Издали слышен прибой. Может море задыхается в приступе клаустрофобии или же земля отбивается от нападок вероломной стихии?
Вот, земля по левую сторону - степью. Море - по праву, горизонтом. По песку провести черту, - рукой, носком ботинка! - и разделить их: вот это - море, а вот это - суша, меж ними будет граница. Но линия то затирается волнами, то оказывается слишком далеко от воды.
Они не работали. Они сидели и ждали, потому что знали - эти обязательно приедут. Они сидели, привалившись к свежей кирпичной кладке. Снег сошёл, а ветер гнал запозднившийся холод и подхватывал пыль, подмороженную за ночь, сухую и белую.
Он невдалеке расхаживал взад-вперед, закоченевшими пальцами придерживал сигаретку. Затяжки были редки и коротки. Они были в ватниках, а он был в синем длинном плаще и лаковых туфлях. Голова его втянулась в плечи. Он бросал на рабочих настороженный взгляд. Он был худенький, больше похожий на задорного коммивояжера, продавца каких-нибудь щеток или батареек, если бы не морщинка, пробегавшая от губ, когда зажимал он в уголке их сигарету и ещё аккуратный, настороженный взгляд.
Они собрались, как всегда, к девяти, развели цемент. Он тут и примчался. Он вкрадчиво что-то говорил, не вынимая рук из карманов. Они недовольно слушали и ухмылялись, но он как-то согнулся, вытянул шею и, показав из кармана руку, ещё что-то добавил. Тогда они перестали ухмыляться, бросили инструмент и уселись под кирпичной стеной недостроенного гаража. А этот закурил и стал прохаживаться перед ними.
Хлор, как и все, тоже изображал спокойствие. Он тоже закурил, делая ровные, продолжительные затяжки. Однако думал о том, что совсем недавно поставил коронки на два резца. Но ещё хуже потерять здоровые зубы. Он потрогал свои вставные фиксы: сидели мертво. Он потрогал переносицу и подумал, что когда ломают рёбра, мучиться приходится несколько месяцев, надувая шарики. Он не сдержался и нервно хихикнул. На него покосились.
Этот докурил, поднял воротник, надергивая его на треугольную голову, перевёрнутую вершиной вниз, вложил руки в карманы. «Ворье в потомстве», - глядя на него, подумал Хлор.
- Не надо было нам ссать против ветра. – Сказал Хлор.
- Да... Не надо.
- Заработать хотели.
- Хотели.
- Сейчас приедут.
- Приедут.
- Ну, и что будет?
- Будет. Ничего хорошего не будет.
- Так тикать надо.
- Надо.
- Так давай тикать!
- Давай.
- Эй, мужики, мы засиделись. А смотри, злой какой.
- Худоват.
- А вдруг у него валын в кармане?
- Дурак.
- Я что ли?
- Не я же?
- А ты и обделался от страха.
- Накаркаешь, и подстрелят.
- А тебя что, не за что?
- Не будешь клиентов воровать.
- Кончай собачиться, - вступился кто-то.
Спустя мгновенье все вдруг разом вскочили, бросились за стену, за гаражи и побежали россыпью по склону к реке, где над плотиной был пешеходный мостик. Тот, что был в синем плаще, вздрогнул, но, увидев удалявшиеся спины, крикнул, помахал вслед руками и, когда уже фигурки бегущих выстроились гуськом на узком мосту, рассмеялся и пошёл к автомобилю. Шофер высунулся из окна и сказал:
- Как кролики.
- Баловство.
Через полчаса к стройке подъехал грузовик. Из него высыпало человек пять разнорабочих в спецовках и с кувалдами в руках. Бойко размолотив всё, что успели построить, так же бойко перемололи ровные кладки завезённого кирпича.
* * *
Как ново всё показалось и незнакомо, и захватывающе, когда он в азарте, дрожа коленками ватных ног, бежал по примороженному склону к мосту, мало разбирая дорогу. Хлор ощутил, как что-то сидит на загривке, подгоняя его колючей метлой, острыми лодыжками впиваясь в бока и подбадривая. Затылок и спина леденели, ожидая выстрела. А ватные ноги сами бежали, бежали-бежали, быстрей туловища неслись, только ветер свистел в ушах. Коленки вылетали далеко вперед и сам себе казался таким невесомым...
Вот так драпали! Только как речку перебежали, улеглось всё и Хлор понял, как это бывает, когда страшно. Но теперь всё с плеч долой, всё осталось там, на другом берегу.
Он стоял в кругу возбуждённых приятелей, губы дрожали, дрожала корявая улыбка.
Мужики долго обсуждали свой успешный побег. На радостях они ввалились в винный магазин и среди тепла отпраздновали скоротечное завершенье шабашки. Только что пережитый страх всколыхнул необузданное веселье. Они беспричинно ржали, посмеивались над брошенным кирпичом и инструментом. Всё чужое - а с них, что за спрос? Они клиента привели, работу свою делали. У Хлора никак не получалось хорошо улыбаться. А потом стало пьяно и весело и про всё забылось, и про то, что завтра надо будет искать другую работу. Что было, что было - страшно было, вот и всё, что было. Зато, шустрый какой оказался.
* * *
Трезвея, Хлор плевал с балкона пожарной лестницы десятого этажа. Был вечер. Вон место, где строили гаражи. Вот по тому мостику драпали. Дымка сгущалась. Небо на глазах Хлора поднималось и добралось до первых фитильков звезд, а солнце, проваливаясь в горизонт, пыжилось иглами оранжевого ёжа. Тут Хлор опустил глаза - и взгляд попал в утробы трёх мусорных бачков и подъезда.
Да, если, если бы всё это перед глазами: плоские крыши, обросшие антеннами и то, что дальше, до самой звонницы, - пропало бы в черноте, а потом вернулось к нему красками безмятежной юности. Там в праздничном небе, в ожидании залпа салюта, прятались искрящиеся надежды. Там влюбленность, рассыпаясь огненными радужными фонарями, грохотала красными, синими, зелеными крыльями ясного чувства, и, озаряя низкие облака, потом вдруг падала вниз в распахнутые Хлоровы очи. Люди радовались и кричали. Пусть и теперь люди радуются и кричат, пусть все они будут стройные, ясноглазые, пусть танцуют под весёлые скрипки и балалайки; ветер, теплый и нежный будет относить пшики от разрывов; а тут щекотит лицо - это волосы Катьки, она пусть стоит рядом и шепчет что-то на ухо своими губами, ещё пахнущими свежим поцелуем. Мы пойдем с ней вниз на улицу, в праздник, где нечего ждать от людей, кроме улыбки.
Хлор подумал, что не могут все так одинаково веселиться. Найдется дебил и швырнет пустую бутылку. В воздухе будет висеть пьяный смрад. Под ногами - шелуха от семечек. Так заканчивается наш праздник. Девки начнут визжать и разразиться всеобщее, такое жизнерадостное, раздольное от души хамство. Он глянул за речку. Глупо как с этими гаражами. Его передернуло от воспоминанья. Он раскрыл дверь с балкона и подошел к Катькиной квартире, но, постояв на половичке, передумал и пешком отправился вниз по лестнице.
Катька была его женой и был у них ещё трехлетний сын.
Однажды, с завода он ушёл в административный отпуск. Завод был старый, за несколько лет реформ совсем сгнил и распался и обратно Хлор уже не вернулся. С началом отпуска он решил поселиться у матери. Катька хоть и жила отдельно от родителей, но тещино соседство пятью этажами ниже было для Хлора таким радостным, будто пряталась эта выдра за соседней стенкой. Теща доставала Хлора ежедневными визитами. Она приходила, сжав губы, и выкладывала из сумки продукты. Хлор бесился на тещу и её сумки, теща бесилась на Хлора и его зарплату, которую он не получал месяцев пять. Катька больше молчала или, когда теща начинала злобно ей что-нибудь нашёптывать, вылетала с кухни, хлопая дверью, а Хлор в это время, как правило, стоял на балконе и плевался. Хлор твёрдо решил уйти к матери. Казалось, жизнь провалилась в мрачный мусоропровод. Время встало. И сосед его с того же завода, и он сам сидит в потёмках и рассматривает фосфоресцирующий циферблат - жизнь не уходит вперёд за суточные границы. Хлор находил деньги и на другой день их не оставалось. Жизнь виделась только на двадцать четыре часа в сутки. Никто ни о чём уже не мечтал; в суточной норме не остаётся времени на погладить брюки или залатать куртку. Кто-то пытается вылезти по длинной темной трубе, а кто-то надеется, что его вывезут, и не всем верилось, что вывозят на свалку. Хлор не знал, что ему делать. Но он не собирался на свалку. Хлор уже стал закалённым. Каждое утро он встречал на безрадостной улице, растрясывая чёрствый завтрак в желудке. Но ему так не хотелось превращаться в пепел, и чтобы молодость, сгорев в поисках куска хлеба, рассыпалась однажды под мозолистым перстом нелегкой судьбы. Как и всем пацанам, когда-то ему хотелось казаться взрослым. Но теперь, когда вырос, он не совсем понимал, что же такое быть взрослым, а то, что понимал, ему это совсем не нравилось. Эмоциональная тупость нередко путается со зрелостью - это когда уже не поют песен без водки и не поют просто так, оттого что светло на душе. Неужели за юностью обрываются краски и человека обволакивает плесенью только серый; один пепел становиться и душой, и телом, и вздохом, и мыслью? Он, как и все мечтал быть свободным. Он ругался с матерью и несколько раз уходил из дому. Но раньше Хлор не догадывался, что каждый свободный пёс хочет жрать, ему холодно, его кусают блохи.
