Вторая глава. Дамы и короли часть 1

Наталья Воронцова-Юрьева
Дамы и короли (часть 1)


Я открыла дверь и вошла.
— Ой, какая Вы молоденькая! Сколько же Вам лет? — интересная блондинка с любопытством смотрит на меня, пытаясь определить мой возраст, и я тоже смотрю на неё с любопытством, пытаясь в свою очередь определить её собственный возраст, — и, судя по внешности, ей никак не больше сорока, а вот судя по глазам,  никак не меньше пятидесяти, поскольку глаза у неё умные, — умные и внимательные, — и они пристально смотрят на меня, словно что-то во мне уже увидели и теперь хотели понять, правда ли всё то, что они во мне увидели.
— Восемнадцать, — говорю я, не очень уверенная в том, что в данную минуту в моих  глазах отражается то, что может быть достойно такого пристального внимания, причём отражается в нужном количестве. Потому что мне бы хотелось, чтобы то, что отражается в моих глазах, отражалось в нужном количестве, если уж вообще отражается, потому что блондинка мне нравится, и мне хочется, чтобы то, что отражается-таки в моих глазах, ей тоже понравилось.
— Восемнадцать! — ахает блондинка. — Да Вы совсем девочка! — и она ласково мне улыбается.
— Люсенька, отстаньте от ребёнка, — говорит ещё одна блондинка, сидящая за столом как раз напротив того самого стола, у которого и стоим мы с Люсенькой, — и она ласково смотрит на Люсеньку.
Эта блондинка была явно определённого возраста, который и определялся тут же, на глаз, лет эдак в двадцать семь-двадцать восемь, не взирая на довольно-таки приличную полноту, которая возраста, конечно, прибавляла, но который, возраст, тут же  убавлялся сам собой, стоило только как следует заглянуть в глаза его обладательницы, потому что глаза у неё были очень весёлые, очень, так что, как следует заглянув в её глаза, тут же хотелось убавить её возраст как можно скорей. И эта новая блондинка мне тоже нравится.
— Видите, — говорит Люсенька, — стоит мне только открыть рот, как Верочка тут же мне его закрывает, — и она смеётся совершенно счастливым смехом, как будто ужасно довольна тем обстоятельством, о котором только что сообщила. И, глядя на смеющуюся Люсеньку, Верочка откидывается на стуле и тоже громко, весело хохочет.
Они вообще были очень забавные, эти блондинистые Верочка и Люсенька, и они обе мне очень нравились. И я подумала: как хорошо, что в первый же день моей работы в этом издательстве мне встретились такие замечательные Верочка и Люсенька, потому что, начиная с этого дня, я работала в издательстве, довольно солидном, довольно уважаемом издательстве, с самого утра испытывая панический страх перед своей первой в жизни работой, так что это было просто счастьем в первый же день встретить таких весёлых, таких благожелательно настроенных Верочку и Люсеньку, — это было настоящей удачей, и я была готова любить их всю жизнь.
— Люсенька, — говорит Верочка, — если Вы будете говорить про меня гадости, я Вас накажу, — и она ласково смотрит на Люсеньку.
— Не обращайте внимания, — говорит мне Люсенька и ласково смотрит на Верочку, — на самом деле Верочка у нас очень добрая, а уж такая любвеобильная, что, конечно, очень скоро выйдет замуж. — И она заливается таким громким, таким заразительным смехом, что Верочка тоже тут же заливается точно таким же  смехом.
— Вы отстанете от меня или нет? — говорит Верочка, заливаясь смехом.
— А разве неправда? — тут же подхватывает Люсенька, заливаясь смехом,  — просто Верочка у нас так сильно всех любит, что никак не может остановиться на ком-нибудь одном. — И вполне довольная произведённым эффектом, она мгновенно переключается на других женщин, сидящих в комнате, на которых я давно уже изредка поглядываю, и которые не обращают на нас абсолютно никакого внимания:
— Впрочем, у нас тут все женщины такие, — громко говорит Люсенька,  хитро поглядывая по сторонам, — все любвеобильные и все без спутников жизни, что, конечно, сильно отражается на их внешности, характере и работоспособности.
Я вижу, как женщины, сидящие в комнате за своими столами с включенными настольными лампами на них и молча до этого работавшие, приподнимают головы, начиная с неясным любопытством прислушиваться к тому удивительному монологу, который произносит Люсенька, и увидев, что её слова производят явный эффект, она продолжает с ещё большим энтузиазмом:
— Вот, например, на Валюшу это очень влияет, — она сочувственно кивает в сторону окна, возле которого стоит стол, за которым, видимо, и сидит та самая Валюша, о которой вдруг пошла речь, потому что женщина, которая сидит за этим столом, вдруг резко поднимает голову, и я вижу её злые глаза. Видимо, Люсенька тоже видит эти злые глаза, потому что опять заливается совершенно счастливым смехом, как будто злые Валюшины глаза и есть теперь главная причина такого хорошего Люсенькиного настроения.
— Если вы будете меня трогать, — злобно шипит Валюша, — я скажу, что вы мешаете мне работать. — И она решительно опускает голову вниз.
— Валюша у нас главный специалист, — говорит Люсенька, не обращая никакого внимания на угрозу. — Валюша не делает ни одной ошибки.
Женщины, сидящие за столами, подозрительно хихикают.
— Валюша очень тонкий, очень знающий корректор, — продолжает Люсенька. — Валюша наш самый ценный работник.
За одним из столов раздаётся довольно громкий, довольно ехидный смешок.
— Кончайте трепаться, — говорит Валюша таким ледяным тоном, что, видимо, Люсенька чувствует, что с Валюшей действительно пора закругляться. Она поворачивается в противоположную Валюше сторону и, уже не обращая на Валюшу никакого внимания, кивает другой женщине:
— А это наша Света. Светочка закончила университет и знает наизусть всего Маркса.
Из дальнего угла, в который смотрит теперь Люсенька, мне улыбается довольно моложавая женщина с шикарной причёской. У неё такой мягкий, милый взгляд, что она похожа на ангела, и она тоже ужасно мне нравится, и я от души улыбаюсь вышеозначенной Светочке, отчего Светочка расцветает прямо на глазах, отчего ещё больше становится похожа на ангела. И мне так нравится смотреть на Светочку, что я улыбаюсь ей ещё шире, и Светочка тут же ещё шире улыбается мне, и я уже совсем собираюсь улыбнуться Светочке так, как ещё никому не улыбалась  до этого, но сеанс одновременных улыбок вдруг заканчивается, потому что нетерпеливая Люсенька уже смотрит в другой угол:
— А это Зиночка Исаева, — говорит Люсенька, и её голос становится таинственным. — Зиночка наша гордость. Зиночка единственная порядочная женщина в нашем тесном, сплочённом коллективе — Зиночка замужем и мужу никогда не изменяет.
Я вижу, как какая-то некрасивая женщина с какой-то странной, пугающей меня готовностью смотрит на меня из угла, в который указывает Люсенька.
— Никогда, — жизнерадостно говорит она, — и она  так странно, так страшно некрасива, что мне становится не по себе, и, кажется, Люсенька это видит, потому что больше ничего не говорит про  Зиночку Исаеву, а вдруг хитро улыбается и, повернувшись в другую сторону, обращается к ещё одной женщине примерно лет сорока, которая давно уже откровенно за нами наблюдает и, кажется, получает от этого не меньшее удовольствие, чем сама Люсенька.
— Оля, — говорит Люсенька, — перед Вами новый член нашего коллектива, — со всей серьёзностью, на которую, видимо, только способна, она театрально кладёт мне на плечо руку, — что бы Вы хотели ему сказать?
У сорокалетней Оли маленькое личико и огромные глаза. Слишком огромные, слишком умные, слишком насмешливые и слишком грустные  глаза, которые, кажется, готовы насмешничать даже над собственной грустью, отчего им, глазам, тут же становится ещё грустней. И они действительно похожи на два озера, эти огромные глаза, мерцающие на маленьком личике, на два огромных, затерянных, потерянных озера, чью ровную гладь уже ничто не тревожит. Слишком много утопленников, отчего-то думаю я, зачарованно глядя в эти озёра, слишком много утопленников лежит на их дне. Грустные глаза тут же превращаются в весёлые.
— Все бабы дуры, все мужики сволочи, — говорит Оля неожиданно сиплым, прокуренным голосом, от которого я тут же вздрагиваю: так хочется узнать, по каким причинам у вполне приличной сорокалетней женщины такой сиплый, такой прокуренный голос.
Комната тут же взрывается хохотом,  и я слышу, как Оля тоже тихонько посмеивается  этим своим  голосом, от которого по моей спине мгновенно бегут мурашки, — так он мне нравится, этот чужой, до дрожи волнующий меня голос.
— Не понимаю, как можно так вульгарно высказываться, —  довольно пожилая, со строгим, безупречно холёным лицом женщина, сидящая как раз напротив Ольги, смотрит на неё красивыми, укоризненными глазами, отчего Ольгины глаза тут же делаются глуповатыми. — Вам, такому интеллигентному человеку. — Женщина, недовольная Ольгиным высказыванием, с осуждением покачивает головой.
Невинные Ольгины глаза становятся совсем круглыми, она покорно опускает голову вниз, но это почему-то ещё больше не нравится женщине с холёным лицом, и она раздражённо поджимает губы.
— Это Анна Ивановна, — очень испуганно и очень громко шепчет мне Люсенька. — Анна Ивановна потомственный интеллигент, — и Люсенькины  глаза тоже становятся круглыми. Ольга фыркает, и комната снова  взрывается очередной порцией смеха, что мгновенно выводит Анну Ивановну из себя.
— Нет, это балаган какой-то, — раздражённо говорит Анна Ивановна. Она нервно щёлкает пальцем по выключателю и, откинувшись на стуле, возмущённо смотрит на Люсеньку, готовая вот-вот сказать что-то такое, отчего Люсеньке, конечно, тут же станет стыдно, как должно быть стыдно всякому приличному, всякому уважающему себя члену общества, — стыдно, что такой приличный, такой уважающий себя член общества ведёт себя таким  вызывающим всеобщее неодобрение этого общества образом, — и Анна Ивановна решительно сводит брови и уже открывает рот, чтобы  наконец-то сказать всё то, что, видимо, давно уже пора было сказать, да как-то не было случая, а вот теперь случай есть, — и она  непримиримо глядит в нахальные Люсенькины глаза, которые, кажется,  только того и ждут, чтобы им что-то сказали, — да пожалуй, не одни только Люсенькины глаза только того и ждут, а все, все глаза только того и ждут, — ждут не дождутся, когда Анна Ивановна скажет наконец всё, — выскажет, красиво подняв руку или откинув в благородном порыве красивый лоб, — и Анна Ивановна это чувствует, — чувствует: уж больно подозрительно все только того и ждут, чтобы она всё-таки это сказала, — а потому колеблется, невзирая на явно распирающее её желание, но собственное высказывание томит её, и, наконец решительно сдвинув брови, она  открывает рот, — и в эту самую минуту дверь в комнату вдруг тоже открывается, и  в комнату входят две девицы, чёрная и рыжая, и Анна Ивановна так и замирает с открытым ртом, и все в комнате тоже вдруг замирают, и, как по команде, наступает полная тишина, — и в полной тишине все сидят и смотрят, как рыжая, — открыв дверь и войдя, — обводит комнату угрюмым, недоверчивым взглядом и зачем-то остаётся в дверях,  а чёрная проходит в комнату, даже не оглянувшись на рыжую, и у неё надменный, холодный вид, и она идёт, явно направляясь к Светочке, которая знает наизусть всего Маркса,  и, подойдя к Светочкиному столу, молча кладёт перед замершей Светочкой  какие-то бумаги и, молча развернувшись, уходит, так же молча идя к дверям, возле которых всё так же молча стоит  рыжая, — и пока чёрная в полной тишине возвращается к  стоящей в дверях рыжей, я успеваю заметить, какой удивительной красоты у неё лицо, — смуглое, точное, резко ограненное контуром чёрных волос, — и я смотрю на него остановившимися глазами, и ещё вижу почему-то, что рыжая  тоже смотрит  в это лицо остановившимися глазами, и даже успеваю подумать: как странно, что она так смотрит на неё — вот так, как будто видит впервые.
И  они выходят, и когда они выходят, ещё несколько секунд в комнате по-прежнему стоит тишина, как будто все, кто сидел в этой комнате, тоже видели их впервые, — чёрную и рыжую, — и теперь никак не могут очнуться.
— Кто это? — спрашиваю я разом умолкнувшую Люсеньку.
От моего вопроса она словно приходит в себя.
 — О! — говорит она. — Это наши две неповторимые девушки. В жгучую брюнетку все влюблены, а рыжую зовут Галка, — она запнулась, —  прочем, вы подружитесь, они, кажется, Ваши ровесницы. — Она снова запнулась.
— Как Вы думаете, сколько мне лет? — вдруг как-то сбивчиво спросила она.
Я посмотрела на Люсенькин нос. Не знаю, почему я на него посмотрела, почему Люсенькин вопрос вдруг вызвал у меня желание посмотреть именно на него, но тем не менее я на него посмотрела и, посмотрев,  вдруг увидела, что у неё очень благородный нос, безупречный и элегантный, с безупречной элегантностью скользящий по прямой от  переносицы к самому своему кончику, — красивый нос и красивый лоб. И красивые, бледно-голубоватые виски. И когда она вскидывает голову, то с височных впадин слетает, исчезая, тонкая,  голубоватая тень, отчего линия носа становится ещё безупречней. И в этом было что-то грустное, в этой тонкости и бледности,  в этой элегантной утончённости, незаметно перетекающей в истончённость.
— Лет сорок, — неуверенно говорю я.
— Сорок! — довольная Люсенька закатывает глаза и смеётся. — Да мне уже пятьдесят!
— Не может быть, — с облегчением подливаю я масла в огонь, — я бы никогда Вам столько не дала.
— Пятьдесят, пятьдесят, — окрылённая комплиментом, яростно кивает довольная Люсенька.
— Нашла чему радоваться, — вдруг подаёт голос мрачная Валюша. Она презрительно хмыкает.
— А что? — вступает в разговор ангелоподобная Светочка. — Как говорится, лови за хвост уходящую молодость. — И она эффектно всем улыбается.
— Было бы что ловить, — не сдаётся Валюша.
— А мне кажется, всегда есть, что ловить, — не обращая внимания на Валюшу, радостно говорит Люсенька и, хитро мне подмигнув, добавляет: — Или кого. Правда, Верочка?
Верочка грузно откидывается на спинку стула и хохочет.
— Вот видите, — хохочет Люсенька, — Верочка знает!
— Нам дадут сегодня работать или нет? — шипит Валюша.
— Умолкаю, умолкаю, — Люсенька поднимает руки вверх, словно сдаваясь на Валюшину милость, и вздыхает.
— Ну, что же, давайте работать, — говорит она мне. — Не волнуйтесь, у Вас всё получится. — И она ободряюще мне кивает, и в комнате тут же наступает тишина, и все головы тут же склоняются над столами, и на каждом столе горит настольная лампа, и сами головы тоже становятся похожи на настольные лампы, только не включенные.


