечно, была разная. Одно дело - неопытные, запуганные первокурсники, только прошедшие первую сессию, другое - второй курс: уже три сессии за плечами! На первых столах обычно сидели отличники, не стеснявшиеся задавать вопросы и желавшие всё хорошо видеть и слышать. За ними располагались усердные середняки, скромно сознававшие право отличников занимать лучшие места, а сзади, как обычно, хвостисты, "камчатка", по инерции державшаяся подальше от преподавателя. Сидели у меня все тихо, посторонних разговоров я не допускал и вообще старался держать в напряжении занятия всех до последнего.
Ориентировался я на середняков, всячески поощряя их робкие потуги на активность. Очень многим надо было помогать преодолеть стеснительность, скованность при ответах с места и особенно у доски. Ни разу я никого не упрекнул в слабой подготовке, зато на похвалы не скупился, стараясь отметить всякое достижение в понимании. Когда я видел, что студент чего-то понял, наконец, усвоил, научился, это доставляло мне настоящую радость, которую я не пытался скрывать, приговаривая "отлично!" или "прекрасно!". И трудяге-студенту, конечно, тоже было приятно - не зря мучился!
Усердие без поощрения быстро выдыхается у людей, которых занятия сами по себе не вдохновляют, поэтому я сравнительно мало внимания уделял отличникам, полагаясь на их собственный энтузиазм, а больше времени уделял середнякам и слабым. Контроль за успеваемостью я вёл с помощью системы плюсиков и минусиков, которые выставлял в своём неофициальном журнале каждому по итогам выполнения домашнего задания и ответов на занятиях. Студенты, заметив, что я делаю у себя какие-то пометки, пытались эту систему разгадать, но безуспешно. Ясно было, что минус это плохо, а плюс - хорошо, но у меня иногда стояли +-, или ++, или +++, но редко, чаще всего одиночные плюсы, означавшие просто "нормально для данного студента", так что два плюса чаще мог заслужить усердный середняк, чем отличник. Такая система фиксировала для меня не столько знания, сколько старательность. Нормальные же, объективные отметки я ставил только по контрольным работам.
На занятиях у Виталика и Соколовой я не бывал, но, по слухам, Виталиком студенты были довольны, Соколовой - нет.
95
В университет я ездил три раза в неделю, включая субботу, которая стала теперь для меня рабочим днём, как и у всех преподавателей, а остальные три рабочих дня я проводил на станции. Подготовка к занятиям отнимала у меня очень много времени, как это всегда бывает с курсами, по которым ведёшь занятия впервые. Приходилось заниматься ею и на станции, и дома после работы. Собственно научная работа как-то отодвинулась в сторону, в этом отношении со стороны Гострема пока никаких инициатив не исходило. Зато в общеорганизационном плане он развил на станции столь же бурную деятельность как и в университете.
Регулярно начал работать семинар, на котором научные работники поочерёдно докладывали о состоянии своих исследований. Часто проводились заседания актива, который Гострем составил из следующих лиц: он сам, разумеется; секретарь парторганизации Ричард Антонович Сивицкий, тихий, скромный инженер, по образованию мелиоратор, работавший раньше на сейсмостанции в Средней Азии и недавно лишь появившийся у нас; Стасик Тихомиров, занимавший теперь загадочную должность - начальник стенда, на Стасике фактически продолжала висеть вся рутинная работа станции по геофизическим наблюдениям; аспирант Чмырёв и я.
На заседаниях этого актива обсуждались и текущие вопросы бытия, и перспективы. Разрабатывались будущая структура и Положение об обсерватории, ибо именно так, а точнее Калининградская комплексная магнитно-ионосферная обсерватория (КМИО) ИЗМИРАН, стала именоваться теперь бывшая Ладушкинская КМИС. На стене у входа в 1-е здание обсерватории появилась вывеска, на которой под стеклом красовалось золочёными буквами на чёрном фоне под гербом СССР новое наименование нашего заведения.
Однажды Гострем сообщил мне:
- Во всякая солидная научная организация должен быть Учёный секретарь, так сказать. Я хочу, чтобы Вы были. Вся переписка, так сказать, документы.
Учёного, неучёного, а секретарские обязанности с самого начала как-то возложились на меня. Я редактировал, то есть переводил на нормальный русский язык, все бумаги, которые составлял Гострем и по обсерваторским, и по университетским делам. Выяснилось, что и печатать-то их на машинке кроме меня некому, так как привлекавшиеся к этому ранее лаборанты Хромова и Емельянова делали массу грамматических ошибок, не представляли себе никаких форм официальных бумаг, короче, владели этим делом скорее менее, чем более.