Хлор спустился с десятого этажа и пошёл домой спать. Он и на этот раз не собирался на свалку. Через неделю он нашёл работу.
Командовал всей богадельней один из школьных знакомых. Он был моложе Хлора года на два. Все его звали Шмон. Когда Хлор пришёл к нему, тот с удовольствием взял к себе и посадил на место продавца в бойкую палатку на рынке.
* * *
Грохала о столешницу бутылка дешёвой водки; чья-то обволакивающая пятерня утягивала её в авоську. Работа началась и в волнении пробегал первый её час, - Хлор очень внимательно пересчитывал деньги. Рассыпались из охапки шесть банок пива, но по одной он ловко перекидал их в шуршащий пакет. Пачки сигарет кувыркались через жвачки; соки, воды и печенье; шла торговля, шла! Вот вам печенье, а вот вам варенье. Деньги, сограждане, пересчитывать не забывайте. Сдачу правильно сдаем, редко ошибаемся.
Устав от былой беспросветности, теперь довольный, он сидел королём в своём скворечнике среди коробок, ящиков, колы-шмолы и пива. Трудовые будни теперь непривычно мерились сутки через трое. Зима кончилась, настроение в плюсе, сам при деле. Он выбирал и не мог выбрать день, чтобы купить цветов и пойти к Катьке, а потом вместе с ней и к теще с тестем. Он и не рассчитывал на хорошую зарплату, но пьяные мужики в вечерних потёмках сами вкладывали к нему в руки приработок; бормотанье, споры корешков, собутыльная путаница, - в ней терялись нули и сдача. Хлор не напоминал про ошибки. Он сидел на стульчике, покуривал и весело справлялся с ассортиментом. От скуки в затишье он тренировался в ловкости на пивных жестяных банках: взбадривая внимание, он подкидывал их всё выше и выше, перебрасывал с руки на руку, озорно прокатывал донышком по уступчику - длинной пластиковой доске, на которой стоял кассовый аппарат, тарелочка для денег и еще хватало места несущейся банки. Тюк... с рассчитанной осторожностью она ударялась в стенку ларька. Хлор приволок маленький магнитофон, и тусклый свет, пробивавшейся днём через заставленную витрину, не делал его бытиё таким же тусклым. “Вам чего?” “Нет проблем!” “А вам?” “Десять бутылок водки?” “Легко”. Хлор не только юродствовал с идиотами, но еще старался быть вежливым. Он искрился оптимизмом, не отказывая никому в попутном слове и уже через неделю с начала работы, не дожидаясь аванса, купил пять алых роз, конфет, бутылку вина, игрушечный самолёт для сына. Катька прибалдела. Через пару дней после визита, Хлор перебрался к жене. Гости у тещи закончились мирным сном на одном диване с тестем.
* * *
Хлор работал. Он приспособился к базарному хамству, хладнокровно выслушивал сетования старушек, бровью не поводил на скандальную брань зашаренных подростков, рад был нормальным покупателям и не забывал улыбаться девчонкам. Измотавшись дневной суетой, он выставлял в витрину минут на десять табличку “Учёт” и оттягивался пивком. Ноги затекали, укладывались на уступчик, а пустые бутылки летели в угол. Запрокинув голову, он сокрушался, что над головой у него не синее небо, а потолок, обшитый оргалитом. Хлор плевком гасил окурок, сбрасывал ноги и был готов говорить “Ку-ку”, вытянув из окошка голову. Разнообразие начиналось обычно под вечер: по стеклу начинали скользить пьяные ладони; вдруг мат, разрушая герметическую идиллию безобидной палатки, врывался в окошко воплем чьей-нибудь оскорблённой любовницы. Любовники с их приятелями начинали ссориться, стучать по стеклу и делить единственную бутылку. Хлор доставал на “Товсь” газовый баллончик и в случае явного неуважения к тишине и собственности, протягивал в окошко руку и наугад, по всему сектору высоты и азимута поливал “черёмуху”. Но очень скоро подобные приключения перестают быть развлечением. Внутренний оптимизм его становился менее расточительным, а улыбчивость иссякала вместе с газом в баллоне. Однажды, его пригрозили прибить булыжником и на другие рабочие сутки он нёс из дома столовый нож, подобрав по дороге два обломка от кирпича. Понемногу он обзавёлся лицом, вылитым в чугуне и готовым к любым неожиданностям.
К окончанию месяца работы цвет его кожи стал с угрожающе-ядовитым оттенком. Перерождению способствовала уличная духота, приобретавшая на рынке особую рыночную мутацию с плешками раздраженности, свинства, пьяной дурости торговок, смесью ворья и обмана на фоне куч гниющих овощей. Духота вместе с поднятой городской пылью опускалась на рынок и приживалась там на весь день. Она медленно переползала от прилавка к прилавку, едва вздрагивая от случайного ветра, заглядывала к Хлору в окошко, сначала с опаской, но обнаглев, уверенно ставила в его голове всё наоборот, выпучивала ему глаза, вываливала посиневший язык; как от химической атаки ему потрясывало легкой судорогой конечности. Ему грезились противогазы, санитары с носилками, озверевший фельдшер из лазарета, размахивающий штапелем точно шашкой. К концу дня Хлор падал на стул и двух бутылок пива за раз, казалось, не хватало для санитарной обработки. В дверном проёме с надеждой отыскивались зеленые дали, над головой - синее небо. Но, как всегда, над головой - потолок, а из дверей видится стенка соседнего ларька и кривая стопка пластмассовой тары. Однажды, в разгар дня в проёме появилось лицо и сказало: “Привет”.
Хлор пригляделся, и в фокусе проявилось: зубы полуоткрытого рта и вздувшиеся мешки под поблёскивающими глазами; голова на чуть согнутой шее. Хлор скинул вниз ноги:
- Привет.
- Торгует кто?
- Все отдыхают.
- Коммунизм?
- Хотели что?
- Хочу, - человек слегка откинулся назад из ларька, чтобы приподнять голову на воле, но ногу оставил внутри за порогом. Он держался худощавыми руками за края дверной рамы, выстрелив руки из коротких рукавов застиранной маячки, а лицо, вроде молодое, но огрубевшее, посеченное морщинками, вдохновенно подставил под солнце. Хлор отставил пиво и невзначай поймал его кисти взглядом: “Синий”. Гость подпружинился и, оттолкнувшись руками, переместился внутрь:
- Что у тебя тут? - он аккуратно провел рукой по волосам, повторяя жестом интонацию вкрадчивого голоса, проговаривающего каждый звук в слове. Волосы были непослушны. Он накренился к витрине и стал оборачивать к себе этикетками выставленные бутылки. Хлор запер кассу с деньгами и следил за его руками.
- Что хотели? - Переспросил он.
- Вот это я у тебя углядел, - гость вертел в руках бутылку ликёра.
- Хороший ликёр.
- Да? - гость скосился лукаво. - Заверни. Водка московская есть?
- Есть.
- Давай одну.
- Всё? - Хлор полез в ящики доставать товар и потом выбил чек. - Семьдесят тысяч.
- Рассчитаемся, - гость сгрёб бутылки и, выйдя из палатки, осмотрелся по сторонам.
В бутылке ещё оставалось пиво, полопались в пене почти все пузырьки.
Хлор вернулся в палатку, почесывая ушибленный кулак. Он расставил отобранный товар по местам, вытряхнул за порог пепельницу, прикрыл дверь и начал торговать.
Через минут десять к ларьку подбежал стриженый пацанчик. Широко расставив ноги, он что-то стал переписывать с витрины на сигаретную пачку. Хлор забеспокоился. Он вышел из палатки спросить, но паренёк, сделав своё дело, уже исчез. Хлор встал на его место и догадался, что тот переписывал реквизиты конторы. Хлор глянул ему вслед и, отыскав среди толпы, побежал за ним и, нагоняя его уже на автостоянке, он вдруг замер на месте: парень передал сигаретную пачку в окно огромного бандитского драндулета. Хлор почувствовал внутри дрожь и понял, что он напортачил. Он попятился назад и, сорвавшись на бег, стремительно через толпу понёсся в ларек и, заскочив внутрь, инстинктивно запер дверь на засов. Он схватился за недопитую бутылку, но тут же выплюнул теплое пиво. Он с ужасом представил свою уязвимость в этом жестяном скворечнике. Он весь сжался, и так ему захотелось стать маленьким и убежать куда-нибудь, затерявшись в ногах и толпе. Вот напортачил-то. В окно постучали. Он вздрогнул и, сжав дыханье, повернул на зов голову.