Вот мне уже и восемнадцать, и я работаю в издательстве, в солидном,  уважаемом издательстве, и сама я вполне солидная восемнадцатилетняя особа, и со всех сторон меня окружают солидные, серьёзные люди, у которых настоящая, серьёзная жизнь, которой они и живут среди таких же настоящих, серьёзных людей, так что, глядя на них, я всерьёз намереваюсь понять, окончательно и бесповоротно, что же это такое, настоящая жизнь, и как ею жить, и что значит вообще быть настоящей, солидной женщиной, — и что значит вообще быть женщиной.
Мне нравится издательство, потому что издательство — это бумага. Я обожаю бумагу. Бумагой пахнет всюду, а также клеем и типографской краской, что тоже ужасно мне нравится, и все только и делают, что носят эту бумагу, пахнущую клеем и краской, по всевозможным коридорам и коридорчикам, кабинетам и комнатам кипами и пакетами, а то и просто отдельными листиками, — бумагой покрыты все столы и доверху набиты шкафы и полки. Бумаги так много, что всё издательство кажется мне похожим на бумажный сеновал, в который хочется упасть и забыться в душистом сне.
Но, конечно, издательство это не только бумага, издательство — это ещё и авторы. Авторов много, и они все разные. Некоторые из них очень серьёзные, совсем как Анна Ивановна, они приезжают на собственных автомобилях и так со всеми раскланиваются, что всем сразу становится ясно, что это не кто иной, как автор и к тому же собственной персоной. А некоторые совсем не похожи на авторов: они смеются, жуют бутерброды и рассказывают забавные, смешные истории про своих жён, мужей или внуков, — но, конечно, этому нельзя верить, то есть не историям про жён или внуков, конечно, а тому, что они совершенно не похожи на авторов, потому что все они, авторы, заняты самым серьёзным, самым важным делом в жизни, — они выпускают свои книги, — и однажды обязательно настаёт момент, когда это отражается у них на лице, у всех, каким бы смешным и доступным ни был автор минуту назад, — обязательно наступает момент, когда это отражается у него на лице, — то, что он  автор, а вовсе не ваш сосед по коммунальной квартире, как это могло бы вам показаться на ваш первый, совершенно поверхностный взгляд. Вот почему  они приезжают к редакторам — и редакторы встречают их  лучезарными улыбками, а так же глазами, сияющими вниманием и пониманием, какие только и должны быть у редакторов, как бы заранее, как бы с первой же минуты готовых всё понять и всем восхититься, и тут же броситься в работу и, бросившись в работу, всё тут же забыть и ни о чём не помнить, кроме как об этой самой работе, в которую они так самозабвенно, так стремительно бросились, — и авторы понимающе улыбаются им в ответ, и неспешно садятся за столы, и неспешно водят пальцами по своим толстым рукописям, неспешно говоря тихими, внушительными голосами.
Ну, и конечно, издательство это редакторы. Редакторы, белая издательская кость, голубая кровь, — они царственно плывут по издательским коридорам, незримо осиянные собственной значимостью, ненавязчиво проистекающей из вполне законной причастности к авторам, из некой как бы интимной к ним приближенности, — и они плывут по издательским коридорам и коридорчикам, молчаливо покуривая, попыхивая дорогими сигаретками, молчаливо устремляя взор в те самые коридорчики, по которым и поплывут снова царственно, докурив и потушив сигаретку в замаранной общественной пепельнице.
И всё-таки самое главное заключается в том, что издательство — это женщины. Все эти редакторы, корректоры, младшие редакторы, технические редакторы, курьеры и художники, не говоря уж о секретаршах — всё это  одни сплошные женщины, между которыми, как и между всякими женщинами, существуют совершенно особые, сложные, а порой и очень сложные отношения, основанные, как и любые другие сложные отношения, на таких простых вещах, как зависть и страх, потому что, невзирая на хрупкий внешний вид и  застенчивое кокетство, каждая кого-то всерьёз и тайно побаивалась, каждая кому-то всерьёз и тайно завидовала, у каждой всегда находилась пара веских причин, чтобы кого-то всерьёз ненавидеть или по крайней мере не любить, а уж вы можете себе представить, на что способна хрупкая женщина, обуянная тайным страхом или, что ещё опаснее, завистью.
Возможно, это происходило от того, что их было слишком много, этих женщин, собранных в одном месте в одно время, а мужчин было мало, и возможно именно это, по весьма расхожему мнению, заставляло их раздражаться и нервничать, — но, возможно, вовсе не от отсутствия мужчин это происходило, а от того это происходило, что такое происходит всегда и со всеми, и ещё никому не удалось изобрести рецепта, как этого избежать.
 Да, женщин было много, женщины были всюду, и все они были такими разными, что это были просто настоящие женские джунгли и дебри, и всюду, как разноцветные фантики, шуршали всевозможные ласкательно-уменьшительные словечки, все эти  "зайчики" и "рыбоньки", "Валечки" и "Верочки", "Светочки" и "Катюши", и каждый день я сломя голову неслась в эти джунгли и дебри, потому что быть там, среди всех этих женщин, тайно и явно обуянных сложными, а порой и нешуточными страстями, было для меня настоящим удовольствием. Ещё никогда в жизни не окружало меня столько женщин, столько разных, столько удивительных женщин самого разного возраста и внешности, и каждая была хороша и удивительна, и я любила их всех, и на каждую мне хотелось смотреть не отрываясь, даже на Зиночку Исаеву, потому что именно с Зиночки Исаевой обычно и начинался мой долгий и радостный, удивительный и неповторимый рабочий день.

Ах, Зиночка была женщиной лет сорока пяти и внешности настолько отталкивающей, что, впервые увидев Зиночку, тут же хотелось испуганно закрыть глаза, чтобы никогда больше её не видеть, потому что Зиночка была широкой и плоской, с серой обвисшей кожей, словно вся кожа на ней вдруг взяла да и сдулась в недобрый час, обвиснув пустыми мешками всюду, где только можно было обвиснуть, отчего одежда сидела на широкой, обвиснувшей Зиночке, как на вокзале, — не очень свежая, не очень чистая одежда, сваленная на Зиночку в одну большую и не слишком удобную кучу, как будто Зиночка была каким-то глупым стулом, а вовсе не корректором в довольно известном и всеми уважаемом издательстве.
Зиночка была ужасна, но зато у неё было то, чего почти ни у кого из издательских женщин не было: у Зиночки был муж, которого она называла "мой Исаев", и каждое утро, неизменно первой придя на работу, она неизменно дожидалась, когда придут все, и когда все наконец приходили и усаживались наконец за свои столы, и включали наконец свои настольные лампы, Зиночка тоже включала свою настольную лампу и даже склоняла над столом свою голову, как бы показывая всем, как бы ясно всем демонстрируя, что она занята и ни в какие разговоры вступать не намерена, — и, усыпив таким образом бдительность коллектива, вдруг решительно вскидывала голову и громко, на всю комнату, торжествующе объявляла:
— Сегодня на завтрак мой Исаев съел три бутерброда!
И все вздрагивали. Ах, ну конечно, конечно, все знали, что Зиночка не преминет — уж она-то не преминет! — обязательно высказать что-нибудь в этом роде, — высказать, выставить, продемонстрировать, так сказать, наличие своей семейной жизни, вытащить её, так сказать, на всеобщее обозрение, — ведь знали же, не первый же день уже знали, на что способна эта коварная Зиночка,  но почему-то каждый раз всё ловились и ловились на этот нехитрый Зиночкин трюк со склонённой Зиночкиной головой, а потому вздрагивали, но хранили гробовое молчание, — упорное молчание, гробовое молчание, — которое Зиночку совершенно не смущало и уж тем более не останавливало, поскольку Зиночка знала абсолютно точно, что она, Зиночка Исаева, была частью коллектива, причём  частью совершенно законной, хотя может и не очень большой, а потому  смело заявляла на него свои права:
— Я говорю, Исаев, тебе не жирно по три бутерброда съедать? — уверенно продолжает Зиночка свой монолог. — Я говорю, тебя, Исаев, ни одна жена не прокормит! — и Зиночка призывно похохатывает, как бы приглашая всех присоединиться к своей истории, которая была, конечно, не хуже других, — не хуже, — уж в этом Зиночка никогда не сомневается. Но все молчат. Никто не хочет присоединяться к Зиночкиной истории. Никто не хочет присоединятся ни к её истории, ни к её похохатыванию, ни к её мужу, по поводу которого это самое похохатывание и возникает в счастливой, замужней Зиночкиной голове.
— Все мужики одинаковые, им бы только жрать, — неуверенно заключает Зиночка в полном одиночестве. И опять никто не поддерживает Зиночку, и она тоскливо замолкает, и ещё полчаса после того, как замолкает Зиночка, в комнате стоит тишина, и когда уже начинает казаться, что тишина никогда не кончится, что она так и будет длиться, эта тишина, возникшая от такой неуместной и никому не нужной Зиночкиной истории, вдруг уже Светочка поднимает голову и приятным, мечтательным голоском сообщает на всю комнату:
— А меня вчера один мужчина пригласил в кино.
И все головы мгновенно приходят в движение: всем нравится Светочка, тридцатипятилетняя и симпатичная, с трогательным выражением детских, невинных глаз, у которой, в отличие от Зиночки, не было мужа, и если уж у такой женщины не было мужа,  у такой приятной и безусловно симпатичной, как Светочка,  то стало быть все мужики действительно дураки и не туда смотрят, а стало быть никто и не виноват в своём собственном не замужестве. И все с интересом смотрят на Светочку.
— И что было после кино? — живо интересуется Танюша, уже совсем молоденькая женщина лет тридцати. Танюша худенькая, маленькая, с острыми, насмешливыми глазами. После долгих и бесплодных надежд на личное счастье, которым Танюша героически посвятила всю свою в никуда уходящую молодость, она мужественно превратилась в ироничную, непоколебимо самостоятельную особу.
— После кино? — Светочкины глаза невинно блуждают в пространстве. — После кино он купил мне мороженое.
— Мороженое! — фыркает злая Валюша. — И как это он тебе билет на трамвай не купил?
— Да, — тут же миролюбиво соглашается Светочка, как бы прекрасно понимая, что этого, конечно, не достаточно, что мороженое это, конечно, не аргумент, и, стало быть, Валюша права. — А потом он пригласил меня к себе в гости, но... но я, конечно, отказалась. — Светочка широко раскрывает глаза, словно сама не понимает, как это она, такая наивная и доверчивая, умудрилась не пойти в гости.
— Дура ты, Светка, — радостно говорит злая Валюша. — Знаешь поговорку "береги честь смолоду"? Ну, так это означает, что только смолоду её и надо беречь. А ты отказалась.
Все хохочут. Светочка мило хлопает глазами и неуверенно улыбается.
— Тоже мне, девственница нашлась, — добавляет Валюша, ободрённая всеобщим весельем.
— Да, — вздыхает полная Верочка, — девственность, это такое мимолётное состояние!.. Люсенька, Вы как считаете?
— Я вообще не знаю, что такое девственность, — с готовностью вступает в разговор Люсенька. — Я уже не помню об этом.
Люсенькина реплика вызывает дополнительный взрыв веселья: ещё бы, девственность — что может быть забавнее этой темы? — так что хохочут все, даже Валюша, и даже Зиночке Исаевой тоже становится весело, — так весело, что она громко и радостно говорит на всю комнату:
— А я, когда за своего Исаева замуж выходила, я ему девочкой досталась! — и Зиночка с готовностью заливается продолжительным хохотом, явно готовым перейти в то самое уже надоевшее всем похохатывание, — и все тут же замолкают, и уже до самого обеда стоит ничем не нарушаемая тишина...

