Вылезли мы у поворота с горы на Большое Енисейское, на попутке ещё подъехали километра три и оказались дома, у бабушек. И всё неприятное тут же забылось, мы с восторгом делились воспоминаниями от прекрасного путешествия.
114
Две недели на Алтае пролетели быстро. Вот и пора уезжать. Теперь в Севастополь, где мама моя опекала Иринку. Бабушки провожали нас со слезами. Особенно баба Дуся переживала: - Когда теперь увидимся? Не скоро ведь снова соберётесь, доживём ли?
Мы утешали: - Ещё по Чуйскому тракту не ездили, обязательно приедем снова.
Бабушки были всё же довольны, что показали нас всем родственникам. В дорогу они нагрузили нас дарами Алтая в огромных количествах, как мы ни сопротивлялись.
- Да куда помидоры-то суете? Что их в Крыму не видали?
- В дороге поедите. Да и там не пропадут. Небось таких у них нет.
Из Бийска мы около часа летели до Барнаула самолётом АН-2. Этот стрекозёл бодренько разбежался по травяной поляне, именуемой Бийским аэродромом, подпрыгнул и полетел себе не высоко и не быстро, позволяя вдоволь наглядеться с оптимальной высоты на Алтайские просторы с Бией, Катунью, Обью. Ощущение такое как от езды на велосипеде, сидя на багажнике - трясёт, жестко, всё дребезжит, видишь спины членов экипажа, и хорошо обозреваются окрестности.
Из Барнаула самолёт нашего рейса на Симферополь отправлялся лишь на следующий день, но вопреки нашим ожиданиям, нам, как транзитным пассажирам, предоставили номер в гостинице аэропорта, так что в Барнаул мы даже и не ездили, а наутро уже летели в Симферополь. Там нас на своей машине встречала моя мама - бабуля Лиля или просто бабуля, как мы называли её в отличие от бабы Фени или бабы Тони.
И, действительно, алтайские помидоры, изумительно красивые, разной формы - круглые и пальчики - и цвета - красные и жёлтые, мясистые и вкусные, произвели в Севастополе впечатление, тем более что там лето было сухое и помидоры уже отходили, не говоря уже про огурцы, которые мы тоже привезли. Кажется, мы и дыни ещё тащили, некрупные, но сладкие, только что от арбузов отвертелись.
- Ну и Сибирь! - удивлялась моя мама. - Обязательно надо съездить к бабушке Фене, так хочется в деревне пожить! - мечтательно вздыхала она после наших рассказов.
В Севастополе мы пробыли в этот раз десять дней. Провели их в основном в Херсонесе, куда бабуля отвозила нас на своей "крячке" - "Москвиче" КРЯ 66-09. Здесь за раскопками древнегреческого поселения предпочитали купаться любители ныряния с камней и скал. Просто так заходить в воду там неудобно - все ноги о камни переломаешь, да и загорать на камнях приходится, не разлежишься, зато нырять здорово, если умеешь, конечно, и не боишься трахнуться о подводные валуны. И вода здесь чистая, прозрачная, прекрасно видно дно даже на больших глубинах, не то, что в Учкуевке, не говоря уже о городском пляже на Хрусталке. Добираться, правда, на городском транспорте не очень удобно, но когда бабуля подвозит - лучшее место в Севастополе, как мы считали.
Здесь мы обучали плаванию шестилетнюю Иринку, в этот раз она окончательно освоилась с морской стихией, с восторженным визгом ныряла пузом вниз с камней, отважно плавала под водой с открытыми глазами, вот только ещё плоховато держала голову над водой, ныряние и плавание под водой у неё получалось лучше. Ездил с нами в Херсонес и дядя Серёжа Мороз, который тоже отдыхал у наших в это время.