- Открой, Хлор! - в окно стучал сосед-продавец.
Хлор открыл оконце и парень влез в него с головой:
- Что у тебя случилось?
- Не знаю. А что?
- Говорят, что у тебя случилось. Весь рынок копошиться.
Хлор открыл дверь:
- Зайди. Как копошиться?
- Пацаны местные трут чего-то. Выйди, глянь. Вон, отсюда видно. Говорят, ты авторитету по зубам настучал.
- Я думал, алкаш.
- Что ему надо было?
- Представляешь, - засуетился Хлор, - Заходит, говорит мне: “Давай мне это и это”. Я говорю: “Деньги?” А он привет, и пошел. А на улице мне: ”Что набычился, щенок?” Берёт мою рубашку и на палец наматывает. Я говорю: “Заплати”. Он их швырнул, - хорошо - не разбились, - тут я его положил.
Парень поскрёб за ухом:
- Иди своим звони. Пусть приезжают и разбираются сами. А ты - главное, трухой не сыпь.
- Хлор, ты чего руками размахиваешь? - Заглянул в окошко постовой.
- Ваня, дело внутреннее, - ответил сосед.
- Хлор, сейчас тебя сожрут, - Ваня поковылял дальше.
- Закрывайся, закрывайся и иди звони, - подбодрил его паренёк и ушёл.
Хлор остался один. Он закурил и, выйдя за дверь, посмотрел в сторону ряда с семечками и увидел в самом его конце кучку молодых братков. Стриженные, плотно сколоченные в разноцветных шёлковых рубашках, они собрались толпой, - человек пятнадцать, - и чего-то обсуждали с видимым оживлением. Хлор обтёр ладонью лицо. Преющий Ваня плыл мимо семечек и запускал свою руку в мешок каждой хохлушки. Детали перед глазами Хлора стали исчезать, толпа людей слилась в одноликий холодец, небо стало совсем ровное и низкое, как подвесной потолок. Кто-то из братков заметил его и сказал остальным: головы повернулись. Сноп резких взглядов ударился об него и обжёг, он покачнулся, - он один, за спиной серая стена и свелись на нём пар пятнадцать неприветливых молчаливых стволов. На него показали пальцем и отвернулись, и сразу стало легче, вновь жизнь растеклась по клеточкам. Но тут несколько человек отделилось и, расталкивая прохожих, направилось к нему. Хлор сжал кулаки, ледяной ком с грохотом воссоздался в груди и голова, и руки, и ноги стали невероятно пусты.
- Этот? - спросил со сломанным носом и головешки вместо глаз, толкнув Хлора кулаком в грудь.
- Этот, - ответили ему.
Тот, кто толкнул, повернулся лицом к Хлору, уткнув в него гладкий, вылощенный подбородок:
- Тушканчик. Не моргай! я говорю.
- Узбек, не трогай. Без нас дела порешат. Не лезь, - Узбека оттянули в сторону за рубашку. Удаляясь, он оглядывался и ухмылялся.
Хлор бежал к телефону, выдерживая для быстроты только прямые линии. Он перескакивал через торговые ряды, не улавливая стелившейся следом брани. Ноги опять сделались ватными и что-то очень знакомое толкало в спину.
Через минут сорок примчался Шмон и привез за собой свою «скорую помощь». Это Санька, - показал он на спутника. Санька, осматриваясь, переступил порог, распахнул светло-бежевый пиджак и неторопливо пристроился на уступчик. Потом сказал: “Говори”.
Они вдвоём задавали Хлору наводящие вопросы и Хлор понемногу успокаивался от размеренного, бархатистого голоса Саньки. И так хотелось ему довериться, как отцу родному, защити меня только, дорогой. Потом уже Хлор отметил, что голос у них похожий, у этого Саньки, и у того, кого сегодня по морде с водкой. Наверное, они все похожи.
- Всё пучком. Молодец, - подбодрил его Шмон. Со шпаной с рынка даже не разговаривай. Разберёмся. Хулиганы. Что будет, звони. Как уладим, домой к тебе заеду.
Они уехали, а Хлор сидел и грыз пальцы. До смены было ещё половину дня и целая ночь. Хлор посмотрел на чек, на котором Шмон нацарапал телефон и старательно и крупно вывел его на пластике столешницы. Перед глазами всё возникал Узбек. Стая. Один на один - никогда не полезут. Как шакалы. Потом он собрался и стал кое-как работать, но пелена и шум из головы постоянно заглушал голоса покупателей. Он переспрашивал по несколько раз, забывал или путал товар. Ночью, не сомкнув глаз, он то и дело хватался за нож и это даже как-то успокаивало. Неизвестность, которая стремительно разворачивалась теперь вокруг его жизни, казалась страшнее иной явной опасности. Придя утром домой, он опять начал ждать. Он завалился на диван, загнав сына в маленькую комнату, нервно оборвал Катькины расспросы. Обидевшись, она ушла с ребёнком на улицу, а Хлор ждал и покусывал пальцы. Вспоминался Узбек и черные угли глаз, вспоминался Шмон и его смеющийся голос. Ему можно смеяться, он не один. Хлор изводил себя ожиданием и ужас, всколыхнувшийся вчера от толчка этой наглой руки, нарастал. Хлор ощутил совершенную свою беспомощность. Ужас, этот клещ, поселился у него за грудью, он то затихал, покойно растопырив волосатые лапки, то шевелился и парализовывал болью. Хлор вдруг подумал про Катьку с сыном и даже вскочил при этом с дивана. Блин! что за задница такая по жизни маячит перед ним. Лучше бы он и не садился туда, перебились как-нибудь, нашел бы другую работу. Связался. Где живёт, найдут в два счета. Найдут и всё. Он сел, обхватив голову руками, и стал ждать. Ну что за тупость, что за законы такие?! Было не ново и не захватывающе - страшно было и беспомощно.
* * *
Птички порхали над заливным лугом в тихом вечере. Луг заняли несколько джипов, белый мерседес и одна наша потрёпанная девятка. Народ в кружке поочерёдно выговаривался. Покончив с разговором, всё пожали друг другу руки. На расстеленную белую скатерть выставили из багажников водки, закуски и сели распивать мировую. Идиллия заливного луга до темноты оглашалась непринуждёнными басами и музычка про щипачей и фраеров, переливаясь тремя аккордами, стелилась над тихой речкой, убаюкивая родную географию: другой крут бережок, ивушку и лес на пригорочке. Только краса-девица не фигурировала с коромыслом в кручине по милому и не вздыхала.
Разогретая молодёжь, покидав пустые бутылки в речку, схватилась за пистолеты. Властный крик старшего угомонил их и усадил по машинам. Пистолеты у них отобрали, остатки стола свернули в узелок и разъехались. Судьба Хлора решилась.
Хлор не находил себе места, слоняясь по квартире. Он вышел на улицу, прогулялся между домами, рассеивая тревогу. Вот он, как клоп на ладони, тушканчик. Размеренный шаг будто бы его успокаивал, но Хлор на чём-нибудь спотыкался и толчеобразный бег мыслей вновь вовлекал его в лихорадку. О, страх! - и страхом то не назвать, что-то спутанное из чувств, как бесёнок в юбочке подкрадывался со спины на тонких ножках, полупрозрачных, желеобразных, как щупальца у медузы, осторожно вздёргивая коленочки. Хихикал писклявенько, посвистывая, вздрагивал ножками и так легонько, эротически прислонялся, отчего спина леденела.
Вечером, истрепав себя за день, Хлор едва справлялся с волнением. Его всего вычистило в фаянсовый жертвенник канализации, кусок не лез в горло. От бессонной ночи глаза провалились, желтые разводы расплылись по лицу от переносицы. Ложиться спать он не захотел. Сидя в темноте в кресле, он прислушивался к звукам за стенками и на улице. Грохот лифта выбил его из болезненной дремоты, он вскочил. Глаза хорошо различали комнату. Он огляделся. Катька спала и лепетала во сне. Господи! Никто в квартиру не лез.
“Какой я обыкновенный, самый обыкновенный, - подумал Хлор, - Господи, не лишай меня самого дорогого”. Где-то играла музыка, утробно доносились голоса соседей. Вся жизнь должна почему-то оказаться пустым местом. “Был бы пистолет, но где его купить? Что с меня взять? У матери отберут квартиру. Что тогда делать? Что делать?” В дверь позвонили. Хлор взглотнул пересохшим горлом. Он подкрался к двери и, набравшись решительности, распахнул её настежь. На пороге стоял пьяный Шмон:
- Забыл, в какой ты квартире, - сказал он, с трудом удерживая разбредающиеся слога. - Вот, возьми. Приз, - он протянул Потапу литровую бутылку “Столичной” и, пошатываясь, откланялся к лифту. - Всё. Выходи на работу.