Издательство! До чего же нравится мне приходить сюда каждое утро!..
Я стою в коридорчике, меж узких лестничек, ведущих вверх и вниз, и смотрю в окно, выходящее в неказистый внутренний дворик со сваленными в нём, дворике, какими-то ящиками и железяками. Смотреть на ящики и железяки совсем не интересно, но здесь, в этом коридорчике, стоя меж двух узких лестничек, я слушаю, как тающей, лёгкой волной долетают до меня звуки женских голосов и запахи женских духов, — я раздуваю ноздри, впитывая в себя эти голоса и запахи. Рабочий день подходит к концу, уставшие за день коридоры смешивают звуки шагов.
Я смотрю в окно. В сущности, мне давно уже не на что там смотреть, но я всё смотрю и смотрю, потому что кто-то уже давно стоит сзади меня, и запах чужого табака уверенно доносится до моего носа. За моей спиной тишина, но кто-то — кто-то — стоит там, за моей спиной, и я давно уже знаю кто, — вот почему  я всё стою и стою в коридорчике и всё смотрю и смотрю в окно. Я оборачиваюсь: Виктория. Та самая, жгучая брюнетка с безнадёжно красивым  лицом. Она стоит и курит и смотрит на меня. Она выдыхает дым, и её глаза  прищуриваются. У неё зелёные глаза. Длинные, зелёные глаза и красивый рот. Она стряхивает пепел.
— Привет, — говорит она.
Я киваю. Она так красива, что я не могу говорить.


Ах! — до чего же нравится мне приходить в издательство и открывать тяжёлую дверь, и подниматься на свой этаж по центральной мраморной лестнице, укрытой ковровой дорожкой, знакомо проведя рукой по лежащим на перилах львам с оскаленными мордами, и идти по коридорам, бессчётно отражаясь в старых мутных зеркалах, — до чего же нравится  добраться наконец до своей комнаты и, сняв пальто или плащ, сесть за свой стол, заваленный бумагой, и увидеть наконец лица всех моих женщин, которых я так люблю и даже сама не знаю за что!
Ну, положим, Люсеньку есть за что, и, положим, Верочку тоже, — они такие замечательные, что любить их не составляет никакого труда. И, положим, любить Светочку, этого ангела с чистой, невинной улыбкой, тоже не составляет никакого труда, — просто грех не полюбить такую Светочку. И, конечно, Ольгу уже совсем нельзя не любить, — это Ольгу-то с её умными, грустными глазищами и прокуренным голосом.
Но вот Валюшу, противную, злую Валюшу вполне можно было бы и не любить, да и Анну Ивановну тоже, — ах, эта зануда Анна Ивановна! — не говоря уж про Зиночку Исаеву, трудная любовь к которой могла быть только результатом долгих раздумий о судьбах родины, — но вот поди ж ты, я любила их всех, от Люсеньки до  Зиночки, и даже сама не знала за что.
Наверно, они просто нравились мне, просто нравились, и всё, — все до единой, такими, какими они были, а потому мне нравилось в них всё, — всё, из чего они состояли, что лежало на поверхности и что было скрыто, о чём умалчивалось и о чём говорилось, о чём читалось на их лицах и что слышалось в их голосах, что проглядывало в их жестах и угадывалось в их молчании, потому что всё, что в них было, не было никакой тайной, да и не могло быть, потому что ну, какая, в самом деле,  могла быть тайна в стремлении к счастью, или в поиске любви, или в жажде тепла и заботы, или в желании внимания со стороны тех, кто был способен на это внимание, а так же понимание, а так же сочувствие, а так же дружеское участие; какая могла быть тайна в страхе остаться одной, или остаться с тем, кто никому больше не нужен; в страхе увидеть счастливое лицо подруги, или постаревшее своё; в страхе быть хуже, чем та, которая ещё вчера была хуже всех; в страхе, что никто не заметит твоих достоинств, а заметит только твой старый плащ или стоптанный каблук, — какая могла быть тайна во всём этом, и нужно ли быть семи, или восьми пядей во лбу, чтобы всё это понимать хотя бы и в восемнадцать лет?
И когда звонил телефон, — обыкновенный издательский телефон, стоящий на чистеньком, по-домашнему ухоженном Верочкином столе, — всё, что лежало на поверхности и что было скрыто, о чём умалчивалось и о чём говорилось, что читалось на лицах и  слышалось в голосах, что проглядывало в жестах и угадывалось в молчании, мгновенно выходило наружу, так что и не надо было прикладывать никаких усилий, чтобы всё это увидеть, — если, конечно, это было кому-то надо.

Ах, телефон стоит на Верочкином столе! — она самая благожелательная из всех, даже злая Валюша ничего не может поделать с Верочкиной благожелательностью, а потому чужие телефонные звонки Верочку не раздражают, а наоборот, только радуют, и надо  видеть, каким удовольствием  наполняется Верочкино лицо при каждом телефонном звонке, — и пухлые Верочкины пальцы берут телефонную трубку, как будто это и не телефонная трубка вовсе, а какая-нибудь трубочка с кремом, которую совершенно неожиданно кто-то положил Верочке на стол, чтобы порадовать Верочку.
Нет, не раздражали Верочку чужие телефонные звонки, — может, всё дело было в том, что в глубине души полная, смешливая Верочка надеялась, что какой-нибудь заблудший, но вполне потенциальный жених однажды перепутает номер телефона и позвонит, и тогда Верочка снимет трубку своими пухлыми пальчиками и скажет в трубку  красивым, приятным голосом: "Алё? Вы ошиблись номером". И тогда заблудший, но вполне потенциальный жених услышит Верочкин голос и тут же закричит в телефонную трубку: "Нет-нет, я не ошибся, девушка, не кладите трубку!" И тогда Верочка, конечно, не положит трубку, — дура она, что ли, класть трубку после таких замечательных слов? — и они тут же найдут друг друга, Верочка и этот самый вполне потенциальный жених, так удачно и вовремя перепутавший номера телефонов, который тут же и перестанет быть потенциальным, а станет самым настоящим женихом, потому что у него появится — Верочка.
Вот почему Верочка никогда не возражала против того, чтобы телефон стоял у неё на столе, — ведь это давало ей шанс быть первой на случай неожиданных поворотов судьбы, — и безропотно подзывала к телефону всех, исправно снимая трубку своими пальчиками и исправно говоря в трубку самым приятным своим голосом:
— Алё? — приятным голосом говорила Верочка и не менее приятным голосом сообщала через секунду вмиг насторожившимся от прозвучавшего телефонного звонка женщинам: — Люсенька, Вас!
И Люсенька, насмешница и красавица, пятидесятилетняя Люсенька, мгновенно срывалась с места, видимо, тоже в тайной надежде на какой-нибудь неожиданный поворот судьбы, в которой, в надежде, она не хотела признаваться даже себе, — никак не хотела, каждый раз стремительно срываясь с места, — слишком, слишком стремительно, отчего всем тут же становилось ясно, что надежда всё-таки есть. Но Люсеньке звонили только дети, — взрослые дети, Виталик и Сашенька, или жёны её взрослых детей.
Да и всем звонили в основном дети со скучным вопросом: "Где суп?", — или редко встречающиеся мужья с какими-нибудь не менее скучными вопросами, или не менее скучные родственники, неожиданно приехавшие по своим скучным делам, или подружки с ещё более скучными, окончательно невыносимыми историями о собственных женихах.
Но случались, — случались! — звонки и поинтересней, — случались, говорю я вам, — и кто-нибудь вдруг шёл к телефону совершенно особой, несущей в себе секрет и тайну, походкой, с первого же шага несущей, — и  вся комната замирала, напряжённо вслушиваясь в этот чужой, но такой интересный разговор.
— Але? — в очередной раз говорила Верочка в трубку своим приятным голосом и, услышав в трубке чей-то призыв, от которого вдруг менялись Верочкины глаза, она объявляла отчего-то ставшим вдруг приглушённым и даже слегка подсевшим голосом: — Светочка, тебя! — И уже игривым голосом, который, конечно же, был слышен в телефонной трубке (ну конечно слышен, иначе зачем же и говорить), добавляла:
— Бархатный голос! — И от того, как менялись Верочкины глаза и каким приглушённым и подсевшим становился Верочкин голос, всем тут же становилось ясно, что на том конце провода  мужчина, — мужчина с интересным звонком и бархатным голосом — и этот мужчина звонит Светочке.
— Меня? — по Светочкиному лицу  разливается смущение, и даже как бы недоумение разливается по смущённому Светочкиному лицу, как будто она даже не может понять, кому это вдруг вздумалось ей звонить. Она невинно хлопает своими ангельскими глазами и растерянно берёт телефонную трубку, и так же растерянно говорит в трубку:
— Слушаю...
И уж будьте уверены, слушает не только она, — слушают все, абсолютно все, хотя и делают вид, что совершенно не слушают. Да и как можно не слушать? Ведь это очень важно, то, что Светочке звонят мужчины, — ведь если они ей звонят, значит Светочка как-то умеет сделать так, чтобы они ей звонили, значит она знает — знает! — какой-то секрет, и вот теперь, послушав, что говорит Светочка в телефонную трубку, — что и как говорит она, — возможно, и выплывет этот секрет, и всплывёт наконец наружу, и тогда мы все им, конечно, воспользуемся.
А Светочка осторожно слушает, что говорит ей телефонная трубка, — она красиво держит трубку возле уха, как бокал с шампанским, словно внимательно в него вслушиваясь, уж не дал ли, упаси бог, бокал трещину, и что-то осторожно щебечет в ответ, словно боясь перещебетать лишнего, отчего откроется вдруг излишняя Светочкина заинтересованность, — и когда разговор заканчивается, она небрежным жестом давно привыкшей к подобным звонкам женщины бросает трубку на рычаг и небрежной походкой уж и вовсе привыкшей ко всему женщины возвращается на место. И все сидят и смотрят, как возвращается Светочка на своё место, — так небрежно и независимо, так неторопливо удаляясь от телефона такой небрежной, такой независимой походкой!..
Но бывали дни, когда даже Светочке не всегда так везло, — увы, — даже Светочке не всегда так везло, потому что бывали звонки, от которых вовсе не хотелось смотреть на Светочку, а хотелось даже спрятать глаза, чтобы только на неё не смотреть, потому что бывали, бывали звонки, когда Светочка брала телефонную трубку и, держа её возле уха, как бокал с шампанским, вдруг начинала нервничать и меняться в лице, и лицо её становилось жалким, и, видимо, совсем потеряв от чего-то голову, она жалким, жалобным голосом, жалко и жалобно говорила кому-то в трубку:
— Нет-нет! — жалко и жалобно говорила Светочка в трубку. — Вы не беспокойтесь... я такой человек... меня же в любую компанию взять не стыдно! — и кончики Светочкиных пальцев белели, нервно вжимаясь в трубку, как в стакан с ядом, и всем тут же становилось ясно, что кто-то не хочет брать с собой Светочку, — это Светочку-то! —  что кто-то явно в Светочке не уверен и даже выражает сомнение, что Светочку можно куда-то взять, а она хочет, хочет, чтобы её взяли, и вот теперь она унижается и говорит глупости, — и всем становилось  жалко Светочку, потому что все её понимали, потому что каждую кто-то хоть раз, хоть однажды да не захотел взять с собой, да и не однажды, пожалуй, а чаще, гораздо чаще, — даже чаще, чем Светочку, — и все слушали, как унижается Светочка в телефонную трубку, и всем было жалко себя, — себя, а заодно и Светочку. И все представляли себе, как кто-то на другом конце провода слушает Светочкины унижения и что-то нехотя говорит в ответ, что-то плохое говорит, плохое, потому что у Светочки вдруг делаются совершенно пустые глаза, и она тоже нехотя говорит в телефонную трубку:
— Хорошо... — говорит Светочка. — Завтра?... — говорит Светочка. — Всего доброго... — говорит Светочка и осторожно кладёт отравленную трубку на рычаг.
И все понимали, что Светочка только что взяла да и опозорилась перед всем коллективом, и сама Светочка тоже это понимала и неловко возвращалась к своему столу, и уже до самого вечера не поднимала своей головы. И от этого даже Верочке, доброй, смешливой Верочке становилось не по себе, и когда телефон звонил в очередной раз, она так сухо и холодно говорила своё "алё?", что если и случился бы в этот момент тот самый залётный жених, о котором мечтала Верочка, ему бы сразу стало ясно, что Верочку на бархатный голос не купишь.
Но всё забывается, и когда в притихшей комнате снова раздаётся очередной телефонный звонок, все снова готовы к тем самым неожиданным поворотам судьбы, которые вдруг возьмут да и изменят всё к лучшему, — чего не бывает? — и все снова настороженно приподнимают головы, и Верочка снова берёт телефонную трубку и что-то снова в неё мурлычет приятным своим, ко всему готовым своим, очаровательным своим голосом.
— Танюша! — выкликает воспрянувшая духом Верочка, и смугленькая, худенькая Танюша не спеша и с достоинством пересекает вновь насторожившуюся комнату, иронично пожимая на ходу худенькими плечами.
— Да! — небрежным голосом кричит Танюша в трубку. — А, это ты, привет... — и со скучным выражением лица она ведёт беседу, — с очень скучным выражением очень долгую беседу, из которой, беседы, очень быстро становится ясно, что Танюшу, в отличие от Светочки, куда-то зовут, причём усиленно, а Танюша, опять же в отличие от Светочки, усиленно от этого отказывается, причём отказывается сама, как бы демонстрируя тем самым, что если она всё ещё и одинока в свои тридцать лет, то вовсе не по причине отсутствия, а явно по причине собственной утончённой разборчивости, не позволяющей ей соглашаться на "всякого". И Танюша отказывается.
— Нет! — кричит она в трубку. — Не могу!.. Я говорю, не могу сегодня!.. Совсем не могу!.. —  И после настойчивых чьих-то просьб, — видимо, настойчивых, потому что ещё долго звучит в комнате Танюшино "не могу", — она решительно говорит кому-то "пока" и вешает трубку.
И даже злая Валюша уважительно констатирует:
— На свидание звал?
— Да, — небрежно отвечает Танюша. — Но я действительно не могу с ним сегодня встретиться, — и под благоговейное молчание всех присутствующих многозначительно добавляет:
— У меня колготки порвались.
И все уважительно смотрят на Танюшу, отказавшуюся от свидания из-за такой в сущности мелочи, как порванные колготки, из-за которых, колготок, конечно, только очень, очень уважающая себя женщина не пойдёт на свидание: колготки-то что? — было бы не перед кем — было бы для кого, — и что вообще значат какие-то рваные колготки по сравнению с такой редкостью, как личная жизнь?
И только Зиночке Исаевой удаётся всё испортить, потому  что очень не ясным, очень туманным кажется ей это странное Танюшино объяснение, и Зиночка никак не может его понять, что, безусловно, мешает ей чувствовать себя полноценной частью большого и всеми уважаемого коллектива, — она смотрит на Танюшу непонимающими глазами и удивлённо спрашивает:
— А при чём здесь колготки?..