Поначалу я охотно взял на себя секретарские обязанности, стараясь во всём быть полезным Гострему, сблизиться с ним, и вскоре, действительно, стал чувствовать себя его правой рукой: со мной он обсуждал все вопросы, мимо меня не проходила ни одна бумажка.
Как-то раз, когда мы были вдвоём в его кабинете, я решился сказать ему то, что с самого начала беспокоило меня:
- Рунар Викторович! Я хотел бы сообщить Вам одну вещь, касающуюся меня. Мне не хотелось бы этого скрывать. Дело в том, что в прошлом году у меня были неприятности с органами.
Гострем удивлённо вытаращил на меня глаза:
- А в чём дело?
- Читал запрещённую литературу. "Доктора Живаго".
- Что, очень любите это дело?
- Я вообще интересуюсь литературой и Пастернаком, в частности.
- А зачем Вы это мне говорите?
- Не хочу, чтобы Вы об этом узнали от других.
- Что, обжёгся на молоко и дуешь на воду? - гоготнул Гострем. - Ладно, посмотрим, - и перешёл к текущим делам.
Я почувствовал огромное облегчение, словно камень с души свалился, и был признателен Гострему за то, что он не стал муссировать этот вопрос. Чувство симпатии к нему ещё больше укрепилось во мне.
В ходе всех этих дел я занимался ещё и авторефератом своей диссертации. После проверки чернового варианта Борисом Евгеньевичем я окончательно его отредактировал и в марте отпросился у Гострема съездить на три-четыре дня в Ленинград, чтобы запустить автореферат в печать, договорившись с Виталиком о подмене меня на занятиях.
В Ленинграде мне повезло в том, что университетская типография в этот момент не была перегружена заказами, и автореферат согласились напечатать. Обычно диссертантам приходилось мотаться по всему городу, чтобы договориться где-нибудь о печатании. Но надо было собрать массу подписей для запуска автореферата в печать: отдел аспирантуры, экспертная комиссия (внутриуниверситетская цензура), главлит (общегосударственная цензура), бухгалтерия, технический редактор - еле-еле, но успел я за отпущенный срок всех обежать, всё подписать и сдать автореферат в печать. Обещали сделать за две недели.
Я договорился с Димой Ивлиевым, что он заберёт тираж из типографии и разошлёт положенное число экземпляров по обязательному рассылочному списку, куда входили все общесоюзные и республиканские библиотеки, ряд университетов, а также отделы науки ленинградских горкома и обкома КПСС, а также заинтересованным лицам и организациям, список которых я сам составил. Всю эту хлопотливую работу (чтобы забрать, например, автореферат из типографии, требовалось собрать ненамного меньше подписей, чем для того, чтобы сдать его в печать) Димуля добросовестно выполнил к середине апреля, и мне был назначен срок защиты диссертации - 21 мая.
96
Зима в этом, 1970-м году была на редкость суровая и затяжная, а весна поздняя и бурная. Снегу навалило за зиму столько, что "Икарусы" с трудом пробирались по пригородным маршрутам, а часто рейсы и вовсе отменялись. Дорога от первого здания ко второму, где я занимался в своём кабинете, была погребена под заносами. Каждый день в качестве разминки я выходил на неё с лопатой и ломом разгребать снег и скалывать лёд, намереваясь расчистить её до асфальта. Продвигался я медленно, надо мною посмеивались, я отшучивался:
- Взял соцобязательство - расчистить к 100-летию со дня рождения Ленина. Это будет мой скромный подарок Родине к юбилею.
- Да брось ты, уже апрель, скоро и так растает.
И действительно, вскоре обрушилось долгожданное тепло, и весна быстренько доделала моё героическое дело.
Зимние воскресенья я проводил, как обычно, на рыбалке, ловил корюшку. Лёд на заливе в этом году был больше полуметра толщиной, я же всё ещё не обзавелся собственной пешнёй и поэтому пристраивался в напарники к кому-нибудь из местных рыбаков, чаще всего к Косте Старостину, шофёру нашего фургона, толстому мужику лет пятидесяти, который ездил на рыбалку на своём тяжёлом мотоцикле и брал меня пассажиром сзади. В коляску он никого не сажал, загружая её всяким необходимым для рыбалки барахлом.