Хлор прижал бутылку двумя руками к груди.
* * *
Хлор смог вытерпеть работу в ларьке еще не больше месяца. Узбек не оставлял его в покое: встречая Хлора, он ухмылялся и, подмигивая, хлопал его по плечу. На рынке он покупал сигареты только у Хлора, непременно называя его тушканчиком. Хлора теперь знали в лицо. Еще человек пять постоянно провоцируя, задевали его. Его примечали и показывали в него пальцем, даже когда он приходил на рынок только за продуктами. Хлор перестал это делать, но шёлковые рубашки уже бросались ему в глаза по всему городу и, завидев её на ком-нибудь, он старался разойтись с человеком, чтобы избежать встречи взглядами. Хлор стал сутулиться. Медуза страха так прилипла к нему, что, слившись с нею в одно целое, он становился похожим на холодную лягушачью лапку, вздрагивающую под током. Он как-то сказал об Узбеке Шмону, но Шмон рассмеялся, посоветовав “плюнуть чурбану в морду” и ничего не бояться. Приходя на работу, Хлор начинал прятать глаза, - в землю, в засыхавшую на солнце помойную корку рынка, закапывал там свой взгляд и сам был готов влезть туда и спрятаться, «как личинка» - подумал он однажды и вздрогнул, увидев затоптанные островки чьей-то крови. Когда Хлор шёл на работу, он на одном дыхании проскакивал территорию рынка и, забегая в палатку, обязательно запирал дверь. Теперь в перерывах дверь никогда не распахивалась и он сидел внутри, глотал своё унижение и умирал в духоте. Спустя месяц он сказал Шмону, что не будет у него работать и попросил быстрей подыскать замену. Шмон предложил ему другую палатку, но Хлор, не думая, отказался. Не стесняясь, он обсчитывал пьяных мужиков, обвешивал всех без разбору, И как кстати Шмон решил торговать весовым товаром: бананами, конфетами и бакалеей. Хлор решил сорвать банк. Он клял про себя покупателей и стал молчаливый, как забор. Он хватал, хапал каждую копейку, беспринципно, понимая, что это последнее; хватал с неразборчивостью человека, который в панике, хватает всё, что попадает под руку; с отчаянностью, которое разрывает прошлое и будущее навсегда. Прошлому нет места, ему нет памяти, как обузе, выпадающей из жизни. Что будет впереди? Он всё решит. Была бы только Катька рядом. Впереди будет жизнь, это главное.
* * *
Хлор с подножки запрыгнул в кабину грузовика. Старый движок ревел и трясся. Хлор сидел на широком сидении и прижимал к коленям облезлую дерматиновую сумку. Целый час он потратил на то, чтобы поймать грузовик на улице, но на рынок, как и решил, он не ступит ногой. Каждое утро часам к семи туда съезжались частники и поджидали клиентов на перевозки, но Хлор был уверен, что найдёт машину и в другом месте. С ним были последние его деньги, и потому он продумал всё, чтобы не рисковать. На рынке его могли увидеть и, сговорившись с шоферами, разыграть в пути любую сцену, запросто подставить и обобрать. Чёрт с ним, с этим часом. Проиграешь в маленьком, выиграешь в большом. Пол ночи он наматывал на себя простыни в кровати, прокручивая в голове предстоящий день. Рано утром он встал, не завтракая, сложил деньги в эту невзрачную сумку и отправился на центральную улицу останавливать все попадающиеся фургоны. В сумке было четыре миллиона. За двести тысяч он договорился с водителем, на всё остальное надо было купить сахарного песка, получалось где-то около сорока мешков. И вышло так, что дома не осталось ни копейки.
Работая последние дни у Шмона, он посадил семью на голодный паёк. Но наворованных и заработанных в палатке денег все равно бы ему не хватило для задуманного. Нужны были деньги. Он давно просёк, как работают на рынке армяне, как каждый день они мотаются в Москву на грузовиках и всё, что было на рынке, привозилось ими не с мифических угодий, а с оптовых баз. И так же люди работают с магазинами: мотаются за товаром, сдают в магазины, и потом, кто как договориться с заведующей, получают своё. Лаванду – как теперь и он стал говорить. Нужны были деньги хотя бы для одной поставки. У Шмона, на всякий случай, он подрезал липовую печать и, еще не дождавшись расчетного дня, стал думать, где ему взять больше денег. По бог знает, какой метаморфозе, за два дня до расчета сосед предложил Хлору шабашку. Два летних месяца подряд они вместе с бригадой из нескольких работяг лепили коттедж под зноем разыгравшегося лета. Темп был стремительный. Работали по двенадцать, тринадцать часов. Хлор, в основном, месил и таскал цемент. Цемент, цемент; в жилах его стал течь, ползать вязкий цемент. Не было синего неба, не было зелени. Небо давало зло - зной. Зной - это слипающиеся глаза, преющие руки в рукавицах, колокольный бум в голове от ошалевшей в жару крови, это постоянная жажда и многократно тяжелеющая к полудню лопата, это проклятие своей нужде и отсутствие эрекции, потому что вечером дома даже жрать неохота и это жгучая злоба на хохлов, что за бесценок работали на соседних участках. Хлор почернел от солнца. Двое из бригады были основные, а Хлор, сосед и еще двое работали на подхвате. Так родились эти желанные деньги и сносное существование семьи в течение лета.
Хлор так хотел схватить за хвост своё счастье, что, казалось, одно хотение должно расшатать все преграды. И когда он пришёл в городскую администрацию получить предпринимательское свидетельство, то даже дед, их бывший зануда-военрук, ведающий ныне “новыми формами хозяйствования граждан” проворчав на очередь за дверью, что через одного все тупари и все в предприниматели, ему улыбнулся: “Давай, пригласишь на презентацию своих помидоров”. Почему помидоров, Хлор не понял и все же загордился, что не попал в “тупари”.
Две остановки в пути вышибли из него пот. Водитель выходил из машины и поднимал крышку капота. Хлор опускал сумку в ноги и с замиранием сердца ждал: вот, вот вылезут из под земли “бульонные кубики” и прощай надежда. Натянутой сталью струны гудели напряжённые нервы. Шофёр хлопал капотом, машина трогалась с места. Всё становилось разноцветно и весело. Дул в открытое окно ветерок.
Всего за пол дня Хлор купил в Москве сахар, загрузившись прямо из вагона на Киевской-сортировочной, вернулся обратно и развёз его по магазинам, где загодя договорился. Расплатившись с шофером, он взял его телефон и тут, оставшись один на тротуаре, почувствовал, наконец, что пришло ликование. Вот он, Хлор, сумел. Теперь прямо здесь хоть мочись от восторга. Вот он, какой. Живу, дышу, как человек, а не как козявка. Всех вас козлов к Бениной маме! Он полетел к Катьке, расправив руки и крылья, и на остановке втиснулся в переполненный автобус, но когда проезжал мимо рынка, вся весёлость исчезла.
Он ехал в автобусе и первый раз за многие дни разглядывал город. Лавочка сквера, люди, сумки, чад улицы. Воздух в салоне был спёртый. Он понял, что зря отпустил машину. Тетка перед ним поднялась, наступив ему на ногу, и Хлор поспешил плюхнуться на освободившееся место. Он поднял глаза и за немытым окном увидел небо. Какой он был до армии... Протрезвляющийся и задиристый, он отрывался от компании и шёл куда-нибудь в одиночество, отбиваясь от пьяной подружки. Он в ужасе хватался за голову и уходил дальше, потому что оглянувшись, он среди всей опостылевшей компании непременно зрел свое гнусное будущее. Он всегда мечтал куда-нибудь уехать от этих бесконечных заводов и матери с землистым лицом, получавшую в компенсацию за загубленное здоровье казённый стакан молока. Он вернулся из армии и стал не любить свой город до озлобления. Жестокий и желчный критик просыпался в нём спьяну, он приходил домой и изводил мать и дня три потом они не разговаривали. Но город-завод в конце концов затянул его в своё гигантское жерло, а теперь просто выплюнул, как многих. Настроение у Хлора испортилось. Автобус тужился, плёлся, перекашиваясь с боку на бок, как перекормленный кот. Плывут за окном люди и улицы, а он катиться в доверху забитой и душной коробке. Он отвернулся от окна и поджал губы. Прямо над ним встала старушка. Но он не опустил головы и не притворился, как бывало, сонным. Он холодно смотрел перед собой, выражая презрение и бытовую безжалостность к этой старушке, словно она одна оставила в наследство ему эту жизнь. А старушка сама обманута и нет у неё на лице ничего, кроме злости и старческого страдания. Вот он, Хлор один одинёшенек и некому ему помочь и утекает его молодость, обмениваясь на кусок хлеба. И разве не придёт в голову мысль, что он всего лишь рабочий червяк из гумуса и что только сын, может, расцветёт на его останках. Всё у него отобрали, всю радость, все песни и нет у него сказочного города, даже в мечте. И его обманули, как мать, как бабку с дедом, сгинувших в бесчисленных трудоднях деревни. И куда бы он не протягивал ладони, моля о помощи, везде будет холод. И он будет мстить этому холоду со всей отчаянностью жертвы. Как непохоже это на последний крики о помощи. Бабка проворчала:
- Вот, конь здоровый. Расселся.