В двадцатых числах августа мы с Сашулей, Иринкой и нашей попутчицей, Милочкиной подружкой Олей Тимофеевой отправились самолётом в Калининград с посадкой в Киеве. Из-за непогоды задержались с вылетом в Симферополе, в Киев прилетели поздно, и там вылет в Калининград перенесли на следующий день. Но нас и здесь поселили в гостинице для транзитных, хотя и не без суеты и давки в очереди. Переночевали, Иринка не капризничала, а к обеду уже были в Ладушкине.
Завершился один из самых длинных моих маршрутов: Ладушкин - Калининград - Москва - Омск - Иркутск - Байкал - Новосибирск - Бийск - Белокуриха - Телецкое - Барнаул - Севастополь - Киев - Калининград - Ладушкин. Сашулин отпуск кончился, у меня оставалось ещё две недели (кандидатская добавка), которые я собирался истратить на рыбалки и грибалки в Ладушкине.
Иринку устроили в детсадик и ... в музыкальную школу. Сагитировала нас Валя Тихомирова, у которой Илюшка уже заканчивал 1-й класс музыкальной школы, и в доме было пианино, подаренное Валиными родителями.
- Давайте, я её на прослушивание отведу. Может, у неё слух хороший. Чего зря по дворам-то бегать, пусть музыкой занимается. Слава Богу, школа рядом.
- А инструмент? На чём заниматься?
- К нам походит, а потом сами купите. Неужели на пианино не заработаете? Родители помогут - для такой-то внучки!
- Да что-то у неё не видно никакой особой тяги к музыке.
- Так откуда она возьмётся? Это прививать надо. Вот начнёт заниматься, тяга и появится.
И Валя, действительно, взяла и отвела Иринку, не обращая внимания на наши колебания, на прослушивание в музыкальную школу, где Иринку признали вполне пригодной для обучения музыке и записали в первый класс. Теперь нам предстояло ежемесячно платить за учёбу, копить на пианино и контролировать Иринкины занятия музыкой у Тихомировых, а им эти занятия терпеть вдобавок к Илюшкиным.
- Ладно. В самом деле, хоть меньше будет по дворам задувать, а, может, и любовь к музыке привьётся, - решили мы с Сашулей.
Иринка в свои шесть лет уже неоднократно исчезала со двора в компании с ребятнёй нашего измирановского дома, убегавшей в лес жечь костры или на Тарзанку, загуливалась с ними допоздна, и часто приходилось вечером искать её, чтобы увести домой к ужину и сну. Для здоровья это всё было, пожалуй, и полезно, а вот духовное Иринкино развитие как-то не продвигалось. Читать она уже научилась, но не очень любила, и лишь в редкие периоды болезней читала помногу, когда подолгу приходилось лежать в кровати. Впрочем, и училась чтению она без энтузиазма, чем очень огорчала Сашулю. Та сердилась на дочь, что, конечно, не способствовало появлению искомого энтузиазма. И научилась по-настоящему читать Иринка, как раз болея, причём вполне самостоятельно (буквы она, правда, уже все знала - баба Тоня научила). К музыкальным занятиям Иринка отнеслась с некоторым даже воодушевлением, учительница её хвалила, и все были довольны, особенно Валя Тихомирова. Иринка была её любимицей, да и все в доме её любили, такая она была симпатёшка.
115
В обсерватории мы узнали печальную новость. Незадолго до нашего приезда случилось несчастье с только что поступившим к нам на работу выпускником физтеха Вадимом Ивановым, тем самым, мрачновато мужественного вида и слегка похожим на пугало, о котором я уже упоминал как-то. Он попал под трамвай в Калининграде, и ему отрезало ногу.
