МАЙ. ГОСПОДИН БИЧЕВАТЕНЬКИЙ. ПИВО.
В доисторическое время среди байкан господствовало многобожие. В древнебайканском пантеоне насчитывалось до двухсот богов, главным среди которых считался бог Мамон. Кроме того, в каждом племени были свои божки малых племен. Сойдя на землю Бивня, Великий Баечник принес на нее священную книгу «Энциклопию баек». Но проникновение Энциклопии не везде сопровождалось одинаковым успехом. Особенно сильно было противодействие среди хачинцев, где культ Мамона удерживался долее всего. Великий Баечник был канонизирован в 560 году, однако Мамон, перейдя в разряд фольклорных персонажей, и сейчас кое-где еще порой существует в устном народном творчестве...
«Традиционные верования байкан в разрезе влияния первых на устное народное творчество последних»
Июньский день прозрачно перетекал в вечер. Солнце пыталось утопиться не где-нибудь, а именно в Кукуевской бухте, как некогда Глеб XI Утоплид утопился в ней, погубив при этом дырявую лодку с тремя генералами Шутовской империи. Со стороны бухты тянуло запахами водорослей и вчерашней рыбы. Торговцы, изобилующие на набережной в этот час, не могли пожаловаться на отсутствие спроса: потребление газировки, сельтерской и прочих прохладительных напитков выросло чуть ли не вдвое против рутинного. Положение усугублялось еще и тем, что ветра практически не было – закатное затишье перед обязательным бризом вечером.
Полный штиль царствовал над бухтой. Нечему было вздуть паруса яхточек, нечему было взрябить гладь воды около знаменитого Балабольского маяка, неизменно указывавшего путь в порт столицы Бивня всякому кораблю вот уже полтора века. Маяк, наряду с памятником Великому Баечника работы скульптора Рукокрюкова и выставкой масок галихчо господина Колхозноватича, был одной из достопримечательностей Кукуева. Древняя лыгенда, впоследствии переложенная народным поэтом Бивня г-ном Рыболовким в рифмованную форму, гласила, что в самом конце Второго Шутовского нашествия в семье смотрителей маяка разразилась чума. Но глава семьи Глеб XXV Маякид перед смертью геройски забежал в казарму солдат Шутовской империи. Он погиб на месте, а вслед за ним в страшных муках перемер и полк. Впоследствии фонарщику было присвоено звание Героев Империи, а у основания маяка был заложен памятный кирпич в ознаменование героической семьи.
Однако судьба чумной семейки в этот вечер никак не волновала г-на Свистоплюшкина. Оный господин шел домой и отчаянно потел. Утром он вышел из дома, несколько не соотнеся возможностей своего гардероба относительно температуры окружающей среды, и к вечеру шерстяной костюм-тройка его окончательно запарил. Требовалось срочно охладиться. Поэтому в голове купца завелась кружка пива и уже не первый час призывно там позвякивала. Купец усиленно искал пивной бар. Он так хотел пива, что по дороге приобрел сушеную тромбон-меч-рыбу – излюбленную закуску имперских подданных к нему. Теперь оставалось только спознаться с тем местом, где можно было бы ее приговорить под пару-тройку кружечек добрейшего кукуевского пивка.
Вообще-то пиво господин Свистоплюшкин почитал не дюже. Купец считал его потребление пропиванием денег ("Ну пьешь, пьешь его, а все без толку, понимаете ли!"). Гораздо милее ему был, как вы уже уловили, был стаканчик можжевелового джина. Но – и опять это всегдашнее "но" – сегодня множество факторов, среди которых участвовали жара, настроение и рыба, сошлись меж собой на том, чтобы продажа пива в Кукуеве возросла еще на одну-две, а, может, и все три кружечки.
И вот, наконец, встреча купца и пивбара состоялась. Бар именовался "La veine de biere ". Он располагался чуть поодаль пристани и славился своим фирменным пивом "Портовое", изготовлявшемся прямо здесь же, в маленькой пивоварне при заведении. Купец заказал бокальчик пива, подошел к одному из свободных столиков и занялся доведением тромбон-меч-рыбы до пригодного к употреблению состояния.