Он доехал до дома, поднялся на свой этаж, вышел на балкон пожарной лестницы и развесил на перилах руки. Напротив светило низкое солнце, но далеко было ещё до заката. Сейчас он пойдёт к Катьке. Перед ним были приземистые пятиэтажки, ветер мотал провода, закручивал позёмкой жёлтую пыль. Скоро осень. Близка. И деревья чувствуют её шаг, перекрашиваясь в цвет неживого. Дома с черными квадратами-окнами. А может, там живут птицы? Например, ласточки, как в чёрных норах над речкой. Утром они встречают зарю, устремив песню в прозрачное небо, разогнав смелым полётом комариные тучи. Они радуются новорожденным, в суете проводят день с заботой о птенчиках. Расправив острые крылья, своим примером вселяют ребёнку вдохновение отваги и мужества для первого взмаха крыла, для лучшего впереди, потому что всегда за границами тесного гнезда видится необъятный простор, слышится шептание медлительных вод, лягушки в сумерках надуваются пузырями, там неведомое, потому - лучшее, там чаще солнце, чем дождевые капли оставляют на лужах недолговечную память. Где вы, тёмные бока и белые грудки? Окна пусты. Зияют черные пятна, как гнёзда. Наглухо закрыты форточки, ни лиц, ни цветов на подоконниках. Никогда больше там не жить ласточкам. Птенцы попадали в реку. А может, они только улетели и ещё вернуться к весне?
Когда-то в каждом доме могла ждать улыбка. Сейчас ей не верят так, как верили раньше. Алая, с неподдельным смехом, в последнем порыве она однажды взмыла воздушным шариком праздника над огромной толпой и видно было её из каждого дома. Но люди уже изменились: недоверчиво задирались головы, вскидывались рогатки и ружья. Ей уже не поверили и сбили, остерегаясь ядовитых зубов. Она упала и разбилась. Люди ходили по осколкам, не замечая. Дворник смёл всё вместе с листьями. Лишь дети подбирают осколки, раскладывают их на ладони, жмурясь, рассматривают на солнце, потому что они ещё верят в свое будущее, которое видится за этими прозрачными кусочками и дети прячут осколки в дырявых карманах. Дети прозорливей и зрячей взрослых. Они всегда носят с собой осколки от сбитой улыбки, разглядывают через них солнце и цветное пятнышко света играет на их лицах зайчиком. Они видят своё будущее, по-детски беспечно забывая о пыльной улице, вглядываются сквозь цветные осколки в солнышко, которое их обязательно ждёт и любит.
Хлор позвонил в дверь и с порога кинулась к нему Катька: “Наконец-то. Я так волновалась”. Он улыбался, но теперь не весело было улыбаться. Так не весело, когда сжимаешь в руке последний жетончик на глоток воздуха.
* * *
Какая разница, что продавать? Кирпичи, сухари, рыболовные снасти. Отличный купец продаст все. Уверен в себе, с виду не хитёр, в глазах честность и искренность. Игра сама строит и шлифует правила. Нужно их знать, нужно повторять их, выходя из дома, потому как, если у вас есть деньги - значит вы вовлечены в действие. Игра тянется с тех пор, как и придумали деньги. Правила нелегки: искренность сродни глупости, доверчивость - верное самоубийство и многое то, что признаётся за добродетель среди людей, среди денег подвергается осмеянию и критике. Денежки - тень, что следует за нами неотступно, переходя незаметно и плавно в нас самих где-то в области подошв. Она темна, сера, она неопределённого цвета, но она именно то, что свидетельствует перед светом о нашей плоти и сущности, о нашем присутствии в этом мире. Хлор, когда был продавцом маленького коммерческого ларька, не имел ещё своей тени, потому что он, сидя в тусклом свете ларька, пересчитывал деньги, которые были чужими. Он был прозрачен. Но теперь его сущность мутнела и отбрасывала на землю едва различимые контуры.
* * *
Он выскочил из подъезда. Впереди него уже летела скомканная пачка сигарет. Она скакнула по ступенькам, замерла и, прихлопнутая взбесившимся каблуком, осталась лежать в мелкой луже.
Он не оглядывался, не озирался по сторонам и не видел ничего перед собой. Обида заливала глаза. Сумерки стали непроглядней, белые фонари стали пятнами, люди перестали быть с лицами. Он шёл уверенно, резко покачивая плечами, не вынимая рук из карманов. Горячий обруч стискивал голову и Хлор только радовался осеннему холоду, настежь распахнув куртку. От резкого шага заныло под ложечкой. Он сбавил темп и потихоньку остановился, гнев стал стихать. ”Тебе страшно?.. Ей страшно. Помаду она не может купить! Обойдёшься. Что за жизнь! Когда это кончиться? Как скотина. Не нравиться - пусть, куда хочет. Баба! Чего надо, сама не знает. Не нравиться - пусть ищет, кого хочет».
- Эй, придурок! - Его толкнули в спину, по инерции он сделал несколько частых шажков и остановился. - Сколько тебе сигналить? – Он обернулся и его ослепили автомобильные фары. Он отошел с проезда на тротуар и оказался выше только что толкнувшего его человека. Тот смотрел на него вялым взглядом из глубины большой головы. Потап решил лучше молчать, он знал, что в таких ситуациях лучше молчать.
- Извини, - подумав, сказал он.
- Из-ви-ни, - передразнил тот. - С дороги убегать надо. - Он плевком закончил разговор, сел в машину и та рванула с места. На багажнике Потап разглядел значок БМВ. Он смотрел вслед автомобилю, а все его расстроенные чувства в раз утонули в этом плевке. Губы в волнении дрожали. Таракан, опять таракан.
Нога за ногу он доплёлся до киоска, купил сигарет и побрёл домой. Тычок в спину жил острой памятью. Непонятый и никому не нужный Хлор вместе со своей обидой. Оправившись от неожиданности, он сжимал кулаки и задыхался от боли. Стыд и ярость перемежались в нём, сумрачные глаза заблестели. Он поднял голову и еще раз глянул вслед затерявшейся в переулках машине.
В лифте он наконец-то застал молодняк, поджигавший кнопки. Среди дыма он молча схватил одного из них за шиворот, выволок на улицу и врезал пинка. Парень заскулил от боли, а бывшие с ним двое успели смыться. Экзекуция на этом закончилась. Лифт со скрежетом проползал этажи, Хлор подвёл к глазам палец, испачканный копотью кнорпки. “Козёл, козёл!” - вопли обиженного подростка исчезали внизу. Он хотел вернуться, но передумал, ему вдруг стало наплевать на “козла”. Он оглядел кабину. Ничего нового не прибавилось: разбитый плафон давно заменили жестянкой с дырками от гвоздей, стенки обклеены вкладышами от жвачек и всё те же старые надписи. “Как это нассать не успели”, - посмотрел он под ноги. - Кругом кретины”. Он вышел на балкон пожарной лестницы и глянул вниз. Вот здесь они все рождаются, выкармливаются и вырастают.
Подпрыгнуть бы, но головой срикошетив об небо, опасно брякнуться на землю, - кушайте стихи на завтрак, дорогой мой, и научитесь летать. Но стихов он на завтрак не читал, разве что было до армии; тем более толстенные тома. Они стояли на полочках, наследие прошлого, когда книгами гордились, хвастались перед знакомыми и таскали друг у друга. Летать посему он так и не научился, а впитал в себя неволящуюся походку, морщинки над губами и несмываемую грязь в складочках пальцев. Но огромный резерв молодости иссякал очень неохотно, потому до омерзения было ненавистно ездить в переполненных автобусах, хвататься за липкие поручни и находить этому оправдание во всеобщей беде. И привыкать не хотелось. Вообще было противно искать оправдания для жизни вокруг, тянувшейся зелёной соплёй неухоженного ребёнка. Хотелось бы изменить её огромными руками хирургического вмешательства - хотелось жить здесь, сейчас. Был еще оптимизм, выравнивающий коренастую спину, было стремление протирать каждый вечер ботинки от пыли, но стремление летать давно отпало, ещё с последней песней за воротами военкомата. Тогда, лысый за зелёным забором, он качал легкими подогретый в волнении воздух и пел песню о прощании. Прощался на целых два года с цветущей яблоней и с первой любовью, синеглазой Наташкой, - она ревела за забором, но не дождалась. Весна молчала и слушала его песню, вместе с ней слушали пять десятков новобранцев. Весна тоже не дождалась: когда он вернулся, переслуживший до осени в южном погранокруге из-за Афганистана, уже испускала дух перестройка. Он вернулся “сапоги в гармошку”, кантики из под каждой нашивки, на плече ещё герб Советского Союза, дембельский альбом под мышкой. Гитару оставил заставе, вместе с дембелем перестали и песни. Стало не до песен. Мать радовалась, что успел жениться до Гайдара - дёшево обошлось. А потом родился сын, уже гражданин России. Он всегда любил джинсы и раскованность, но теперь уже стеснялся казаться неблагоразумным и при общении с торгашами очень старался для серьёзности вырабатывать из глаз побольше холода и словоохотливость заменял сосредоточенным мычанием. Раньше глаза всегда смеялись. Одежду всегда он любил под стать глазам: цветастую, где было распахнуться рукам, вольно коленкам и плавок никогда не носил, предпочитая свободу семейных трусов; не остригал короче десяти сантиметров волосы. С юностью в военкомате прощался он не без слез и новую армейскую жизнь тогда принял, как бетонный пасынок на шею, хотя был крепок и физически ни от кого в армии не страдал. А теперь вся жизнь как-то смазана, нигде никаких границ: и лето, что зима; и плохо, как хорошо; и молодой, как старый, что, где и каков он сам теперь - непонятно, плакать или смеяться, чёрт его знает. Всё как-то тоскливо. Больше скорее выть хочется.