Это произошло в первый же день его окончательного переезда в Калининград. Тогда в июне они с Пахотиным приезжали только посмотреть, что здесь такое, ещё не рассчитавшись полностью с физтехом. Потом Вадим взял положенный отпуск, отдыхал у родителей в Симферополе, и в августе приехал в Калининград, чтобы приступить уже к работе, как это было оговорено с Гостремом. А в этот день в кирхе после обеда отмечали день рождения Лёни Захарова (18 августа), на "торжество" как раз и попал Вадим. Когда стали расходиться, Вадим взялся проводить до трамвая изрядно перебравшего Семёна Дмитриевича Шадрина, квалифицированного рабочего, одного из кирховских умельцев, грузного мужика, любителя выпить. Семён Дмитриевич на ногах держался нетвёрдо. Вадим затащил его в трамвай, и, пока укреплял его там на месте, трамвай тронулся. Вадиму пришлось спрыгнуть с него на ходу - двери тогда не закрывались автоматически, да получилось неудачно: попал на кустики, его слегка откинуло назад, и ступня ноги попала под колесо. Случилось это на Трамвайной аллее, обычно безлюдной, и никто происшедшего не заметил, в том числе и ехавшие в трамвае. Вадим отполз за кусты, потом потерял сознание, но, видимо, стонал, и какая-то тётенька его обнаружила истекающим кровью.
В больнице Вадиму отрезали раздробленную часть ступни до пятки. Представляю, какого ему там было лежать - одному в чужом городе. Навещали его только Гострем и Пахотин, потом приехала жена Маша. В обсерватории он появился нескоро, на костылях, затем снова надолго исчез. Вадим стал клиентом протезной мастерской, той самой, которая располагалась раньше в кирхе, а теперь переехала в новое здание по соседству. Ему пытались сначала спротезировать ступню с сохранением своей пятки - не вышло. Тогда отрезали ногу сначала в голеностопном суставе, а потом ещё выше (не протез под ногу подгоняли, а ногу под протез подрезали). Он мучительно привыкал то к одному, то к другому протезу. Наконец, какой-то ему подошёл, так он его умудрился сломать...
Года два или три так тянулось. Сначала он ходил с палкой, сильно хромал, а сейчас, кто узнаёт впервые, удивляется и не верит, что Иванов - одноногий. И в волейбол играет, и машины любые водит...
Но вот окончился и мой отпуск, я вышел на работу. Пошёл к Гострему узнавать, когда приступать к занятиям в университете. И тот меня ошеломил:
- Не надо, так сказать. Вам не разрешают больше работать в университете.
- Почему?
- Вы сами знаете почему.
- Из-за выборов, что ли? - догадался я.
- Не надо было дурака валять, так сказать.
- А полставки в НИСе?
- Ни в НИСе, ни на почасовая оплата Вам нельзя. Это Вам урок, так сказать. Будете работать в обсерватории, так сказать.
- А как же тема?
- Тема остаётся, это совместная работа КМИО и КГУ, так сказать. Вы можете в ней участвовать от КМИО.
Такого поворота я, честно говоря, никак не ожидал. Правда, в конце июня я был уволен из НИСа, но вместе с другими совместителями - Круковером, Саенко, причём Гострем как-то туманно объяснил это переоформлением договора и уходом всех в летние отпуска. Он специально радел, чтобы научные сотрудники уходили в отпуска разом, летом, одновременно с ним.
- Опасается, что ли, что без него чего-нибудь не так наделаем? - недоумевали мы. Но после этого, посылая нас с Костей в Иркутск, Гострем и виду не подавал, что собирается отказаться от моих услуг в университете.
Что же теперь получалось?
Я допускал, что из обкома могли позвонить и потребовать от университетского начальства недопущения меня к работе в университете, особенно к преподавательской. Но неужели Гострем не мог меня защитить? Или не захотел? Но почему? А, может, и никакой обком здесь не при чём, а Гострем сам так решил? Оставалось только гадать об этом. На преподавание, тем более почасовое, у Гострема сейчас кадров хватает, можно и без меня обойтись. На теме он может сделать ставку на Костю и, пожалуй, на Никитина, но отстранять меня полностью вряд ли будет. Я уже заразился интересом к теме, втянулся в неё; похоже, что Гострем это чувствует и понимает, что тему я не брошу в любом случае, на любом месте буду полезен. Придется доказывать ему мой вес в теме, чтобы вернуть его расположение ко мне, столь заметное в прошлом году.