Рыба чистилась трудно. Обдирая чешую с правого бока тромбона, господин Свистоплюшкин вспомнил, как во времена его молодости в один из таких же июньских вечерков стояла такая же жара. Тогда он прогуливался по набережной, погода тоже была tres bien pour l'amour . К нему подошла незнакомая девушка, представилась госпожой Перепилкиной и ...
Подали заказанное пиво, причём официанткой здесь была дородная байканка, тащившая в охапке зараз по осьми бокалов. Очнувшись ("Эк, как меня на солнышке-то разморило!") от reves les yeux ouverts , купец смахнул пот со лба, сдул шапку ячменной пены и отпил из кружки два больших глотка. Пиво принесло долгожданное облегчение. Купец ощутил, как по телу расходится волна божественной прохлады, избавляя его от томивших полдня жары и жажды. Свистоплюшкин закусил это дело спинкой тромбон-меч-рыбы и впервые за целый день ощутил себя на вершине блаженства. Все было как нельзя лучше... Еще глоточек... Здорово..!
Купец полностью расслабился. Душные думы покинули его вместе с потом – он наслаждался жизнью, потягивал пивко, пожевывал рыбку, размышлял о хорошем (доходе и стаканчике джина), словом – просто отдыхал от трудов праведных
Но, увы, моменты счастья никогда не бывают слишком продолжительными. Купец не успел еще осушить первую кружечку "Портового", как его хлопнули по плечу с такой силой, что бедняга чуть не выронил бокал. Тут же громоподобный голос проорал у него под ухом:
– Свистоплюшкин, мамон тебя побери, а ты тут откуда? Чо, пивка попить решил? Хорошо придумал, дружище! А это чо у тебя? Никак, тромбон?! Молодец, дружище, сто мамонов тебе за пазуху! Давно я рыбки не едывал! Ну, пиво с меня! Красавица, пива, да побольше!
Оглядываться, отбиваться и уж тем более отбояриваться смысла не имело решительно никакого: манеры и голос боярина Бичеватенького были известны в Кукуеве всякому. Его появление не принесло купцу ровно никакой радости. Скорее наоборот: его вторжением Свистоплюшкин был сразу же сброшен с небес на землю. Он понял, что теперь весь вечер наверняка будет испорчен. Необходимо было улизнуть как можно скорее. Но прежде, дабы не раздражать боярина ("А ведь и в морду может!"), он решил выпить с ним по одной кружечке пивка, а затем, сославшись на неотложные дела, вежливо раскланяться. Мысль эта, внешне привлекательная, оказалась, как мы впоследствии увидим, явно неудачной.
– Добрый вам день, многоуважаемый боярин Бичеватенький! – вежливо поприветствовал его купец, потирая ушибленное плечо, в то время как многоуважаемый боярин, совершенно его не слушая, завел рассказ о каком-то из последних своих приключений. История эта совершенно не важна для дальнейшего развития нашего повествования. Посему, покуда она длится, по просьбе проницательного читателя проведем еще одну лекцию по этнографии Байковой Империи, Великой Очень.
Байканские горцы, или хачинцы, составляют едва ли десятую часть среди всех подданных Старшого Баечника. Их родная земля – гористый юг острова Энциклопии, где они расселяются в основном по ущельям Энциклопического хребта. Такая раздробленность привела к тому, что хачинцы дольше других байкан не были затронуты как словом Великого Баечника, так и достижениями байканской цивилизации. В отличие от прочих народностей Бивня, у хачинцев до сих пор достаточно сильно деление на кланы. Наиболее мощным и уважаемым среди них считается клан Ватеньких, к которому и принадлежал господин Бичеватенький, а также многие другие семейства – Бесноватенькие, Буйноватенькие, Бузоватенькие, Борзоватенькие и Быковатенькие. Члены этого клана с давних пор занимали главенствующее положение в хачинской иерархии. Они были наместниками Старшого Баечника среди горцев и непременными представителями Хачины в Боярской Ассамблее. Следующим по влиянию кланом можно назвать клан Ских, куда входили семейства Плоских, Свинтерских, Хачинских, Сундучанских, а также Колпачинских. Представители Ских обычно делали карьеру на военном поприще – имена генералов Плоского и Хачинского были известны всему миру, а геншут Колпачинский уже и вам знаком. Более мелкими значились кланы Цких (Трагицкие, Половницкие), которые в основном держали трактиры, шинки и корчмы, и Ых (Туповатные, Жирополные, Домостройные, Котоблезлые), занимавшиеся торговлей, как купцовый сосед свиновод г-н Жирополный, а также делали карьеру в искусстве как знаменитый тенор Кукуевского театра оперы и сабантуя г-н Котоблезлый. Прочие кланы были малочисленнее и особой роли не играли. По причине вышеупомянутых фактов некоторые байканские историки отказывались считать хачинцев сложившимся этносом, за что хачинцы этих исследователей планомерно истребляли. Вследствие этого профессия историка Хачины у молодежи приобрела романтическо-мистический ореол, сходный с тем, что окружает, например, профессию погонщика каззуаров в горах Дикого Аула. Однако en masse жители Хачины были добрыми, сильными, грубоватыми, веселыми и дружелюбными байканами, верными друзьями и отличными компаньонами.