Низкое облако накрыло трубу котельной и вскоре до Хлора долетел сырой ветер. Он сжал перила и ему показалось, что дай ему кирку, он выбил бы из под дома главный кирпичик и пусть всё завалиться и пусть прихлопнет его этими квартирами с квартиросъёмщиками, лестницей и площадками, спальнями, смежными, коммуналками, мусоропроводом, лифтом, двумя бомжами на чердаке. Кисти побелели и он разжал пальцы. Он чиркнул зажигалкой, но порыв ветра загасил пламя и ветер помчался дальше, радуясь в проводах своей шалости. Ниоткуда посыпала частая морось. Хлор всё же закурил. Город его жил, никуда не девался. Стал только жить ещё более далёкой от людей жизнью. И крепче прирос к столице, как огромный спальный район, где ничем не связанные и не знакомые друг другу люди переживают ночи и выходные на безликих улицах. Когда-то и кем-то было предначертано этому городу стать центром пролетарского счастья, но теперь не заводы, а Москва втягивает с утренними электричками всю его кровь, а к вечеру отфильтровав, выплёвывает обратно, - для сброса шлака и плодотворного отдыха. Ликом городу служила дымящаяся труба, а теперь она еще и потухла.
Катька открыла дверь с выплаканными глазами. Свет из квартиры упал в темноту коридора и Хлор как-то очень долго переступал эту жёлтую полосу на ветхом, истёртом половичке. Из дома потянуло теплом и знакомым домашним запахом.
- Чего стоишь? Не чувствуешь? - сквозняк, - сказала Катька. Хлор вошел и обнял её.
- Я не могу больше, не могу, - говорила она и всхлипывала. - Голову сломала, из чего готовить. Откроешь холодильник: там шаром покати. - Мне страшно, - она примолкла. Она прислонилась спиной к стене и, закрыв глаза, глубоко вздохнула. Потом спросила:
- Во сколько тебе завтра?
- Я завтра не поеду.
- Почему?
- Денег не хватает. Отдали не везде. Я вчера видел этого Жировика.
- Какого Жировика?
- Того, что маслом торгует.
- И что?
- И сегодня тоже видел.
- И что?
Он не ответил. Тогда она поцеловала его и пошла на кухню.
Хлор стоял на балконе. Он был один. Он подошёл к перилам и попробовал облокотиться. Высота совсем не пугала. Снизу прилетало собачье гавканье. Злобная белковая тушка резвилась где-то внизу и трясла чёрной мордочкой. Конечно, чёрной и трясла, а как же ей ещё пасть раскрывать? “Гхав-гхав”, - перекликнулся он с ней.
Жировик не узнал его сегодня. Или узнал? Вчера Хлор столкнулся с ним в магазине…
- Чья это машина? - Жировик стукнул по колесу грузовика и начал орать на приёмщицу. У него нет времени; он не мальчик; у него, как видно всегда: просипит, распахнёт “кожу”, подопрёт бока и зажуёт сигарету; слишком долго она здесь стоит; кто на ней припёрся и чего привезли? Рядом топтался шофёр его машины, такой же нахальный. Жировик - понятно, что не фамилия - нарицательное, среди всех магазинщиков и торгашей в городе; Жировик - потому, что пухлый и торгует маслом и майонезом; крутится с братвой у всех на глазах и все, кто его знает, его опасаются. Хлор слышал о нём кое-что, знал, что он живёт где-то рядом, но никогда так вот не сталкивался с ним.
- Твоя машина? - Жировик спросил у Хлора.
- Да.
- Ещё один, блин...
Хлор сказал своему водителю освободить место разгрузки и помчался к заведующей подписывать накладные. “Ты откуда?” - донеслось вслед. Хлор услышать не захотел. “Ещё один”... Как “костыль” вошло в затылок. “Что значит “ещё один”?” - подумал Хлор. Он дошёл до кабинета заведующей и стал заполнять бумаги. И тут Жировик, такой сдобный, с большим пузом ввалился следом:
- Ты кто?
Хлор поднял голову:
- Человек...
- Да? Чего таскаешь? Сахар?
- Сахар.
- Сахар? Ладно. Таскай. Сейчас водочки пойдём купим. Сахарок твой обмоем. Давно работаешь?
Хлор проглотил слюну. Заполнив накладные, он положил два экземпляра перед заведующей:
- Как ходить научился, так и работаю.
- Ой, епт... Насморк замучил, - Женщина достала платок и высморкалась. - Ты чего пристал к человеку? Привёз, чего просила? - Она поставила Хлору в бумаги штамп магазина. Хлор встал и спокойно забрал со стола свои бумаги.
- От кого работаешь? - Толстый не унимался.
- От фирмы, - сказал Хлор.
- От какой?
- Тебе-то что?
Хлор сидел в кабине, душа трепетала. Печать была липой, фирмы никакой нет, “Крыши” у него нет. Как бы с ним вообще не встречаться. Не дай бог ещё доставать начнёт. “Ещё один” засело в затылке по самую шляпку. “Ещё один” - это значит лишний, значит - путается под ногами. Хлор схватился за голову. Господи! Ну, нельзя же у всех вечно путаться под ногами! Что же он, не человек, что ли?
* * *
Тень пугливая от прозрачной тряпки на бельевой верёвке. Верит в радушную зиму теплое солнце осени, но листья не верят призраку: сыплются с крон, как радиоактивные волосы без надежды на выздоровление. Силуэт дерева уменьшается на глазах и тощает. Тощали нервы Хлора, обнажаясь до болезненной кровизны.
“Пошли домой”, - дёргает он сына за руку и торопит его шажки. Тиранически расправляется с его любопытством: вырывает палки из рук, тащит за шиворот из кустов, наконец, защёлкивает холодным замком его подвижную ручку. Домой! А дома? Вот порог, дверь, тихий звонок. Катька открывает в байковом халатике, завязывая на ходу пояс: “Что с тобой?” Дома кухня: три стены, окно, и голова его, скачущая по стенам, словно бильярдный шар в поисках лунки. Что делать? Мысли обуглились от неустанной работы и он уже еле протаскивал их по извилинам. Голова не спала ни ночью, ни днём. Раз, он уже было, решил, что проще всё бросить и не мучаться, не заглядывать во двор магазинов: там ли жирдяй; и не оглядываться на улице: не остановиться ли рядом машина и не спросят ли: ”Ты кто?”; не обходить за три версты рынок. Потом он решил найти братву и - пусть заботятся, но, подумав, что все они в городе из одной бочки и ссориться, если что - не будут, и Узбек в этой же бочке, и все, все, все они... И стоя на кухне, он сказал сам себе: “Хлор, ты совершенно один”. Он опять подумал про пистолет, но где же его купить?