А деньги?
Без университетской прибавки моя зарплата падала чуть ли не вдвое: от примерно 300 рублей до 175. На такой перепад, тем более неожиданный, трудно наплевать. А мы-то пианино собрались покупать!
Но что поделаешь? Ходатайства за меня перед Гостремом моих университетских коллег по теме, в первую очередь, Кости, пользовавшегося теперь наибольшим "уважением", если так можно выразиться, у Гострема ничего не дали. Гострем ссылался на какие-то верха, это, мол, не его воля, а чья - так и осталось неизвестным. Я решил продолжать работать по теме как и раньше, но только больше, поскольку на научную работу у меня теперь высвобождалось время, уходившее раньше на подготовку и проведение занятий со студентами. А там посмотрим.
Дела с разработкой постановки задачи шли довольно быстро. Костя определил, какие места задачи, то есть какие уравнения или отдельные члены уравнений создают наибольшие трудности с точки зрения численного решения задачи. Я сосредоточился на выяснении физической роли этих членов, выискивая возможности их упрощения. Хорошую идею подал Миша Никитин - выкинуть члены переноса в уравнениях непрерывности для молекулярных ионов, а работы Бэнкса подсказали мне возможность пренебрежения ионной теплопроводностью и различием температур ионов разных сортов. Результаты самого Штуббе показывали, что не имело смысла решать громоздкое уравнение теплового баланса для нейтрального газа из-за неопределённости его входных параметров. Вместо него мы решили использовать полуэмпирические модели нейтральной атмосферы, выражавшиеся несложными аналитическими формулами и интегралами. Все эти упрощения, облегчая численное решение задачи, не должны были существенно повлиять на результаты, как мы надеялись, но окончательно утверждать это можно было лишь после проведения расчётов.
Другой ряд наших модификаций постановки задачи Штуббе делал её, на наш взгляд, более общей без особого ущерба в практической реализуемости. Так, мы опустили нижнюю границу со 125 до 100 километров высоты и включили в рассмотрение область Е ионосферы, отказались от использования в качестве верхних граничных условий предположения об отсутствии потоков плазмы на верхней границе. Вместо этого мы решили задавать на верхней границе значения концентраций или потоков ионов из наблюдений, для чего опустили верхнюю границу в задаче с высоты 1500 км до 1000 км - на высоту, для которой имелось много опубликованной информации с американских спутников типа "Алуэт" ("Жаворонок"). Кроме того, вплоть до этих высот ионосферу прощупывали мощные локаторы некогерентного рассеяния радиоволн.
Все эти и многие последующие модификации постановки задачи Штуббе вносились в течение первых двух-трёх лет работы над темой, да и потом постановка задачи непрерывно видоизменялась. Причём, если на первых порах изменения шли, главным образом, в сторону упрощения постановки Штуббе, то в последующие годы, наоборот, в сторону усложнения с учётом текущих достижений работавших параллельно с нами отечественных и зарубежных коллег.
Одновременно с работой по формулированию окончательной постановки задачи мы с Костей обдумывали последовательность всех действий по разработке алгоритмов и программ решения уравнений модели, подготавливали к нагрузке все имеющиеся людские силы. По складу характеров, по темпераментам, по имеющемуся опыту работы получилось сразу так, что у нас с Костей сложились отношения ведущего (я) и ведомого (Костя) к обоюдному нашему согласию и ощущению, что каждый из нас на своём месте и при деле. Задача наша складывалась из проблем геофизики и прикладной математики. В первых лучше разбирался я, во вторых - Костя, мы интенсивно обучали друг друга, но приоритет геофизики Костя безусловно признавал, а я, в свою очередь, на практике каждодневно должен был подтверждать своё право на лидерство, что мне вроде бы и удавалось. Мы ощущали, что превращаемся в довольно слаженный тандем.