Женщины! Они все так безумно нравились мне, что тысячи маленьких ежедневных влюблённостей пронзали меня, как ток, — всё их очарование и нежность, вся их жалкость и прелесть, всё их одиночество, вся их болезненная простота и ненужная сложность, — были мне так понятны и трогательны, что глядя на них, я просто не успевала дышать, бесконечно радуясь их присутствию в моей собственной жизни. 
А они не догадывались об этом. Они порхали из кабинета в кабинет, от стола к столу, от лампы к лампе, небрежно шелестя своими именами-фантиками, небрежно роняя в чужие, удивлённо открытые рты  незамысловатые кусочки своих незамысловатых жизней. И они всё время рассказывали истории, и — ах! — что это были за истории! Ну, взять, к примеру, Анну Ивановну.
Анна Ивановна, грузная, пятидесятипятилетняя женщина с холёным лицом, благородно несущим на себе благородную правильность своих благородных черт, вдруг склонялась над моим столом и, глядя на меня своими благородно сияющими глазами, неожиданно сообщала:
— Знаете, Наташенька, а ведь в молодости я была вылитая Татьяна Ларина, — и она ослепительно улыбается, как бы удостоверяя этой своей улыбкой, что женщина, способная так улыбаться, несомненно могла быть в молодости только Татьяной Лариной и больше никем, и видя, как на моём лице тут же отражается неподдельный интерес,  продолжает с ещё большим энтузиазмом:
— Когда я вышла замуж, моя первая брачная ночь состоялась только через месяц. Представляете?
Я не представляла, а потому смотрела на Анну Ивановну с неподдельным восхищением.
— Да-да, — продолжает Анна Ивановна, вдохновлённая моим восхищением, — такие вот, знаете ли, идеалы... Ну, муж был тактичным человеком, он сказал: "Анечка, я всё понимаю, я буду ждать, когда ты сама ко мне придёшь". Представляете?
Нет, я не представляла, — я, конечно, не представляла! — и я восхищённо кивала новоиспечённой Татьяне Лариной и смотрела, как сияют от удовольствия её глаза.
— Ну, и дурак был твой муж, — безапелляционно резюмирует вдруг из своего угла злая Валюша. — Стала бы я смотреть, как ты выпендриваешься.
Валюшу обуревает такая злость на растяпу-мужа, что у неё смыкаются челюсти, отчего звуки выходят свистящими. Это тут же подзадоривает Люсеньку.
— Не понимаешь ты идеалов, Валюша, — говорит Люсенька. — А идеалы надо понимать. Вот Анна Ивановна понимает идеалы, а ты нет.
— На хрена тогда замуж выходить? — не сдаётся Валюша.
— А я, девочки, своего первого мужа споила, — вдруг слышится сиплый, прокуренный голос, и все оборачиваются на этот голос, и Ольга — длинная, худая Ольга —  безмятежно взирает на всех насмешливо и чуть нагловато.
— Оленька, — смеётся Люсенька, — ну, что Вы такое говорите? Ну, разве может такая интеллигентная женщина, как вы, ( она косится на Анну Ивановну ) споить мужика?
— Может, — вздыхает Оленька своим тихим, навсегда прокуренным голосом. — Женщина может сделать с мужиком всё.
— А мне пьяниц жалко, —  вдруг говорит Верочка. — Увижу пьяницу и тащу его сразу куда-нибудь, в тепло... — Верочкины глаза грустнеют, ей как бы жаль себя, жаль, что вместо спокойной и уютной семейной жизни ей приходится таскать в тепло каких-то пьяниц, хотя вот и пьяниц таскает, а счастья нет.
— У меня был знакомый пьяница, — вступает в разговор Светочка и тут же изумлённо хлопает ресницами, словно сама недоумевает, откуда это вдруг у неё, у Светочки, знающей наизусть всего Маркса, взялся такой подозрительный знакомый. — Он так много пил, — неуверенно заканчивает Светочка свою речь и озадаченно смотрит на Верочку.
— Да кто не пьёт-то? — удивлённо говорит Валюша и для пущей убедительности даже обводит комнату руками.
— Я не пью, — тихо и с достоинством говорит Анна Ивановна, бывшая Ларина. Комната потрясённо умолкает.
— Совсем? — спрашивает потрясённая Верочка.
— Совсем, — твёрдо говорит Анна Ивановна и победно смотрит в Верочкины глаза.
— А если замёрзнете... — осторожно вступает в беседу Оля, так некстати споившая своего первого мужа.
— Только чай, — твёрдо заявляет Анна Ивановна. — Только чай. Мне даже в голову не приходит пить что-либо, кроме чая.
— О! — тут же хихикает Оля. — Тогда Вам обязательно надо попробовать.
И вся комната дружно, — ах, опять слишком, слишком дружно, — тут же подхватывает её хихиканье: никому не нравится, что Анна Ивановна пьёт только чай, никому не нравится, что Анна Ивановна ведёт такой трезвый, такой правильный образ жизни.
— Обязательно попробовать, — продолжает Оля под общее хихиканье, — и тогда Вам в голову не придёт пить чай!
— И тогда у Вас начнётся новая жизнь! — уже во весь свой звонкий, высокий голос заливается смехом Люсенька.
Анна Ивановна чувствует насмешку в этом опять откуда ни возьмись всеобщем веселье, и с ярко выраженным чувством ярко выраженного достоинства она утыкается носом в корректуру. Но веселье уже не остановить, потому что даже злая Валюша громко хохочет вместе со всеми, — и с заливающейся смехом Люсенькой,  и с хохочущей Верочкой, и с заходящейся в надсадном хохоте Ольгой, и со Светочкой, красиво округляющей в смехе свой рот, — хохот взрывается над комнатой, как хлопушка, — и, словно почуяв свой звёздный час, Зиночка Исаева взвизгивает и громко, на всю комнату, почти перекрывая  не умолкающий смех, торопливо вскрикивает:
— Ой, девочки, что я вам расскажу!.. Чтобы не забеременеть, надо в одно место положить кусочек лимона, в одно место, понимаете?.. Мне одна знакомая рассказала. — Зиночкин голос торопливо захлёбывается восторгом, и, как ни странно, но все с интересом слушают Зиночку, с явным,  явным интересом и даже придерживая смех, чтобы лучше её услышать, и даже готовы вот-вот расхохотаться снова,  — расхохотаться над Зиночкиной историей! — и это ударяет ей в голову, и напрягшись голосом и почти вытаращив глаза, она громко заканчивает:
— Ну, я и положила его туда, а он через полчаса вывалился! — и Зиночкины глаза с жадностью впиваются в  слушателей.
Но никто не ожидает такого конца, — и смех, ещё секунду назад готовый вновь вот-вот потрясти стены и потолок, смолкает, не начавшись, как будто на всех нападает столбняк,  и все сидят на своих местах, не в силах придти в себя от оказавшейся вдруг никуда не годной Зиночкиной истории. И только Ольга — только она одна — внимательно смотрит на Зиночку своими огромными, мерцающими своими глазищами:
— И ты его съела?! —  тихо и с ужасом говорит она, и смех, — смех до слёз, — мгновенно нападает на всех, как икота, потому что Зиночка Исаева!.. (хи-хи-хи!), по глубокому убеждению всех, сидящих в комнате!.. (ха-ха-ха!) вполне... вполне, вполне могла его съесть!.. уж такая эта Зиночка! — и Зиночка с облегчением смеётся вместе со всеми и даже громче всех, потому что это ведь такая удача, — такая удача! — что наконец-то её рассказ так всем понравился!..



Весна!.. Она действует на женщин, как наркотик. У всех блестят глаза, а голоса звучат громче, чем обычно, и даже запах духов крепче, чем обычно, и каждое утро, идя на работу по центральной мраморной лестнице, я вижу, как  из-под лёгких женских плащей вьются, отражаясь в зеркалах, смешные разноцветные шарфики.