Боярин Бичеватенький обладал всеми этими качествами своих соплеменников в, если можно так выразиться, превосходной степени. Двухметроворостый, заросший черной бородищей по самые пронзительные глаза, с неизменной повязкой в розово-голубую клеточку – символом клана Ватеньких – на лбу (по-хачински она называлась «гоойцзодмёчж»), медвежьим рукопожатием и необузданными манерами, большой любитель пива и байканок, потомственный пожизненный почетный член Боярской Ассамблеи, он являлся личностью крайне яркой, выделяясь в созвездии кукуевских аристократов звездой величины неизменно первой. Среди хачинцев он пользовался непререкаемым авторитетом, отношение же прочих жителей империи к боярину было достаточно неоднозначным. Одни из них обожали его, ибо нельзя отрицать, что Бичеватенький обладал ярко выраженной харизмой и уж бесспорно был самым известным хачинцем во всей стране. Но глупо было бы кривить душой, утверждая, что таких было большинство. Его составляли другие – те кто не любил боярина за его склочный и шумный характер, ярко выраженный холерический темперамент, а также за то, что он явно стремился к popularite tres scandaleux , как однажды изволил выразиться г-н Хрючатников. Купец Свистоплюшкин относился скорее к последним, чем к первым, а посему активно пил пиво в надежде улизнуть от столь некстати подвернувшегося сокружника. А тот, уплетая свистоплюшкинский тромбон, размахивал руками и орал перед ним:
– А я ему: "Ты, мамон тебе в нос, ты как с боярином разговариваешь, мамонов сын?" А он мне чой-то сказать прыгает, крыса этакая, так я ему в лобень, мамон его раздери! Ну, тут дружков его куча мала набежала – кулачонками машут, ножонками сучат. Так я их, сто мамонов им за пазуху, одного в фонтан – хай охладится, другого в мусор – нех покушает. Так вот всех, честное боярское, всех их шестерых брат за братом и уложил!
Тут боярин прервался, с недоумением взглянул на кисловатое лицо Свистоплюшкина, отпил мощный глоток пива и снова закричал:
– Да чо ты, Свистоплюшкин, так не весел? Брось ты это все. Пива выпей, тромбоном закуси, оно и пройдет! Хороший тромбонец, сволочь, попался, мясистый, мамон его так!
И вправду, на столике незаметно выросло пиво. Солнце, следуя примеру Глеба Утоплида, почти совсем скрылось в водах Кукуевской бухты. Еще миг – и оно, испустив зеленый луч, окончательно погрузило себя в залив, обрекши город на очередную июньскую ночь. С берега начинал дуть легонький бриз. Жара становилась меньше. Шкафомордин заканчивал очередную вышивку, а Мухобойкин – очередную бредню. Продукт портовой пивоварни понемногу производил приятные последствия в подсознании. Купец был бы совершенно не прочь остаться в этом милом пивбарчике, употребить еще пару кружечек пивка, докушать тромбончика, поболтать на различные пустоватые темки, ежели бы собеседником был кто другой. Кто угодно, пусть даже грубиян Байканицын или верноподданный Хрючатников. И не то, чтобы господин Свистоплюшкин имел что-либо против самой личности вождя хачинцев ("Свят, свят, Баечник Великий, упаси!"), но хобби Бичеватенького делало того крайне нежелательным сотоварищем.