Остальная братия, работавшая на теме, вела себя довольно пассивно. Лёня Захаров ничем кроме своей программы расчёта скоростей фотоионизации не интересовался, считая, что ему и этого достаточно. Миша Никитин вроде бы не был против коллективной работы, готов был что-нибудь пообсуждать, но никакую черновую работу для общего котла на себя брать не хотел. Багно с нами контактировал только по части пива. Девочки же, выпускницы КГУ, и Серёжа Фомин - новичок из физтеха, вообще не имели ещё никакого опыта самостоятельной работы, им требовалась направляющая, разъясняющая рука. Гострем конкретно никакой наукой не занимался и помочь ничем не мог. Костя склонностей к руководству не проявлял и возлагал надежды на меня, ссылаясь на Осипова, который считал меня ответственным за состояние дел на теме и фактическим научным руководителем.
Ещё весной так вроде бы считал и Гострем. Теперь же у меня стало появляться ощущение, что Гострем, не всегда явно, но препятствует тому, чтобы я забирал бразды научного руководства темой в свои руки. В чём это выражалось? Да хотя бы в том, что Гострем запретил мне "без особой надобности"(!) ездить в университет, раз я теперь не работаю там. Моё рабочее место, мол, в Ульяновке. Возражал Гострем и против поездок ребят из ЛПФ ко мне в КМИО, особенно не нравились ему почему-то мои контакты с Латышевым. Запрещал проводить даже рабочие семинары в его отсутствие, сам же был вечно где-то в бегах...
Но здесь надо отвлечься, пожалуй, и рассказать об общей трансформации взаимоотношений Гострема не только со мной, но и с другими, которая неуклонно и довольно быстро происходила в течение всего этого (не такого уж и длительного) времени.
116
Пора восторженного моего отношения к Гострему миновала ещё весной, если не раньше - в конце прошлого, 1970-го года. В энергичности, нахрапистости ему, конечно, нельзя было отказать. Свою главную идею - создать в Калининграде крупный научный центр под своей эгидой он проводил в жизнь настойчиво и целеустремлённо. Вокруг него складывался и рос не по дням, а по часам коллектив, хотя разношёрстный, но в научной своей части состоящий из молодых и толковых ребят, способных на многое при надлежащей их мобилизации. Всё это были несомненные плюсы Гострема.
Но чем ближе мы сталкивались с ним в различных ситуациях просто как с человеком, личностью, тем больше неприятных чёрточек открывалось в нём. Поначалу мелких, но их множества складывались потом в крупные.
Он легко давал обещания, безоговорочные, уверенные. И ничуть не смущался, если их не удавалось выполнить или если он передумал. Оправдывался он в таких случаях каким-то косноязычным бормотаньем: "Это ничего, так сказать, это потом, сейчас надо работать, так сказать..." и т.п. Он запросто мог и приврать - и по мелочи, и по крупному. Мог грязновато посплетничать - одному про другого, а тому про первого. А порой и вообще срывался на какие-то дикие выходки.
Первый раз, помню, удивил он нас ещё в прошлом году, когда, собравшись нашей компанией в квартире у Шагимуратова отметить его день рождения, мы пригласили и Гострема с женой. Уже в самом начале вечера он отмочил такую шутку. У Этель Эмильевны спросили, что она будет пить. За неё ответил Гострем:
- О, она пьёт водку!
Взял стоявшую на столе четвертинку водки и вылил её полностью в фужер своей жене. Мы вылупили глаза. Надо сказать, что у нас выпивки отнюдь не много было. Ну, ладно. Выпили, закусили, включили музыку, всё шло обычным манером, не считая некоторой скованности поначалу из-за присутствия Гострема, которая, впрочем, постепенно прошла под действием спиртного. На него перестали обращать внимание, и они с Этель вскоре ушли, наплясавшись со всеми. А случилось так, что кто-то из их детей захлопнул, уходя, дверь квартиры, ключей же у Гострема не было. Жили они как раз над Шагимуратовым в бывшей квартире Суходольских. Слышим, наверху какой-то шум. Оказалось, Гострем дверь ломает. Потом шум усилился, слышалась явная ругань - это дети появились. А через полчаса к нам ворвался Гострем, ещё недавно пивший и веселившийся вместе с нами, подскочил к розетке и вырвал шнур магнитофона.