Весна.
У Светочки утомлённый вид, её глаза слипаются.
— Ой, девочки, — говорит она сладким, сонным голосом, — я сегодня всю ночь подходила к будильнику! — она сладко зевает и потягивается. — Ну, просто всю ночь!
— Зачем? — не понимаю я. Я не понимаю, зачем всю ночь подходить к будильнику, если можно просто на него посмотреть, а то и вообще не смотреть, чего на него смотреть, если он будильник, — и я удивлённо смотрю на Светочку.
— А! — машет рукой Светочка. — У меня будильник стоит в другой комнате, вот и пришлось всю ночь к нему бегать. — Светочка невинно хлопает  сонными глазами и мило мне улыбается.
— А почему ты не поставила его рядом с собой? — допытываюсь я.
— Не догадалась, — улыбается Светочка и падает сонной головой на стол. Но я не унимаюсь:
— Не понимаю, — не унимаюсь я. — Как можно было не догадаться о такой простой вещи?
Но Светочка уже не отвечает, она спит.
— Наташенька, отстаньте от человека, — говорит Люсенька. — Просто Светочка всю ночь была не одна, разве не ясно? — Люсенькины глаза  поблескивают.
— Девочки, анекдот! — объявляет Валюша. — Франция, раннее утро, из окна высовывается француз: "Мсье, вы не могли бы мести почаще? — кричит он дворнику. — Вы сбиваете с ритма весь квартал!"
Все смеются. Даже Светочка на миг приподнимает голову, и на её лице блуждает блаженная улыбка. Все смеются, и только мне не смешно: я не понимаю, что значит "сбивать с ритма" и с какого "ритма" надо сбивать, и при чём тут дворник.
— Вчера встречаюсь с одним... — вдруг говорит Танюша. — Я ему говорю: "Хорошо, я к тебе поеду, но я тебе не отдамся". А он мне: "И не надо отдаваться, давай просто трахнемся!" — под общий хохот Танюша независимо пожимает плечами.
— А со мной вчера такая история произошла, — говорит Верочка, — просто даже не знаю...
— Внимание! — кричит Люсенька. — С нашей Верочкой наконец-то произошла история!
— Да ну Вас, Люсенька, — смущается Верочка. — Не буду рассказывать.
— Ох, бабы, не верьте мужикам, — говорит Валюша.
— Да-да, — тут же подхватывает Люсенька. — Вчера вызвала слесаря, говорю: "Вы тут чините, а я пока душ приму". И что же вы думаете? — Люсенька многозначительно обводит глазами комнату. — Он приоткрыл дверь и подглядывал за мной! — Люсенькины глаза  полны оскорблённой невинности.
— Какая гадость, — говорит Анна Ивановна. Она брезгливо передёргивает плечами.
— А что ж ты её не закрыла, дверь-то? — подозрительно спрашивает Валюша.
— Замок сломался, — говорит Люсенька и хохочет.


Весна!..
Она никому не даёт покоя. Что-то случится, читаю я на лицах, что-то хорошее обязательно случится с нами в эту весну, — и в приподнятом настроении все бегают по коридорам, словно  где-то здесь, в каком-то из издательских закоулков и притаилось оно, то главное, что так сладко обещает весна. И я тоже бегаю по коридорам и говорю громче, чем всегда, и улыбаюсь и с кем-то раскланиваюсь, — и однажды мимо меня проходит Виктория, — Виктория, чёрное пламя, — и волосы струятся по её спине, как чёрные, лаковые драконы. Она лениво скользит по мне взглядом, но я знаю: её глаза не видят меня...


— А давайте пойдём в бар, — говорит Люсенька. —  Будем пить вино и смотреть на мужчин.
— А чего на них смотреть? — ворчит Валюша. Весна явно обошла Валюшу стороной.
— Ну, не будем смотреть, — тут же соглашается Люсенька, она на редкость миролюбива сегодня.
— А тогда чего идти? — опять ворчит Валюша. — Деньги тратить.
— Ой, девочки, как я люблю тратить деньги, — оживляется Светочка.
— Деньги надо иметь свои, а тратить чужие, — философствует Ольга на всю комнату, и все тут же согласно кивают головами.

И тем не менее в бар мы идём — я, Люсенька и Верочка. После работы, прохладным весенним вечерочком, в лёгких, едва угадываемых, дышащих ожившей землёй сумерках, мы идём в бар и садимся за маленький круглый столик, и Верочка приносит нам коктейли в высоких красивых бокалах. 
Коктейли тёмно-красного цвета, и бар тоже тёмно-красного цвета, и даже маленькие кресла, в которых мы сидим, тоже тёмно-красного цвета, и в баре звучит музыка, и посетители лениво поглядывают по сторонам, как бы и не ожидая ничего там увидеть и всё-таки как бы боясь что-то пропустить, не взирая на то, что смотреть всё-таки не на что, и за стойкой стоит барменша, стоит,  лениво поглядывая по сторонам, словно, в отличие от посетителей, уже давно и бесповоротно не ожидая ничего там увидеть, — она не совсем  молода и совсем не красива, но зато у неё красивое имя — Жанна.
Жанна стоит за стойкой и лениво поглядывает в зал, а мы сидим за столиком и изредка поглядываем на Жанну, и даже не на Жанну поглядываем мы, а на тех, кто изредка к ней, к Жанне, подходит, потому что подходят к ней в основном мужчины. Но мужчины все заняты. Они подходят к Жанне и, не глядя на неё, кладут перед ней деньги, и, не глядя на них, она ставит перед ними бокалы с коктейлем,  и они тут же отходят от неё и идут к своим спутницам, которые независимо покуривают, сидя в своих креслах, независимо закинув ногу на ногу в неторопливом ожидании своих коктейлей и своих спутников, как раз и несущих им эти коктейли от так и не поглядевшей на них Жанны.
Увы, — это не наши коктейли и не наши спутники. И они никогда не будут нашими, никогда, как ни старайся, потому что у них, у этих чужих спутников, всё уже есть, — и деньги, и коктейли, и молодые, уверенные в себе спутницы, которым никого не надо искать, потому что все в их жизни находятся сами, — да, как-то находятся, отчего и сидят они в баре с независимым видом и не глазеют по сторонам, как некоторые, — и мы это понимаем. И нам скучно. И тонкой соломинкой мы гоняем по дну бокала компотную ягодку и делаем вид, что это совершенно нас не касается, ни этот бар, ни эти мужчины, ни уж тем более их спутницы,  что мы сами по себе, просто заглянули сюда по дороге провести свободный часок, —  и, допив коктейли, уходим...


Мужчины — верный признак весны — прочно  входят в меню наших ежедневных  бесед.
— Ой, девочки, — вздыхает Ольга, — как подумаю, сколько у меня было мужчин, так страшно становится. — Она улыбается. Её худая фигура распрямляется на скудном издательском стуле. — И все меня бросали, все до одного! — Она гордо вскидывает голову. Она словно гордится тем, что у неё были такие мужчины, которые могли запросто бросить кого угодно, даже её, потому что если они у неё были, такие мужчины, знающие себе цену,  то, стало быть, было в ней что-то, отчего они к ней приходили. Хотя потом уходили, конечно, это да, но зато к другим не приходили и вовсе, — и она гордо вскидывает голову, а потом снова становится печальной:
 — А теперь мой последний приносит мне кофе в постель. Скучно.  — Она вздыхает, и по её глазам видно, что она мечтает, чтобы в её жизни опять появился мужчина, который опять когда-нибудь её бросит, — уйдёт, красиво хлопнув дверью, а не станет скучно и нудно таскать  в постель чего ни попадя. Только где ж его взять, такого мужчину? И она снова вздыхает.
— Старая ты стала, — говорит Валюша. —  Вот он тебе кофе и носит.
Ольга смеётся. Мне так нравится, когда она смеётся, что я опять не могу отвести от неё глаз.
— Но любви-то хочется, — говорит она.
— Ну, тут уж как повезёт, — говорит Валюша, — или кофе в постель, или любовь.
Валюше никто не носит кофе в постель и никто не уходит от неё, хлопнув дверью. Валюша сама с удовольствием принесла бы кому-нибудь кофе в постель, — кофе не проблема, кофе-то есть, — носить некому.
— А я своему Исаеву сколько раз говорила: "Исаев, принеси мне кофе в постель", — не несёт! — Зиночка Исаева победно смотрит на Валюшу. Валюша отворачивается. Она не хочет говорить с Зиночкой.
— Нет, мужчин надо презирать, — снова вздыхает Ольга. — А мы их любим, дуры. — Со дна её глаз поднимается синее, едва уловимое мерцание.
— А вот я совсем не люблю мужчин, — говорит Светочка. — Мужчины, они такие сложные.
Танюша фыркает. Танюша вовсе не считает, что мужчины сложные. Танюша считает, что мужчины, наоборот, слишком простые, из-за чего никак не могут понять Танюшину сложность, отчего происходит несовпадение, в связи с которым Танюша так и остаётся одна: мужчины не могут понять Танюшину сложность, а Танюша, ввиду своей сложности, никак не может согласится на их простоту.
И только Люсенька молчит. Она сидит над корректурой и сосредоточенно водит авторучкой, и ей совершенно не интересно, кто и кому и зачем подаёт, или не подаёт в постель, — для Люсеньки этот вопрос давно решён, — решён, как это ни печально, — и Люсенька молчит, и разговор тихо сходит на нет. Скучно без Люсеньки.
День медленно плывёт за горизонт.
Я выхожу в коридорчик. Я курю и смотрю в окно, которое выходит во внутренний дворик, в котором свалены в одну кучу ящики и железяки, и думаю о том, что мне их жалко, всех этих женщин, и Ольгу, и Валюшу, которым так мало надо для счастья, — всего-то, чтобы одну бросили, а другую не бросили. И даже Зиночку Исаеву тоже жалко, — жалко, что её Исаев никогда не забывает съедать по три бутерброда на завтрак, но при этом никогда не приносит Зиночке кофе в постель, отчего Зиночка никак не может понять, хорошо это или всё-таки плохо. И я стою и смотрю в окно, и мне жалко их всех, всех этих женщин, у которых почему-то никогда не бывает того, что им нужно, — и у меня тоже. Но может быть им когда-нибудь повезёт, и однажды что-то хорошее всё-таки возьмёт да и случится с ними, и они даже смогут это понять, то, что с ними случилось что-то хорошее, и возможно они даже поймут это сразу и тогда оно, хорошее, не успеет исчезнуть, и я буду смотреть на их счастливые лица и завидовать им, потому что моё хорошее так никогда и не придёт, — никогда.
— Привет, — слышу я позади себя чей-то голос.
Я оборачиваюсь: Виктория. Она стоит и улыбается мне, — мне, я это ясно вижу, тем более, что улыбаться ей больше, в сущности, некому. Её красивые, тонко вычерченные губы раздвинуты ровной улыбкой, открывая ряд красивых, ровных зубов. В её голосе ветер, он легко подхватывает гласные, и они скользят с её губ, как сухая трава.
— Привет, — говорю я. Она так красива, что нам, конечно, не о чем говорить,  и я даже не знаю, зачем она сказала "привет". Но, кажется, Виктория считает иначе. Она смотрит на меня и улыбается, медленно покуривая, словно ей некуда торопиться.
— Ты любишь Мандельштама? — вдруг спрашивает она.
Я понятия не имею, люблю ли я Мандельштама, и я понятия не имею, почему именно про Мандельштама она спрашивает, но на всякий случай киваю.  К тому же я не могу говорить.
— У тебя есть его стихи?
Я отрицательно качаю головой. Я  думаю,  что я  выгляжу круглой  дурой, но я ничего не могу с собой поделать.
— Хочешь, я тебе принесу?
Я молча киваю. Чего ей от меня, собственно, надо? Зелёные глаза Виктории внимательно смотрят на меня, — так внимательно, как будто это я спрашиваю её про Мандельштама, а она никак не может понять, с чего это я вдруг про него спрашиваю, — и вдруг я вижу, как какая-то мягкая, кошачья улыбка вдруг зарождается где-то в глубине её губ и глаз, — а потом она медленно затягивается дымом и, медленно выпустив дым, вдруг говорит, с этой,  уже родившейся в её глазах и губах улыбкой:
— Да не кусаюсь я, — по-кошачьи говорит Виктория, — не кусаюсь. — И я вижу, что её глаза, наполненные смехом, готовы вот-вот рассмеяться, — и она смеётся, и я тут же смеюсь в ответ, — и вот уже мы обе громко хохочем, и её зелёные глаза  хохочут вместе с её губами, и я любуюсь ею, и, конечно, она это видит, —  видит и позволяет мне любоваться собой, — и мне это ужасно нравится, то, как она позволяет мне любоваться собой, — и я смеюсь и говорю, смеясь и любуясь ею: "Ты красивая".
— Ты красивая, — говорю я ей.
— Знаю, — отмахивается Виктория, словно заранее догадываясь о том, что мне ужасно понравится то, как она отмахивается.
 — Ладно, — говорит Виктория. — До завтра. Завтра зайду за тобой.
Я киваю,  и Виктория снова хохочет, потому что я снова не могу говорить, и она это видит. Она тушит в пепельнице сигарету и, странно мне улыбнувшись, уходит и, уже уходя, улыбается мне ещё раз — напоследок.

Что нужно человеку в восемнадцать лет? А ничего не нужно, — просто жить и знать, что тебе восемнадцать и что вся жизнь впереди, потому что весна  и красивые девочки читают тебе Мандельштама!..
Юность, юность! Как же мала твоя жизнь и как быстро она проходит! Кто сочтёт твои дни? Не много найдётся глупцов, кто сделает это, — ибо тот, кто сочтёт твои дни, сделает их ещё короче...