Увлечения, как мы уже выяснили, у байкан имелись самые разнообразные. У кого безобидное, у кого бестолковое, у кого безнравственное, у кого беспечное, у кого вообще беспардонное. Однако забавы боярина Бичеватенького были делом столь своеобразным, что тягаться с ним по этой части не смел никто. Он не вышивал гладью или крестиком, не писал стихов или памфлетов, не собирал маски галихчо или пуговицы от штанов и даже не варил свое любимое пиво. Хобби боярина заключалось в ином.
Господин Бичеватенький обожал ходить по различным пивным барам. Но добро бы он просто ходил, пил хмелевой напиток и закусывал его тромбон-меч-рыбой. Так нет же! Неугомонный нрав члена Боярской ассамблеи требовал большего. Боярин, намечая своей целью очередной пивняк байканской столицы, появлялся там отнюдь не только с целью дегустации. Он устраивался в дальнем углу заведения, обставлялся батареей кружек с пивом и начинал громко орать народные хачинские песни, в большинстве своем прославлявшие его, Бичеватенького, род. Справедливости ради надо сказать, что на юге острова Энциклопии таких песен было сложено огромное количество, среди которых несколько было и по-настоящему хороших. Так вот, боярин горланил их до тех пор, пока кто-нибудь из посетителей не делал ему замечание. Это служило сигналом к дальнейшим действиям. Он прекращал петь и начинал во всеуслышание обсуждать высказавшую ему замечание личность, делая при этом особый упор на те комплексы, которые, по мнению Бичеватенького, терзали данный экземпляр байканской породы. Делал он это хамовато и развязно, явно напрашиваясь на рукоприкладство. В большинстве случаев это и происходило, что было лишь на руку бузотеру, ибо бояринн был совсем не дурак подраться. Каждую очередную драку он непременно вносил в реестр своих побед (независимо от того, так ли это было на самом деле) и похвалялся этим на следующий день в очередном пивном заведении. По этой причине мирный Свистоплюшкин старался избегать общества Бичеватенького, ибо драться не любил и (главное) не умел.
Но что сделано – того не воротишь, а портовое пиво в кружках господ неизменно убывало, да и от тромбона остались одни ребрышки с плавниками. Боярин первым обнаружил это досадное упущение, закричав:
– Эй, красотка, мамон тебе по лбу, чо, спишь, чо ли? Еще два пивасика! Тромбона тоже тащи, не видишь – купцы гуляют, еж тебя мамон! – и смачно шлепнул пролетавшую официантку по мягкому месту. Девица смущенно пискнула, растворившись во глубине кабака.
Хачинцы вообще считали пиво своим народным напитком. Легендарный Фрол I Пивоид – изобретатель пива – был родом именно с юга острова и происходил из рода Половницких. Поэтому именно в Хачине потребление пива было самым высоким по стране. Оно достигало 1 642 700 л ежедневно, что в пересчете на каждого жителя 220-тысячной провинции, включая грудных младенцев и при смерти лежавших стариков, составляло свыше шести литров, то бишь дюжины кружек. Соответственно тому, пивная отрасль являлась наиболее развитой и приносила южной провинции немалые барыши. Кто не знает знаменитые сорта пива "Чучундрово", "Треньк-бренькское", "Бабайкино", "Пузочесово" и наиболее ценимое знатоками "Однопалкодваструново темное" плотностью 18,5% и содержанием алкоголя 10,2%, производимые хачинскими пивоварами! Но, пожалуй, довольно лирических отступлений, ибо в пивном баре города Кукуево, столице Кукуевского уезда провинции Главбайкания, империи Бивень, уже вовсю происходило продвижение сюжета нашего романа, в основном силами боярина.
Разумеется, Бичеватенький не был грудным младенцем и тем паче не находился при смерти. А уж среднестатистической личностью он и подавно не являлся, так что и пива пил больше их всех, вместе взятых. После пятой кружки потомственный пожизненный почетный боярин впал в расслабленное состояние и начал вещать:
– А знаешь ли ты, купец, чо я на свете больше всего не люблю?
Икнул, рыгнул и продолжил:
– А не люблю я, мил человек, больше всего вот чо. Когда по-гордевропски байкане балакают, вот этого я не люблю. Чо птичьим языком болтать – али ты родного не знаешь? Ему скажешь прямо: «Мамон тебе в нос!», а он чирикать начинает: «Кёвё диресемо?» или как оно по-ихнему… Так бы в морду и дал, когда слышу, размамонь их мамон!