- Хватит! Надо совесть иметь, так сказать! - И ушёл.
Мы обалдели.
- Ну и хам! - первой пришла в себя Майечка Бирюкова. - И это профессор!
Мы, конечно, снова включили магнитофон, только дверь в квартиру захлопнули.
Потом до нас дошли слухи от Гостремовских соседей по лестничной площадке, что у профессора с сыном Мартином бывают драки. Что младшая дочь Лаура однажды пырнула Мартина в ногу кухонным ножом - это рассказывала Майечка, которую Дженни позвала на перевязку (а Этель Эмильевна в это время заперлась у себя в комнате). Обслуживала семью Гострема стиркой тётя Маша Феофилактова, подружка нашей бабушки Фени, обсерваторская сторожиха и уборщица. Она поражалась, в каком свинарнике живёт профессорская семья. Мне и самому как-то довелось побывать у них на кухне, заваленной горами грязной посуды и всяким хламом. Всё это никак не вязалось с тем впечатлением, которое они с Этель производили своим в общем-то респектабельным, вполне профессорско-интеллигентным, заграничным внешним видом.
Быстро невзлюбили Гострема низовые кадры обсерватории - лаборанты, техники, шофера, кочегары, сторожа. От него невозможно было добиться конкретного решения какого-либо хозяйственного вопроса. Весь в глобальных проблемах, пропадая большей частью времени в Калининграде, он совершенно запустил рутинную хозяйственную службу в Ульяновке и в измирановском доме в Ладушкине, не занимаясь ею сам и не поручая никому. От нависавших проблем - ремонтных, снабженческих, подвоза людей, отопления, особенно обострившихся из-за перехода на круглосуточные наблюдения, он либо просто отмахивался, либо городил что-нибудь несусветное о будущих перестройках. Вскоре низы стали считать его просто болтуном и именовали "профессором" не иначе как с иронической, если не презрительной, интонацией.
Шофера на первых порах относились к нему уважительно: любые машины он водил мастерски и хорошо знал их. В городе ездил лихо, часто нарушая правила. Однако ни о машинах, ни о запчастях, ни о бензине он не заботился и своей лихой эксплуатацией скромного обсерваторского автопарка только создавал дополнительные проблемы шоферам. Довольно быстро он заездил "ЕРАЗ"ик, потом грузовой "ГАЗ-51". Когда появился Круковер со своим стареньким "Запорожцем", Гострем было запряг его в качестве собственного извозчика, не смущаясь несоразмерностью габаритов машины и своей долговязой фигуры. Круковер повозил, повозил Гострема, а потом откровенно забастовал под видом капитальной поломки "Запорожца".
Мои личные взаимоотношения с Гостремом начали ухудшаться ещё до истории с выборами, со времени нашей совместной преподавательской работы, когда я стал осмеливаться делать ему замечания по поводу его ошибок в лекциях, на что он очень раздражался. В свою очередь меня страшно злило, что Гострем совершенно не уважает моё личное время - может попросить подождать несколько минут, якобы есть важное дело, прождёшь и полчаса, и час, и два, а он, как ни в чём не бывало, спросит какую-нибудь ерунду или вообще забудет, чего хотел...
А сколько раз я обжигался, надеясь, что он подвезёт с собой до Ладушкина или Калининграда, как обещал. Пропускал автобусы и дизели и оставался вообще ни с чем - Гострем забывал про меня! Все эти мелочи сначала очень раздражали, я огорчался, даже обижался, а потом привык и перестал на Гострема рассчитывать, пропуская мимо ушей большую часть его болтовни и не обольщаясь его обещаниями. Чтобы в случае надобности ловить его на слове, я перешёл на новую форму общения с ним - стал подавать ему докладные записки, напечатанные на машинке, оставляя себе копии. Я заметил, что на бумажки, особенно напечатанные под копирку, он реагирует совсем иначе, чем на просто сказанные слова...