В Ладушкине мотоциклы с коляской были у многих, держали их, главным образом, для зимней рыбалки. По всему заливу лёд был исчерчен накатанными дорогами, по которым двигались и легковые автомобили, и даже грузовики, не говоря уже о мопедах и велосипедах. Великолепное зрелище можно было наблюдать вечером, часов около семи, когда только-только стемнеет, у съезда к заливу в районе зверосовхоза "Береговой". Почти одновременно со всех концов залива к этому месту тянулись подвижные вереницы огней - это светили фарами мотоциклы и автомобили, возвращавшиеся издалека, с больших глубин, куда моторизованные рыбаки ездили за судаком.
Здесь, у съезда на лёд их обычно встречал рыбнадзор, проверявший, не перебрали ли норму - 5 кг на человека, но здесь попадались только дурачки, которым повезло в первый раз. Опытные браконьеры либо выбирались на берег в местах поглуше, либо были друзьями рыбинспекции, либо возвращались пораньше, в неурочный час, а то и делали лишние рейсы, чтобы отвезти улов домой по частям. Здесь же, у съезда собирались и пешие рыбаки, делились впечатлениями, передыхали перед последним трёхкилометровым броском от берега до Ладушкина.
На льду мотоциклисты часто подбирали знакомых и незнакомых пеших рыбаков, так что нередко можно было видеть тяжёлый мотоцикл, на котором ехало человек пять - садились сверх нормы на крыло и багажник коляски. За мотоциклом обычно волочился конец толстой верёвки длиной метров в десять с привязанным к нему куском пенопласта - буй на случай потопления. Топили мотоциклы нередко, особенно по перволёдку и по худому весеннему льду, но и техника их вытаскивания была отлажена.
Виталик Чмырёв в этот сезон на зимние рыбалки ходил реже. Как и у меня, у него из-за занятий в университете был только один выходной день - воскресенье, и Наташа не очень-то приветствовала отсутствие мужа в течение всего этого единственного выходного дня (а разве уйдёшь с рыбалки в разгар клёва?), хотя и очень любила рыбу. К тому же Виталик увлёкся ещё охотой на зайцев, водившихся на прилегающих к обсерватории полях. Летом они были частыми гостями на огородах сотрудников обсерватории, зимой навещали яблоневый сад на нашей территории, не стесняясь появляться прямо под окнами обсерваторских зданий. К охоте Виталика приобщил наш техник Владик Колодкин, только отслуживший в армии, он же дал ему и ружьё. Один раз они в азарте чуть друг друга не перестреляли - палили по одному зайцу навстречу друг другу. Я же оставался верным своей привязанности к рыбалке. Сашуля мне в моём увлечении никогда не препятствовала, считая его полезным для здоровья, но к рыбе оставалась, увы! - совершенно равнодушной.
Костя Старостин, мужик хозяйственный, мотоциклом обзавёлся недавно, относился к нему, как и к нашему фургону, бережно, зря не гонял. Рыбак он был не шибко заядлый, далеко по заливу не ездил, предпочитая наверняка ловить корюшку, чем сжигать бензин в поисках пресловутого судака. Пару раз, правда, мы с ним ездили к искусственному острову напротив Бальги - к основным местам скопления судака, но ничего не поймали, у меня даже поклёвок не было. Я вообще не мог понять смысла в такой рыбалке - сидишь целый день, машешь удочкой с блесной ради одной-двух поклёвок, помереть со скуки можно. Ну, ладно ещё на транспорте, а вот пешком ради этого шесть-восемь километров по льду топать, это уже ненормально.
Как-то уже в апреле, в солнечный день мы отправились на рыбалку втроём, встретившись утром во дворе нашего дома, - Костя, Толик Емельянов, муж нашей лаборантки Жени Емельяновой, заядлый судачник, и я. Толик, конечно, подбивал ехать за судаком. Я, как бесполезный пассажир, права голоса не имел, да мне в тот день и всё равно было, лишь бы до залива поскорее добраться, уж больно погода хорошая была. Костя согласился взять на мотоцикл против обыкновения двоих, так как ехать он всё равно собирался только до берега - лёд уже был слабый, и не в Костиных правилах было рисковать. Толик же уверял, что судак нынче хорошо берёт недалеко от берега.
Мы оставили мотоцикл во дворе знакомого Кости из "Берегового" и отправились пешком по льду. Пройдя с километр, остановились подловить корюшки для насадки - судак голую блесну не берёт, разве когда уж очень голоден. Крючок блесны обычно наживляют головой свежей корюшки, но можно и любой кусок её туловища, хотя голова считается лучше.