Гордевропское выражение «que veut dire ce mot » в боярском произношении звучало более чем забавно. А тот, отхлебнув из кружки добрый глоток пива, продолжал:
– Вот это я не люблю, Свистоплюшкин, друг ты мой купеческий. А еще не люблю я бездельников. Ну ты-то, ясен мамон, купец, дело делаешь, а потому не есть бездельник. Я вот тоже – раз боярин, то в ассамблее заседаю, законы принимаю, ну там, морды иногда еще бью – уж без этого не обойдёшься порой. Значит, я тоже при деле. А бездельники, моим разумением, имеются двух родов. Первые среди них – политики. Ежели кто работать не желает, тут же кричит, мол, политик я, в ассамблею рвется, аж онучи теряет. Вопит, бедолага, громче всех: "Те, кто там сидит, империю разваливают, деньгу воруют, осоцинам, опять же, продались. Пустите меня туда, я вам того в тюрьму, сего на каторгу, пятого вообще к мамону на запятки; я Бивень сделаю важней Гордевропии, я то, я се, я ваще стану святее Великого Баечника". Ну и чо? Байкане-то, они доверчивые, ну выберут они его в ассамблею. А дальше? Крикун этот переедет из своего Завонючья в Кукуево, да и не просто переедет, а перевезет с собой братьев, сватьев, золовок, шуринов, деверей и мамон его знает кого еще. Сам окопается в столице, всем родственничкам тёплые местечки выхлопочет, любовниц разведет, экипаж приобретет, ну и все такое прочее. А в ассамблее, поди ж, ни разу и не появится. Так и будет жить понемногу – где приворует, где взятку даст – до следующих , мамон их подери, выборов. А там уже другой такой же типаж наготове с бочкою дерьма: "Посмотрите, какой он плохой! Меня, меня выбирайте – я хороший, я того в тюрьму, я сего на каторгу..." Возьмём этого старого осла Елеелина…
Но вместо главы Бивня оратор взял кружку пива, опорожнил ее, со стуком поставил на столик, громко отрыгнул и констатировал:
– У, мамон, пиво какое ядреное! Да, купец, а ты меня спросишь, кого я еще не люблю? Ведь спросишь, мамон?
Купец ничего такого спрашивать не собирался. Он искал повод сбежать домой. Но хитрый повод надежно прятался от Свистоплюшкина, в результате чего ему пришлось лишь соглашательски покачать головой. Бичеватенький только того и ждал.
– А еще, купец ты мой разлюбезный, не люблю я жутко этих... ну, тех самых... ну как их...
Бичеватенький немного замялся в поисках названия тех аспидов, которых его боярская душа так не любит. Для этого пришлось заказать очередную порцию пива, уже сопровождаемую стаканчиком водки, ибо после определенного количества емкостей боярин начинал крепчать. После дозы в памяти у боярина пряснилось и он вспомнил тех, кому решил выразить презрение:
– Еж твою Баечника душу мать мамон, купец ты обезперемамоненный! Не люблю я поетов, вот кого страсть я не люблю, и не то, чо не люблю, а прям-таки ненавижу! Вот они есть бездельники второго рода и причем наиболее опасного вида.
Очень, видимо, боярин недолюбливал поэзию, поэтому и упорно называл ее творцов через "е".
– Политики – они чо: наворовали да сбежали за границу. А поеты эти мерзее змей подколодных. И вроде как не видать их особливо, да коли подойдет такой к тебе на улице да полушку попросит? Да мамон с ним, нехай просит, да спроси его, купец: " А хто ты есть таков?" А он вам и ответит: "Из поетов мы вот, поему пишем о том, чо Великий Баечник был Оявриком, а Ада Байканида – вообще Глеб Ояврид. Да вот только кушать оченно хотится, так чо вы, барин, пожертвуйте уж полушечку. А как не пожертвуете, то я вас в поему пропишу да на всю империю ославлю!" У-у, мерзавцы какие, изъязви мамон их язвой вязкою! – окончательно распаляясь по-хачински витиевато выругался Бичеватенький, махом допил остаток "Портового" из кружки, грохнул ею об столик и еще раз повторил, правда уже более миролюбиво:
– Мамон их всех подери! Да ты, купчина, не расстраивайся уж так шибко. И среди поетов, мамон им в нос, не без урода, и там ничо попадаются. Рыболовкий у нас есть один. Сволочь, конечно, первостепенная, но иногда и по делу строчит. Про меня, к примеру. Вот, послушай!