Банановые шкурки упали в ведро - вот, в доме появились бананы. Катька уже не орёт в истериках и накупила себе помады. Когда жуешь бананы, то получается, как мыло проскакивает, а когда жуёшь польскую тушёнку, то совсем не проскакивает, собаки, и те не жрут, - дурацкое воспоминание, но свежее. Он стоял посреди кухни и, прожевав банан, подумал, что с утра ничего не ел и не хочется. Катька думает, что он болеет, волнуясь за деньги, накупила ему успокоительных, но есть все равно не хотелось уже ни один день. Телевизор из комнаты назойливо: гу-гу-гу. В спальне сын наслаждался своим гнусавым пением. Хлор закрыл кухонную дверь. Дверь нахмурилась, приоткрылась. Он шарахнул по ней. “Чтоб знала!” Стекло задрожало: “Больше не буду”. Как быстро теперь темнеет. Он вглядывался через своё отражение в окне на размазанные в дали пятна света. Паразит в груди ожил вновь. Он то спал, то, просыпаясь, принимался подъедать ему грудь корявыми челюстями. Стоп! Хлор глубже вдохнул. Он выдвинул ящик стола и пересмотрел все кухонные ножи. Даже самый мощный и с виду не годился. Его пухлые губы чуть приложились к лезвию: холодит. Холодит! Вот где покой... Он приложил лезвие к щеке, потом сжал ручку кистью и почувствовал, как этот слабый, гнущийся металл и так легко может успокоить. “Зарублю”, - прошептал Хлор и почувствовал, как от сказанного ему стало легче. Да, легче...”Зарублю, зарублю, зарублю”, - повторил он три раза. Он бросил нож на место, повертел в руках увесистые, цельнометаллические столовые ножи и задвинул ящик обратно. Он сел, подперев голову, и вспомнил, что на заводе сам точил ножи из напильников. Он подбежал к кладовке и распахнул створки. Вот он! Вот такой, бархатный. Он прикинул по длине. Сталь не очень твёрдая. Подойдёт. Он закрыл створки, выпил воды и попросил Катьку разогреть ужин. “Зарублю, зарублю, зарублю”, - повторил он про себя несколько раз.
Катька зареклась его ни о чём не расспрашивать. Сразу, сразу начинает психовать. Кошмар. Пусть лучше ходит сам в себе, только не трогает. Пусть сидит на кухне и точит свои напильники.
Каждый вечер Хлор вглядывался в окно. И сейчас Хлор на кухне вглядывался в окно, когда услышал из комнаты вой милицейской сирены. Он рванул к телевизору, выхватил у Катьки из рук пульт и вернул прежний канал с заставкой “Криминальной хроники”. “Больной! - Катька растирала ушибленный им палец. - Ненормальный! Ты слышишь? Мне больно!” - сорвалась она на крик и швырнула в него стопку газет... Хлор навел на жену пустые глаза не покидая мира теленовостей. Вымогательство... Так. “Тише, тише, не ори!” Катька разъярённая вышла. Убили... Убили. Угон. Изнасилование. Четыре пожара. Хлор, не шевелясь, сидел на полу и не пропускал ни слова, он так же не пропускал ни одной криминальной строчки в газетах, которые стал покупать регулярно, и теперь все они валялись, брошенные Катькой, в беспорядки вокруг, исчёрканные синим фломастером. И каждый раз он что-нибудь выбирал и, примерив к себе, каждый раз ужасался. Больше всего его ужасал рэкет и ситуации с похищением детей. А то, что обворуют, так нет - половичок старенький и дверь даже не обита. Когда передача закончилась, он принялся собирать разбросанные яростью Катьки газеты и думал: куда бы уехать или, на худой конец, как бы стать не заметней. Мысли эти иной раз доводили его до немоты и Катька не могла из него за вечер выбить ни слова. А иной раз эти мысли жгли его мокрыми розгами, и тогда он вглядывался в окно, и надеялся там увидеть спасительный город из детства и вместе с ним слёзы, которые всегда лечили всякую боль. В детстве - самое надёжное в мире убежище, самый крепкие бункеры с самыми крепкими запорами.
Он не раз задавал себе вопрос: почему именно в его ларёк зашёл тогда этот тип? Неужели он как магнит привлекает к себе разную дрянь, и бывает до смеха: какие-нибудь кришнаиты, прочие братья и те же напёрсточники, - все находят в его лице что-то такое, что притягивает их: на улице они цепляются к нему, выбрав из многих, доверительно вешают что-то на уши, нашёптывают, подхватывают под локоть и все же они на что-то надеются! и они все надеются, что он, Хлор, обязательно им всем поверит. Что у него написано такое на лбу? Что за искренность? Неужели он с виду такой добрый и привлекательный? Мало в глазах холода. Надо взять его где-то. Не хватает, не хватает злости. Нужно отыскать в себе какую-нибудь гадость и выставить её наружу: вот, смотрите и опасайтесь - какой я гад. Он глянул в зеркало посудного шкафа и выдвинул вперёд челюсть. Мало этого. Добавил взгляд исподлобья. Можно и так. Вошла Катька: ”Хватит кривляться и извинись!”
Он искал укрытия, как солдатик, оказавшийся под обстрелом на открытом пространстве. А над головой уже воет приближающаяся бомба, - слишком значительная по звуку опасность, чтобы задирать голову и смотреть: летит - или всё же мимо.
Ростки ненависти бодрили его и спустя время после встречи с Жировиком тем вечером, он как-то немного ожил и вспомнил, что бывает человеку покой. Невозможно, чтобы было всегда так: чтобы он боялся, когда светло, ясно и шумно; чтобы хотелось спасительной тени и, замерев, мальком притаиться за камнем и подождать, пока стая ужасных акул пронесется мимо; он даже вытащил на свет у матери из кладовки старую куртку и ходил в ней только потому, что она казалась ему белее неприметной. И плохо так, когда лежишь в постели, второй час ночи, а ты думаешь, думаешь. Потом встаёшь, идёшь к кладовке, включаешь свет и достаёшь наждачный камень с напильником. Потом, усердствуя на табуретке, сыплешь пыль прямо под ноги. А потом Катька стоит в дверях и, жмурясь от яркого света, спрашивает: “Что ты делаешь?” “Это, что ли? Это, я, сам не знаю... Не спится”. Она наливает себе воды и говорит: “Если ты не объяснишь, что происходит, тебе будет лучше уйти от нас”. “Мой дом тут”. “Дверь закрой хотя бы”. Она хлопает дверью, а ты смотришь на руки - и руки дрожат. И хорошо хоть одно: ненависть становиться ярче. Идешь потом спать.
Дела Хлора немного пошли. Он бегал по Москве, звонил, разыскивал, и находил свой товар - было тяжело, но было. В городе он кое-как конкурировал по цене, но для надёжности решил ещё опробовать торговлю мукой. А как-то сошелся с поставщиками из Волгограда и регулярно стал брать у них по тонне сухого молока в неделю.
Вечером, примчавшись домой, прежде чем сесть ужинать, он лез в кладовку и нащупывал через коричневую упаковочную бумагу контуры почти сточенного до ножа напильника. Он садился за стол и думал о том, как удивительно сталь способна поддерживать в нем уверенность. Еще немного работы и нож будет готов. Но он сильно и не спешил - сам процесс обточки уже превратился в ритуал и доставлял ему удовольствие. Он уже подобрал ему рукоять. Он его отполирует и будет таскать с собой день и ночь, пока совершенно не успокоится. Когда он трогал шершавые бороздки, то клялся, что рука не дрогнет. В голове прочно застряла мысль длиною от рукоятки до острия.
Иной раз казалось, что все, успокоился, но смесь из стыда и смятения то и дело прожигала тонкую пленку спокойствия. Достаточно было, чтобы кто-то из соседей посильней хлопнул входной дверью или маленькая псина неожиданно выскочила бы под ноги из-за кустов.
* * *
Катька ревела и трясла его в истерике: “Объясни мне, что происходит?”
Она затащила его на рынок. Они стояли и выбирали огурцы, когда Узбек незаметно подошел со спины и похлопал его по плечу. Хлор не успел обернуться, как тот рявкнул на ухо и громко засмеялся своей шутке. Рядом стояли ещё двое.
Катька почти бегом летела с рынка и ревела. Хлор отставал с набитыми сумками, опустив голову. Катька плакала до самого дома. У подъезда она схватила его за куртку и затрясла: “Объясни, за что тебя так унизили?” Он не смотрел на неё и не видел её слёз. Он прислушивался, как из далёкой глубины его человеческой сущности наваливалась набиравшая силу волна. Невозможно было понять её цвет, но ясно виделось, что на гребне несется что-то долгожданное и зловещее, и что будет дальше, когда эта волна схлынет - для Хлора нет в этом смысла, но сначала он умоет пеной с этого гребня чью-нибудь рожу. Теперь попадись кто-нибудь под руку. Ожесточённый, он бросил сумки и проорал Катьке в лицо: “Заткнись!”
Вечером Хлор стоял в ванной и наблюдал за собой в узкое зеркало. Из кухни доносились голоса. Пришла тёща, Катька позвала мать. Слышно, как она всхлипывала и, заикаясь, жаловалась на Хлора, обо всём им рассказывала и сейчас они устроят ему допрос. Но Хлора это не волновало. Он напряг бицепс, оскалился и сгримасничав, подумал: “Не такой я и гладенький”. Бум, бум, - Катька застучала в дверь. Он опустил руку и сказал: “Сейчас”.