Утром она заходит за мной. Она открывает дверь и идёт прямо ко мне неспешной своей походкой, от которой все в комнате неизменно замирают, и я тоже замираю, как все, — а она идёт к моему столу и улыбается, — и все это видят, то, что она идёт к моему столу и что она  улыбается.
И под общее изумление мы идём с ней курить, и, стоя в коридорчике, я смотрю, как её пальцы достают из пачки сигарету и щёлкают зажигалкой, и как её губы обхватывают золотой бумажный ободок. И мы стоим и молчим, глядя в окно, изредка поглядывая друг на друга.
— Никогда не была в Ленинграде, — задумчиво говорит Виктория, глядя в окно. — Поехать бы, сходить в Русский музей. Там есть сейчас одна картина, "Явление Христа народу". Почему-то в Москве я так и не удосужилась на неё посмотреть. — Её глаза выжидательно скользят по моему лицу .
— Здорово, — говорю я. Я удивлённо смотрю на Викторию. Какие, оказывается, желания живут в её голове.
— Поехали? — загорается Виктория. — Я возьму билеты.
Предложение настолько неожиданное, что я теряюсь. Вот тебе раз, мы едва знакомы, а она уже хочет поехать со мной в Ленинград.
— На один день, — умоляюще говорит Виктория. — Сходим в музей и вернёмся. — Она умоляюще смотрит на меня. Ей действительно хочется поехать в Ленинград, ей так этого хочется, что, кажется, мне тоже хотелось этого всю жизнь. В конце концов, не каждый день красивые девочки хотят поехать с тобой в Ленинград.
— Поехали, — решительно говорю я. Я решительно сую в пепельницу окурок, и мы смеёмся.               


...Поезд на Ленинград отходит в двенадцать ночи. Вокзал почти пуст. Сырой тёплый ветер мешается с запахом поездов. Мы стоим у вагона и курим. Проводница, большая полусонная тётка с классически хамоватым лицом, недовольно на нас поглядывает: уж заходили бы, что ли, — читаем мы на её лице. Ей явно хочется высказать это вслух, но она не решается: Виктория так красива, она так спокойно стоит у вагона, так естественно не обращая на проводницу абсолютно никакого внимания, что похожа на королеву, и проводница это чувствует, — чувствует и только недовольно молчит.
Поезд отходит точно по расписанию. Мы входим в вагон и занимаем свои места; я тут же сажусь у окна, и Виктория тоже садится у окна, — состав вздрагивает, и мы обе сидим у окна и смотрим, как плывёт за окном  вокзал,  скользя в темноту из ярких огней, и мне всё ещё странно, что я еду в Ленинград и Виктория сидит рядом со мной, и с ней можно долго разговаривать, и куда-то ехать, и сидеть в одном купе, — она так красива, что, кажется, живёт совершенно особой, не похожей ни на чью, жизнью, и мне ужасно хочется знать, какою же жизнью живёт Виктория, если уж она так необыкновенно красива. Я не влюблена в неё, нет, просто она очень мне нравится. Она просто нравится мне,  и всё.
— Ты знаешь, что когда ты входишь в комнату, все замирают? — спрашиваю я. Так приятно задать ей этот вопрос, но Виктория хмурится.
— Знаю, — говорит она. — Только не знаю, почему.
— Просто ты слишком красива, — говорю я.
— Господи, — изумляется Виктория, — неужели все бабы такие дуры?
— Все, — убеждённо говорю я. — Все бабы дуры,  все мужики сволочи.
Виктория качает головой, а потом упирается подбородком в ладони и  смотрит в тёмное окно.
— Но ведь на самом деле я обыкновенная, — говорит Виктория. —  Но когда люди это понимают, они почему-то тут же начинают меня ненавидеть, как будто я их обманула. — Она смотрит в тёмное окно, за  которым давно уже ничего нет, кроме темноты. — На самом деле они сами себя обманывают, — говорит она.
Мне становится  жалко Викторию, хотя, конечно, никакая она не обыкновенная, или, во всяком случае, не настолько обыкновенная, чтобы всерьёз об этом говорить, и все это знают.
— Сколько тебе лет? — спрашиваю я. Я знаю сколько ей лет, я давно уже знаю, что ей двадцать два года, но мне хочется, чтобы она  сказала об этом сама, — мне хочется видеть, каким будет её лицо, когда она скажет об этом.
— Двадцать два, — говорит Виктория. — Не замужем, в порочащих связях не замечена. — Её глаза улыбаются. Я недоверчиво смотрю в её улыбающиеся глаза и думаю о том, что про порочащие связи она явно поторопилась, что такого просто не может быть, чтобы у неё не было порочащих связей. Если бы я была так же красива, как она, у меня была бы просто куча порочащих связей, мне было бы просто некуда их девать, эти изумительные, порочащие меня связи.
— У тебя было много мужчин? — спрашиваю я, заранее зная ответ и заранее зная, что скорее всего мой вопрос останется без ответа. Но я ошибаюсь.
— О, полно, — говорит Виктория и даже машет рукой, мол, нашла о чём спрашивать.
— Сколько? — допытываюсь я.
Виктория удивлённо на меня смотрит.
— Понятия не имею, — говорит она. — Много.
— А зачем тебе столько? — упрямо допытываюсь я, и она смотрит на меня с ещё большим удивлением.
— Не знаю, — говорит она. — Как-то само получилось. — Она в недоумении  пожимает плечами, словно впервые в жизни сама удивлена, зачем же, в самом деле, у неё было столько мужчин.
— Не знаю, — снова говорит она. — Наверно, просто не придаю этому значения. — И она снова пожимает плечами.
За окнами ночь. Поезд мерно покачивается, в вагоне тишина,  все спят.
— Давай-ка спать, — говорит Виктория; она зевает, прикрывая ладонью рот, — розовый рот, в котором живёт кошачий голос. Мне не хочется спать, но, пожалуй, она права. Я послушно ложусь на свою полку. Виктория садится рядом со мной и  укрывает меня одеялом. Я жмурюсь от удовольствия.
— Почему ты со мной подружилась? — спрашиваю я. В темноте мне не видно её лица.
— Не знаю, — говорит она.   Она нерешительно умолкает. — Просто мне всегда хотелось иметь сестру, — неожиданно смущённо говорит она и, взяв одеяло, накрывает меня с головой. Я высовываю из-под одеяла голову.
— Я тоже хочу иметь сестру, — говорю я.  — Давай будем сёстрами.
— Договорились, — говорит Виктория. — А теперь спи.
Она встаёт с моей полки. Я послушно киваю и закрываю глаза, а потом тут же их открываю и смотрю, как она идёт от меня, красавица Виктория, так неожиданно взявшая меня в сёстры, красавица Виктория, которую мне можно любить, потому что это не принесёт мне боли, — я с удовольствием вытягиваюсь на жёсткой полке, а потом закрываю глаза и тут же засыпаю, и только слышу ещё, засыпая, как качается поезд, — качается, качается, — уносясь по ночным рельсам...
 
Ещё нет и шести, когда поезд прибывает в Ленинград, и мы выходим из поезда прямо в утреннюю, весеннюю прохладу, как-то сразу очутившись на Невском проспекте, — он длинен и пуст, и мы не спеша идём по нему, вглядываясь с любопытством в ещё не проснувшиеся дома, изрезанные квадратами окон и прямоугольниками дверей.
Утро холодит наши лица. В сущности, нам всё равно куда идти, у нас полно времени, и мы идём куда глядят наши глаза, по каким-то улицам и улочкам, то пересекая Неву, то идя вдоль, глядя как просыпается Ленинград: скоро-скоро из его подъездов и подворотен потянутся торопливые стайки вышедших из тепла людей, сосредоточенно бегущих в промёрзших плащах к автобусным и троллейбусным остановкам.
Ещё слишком рано, музей закрыт, нам некуда торопиться. Виктория вертит по сторонам головой, разглядывая спящие витрины и потемневшие от ночной сырости бока домов с ещё чёрными, не зажжёнными окнами и что-то рассказывает мне про архитектуру Ленинграда, то и дело взмахивая руками. А я слушаю её голос и смотрю на её руки, и её зелёные глаза то и дело прищуриваются, глядя на очередное архитектурное сооружение, и облако прохладных звуков вылетает из её губ...

Музей пуст. Мы — первые посетители. Мы неторопливо обходим залы. Картин много,  хороших картин, но нам нужна одна, та, ради которой мы и приехали и ради которой мы совершенно не собираемся рассеивать своё внимание на другие, не менее хорошие, но всё-таки не входящие в цель нашей поездки картины, — и всё равно возле некоторых мы  останавливаемся, сами не понимая, как это случается с нами, — вдруг останавливаемся, зацепившись за что-то взглядом, — за что-то, чего и сами не можем объяснить, и так и стоим, пока кто-то из нас не вспомнит наконец, ради чего мы сюда пришли, и мы вздрагиваем и идём дальше, вздыхая и преодолевая желание оглянуться.
Мне всегда нравились музеи, их тишина, их высокие потолки, их залы и, конечно, стены, — музейные стены, на которых плоскими экранами висели картины, самые разные, с самыми разными лицам и предметами, которых ты никогда раньше не видел и даже не мог видеть, а вот теперь, всего лишь подойдя к стене, — мог, и то, что ты мог теперь видеть, становилось так реально, как будто, всего лишь подойдя к стене, твоим глазам вдруг открывался дар пронизывать пространство и время.

Когда-то в детстве у нас в доме тоже была картина: кто-то подарил её нам, кажется, на новоселье, видимо, обрадовавшись возможности наконец-то от неё избавиться, и она висела у нас на стене, большая, в массивной золотой раме, являя собой лесной пейзаж чуть ли не в натуральную величину. Я не знаю, была ли эта картина хорошей, наверно, нет, но я, трёхлетняя, а потом и четырёх-, а потом и пятилетняя часами разглядывала её, сидя на диване, не в силах отвести глаз: на ней были деревья, высокие, чёрно-зелёные, с коричневыми стволами, они густо росли, упираясь друг в друга ветвями, а под ними вилась узкая, почти заросшая тропинка, она долго не заканчивалась, уходя в перспективу тоненьким  коричневато-зеленоватым ручейком, и я всё смотрела и смотрела на эту тропинку, как зачарованная, всё идя и идя по ней глазами, вдруг и впрямь начиная видеть валяющиеся под ногами шишки и мелкие ветки, и травинки, растущие сквозь землю и земляной сор, и я сворачивала с тропинки и подходила к деревьям и трогала их стволы, и кора была сухой и корёжилась по краям, и чёрные жуки ползли под кору, — и я всё шла и шла там, в этой картине, всё дальше и дальше, — но я уже больше не хотела идти там, я хотела вернуться и снова почувствовать себя сидящей на диване, — и я отводила от картины глаза, но почему-то они не отводились, и вдруг мне становилось страшно: мне вдруг начинало казаться, что я так и буду теперь всю жизнь идти там, в этой картине, что она не отпустит меня, не выпустит, потому что ей очень этого не хватает, того, чтобы кто-то всё шёл и шёл по её тропинке, уходя всё дальше и дальше, — и  я в ужасе  вскакивала и быстро подходила к картине, и тогда то, что ещё секунду назад было деревьями, вдруг превращалось в хаотичное месиво краски; на всякий случай я дотягивалась до картины рукой и трогала краску: она была твёрдой, жёсткой, не содержащей в себе ни тепла и ни холода, похожей на засохший клей...

Остановившаяся вдруг Виктория трогает меня за руку, и я вздрагиваю:  вот она, эта картина, — Виктория кивает на стену, — вот она наконец: "Явление Христа народу", — в пустынном зале она вдруг является нам, возникнув из стены, словно проступив сквозь стену древним сюжетом, и я вижу, как Виктория застывает перед ней, и я тоже стою и смотрю на картину.

...Евреи входят в реку и омывают себя водой. А на берегу стоит Иоанн, это он привёл их сюда, к реке, чтобы они крестились во имя Иисуса. Кажется, река называется Иордан. А Он уже идёт к ним, Он уже совсем рядом, и кто-то уже видит Его, — видит и не верит своим глазам...

 Виктория не отрывает от  явления глаз: она смотрит  и смотрит, словно это она сама только что вышла из воды и увидела, как Он идёт к ней, и  не может, не может, не может  поверить своим глазам, — так просто и буднично шествие Бога. А я могу поверить, — почему бы и нет, почему бы мне и не поверить этому? — и я даже не понимаю, почему эти древние люди не могут в это поверить, если они сами только и ждали этого всю жизнь. Нет, лично мне больше нравится "Грешница".
Я перевожу взгляд на другую картину.