Свистоплюшкин притих. Он понял, что не успел вовремя смыться и попал во вторую стадию разгула боярина. "Только бы дело закончилось одними лишь стихами!" – про себя взмолился он. Боярин тем временем громоподобно откашлялся, забрызгав слюной соседний столик, крикнул обслуге: "Еще пива!" и заорал во всю мощь своих хачинских легких:
Вчерашним днём, в часу шестом,
Я заглянул в пивную.
Там драка шла. Я кинул стол
И в лоб попал бузую.
Ни звука он не произвел,
Лишь на пол повалился.
А я сказал ему: «Козел!»
И гордо удалился.
От боярского голоса в пивной начали происходить катаклизмы местного масштаба. Посуда задрожала на столах, несколько бутылок с пивом лопнуло и добрый напиток пенистой рекой потек по стойке. Десяток мух, не выдержав бичеватенького рыка, погиб прямо в полете от разрыва сердца. Тараканы, расталкивая друг друга, в ужасе бросились прочь из гиблого места. Большинство посетителей кабачка со стоном зажали уши, а наиболее осведомленные о повадках хачинца поспешили покинуть заведение, ибо поняли – on entendit un coup de tonnere , и драки не избежать.
Однако не все обладали столь глубокими познаниями. За соседним столиком Свистоплюшкин заметил какое-то движение и неясные выкрики, явно неодобрительного свойства. Похоже, что у господина со стриженым затылком, сидевшего спиной, самовеличальная песнь боярина не вызвала никаких положительных эмоций. И добро бы просто господина. Тот, кому не понравилась сага хачинского вельможы, был облачен в мундир сабантуйных бригад и сидел среди десятка себе подобных. И если обычный господин просто бы возмутился и получил от боярина в зубы, то здесь дело осложнялось. Парашливый мундир очень медленно, как показалось Свистоплюшкину, повернулся к их столику и с презрением процедил:
– А чего это ты тут развопился, ты? Заткнись быстро, дурень, ты!
Бичеватенький торжествовал. Наконец-то он добился своей цели. Нарочито громко, чтобы мундир услышал, боярин обратился к купцу:
– А еще, мой дорогой друг, я не люблю всех этих самозванных спасителей Отечества. Ишь ты, от горшка два вершка, а туда же – мундиришку нацепил да спасать меня лезет! Да я сам себя спасу, спасибочки за помощь, и его тоже спасу, и еще десяток таких, как он. А вырядился-то как, поглядите на него, милейший Свистоплюшкин, мамон бы его подрал!
Но купец ничего не слышал. Он смотрел на обладателя парашливого мундира с одним половником на рукаве. Не узнать его рыбий взгляд было невозможно – это был Стакашка! "Мамон меня побери, – промелькнуло у него в голове, – быстренько же он до мундира дослужился!" Стакашка же, похоже, не был знаком с манерами первого хачинца, что явно сулило тому очередное развлечение.
– Эй ты, козел бородатый, а ну рот свой замолчи, ты! А то быстро мы с тобой разберемся, ты понял, ты? – самоуверенно крикнул он боярину.
Тот обратил внимание на хамскую реплику не более чем на жужжание мух, в изобилии вившихся над останками тромбона. Он продолжал свой панегирик.
– А как у него, мамон, развит комплекс собственной значимости! Без меня, мол, великого и несравненного, и Бивень не Бивень, и Старшой Баечник никто вообще, да и океан наш того и гляди пересохнет. А сам-то – плюнь и развалится.
Стакашка начал интенсивно меняться в лице. От светло-розового, пройдя через все цвета накаляемой стали, он постепенно стал темно-бордовым, глаза его налились кровью, и он проверещал:
– Да заткнись ты, урод долговязый, а не то на место враз поставим, ты!