Наш путь лежал в стороне от проверенных мест ловли корюшки, пришлось долбиться наугад. По корюшке я был уже мастер и первым поймал штук шесть, тогда как Толик и Костя лишь по одной. "Для судака хватит", - решил Толик, и мы двинулись дальше.
Шли ещё с полчаса и решили попробовать поблеснить, хотя до мест, где в этот день ловила судака основная масса рыбаков, ещё не дошли, но Костя был одет очень тепло и уже упарился, мне же было без разницы. Мы расположились треугольником метрах в тридцати друг от друга, продолбили лунки и начали блеснить, то есть поднимать рывком удилища блесну сантиметров на тридцать ото дна и давать ей потом свободно падать, покачиваясь, пока её не остановит поплавок, удерживающий блесну в сантиметрах пяти ото дна.
Одну удочку для судака мне дал Гена Бирюков, тоже, впрочем, не свою, а кого-то из санаторских кочегаров, сделанную по всем правилам с красивой самодельной блесной. Вторую кое-как смастерил себе дома я сам, привязав к ней магазинную блесну. Блеснил я без энтузиазма, не надеясь на успех, но грело солнышко, настроение у меня всё равно было хорошее. И вдруг я почувствовал короткий рывок, потащил - чего-то есть, явно покрупнее корюшки, и на лёд выскочил краснопёрый красавец окунь граммов на триста. Вот это да! Оказывается, и на блесну можно зимой что-то поймать. До сих пор мне в это как-то не верилось.
Настроение моё, и так хорошее, ещё больше улучшилось. Надо же, поймал-таки что-то, вот не ожидал. Но это было только начало. Минут через десять аналогичная поклёвка, тащу - судачок! Небольшой, правда, граммов на пятьсот, но судак! Ай, да я! Больше мне уже ничего и не надо было. У Толика с Костей пока ничего не попалось, и я чувствовал себя героем. Сидели ещё полчаса - бац! Левая рука ощутила тяжесть, кто-то повис на лесе с блесной, тащу с дрожью - вдруг сойдёт! Из лунки с разинутой пастью вылез... ух, ты! судак, уже громадина - килограмма на два. Ну и ну!
А вон и Толик тащит: окунь, здоровенный, на килограмм. Только у Кости глухо. Он подошёл ко мне:
- Ну, что? Ловится помаленьку? Гляди, гляди, у тебя клюёт на правой удочке!
Действительно, поплавок моей самодельной удочки, лежавшей на льду, которой я почти не блеснил, подавал какие-то признаки жизни, то притапливаясь, то всплывая.
- Тащи, чего глядишь!
Я потащил, что-то есть. Судак наполовину вылез из лунки, и в этот момент блесна выскочила из его пасти. Костя коршуном бросился на судака, который по инерции вываливался из лунки, и откинул его подальше.
- Не зевай, а то ушёл бы, - сказал он мне, растирая мокрые руки. - Чего же это у меня не клюет? - и пошёл к своим лункам. Вскоре и он вытащил судака, а я ещё одного, только главному специалисту - Толику Емельянову кроме окуня ничего больше не попалось. Из моих четырёх судаков и окуня лишь один попался на магазинную блесну, остальные - на самодельную.
На обратном пути к берегу я шёл с непривычным ощущением тяжести за спиной и с переполнявшими меня чувствами: радости, гордости и небольшого чувства беспокойства - а не больше ли у меня пяти килограммов, надо безмен купить, брать с собой на рыбалку. Сегодня я стал судачником. Вот это, действительно, рыбалка! Одного вытащишь - воодушевления надолго хватает, долго потом вспоминаешь и переживаешь заново - как он клюнул ("стукнул", "тяпнул", "долбанул" или просто "повис", или вообще только "царапнул" - со всем этим разнообразием поклёвок я познакомился, конечно, позже), как тащил его, как он на лёд вывалился или, не дай Бог, сошёл у самой лунки. Главное, испытать, что это такое - поклёвка судака, его морда, появляющаяся в лунке, и ничего другого ловить не захочешь.
На берегу нас не проверяли. На пеших рыбнадзор в те времена смотрел снисходительно: много ли там он на себе унесёт. Да и глаз у них намётанный, всех асов знают, которые могут по 10-15 штук поймать, те, конечно, на мотоциклах, хоть какой лёд, лишь бы не открытая вода.
(продолжение следует)