...Вот, — скорбный Иисус сидит на ступенях храма, куда разгневанные жители привели грешницу, молоденькую, симпатичную девочку; они привели ее к Нему, они уже знают, что Он —  сын Бога, и теперь они требуют от Него её казни, — они хотят, чтобы Он дал им своё согласие на эту казнь. Они хотят, чтобы Он подтвердил им их право убивать. А ей уже всё равно. Её так долго стыдили и проклинали, и тыкали в лицо своими огромными пальцами, и так громко кричали на всю улицу грязные, позорные слова, что теперь действительно лучше умереть, чем слушать это всю жизнь. Тем более, что они правы, — да-да, она знает об этом, ведь именно это с детства  вдалбливалось ей в голову, — они абсолютно правы, потому что она нарушила закон, она совершила ужасный поступок, ей нет оправдания, и теперь она должна быть забита камнями, — таков закон: забивать насмерть камнями того, кто его нарушил, — и сейчас Он скажет об этом.
А Он сидит на ступенях храма, опустив руки, и Ему грустно. Он всё понимает, и Он не знает, как объяснить этим сильным, уважаемым людям, что они не правы, — Он знает, что этого им нельзя объяснить, именно этого — того, что они не правы — им и нельзя объяснить, этим сильным, уважаемым людям, — они никогда этому не поверят, даже если им скажет об этом Бог: такой гнев на их лицах, такие громкие у них голоса, что они просто не услышат его, не услышат своего Бога, потому что они умеют слышать только себя.
Но Он знает, что Он им скажет. Он не будет с ними спорить, умный, грустный Бог, сын Бога, потому что спорить бесполезно. Он просто скажет им, чтобы первым бросил свой камень тот, кто абсолютно безгрешен. Да. Вот так. Вот такая честь — первым бросить камень тому, кто до этого ещё мог быть — безгрешен...


Мы выходим из музея в молчании. День в разгаре, к автобусным остановкам подъезжают автобусы, хлопают двери магазинов, дети оглушительно требуют мороженого и тянут за верёвочки грохочущие грузовички.  Мы молчим. 
— Хорошо, что мы приехали сюда, — говорит Виктория. Она берёт меня под руку, и мы слегка замедляем шаг.
— Знаешь, — говорит Виктория, — я сейчас поняла, чего я хочу больше всего на свете. — Глядя прямо перед собой, она держит меня под руку, и я могу повернуть голову и посмотреть на неё, но я не делаю этого: что-то в её голосе останавливает меня, и я тоже иду и гляжу прямо перед собой. — Я хочу выйти замуж и родить ребёнка.
— Почему? — спрашиваю я, глядя прямо перед собой.
— Не знаю, — говорит Виктория.
Знает, понимаю я, — знает. Просто не хочет говорить.
— Наверно, из-за Иисуса, — говорит Виктория.
Она с трудом подбирает слова.
— Понимаешь, — говорит она, — все его ждут там, на картине, все хотят, чтобы он пришёл, но на самом деле он никому там не нужен. — Она умолкает. — Я бы никогда не бросила своего ребёнка, — неожиданно заканчивает она.
Мне становится грустно. Я оборачиваюсь к Виктории и тихонько сжимаю её руку: если бы она только знала, о чём я сейчас думаю, думаю я, и если бы она только знала, как мне больно об этом думать. Я отворачиваюсь. Моя дорогая девочка, думаю я, никогда, никогда я не оскверню тебя своей любовью, а ты так никогда и не догадаешься об этом. От жалости к себе мне становится так грустно, что, кажется, я даже готова заплакать.
— Ты не поверишь, — говорю я Виктории, — но у меня ещё ни разу не было мужчины.
Она резко поворачивает ко мне голову, и я вижу, как её глаза с  изумлением смотрят на меня.
— Конечно, не поверю, — с абсолютно серьёзным выражением говорит Виктория. — Ты же старая шлюха, это же просто написано у тебя на лице.
Я испуганно хватаюсь за лицо, и мы хохочем на всю улицу.

Вечером мы устраиваемся в гостиницу, — на одну ночь. Мы бросаем на кровати свои сумки и идём в ресторан. В ресторан очередь. Какой-то мужик стоит в очереди и смотрит на Викторию, не отводя глаз. Она   равнодушно отворачивается.
День закончен. Завтра мы уезжаем.

Мы  уезжаем, так  и  не  увидев города,  смутно  припомнив  напоследок,  что, кажется, всё-таки успели пройтись по Дворцовой площади, — ну ничего, как-нибудь в другой раз.
Как-нибудь в другой раз, говорим мы, глядя в вагонное окно на исчезающий город, — странный город, в котором где-то там, за кованой музейной оградой, вдыхая запах Невы, день за днём идёт к Иордану Бог; блаженный город, в котором никто не забрасывает грешниц камнями, потому что никто не знает, что они — грешницы. И мы уезжаем.

А потом наступает лето.


Наступает лето, — и лето прекрасно, как никогда! Хотя, скорее всего, это самое обычное лето и ничего такого в нём нет, но вся весна проходит под знаком дружбы с Викторией, удивительной дружбы, сделавшей нас сёстрами, а потому лето кажется мне прекрасным. И даже Галка, суровая, рыжая Галка с вечно стиснутыми челюстями, признаёт моё присутствие в жизни Виктории и скупо улыбается мне при встрече.
— Привет, — цедит она сквозь зубы, и в её глазах появляется холодноватая улыбка, холодноватая и немного растерянная, словно она никак не может понять, что такого нашла во мне Виктория, из-за чего я так прочно вошла в её жизнь. Но она не решается спорить с Викторией: ладно, думает Галка, скупо улыбаясь мне при встрече,  как-нибудь перетерпим.
А между тем Виктория опаздывает на работу. С некоторых пор она опаздывает на работу каждый день и приходит сонная,  с мечтательными, не выспавшимися глазами. И она больше не говорит мне ни о Мандельштаме, ни о ком-то ещё, словно у неё больше нет на это сил, и весь день она сидит на своём стуле, как спящая царевна, и каждый вечер куда-то бесследно исчезает, и её телефон молчит. Но это не беспокоит меня. Ведь мы сёстры, а стало быть личная жизнь Виктории священна и не прикасаема.  Тем более, что лето действительно прекрасно, как прекрасна сама жизнь, а стало быть ей можно искренно радоваться, что я и делаю,  радуюсь ей, моей замечательной жизни, и, встречая сонную, спящую на ходу Викторию, улыбаюсь ей, как ещё одной славной части моей жизни, и хочу, чтобы у неё всё было хорошо.

А между тем лето давно уже наступило, и вот уже Верочка  ходит по комнатам и составляет списки желающих ехать в колхоз, — и если вы не знаете, что это такое, или уже успели забыть, или, что скорее всего, вам совершенно не хочется об этом вспоминать, как, впрочем, и о многом другом, что было когда-то в нашей с вами совместной жизни на всех просторах нашей необъятной родины и чего, слава богу никогда уже не будет, или, по крайней мере, не может быть, то я вам с удовольствием расскажу об этом, или с не меньшим удовольствием напомню, — ибо нельзя же, в самом деле, всё время говорить о любви в то время, как жизнь состоит не только из неё, сладкой и грешной, но и из таких безусловно полезных, хотя и малопонятных вещей как тот самый колхоз, о котором я и собираюсь вам рассказать.

Давно это было, в те далёкие-далёкие времена, когда в колхозе ещё жили колхозники. Они там жили, обрабатывали землю, выращивали хлеб и делали ещё много всяких полезных  и нужных  вещей, — нужных Родине и полезных всем прочим людям, которые в колхозе не жили, но тем не менее трудом колхозников пользовались.
Колхозникам платили мало, а работать приходилось много, людям же, которые трудом колхозников пользовались, но в колхозе не жили, тоже платили мало, но зато работы у них было намного меньше, или она была не такой тяжёлой, как у колхозников, или так казалось колхозникам, — уж я не знаю, как там всё обстояло на самом деле, но, короче говоря, колхозникам это стало обидно, и стали они из колхозов уезжать и как раз туда,  где и жили те самые люди, которые землю не обрабатывали, но трудом колхозников пользовались, из-за чего положение создалось, прямо скажем, безвыходное.
И тогда вышло постановление: взамен выехавших с мест обрабатывания колхозников временно посылать туда тех, к кому они, колхозники, как раз и выехали, с целью продолжения обрабатывания под строгим и неусыпным контролем тех, кто в колхозе всё-таки ещё оставался.
Скорее всего постановление это было не совсем правильным, потому что те, кого теперь в эти колхозы посылали, ехать туда категорически отказывались по причине полного там отсутствия условий для выживания, а так же полной личной неприспособленности к данной категории невыживания, что было правдой, конечно, но выбирать всё равно было не из чего, не деньги же платить колхозникам, в самом деле, — вот почему постановление это было хоть и не очень правильным, но зато верным, — и вот почему Верочка ходила по комнатам и составляла списки желающих ехать в этот самый колхоз, и желающих, как всегда, не было.
 
Итак, желающих не было, но зато были списки, которые надо было заполнить желающими, — и Верочка грустно ходит по комнатам со списками в руках, в сотый и тысячный раз объясняя потенциальным желающим, что надо, надо ехать в колхоз, ведь каждый год все всё равно ездим, потому что такова мудрая сельскохозяйственная политика наших партии и правительства, так что давайте, девочки, по-хорошему, и пора бы уже вам, девочки, к этому привыкнуть, и пора бы уже вам, девочки,  всё это понимать.  И все это понимают, но  желающих всё равно мало, — никому не хочется ехать в колхоз и что-то там пропалывать на полях в задрипанной телогрейке и рваных резиновых сапогах, и скучно питаться в  колхозной столовой, размазывая холодную кашу сальной ложкой по грязной тарелке, и спать на не простиранных простынях в сыром бараке, обливаясь по утрам холодной, мутной водой из ржавого крана.
 Но ехать надо. Надо, надо помогать колхозникам, ибо колхозники не виноваты, ведь это именно мы, а так же наши деды и прадеды, бабки и прабабки, будучи несознательной частью нашего общества, взяли да и разъехалась по городам в несознательных поисках лучшей жизни во всяких там издательствах и прочих неприлично комфортных местах, отчего теперь некому собирать богатый и славный урожай в могучие закрома нашей родины, которые всё равно останутся могучими, как не сопротивляйся, потому что мы всё равно поедем, — поедем, конечно, если не хотим неприятностей, конечно, а хотим наоборот, чтобы закрома нашей родины, как раз и давшей нам возможность этой самой тёплой  городской жизни, оставались по-прежнему могучими, — и Верочка тоскливо ходит по комнатам со списком в руках, в сотый и тысячный раз обещая отгулы и премии.
А меня не надо уговаривать. Ах, жизнь так интересна, что я с удовольствием поеду, — да я вообще поеду куда угодно, тем более в какой-то колхоз, не в Сибирь же в самом деле, тем более, что мне нравится запах земли, и походить в телогрейке одно удовольствие, ей-богу, и что может быть интересней, чем проснуться в бараке, и что может быть полезней, чем свежий деревенский воздух, рвущийся сквозь пыль, поднятую ветром с разбитых деревенских дорог?
И я еду в колхоз. Я еду туда по собственному желанию,  мои глаза блестят, и все ставят меня в пример и смотрят на меня, как на святую. Дурной пример заразителен, и все тут же начинают записываться, и даже Галка, мрачная, неподкупная в суровой своей мрачности Галка, и та вносит себя в списки.
— Всё равно не отстанут, — мрачно цедит она сквозь зубы.
— Не отстанут, —  вздыхает Виктория. — Ладно, отдохнём на природе. — Она сладко потягивается. 
Галка подозрительно смотрит на Викторию. С чего это ты так устала,  подозрительно читается в её мрачных глазах, с чего это ты так устала, что даже готова ехать в колхоз? Но Виктория не отвечает, и в Галкиных глазах застывает печаль.

Колхоз вносит оживление в стройные женские ряды. Все только и говорят о колхозе.
— Колхоз! — мечтательно говорит Люсенька. — Верочка поедет в колхоз и выйдет замуж за тракториста.
— За двух, — радостно откликается Верочка.
— Верочке всё равно, были бы люди хорошие, — хихикает Люсенька.
— Все они хорошие, на одно место, — ворчит Валюша.
— Это куда смотреть, — говорит Ольга, и в комнате повисает дружный смех: любимая тема открыта.