117
Итак, к середине осени 1971-го года сложилась такая ситуация.
Вынужденно освободившись от преподавания, я смог по-настоящему вникнуть в суть задачи, поставленной Осиповым, и увлечься его. Я чувствовал себя вполне созревшим для научного руководства темой: мне было отчётливо ясно, что, как и кому нужно делать, я пользовался доверием сотрудников темы, ощущал признание своего авторитета. Фактически я это руководство и осуществлял, пытаясь растормошить помимо Кости, с которым у нас уже наладилось взаимодействие, и других сотрудников ЛПФ, в первую очередь, Лёньку Захарова, Никитина, Фомина. Я вёл рабочие семинары, на которых предлагал индивидуальные задания работавшим на теме, если с ними соглашались, то обсуждался и назначался срок исполнения. Так формировался план текущей работы, за выполнением которого я следил, встречаясь с исполнителями и обсуждая возникавшие у них проблемы. То есть я делал всё то, что и положено делать научному руководителю, ведя при этом и свою личную часть работы, пока, главным образом, обзорную, компилятивную.
Но реализовать свои возможности в полной мере я не мог. Формально я теперь не числился на хоздоговорной теме "Квадрат" в КГУ и не мог официально руководить сотрудниками ЛПФ, не имел даже права ездить в Калининград, в университет по своему усмотрению. В обсерватории же на теме ДМИ в 1971 году числились только я и Лена Васильева, которой Осипов поручил сбор и обработку данных вертикального зондирования ионосферы (для построения эмпирической модели высотных профилей электронной концентрации). Правда, тема ДМИ выполнялась как бы совместно КМИО и ЛПФ, как это указывалось в планах работ, утверждавшихся руководителем обоих этих подразделений (учреждений, принадлежавших различным ведомствам,) - Гостремом. Я решил воспользоваться этим и напомнил Гострему, что Осипов рекомендовал меня в качестве ответственного исполнителя совместных работ, и что Гострем весной с этим был согласен. А как он считает сейчас? Являюсь ли я таковым, и если да, то за кого я отвечаю, и кто мне подчиняется?
В ответ на эти вопросы Гострем пробурчал что-то невнятное: - Да, конечно, так сказать, но надо ещё посмотреть... - и тогда я подал ему докладную записку с просьбой утвердить список подчинённых мне исполнителей темы "Динамическое моделирование ионосферы". В этот список я включил Латышева, Никитина, Багно, Захарова, Фомина, Лену Васильеву, университетских программист-девиц Блик, Поцтывую, Бутович, а также Сашеньку, полагая, что в одиночку ей продолжать заниматься пульсациями, что она делала до сих пор, - бессмысленно, а переключиться на ионосферу она сможет, во всяком случае есть кому помочь ей. Правда, она оставалась ответственной за магнитные наблюдения, точнее, за их обработку, так как контроль за аппаратурой Гострем передал Сивицкому, и даже ездила в этом, 1971 году в ИЗМИРАН на совещание по геомагнитной службе, но эта работа не отнимала у неё много времени.
Гострем сунул мою докладную к себе в портфель, пообещав разобраться. Но дни шли, а ничего не менялось. По-прежнему запрещалось проводить рабочие семинары без Гострема, а с ним договоришься, приедешь в Калининград, он где-то в бегах или заседает, можно прождать целый день и не дождаться - езжай обратно, день пропал. Я просился в Москву в командировку - обсудить состояние работы с Осиповым, выступить на семинаре в ИЗМИРАНе в лаборатории Фаткуллина, автора целого потока работ по ионосферному моделированию, - Гострем не пустил. Наконец, он отреагировал на мою докладную и предложил мне возглавить группу физиков в составе Никитин, Захаров и Сашенька, а математиков - к ним он отнёс программисток и Фомина - оставить в покое, пусть ими Латышев командует.