Сабантуйщики прекратили стучать кружками и один за одним повернули несколько пар бесцветных глаз в сторону купца и боярина. Свистоплюшкин внутренне окаменел. Да, он, в отличие от боярина, с детства впитал нелюбовь к каким бы то ни было силовым методам решения конфликтов, хорошо памятуя изречение Великого Баечника: "Дурак действует кулаками, а умный – головой". Именно осторожность и осмотрительность вкупе с интуицией и помогли ему добиться значительных успехов в своем деле и, как следствие, занять нынешнее положение в обществе. Но, взглянув в этот безликий ряд глазниц, в которые можно было вставить что угодно – хоть гайки, хоть пробки, хоть полушки – и от этого выражение их не стало бы ни умнее, ни глупее, он вдруг нутром ощутил, что дурак, особенно же дурак при власти и оружии, может истребить сорок сороков умных, причем он будет уверен, что поступает совершенно правильно и исключительно на благо окружающих. Эта мысль мышью мелькнула в голове господина Свистоплюшкина. Боярин же, улыбаясь все елейнее, продолжал:
– Нет, вы только подумайте, многоуважаемый Свистоплюшкин! Куда мы катимся, куда идет наша великая империя? Чо за времена настали нынче, коли любой соплежуй мамонский, нацепив парашливый мундиришко, может вот так запросто оскорбить жителя этой несчастной страны? Попрошу вас заметить, сударь, и ведь не простого ее жителя, не какого там нибудь бузуя, а боярина? И не просто, мамон ему по лбу, боярина, а потомственного пожизненного почетного члена Боярской ассамблеи, предки которого заседали в благородном собрании еще тогда, когда дедок-бабок этого быдла в проекте не значилось! Воистину, как низко мы пали!
Тут Самогонич не сдержался. Он подошел к нашим друзьям, ткнул кулачонком боярина и, брызгая слюной ему в лицо, крикнул:
– Слышь ты, пожизненный, заглохни, а не то посмертным станешь тут в два счета, ты понял, ты?
Боярин прямо-таки расцвел при этих словах. Можно было подумать, что Стакашка произнес ему изысканнейший комплимент. Теперь пора было переходить к решающей части развлечения: оскорбление, произнесенное в присутствии свидетелей, было столь явно, что повод к тому имелся более чем достаточный. Он не торопясь вышел из-за столика, выпрямился во весь свой двухметровый рост, схватил Стакания Самогонича поперек талии и с криком: "Это я – козел бородатый? Это я – урод долговязый? Это я посмертным стану? Это мне ты говоришь, паскудник парашливый, мамон собачий?" швырнул в направлении того столика, откуда он, собственно, и пришел. Сабантуйщики, которые там угощались пивом, разлетелись в стороны как кегли. Поднялся невообразимый гвалт. Подчиненные Колпачинского повскакивали на ноги и ринулись на боярина. Посетители кинулись по углам, а вокруг разгорался бой.
Бичеватенький, напоминая дикого павиана, разбрасывал наседавших ворогов. Летали кружки и столы, пиво лилось рекой. От хмелевого запаха, жужжания мух и непрестанно повторявшегося в различных вариантах "мамона" воздух был сходен с протухшим киселем. Купец, ругая себя последними словами за то, что связался с боярином, ползком пробирался к выходу, как повстанец в пегматинских лесах. Он путался в ногах дерущихся, скользил в пивных лужах, пару раз ловко увернулся от падающих тел и летающих столов, но все же сумел без тяжких телесных повреждений добраться до спасительной двери.
Однако купец не обладал опытом повстанцев, а он бы ему сейчас очень пригодился. Ведь каждый бывалый солдат знает, что несчастье частенько случается именно тогда, когда кажется, что самое трудное уже позади. Свистоплюшкин только собрался подняться на ноги и выскочить на улицу, как дверь распахнулась и в кабак влетели полицейские. Бедняга-купец получил ею такой удар в лоб, что с минуту не видел ничего, кроме разноцветных пятен, напомнивших ему разводы мазута у нефтеналивного причала Кукуевского порта. Совершенно механически он шагнул наружу, где сильный порыв вечернего бриза привел его в чувство.
Набережная полнилась влюбленными, гуляющими и просто праздношатающимися. В беседке неподалеку от пивбара двое бородатых господ играли в какую-то азартную игру. Но раненый купец не обращал ни на кого внимания. На лбу пострадавшего расцветала огромная шишка, а в душе вдобавок к старому неприятию сабантуйных бригад росла и вполне конкретная физическая обида.
Ветер все крепчал.
Продолжение: http://proza.ru/2008/02/07/377