* * *
Он бы всех помиловал, если бы не столкнулся с ним через несколько дней. Он ведь уже передумал и нож, почти готовый, только что не полированный развернул из бумаги и каким-то вечером со стыдом забросил куда-то на нижнюю полку, в хлам, в проволоку и старую сантехнику. Это всё ужасно, когда дорога в темноте кажется кем-то подкопанной или, дёргая подъездную дверь, уверен, что кто-то привязал с другой стороны за ручку лимонку; когда каждый лист превращается в прыжки злобной псины и вызывает резкий поворот головы и мурашки по коже. Лучше идти везде с открытым лицом, не шаркая по ступенькам и говорить себе: ”Это я иду. Я!” Он бы всех помиловал, но город его жил и никуда не девался. Он был далёкой от людей жизнью. Покалеченный весь. В нём выщербленный асфальт, в нём юбки, короткие до безвкусицы, совсем опали листья в парке и парк стал тощий и кривой.
- Ну, как зарабатываешь, коммерсант? - Жировик ухмыльнулся и, не дожидаясь ответа, пошёл первый по коридору. Хлор стоял огорошенный. Он пришёл в магазин забрать деньги и у самых дверей черного входа столкнулся с ним нос к носу. Хлор побрёл следом. Когда он вошел в кабинет заведующей, Жировик уже перетряхивал в руках пачку купюр. Перебрав её края со звонким, отрывистым шелестом, он сунул её в карман длиннополой куртки:
- Ну, как зарабатываешь, коммерсант?
- Здравствуйте, - Хлор поздоровался с тёткой.
- Как сахарок? А? Слушай, где я тебя ещё видел?
- Привет, ласточка, - подняла голову от стола заведующая. - Чего привязался к человеку? Такой надёжный у меня поставщик. Подожди немного, - сказала она Хлору.
Жировик расписался в расходном ордере и проползая мимо Хлора, кинул ему: “Давай, трудись. Коммерсант. А где же я тебя видел ещё?”
“Ты чего деньги сегодня не считаешь”, - спросила заведующая Хлора. “Не сомневаюсь”, - ответил он. “Пора везти, ласточка. Мешков десять взяла бы. Когда приедешь? - Окликнула она его. Хлор остановился и, не оборачиваясь: “Позвоню”.
Он не ужинал и ходил по квартире из угла в угол. Кухня, кухня...Там спокойней всего. Окно, стены...Бильярдные бортики и его голова, никак не находящая лунки. Он вытащил нож. Нож его был хорош, не хватало кровопусков, но их без фрезы не выточить дома. Бороздки ничего, бороздки от наждака он заполирует. Как ему стало жаль маму, он почему-то вспомнил о ней, он вспомнил, как она, никогда не изменяя своей привычке, всегда выносила всех паучков, найденных в квартире во время уборки, на лестницу. Пусть бегут... Каким он был маленьким. И паучки те были такие же беззащитные. Всё рушиться. Кому он сделал плохого? Он готов был заплакать.
Он каждый вечер одевался теплее и уходил из дома. “По делам”, - коротко и жестко отвечал Катьке. Катька уже устала и была готова на всё смириться. Она закрывала за ним дверь и садилась смотреть телевизор, стараясь ни о чём не думать.
* * *
“Хлор!” - окликнули его. Он оглянулся.
- Что, это ты мимо проходишь? Я старая - и то сослепу тебя увидела.
Хлор узнал классного руководителя и замялся, напрасно пытаясь вспомнить, как ее зовут:
- Извините. Здравствуйте. Вот, иду. Иду, думаю, вот.
- Понятно, понятно. Молодёжь вся в заботах. Не то, что нам - свой век доживать. Как твои дела? Я знаю, ты женился?
- Да. Сыну скоро четыре года.
- О! Какой взрослый. Молодец. Главное, чтоб сын здоровый рос. Расти сына. Трудное дело. Чем занимаешься?
- Как сказать...Да, чем все. Деньги зарабатываю.
- Понятно. Трудно молодым сейчас. И поесть надо и одеться хочется. Понимаю, всё понимаю. Что ж, дорогой мой, не забывай. Я вас всех хорошо помню. Бог ты мой! Сколько лет уже прошло! Как время летит. Не задерживаю тебя, беги. Маме привет.
- Спасибо. До свидания.
- Счастливо тебя.
Хлор простился и как-то облегчённо вздохнул. Они разошлись и шагов через десять он остановился и застенчиво оглянулся. Ссутулившаяся спина в коричневом потёртом пальто медленно удалялась в перспективу осенней улицы, - махровый беретик, прихрамывающая походка и пустой шуршащий пакет. Тут она тоже обернулась и, поймав его взгляд, молодцевато вскинула на прощание руку. Он встрепенулся, но тут на остановке между ними выгрузился автобус и они потеряли друг друга из вида. Задул ветер, погнал под ногами листья и пыль. Хлор опомнился и пошел к дому.
Город, осень. В нём люди ходят с опущенными головами, они смотрят себе под ноги, опасаются испачкаться и разглядывают там свои печали. Вон побрёл одинокий Бобик. Кто бы погладил твою седую мордочку? Какой ты, наверное, блохастый. Брошенный, наверное.
* * *
Что было дальше? Он неделю выслеживал Жировика с крыши соседнего дома и выследил его обычное время возвращения домой.
Случайный кот на дереве поздним осенним вечером мог наблюдать, как перед первым подъездом многоквартирного дома высиживает на скамейке неряшливый гражданин. Сидя в тени деревьев, он будто любовался лаком застывших в фонарном свете машин. Жировик уже отогнал свой авто на стоянку и минуты его возвращения приближались. Потап решил перейти под козырёк подъезда, чтобы оказаться в ещё большей темноте и чтобы подъездная дверь сама не закрывалась и не мешала, он подпёр её булыжником.
Он убил Жировика во мраке на ступеньках первого этажа, увязавшись за ним вслед по лестнице и мыча притворно-пьяную песню. Он оглушил его молотком и потом, то ли сумел перерезать горло, то ли нанёс несколько хладнокровных ударов в сердце. С уверенностью врача он проверил пульс, а потом быстро ушёл и свою верхнюю одежду засунул в мусорный контейнер через несколько улиц. Нож он закопал. Потом стучали виски, всю ночь дрожали руки, но утром наступила долгожданная тишина.
* * *
Похороны были шикарные. К дому съехались роскошные бандитские авто. Молодые люди, прибывшие на них, стояли небольшими группками и тихо переговаривались. У самого подъезда столпились близкие и друзья. Старушки слетелись из окрестных домов и, несмотря на свежее утро, вызревшее из холода октябрьской ночи, не уставали ждать. Пар сигаретными дымками вырывался из губных щёлок. Дождавшись, они ахнули. Гроб-красавец вынесли шестеро крепких молодцов. Полированное дерево рассыпало блики. Металлические ручки на солнце били по глазам золотом. Из гроба показывалась белокурая голова. Хлор позвал заигравшегося ребёнка и, раскачивая хозяйственной сумкой, пошёл за хлебом.
* * *
Вскоре он уже не складывал накладные вчетверо, не рассовывал их по карманам. Он заимел аккуратный чемоданчик. Через год он сел в новую машину и никто не смел конкурировать с ним в сливочном и растительном масле. Он по свойски якшался с братками на крыльце своего подъезда, эдак, тихим июльским вечером выйдя в шлёпанцах и белых носках покурить и потрепаться. Катька забыла, что такое ручная стирка и перекрасилась в пепельную блондинку. Его ребёнок не носил больше стоптанных сандалий от трёх поколений носки; чистенький мальчик с подстриженной челкой и бегающими скорлупками под бровями. Сам он коротко подстригся, полюбил остроносые лакированные ботинки и стал презирать джинсы, меняя брюки если только на спортивный костюм. Он нанял экспедиторов, которые развозили его товар, завел небольшой склад и потихоньку стремился расширять опт. Проходя по коридорам магазинов, он орал на грузчиков и однажды, оказавшись на задворках одного магазина, столкнулся с незнакомым лицом. Исподтишка он посмотрел на новичка и поинтересовался у приёмщицы, чем тот торгует. Потом в кресле в кабинете у директрисы Хлор сидел задумчивый и нехотя пересчитывал деньги.
Вечером он пошёл в парк поглядеть с пригорочка. За лесом вся предполагаемая столица купалась в нежной заре. Но постепенно стволы деревьев, между которыми он ловил взглядом простёршееся небо, обрисовывались всё более чёткими контурами и на фоне яркого неба оставались лишь чёрные силуэты. Над головой его двигалось небо, наползая голубым тараканом на розовые краски, а за голубым - неотступно тянулось тёмное. И, когда всё розовое стиснулось в узенькую красную полоску на горизонте, за теменью потянулся всепоглощающий мрак. Злой мрак. Но он принёс с собой звёзды и надежду, что завтра он обязательно обернётся утром.
Хлор достал зубочистку и стал ковырять в зубах. Жевать свежую говядину оказывается приятнее, чем тушенку.
_________
Уважаемые Господа, обращаюсь за помощью в определении жанра "Колокол на рассвете" в повестях и романах. Всего 60 страниц. Читается легче. Отвечу на каждое мнение.