Я обсудил это его предложение с ребятами - Латышевым, Захаровым и Никитиным, которые Гострема уже тоже раскусили и поняли, что он не хочет слишком уж тесного объединения сотрудников, да ещё под началом Намгаладзе. Все согласились с тем, что смысл в предложенном искусственном разделении нашей неформальной группы моделирования на физиков и математиков имеется только один: разделение ради разделения. Уж больно не нравился Гострему наш альянс с Костей. Ведь в своей системе преподавания он сам ратовал как раз за слияние физики и математики, а в нашем случае такое слияние было тем более естественным и необходимым, что речь шла о математике прикладной, используемой как метод решения конкретной физической задачи... Так что в его предложении смысл был сугубо политический - не дать объединиться нам с Латышевым. Почему? Зачем ему это надо было? Ведь это же вредило делу, работе! Тогда мы этого ещё не понимали вполне отчётливо, отождествляя интересы Гострема и интересы дела, работы, хотя, конечно, слыхали и такое выражение: "Разделяй и властвуй". Этим принципом Гострем и руководствовался, инстинктивно боясь нашего объединения.
Итак, обсудив ситуацию с ребятами, я подал Гострему вторую докладную записку, предварительно согласовав её текст с Костей, Лёнькой и Мишей. В этой докладной я фактически ставил перед Гостремом ультиматум: или он предоставляет мне полномочия научного руководителя группы моделирования, каковым я по существу и был, но нелегально, и не мешает работать, или я отказываюсь участвовать в отчётах ЛПФ по хоздоговорной теме с РТИ, поскольку формально никакого отношения к этой теме не имею. Последнее Гострема, конечно, никак не устраивало. В предыдущем (обзорном) отчёте по "Квадрату", который мы составляли где-то в мае - июне, я собственноручно накатал более двух третей всего текста, и моя часть более других касалась существа темы. В докладной я предлагал обсудить вопрос о научном руководстве на совещании всей группы моделирования.
Почувствовав, что ребята меня поддерживают (из разговоров с ними поодиночке, в которых Гострем жаловался на меня, что я рвусь к власти, - а ребята передавали содержание этих разговоров мне), Гострем перестал упорствовать и пошёл нам навстречу. Требуемое собрание группы моделирования было проведено где-то в ноябре, и Гострем, не накаляя обстановки, как ни в чём не бывало, подтвердил, что, как и договорено было почти год назад с Осиповым, я являюсь ответственным исполнителем совместной темы "ДМИ". Числиться научным руководителем мне якобы не положено, это прерогатива его - Гострема.
Я сказал, что мне неважно, кем я буду числиться. Тема требует научного руководства, я его фактически осуществляю и прошу лишь, чтобы мне не мешали в этом, и прежде всего не препятствовали контактам с исполнителями, обсуждениям с ними хода работ как в форме рабочих семинаров, так и в форме индивидуальных встреч. Гострем отвечал, что он ничуть этому не препятствует, только и сам хочет принимать участие в семинарах, "внести посильный вклад, так сказать, помочь советом", а мы его якобы избегаем и чуть ли не пускаем на семинары. В ответ на напоминания о его многократных неявках к назначенному им самим сроку семинара Гострем оправдывался, что это не его вина, он очень занят и т.д., и т.п. Но вроде бы мы друг друга поняли и обо всём договорились.
Тем не менее вскоре мне пришлось писать третью докладную, так как Гострем под угрозой дисциплинарных взысканий запретил сотрудникам ЛПФ ездить в Ладушкин без специального его разрешения на каждую поездку. Теперь он считал, что раз я - ответственный исполнитель, то и должен сам ездить в ЛПФ (а недавно ведь запрещал и это). (продолжение следует)