В первый же колхозный день нам выдают телогрейки и рукавицы. В первый же день мы втроём, — я, Галка и Виктория, — занимаем отдельную комнату и в первый же вечер пьём водку: надо же отметить наше коллективное вступление в новую жизнь.
В соседней комнате Верочка и Светочка упрямо налаживают быт, покрывая колченогую мебель скатёрками и салфетками, и уже буквально через час их комнатка заметно преображается, превращаясь во что-то невыразимо уютненькое и чистенькое, с весёленькими занавесочками на любовно вымытых окнах,  и даже с половичком, заботливо привезённым из собственной домашней кладовки как раз для такого случая.
И мы все идём смотреть на новое Светочкино и Верочкино жильё, восхищаясь и ахая, и охая, и удивляясь такому старанию и такому умению всюду наводить уют и порядок, куда бы ни забросила Светочку и Верочку  злая судьба, — вот уж правда, что все мужики дураки и не туда смотрят, если до сих пор не смогли разглядеть такое чудо, такое сокровище, как Светочка и Верочка, которые за какой-нибудь час тут же сделали бы из их жизни семейный комфорт и вечный праздник.
И мы от души восхищаемся Верочкой и Светочкой, а потом возвращаемся к себе, чтобы допить водку, — спокойно допить, без суеты, без половиков и скатёрок, — хотя половики и скатёрки нам бы тоже, конечно, не помешали, но да бог уже с ними, не о том речь.  И мы снова пьём водку. Наши сумки стоят на полу не распакованные, на столе, на бумаге, лежат припасённая в дорогу колбаса и вскрытые ножом шпроты.
И нам хорошо, и даже вечно мрачная Галка светлеет понемножку, отчего лицо её становится  милым и приятным, и даже слегка жутковатым от этой проявившейся вдруг приятности, и дивный колхозный вечерок  плавно переходит в поздний вечерок, а потом уже и совсем в поздний, и настроение наше прекрасно, и мы сами прекрасны, как никогда, и даже Верочка и Светочка, заглянувшие-таки в нашу комнату на огонёк, оторвавшись-таки от своих скатёрок и салфеток, не менее прекрасны, чем мы, хотя и менее трезвы, конечно, но это быстро исправляется их собственной бутылкой водки, которую они торжественно ставят на стол, тут же вливаясь в наш женский, в наш маленький, но ужасно сплочённый коллектив. 
И мы  дружно пьём водку, — ах, как же хорошо нам вместе, как тепло и уютно нам с Верочкой и Светочкой, какие же они всё-таки славные и милые, и Галка тоже такая славная и милая, особенно когда улыбается, впрочем, когда и не улыбается тоже, и теперь этот факт ни у кого не  вызывает сомнений,  — и мы пьём до дна, и хохочем, и наливаем ещё, намереваясь допить  бутылку и перейти к следующей, — и в это время в дверь кто-то стучит, и чья-то незнакомая голова осторожно просовывается в нашу комнату и обводит нас внимательными, незнакомыми нам глазами, и у Виктории вдруг делаются совершенно сумасшедшие глаза: она взвизгивает и, вскочив со стула, бежит к голове, раскрыв на ходу руки, как будто собирается эту голову оторвать.
— Солнышко! —  кричит Виктория и бросается на слегка растерявшуюся от обилия одиноких и пьяных женщин голову. И она так стремительно на неё бросается, что нам всем всё тут же становится ясно: вот она, та самая причина ежеутренних опозданий и ежевечерних исчезновений Виктории, — собственной персоной. Всё ясно.
Голова и Виктория исчезают за закрывшейся дверью. Всё происходит так быстро, что мы даже ничего не успеваем понять: была Виктория, и нет Виктории, и только слышен ещё за окном шум отъезжающего, удаляющегося в ночь автомобиля. Мы растерянно смотрим друг на друга.
 — Любовь, — смущённо говорит Верочка, и её лицо приобретает мечтательный оттенок.
— Любовь, — вздыхает Светочка и смущённо опускает глаза вниз.
И им тут же становится неловко. Так вот оно как, думают Верочка и Светочка, неловко поглядывая по сторонам, так вот они какие, эти чужие принцы, появляющиеся откуда ни возьмись, мчащиеся за своими женщинами за тридевять земель на белых конях.
 А вечерок между тем в разгаре, приятный летний вечерок, ненавязчиво смеркающийся себе где-то вдали, где-то на вольных колхозных просторах, меж робких пашен и зелёных лугов, вдоль которых едет сейчас Виктория со своим "солнышком", нежно положив ему голову на его крепкое, на его мужское плечо, и какие-нибудь вороны,  потревоженные шумом мотора, взлетают над чёрной землёй, и  прохладный ветерок  задувает под их чёрные крылья.
И мы сидим за столом и молчим, и вдруг Галка решительно встаёт из-за стола и, решительно направившись в  дальний угол, садится на стоящую в этом углу койку и молча курит там, и её челюсти опять сжаты.
Недопьяневшие Верочка и Светочка, моментально протрезвев, одна за другой исчезают в свою комнату, где их ждут не дождутся половички и скатёрки, милые, радующие глаз и согревающие душу вещи, и я остаюсь с помрачневшей, пьяной и рыжей Галкой один на один, и она сидит на своей койке и смотрит на меня злыми, несчастными глазами.
— Давай пить водку, — миролюбиво говорю я Галке. Я протягиваю ей стакан. Галка берёт стакан и теперь сидит со стаканом в руке. Со стаканом в руке и с насмерть сжатыми челюстями.
— Завтра на работу, — дипломатично говорю я, но Галка молчит. Я дипломатично покашливаю, но и это не производит на Галку  никакого впечатления. Ну, и молчи себе, мысленно говорю я Галке и отворачиваюсь.
Мне скучно. Я нахожу в банке маленькую шпротину и таскаю её вилкой за хвост по всей банке. Это кит, думаю я про шпротину, золотой кит, акула оторвала ему голову.
Я гляжу в банку остановившимися глазами. Нет, я не буду из неё есть. Я осторожно кладу вилку на стол.
— Он везде за ней таскается, — вдруг  говорит Галка сквозь  челюсти.
Я пожимаю плечами. Золотой кит медленно опускается на дно.  Прости меня, кит, мысленно говорю я шпротине, прости, что я таскала тебя за хвост.
— Любовь, — говорю я.
— Видеть его не могу, — шипит Галка, её рот кривится, и запрокинув голову, она пьёт водку. Она берёт вилку и тычет ею в золотой бок. Я смотрю, как исчезает в Галкиных челюстях шпротина, и тоже пью водку. Всё. Теперь в банке пусто. Вряд ли я когда-нибудь расскажу Галке, кого она только что съела.
— Каждому своё, — строптиво говорю я.
Я наливаю ещё водки, и мы снова пьём. То ли от вида Галкиных глаз, таких злых и несчастных, то ли действительно от того, что Виктория уехала, и теперь её  не будет всю ночь, и кто её знает, чем она будет там заниматься, эта Виктория,  которая только и делает, что всё время чем-то занимается по ночам, а может и не только по ночам, и даже скорее всего не только; то ли от того, что завтра утром она вернётся, и когда она вернётся, прозанимавшись чем-то всю ночь, я посмотрю в её глаза, и кто знает, что я увижу в них утром, в прекрасных глазах моей прекрасной Виктории, мне вдруг становится  грустно, и я тоже пью свою водку и тут же наливаю еще.
— Шлюха, — говорит Галка. — Настоящая шлюха.
Она морщится. Мне не нравится, что она называет Викторию шлюхой, но я не решаюсь спорить с Галкой, вместо этого я снова наливаю водки. На всякий случай я наливаю много водки, но Галка этого словно не замечает, и мы пьём до дна.
— Видеть её не могу, — говорит Галка. Она машет головой. — Если бы ты  знала, какая она шлюха.
Галкины глаза сверкают от гнева и слёз. Вот она какая, Галка, не может видеть шлюху Викторию. Я сочувственно киваю Галке. Жалко, конечно, что Виктория шлюха. Жалко, что Виктория шлюха, а я нет. Мне нравится Виктория, и я тоже хочу быть шлюхой. А Галка не хочет. Вот она какая, эта Галка, не хочет быть шлюхой.
Я беру вилку  и вожу ею по пустой банке. Это озеро, мёртвое озеро, в котором больше никто не живёт. Уснуть бы сейчас, думаю я, искоса поглядывая на окончательно ушедшую в себя Галку. Вряд ли она скажет что-нибудь ещё. Вряд ли мне захочется слушать, даже если она что-нибудь скажет. Я пьяная,  — я хочу спать.
Я встаю и иду к своей постели, на ходу стаскивая с себя одежду и думая о том, что когда-нибудь я обязательно стану шлюхой, совсем как Виктория, из-за которой мы, собственно, и напились с этой странной Галкой, которая не хочет быть шлюхой и из-за этого портит всем настроение.
Я стаскиваю с себя последнюю одежду и падаю в кровать. Голова тут же становится невесомой и парит надо мной, как воздушный  шар.
— Спокойной ночи, — говорю я Галке.
Но Галка молчит. Наверно, всё ещё дуется на Викторию. Какая противная эта Галка, сидит и дуется на Викторию.  Я закрываю глаза. В тишине я слышу, как Галка раздевается, её кровать скрипит, сейчас она ляжет и уснёт, и тогда в комнате настанет тишина. Галка ворочается, она с силой лупит подушку в комкастый бок, и вдруг одним коротким, резким рывком, от которого пружины в Галкиной кровати издают  раздирающий душу скрип, она вскакивает с кровати, и её босые ноги быстро шлёпают по полу.
— Ты куда? — спрашиваю я вскочившую Галку, но она молчит. Её дыхание совсем близко, и вдруг в полной тишине и темноте она рывком опускается на мою постель и, всё тем же рывком откинув моё одеяло, в которое я даже не успеваю как следует вцепиться, ложится рядом со мной. И замирает. И я слышу только, как мерное, глубокое дыхание тут же выходит из её уткнувшихся ни с того ни с сего в мою подушку ноздрей.
Кровать узкая. Я придвигаюсь к стенке, изо всех сил налегая на скрипучие пружины, так и норовящие скатить меня в середину. Галка неподвижно лежит рядом со мной, на моей узкой, ставшей окончательно неудобной кровати. Она лежит так неподвижно, что кажется мне уснувшей, и я даже удивляюсь немного, как это у неё получилось, у этой Галки, рухнуть в чужую кровать и мгновенно заснуть, — сомнамбула она, что ли? — и в этот момент её рука  ложится мне на живот...

Скажите мне, — скажите мне честно, как на духу, — о чём бы подумали вы, если бы незнакомая женская рука вдруг легла вам на живот? Знаю я, о чём бы вы подумали, — знаю. Потому что на вашем месте я бы подумала именно так и никак иначе: зачем  думать как-то иначе, если можно подумать именно так? Но это на вашем месте, — на вашем, — потому что на своём месте подумать именно так я как раз и не могла, — не смела, — и мысли такой допустить не смела, что какая-нибудь женщина хоть раз, хоть однажды ни с того ни с сего вдруг положит свою руку мне на живот с той самой целью, с какой она положила бы её вам в ваших самых смелых мечтах, на какие вы только способны, — вот почему, как только её рука легла мне на живот, я сразу поняла, что спать с этой чужой, придавившей меня рукой на моём собственном животе, да ещё на такой узкой кровати, мне будет ужасно неудобно, — и это было всё, о чём я подумала. И тогда я взяла  эту ненужную мне руку и аккуратно положила её назад, на худой, привалившийся ко мне Галкин бок, с которого эта рука , видимо, и свалилась.
И Галкина рука послушно возвращается на место, и какое-то время тихо лежит там, на тихом, задремавшем Галкином боку, и вдруг снова падает мне на живот, — и это уже верх наглости. И подумав о том, что это уже верх наглости, и ещё о том, что есть же на свете такие противные Галки, имеющие такие противные привычки закидывать чего ни попадя на ни в чём не повинных людей, и прилично уже разозлясь, я собираюсь схватить эту руку и, как следует за неё дёрнув, пихнуть её изо всей силы в худой Галкин бок,  и в этот момент её рука скользит вниз, — как бы неуверенно... как бы поглаживая... как бы намекая на что-то... Я пугаюсь.
Я так пугаюсь, что у меня перехватывает дыхание: я с ужасом раскрываю глаза и, судорожно поймав движущуюся по мне руку, ураганом сметаю её со своего живота. Галкина рука безвольно падает... Я мгновенно впиваюсь взглядом в Галкино лицо, но оно выглядит по-прежнему безмятежным и спящим. Померещилось, с облегчением думаю я,  ей что-то приснилось и во сне померещилось, и еще слава богу, что я не успела уснуть. Я облегчённо вздыхаю.  Мысль о том, что было бы, не сообрази я вовремя поймать эту руку, приводит меня в ужас. Представляю себе, какой шок испытала бы, проснувшись, бедная Галка, с кем-то перепутавшая меня во сне. Представляю, с каким подозрением она бы на меня посмотрела, дескать, а что ж вы делали в это время и почему не остановили процесс?
Я с опаской кошусь на спящую без задних ног Галку, но Галка молчит. На всякий случай я ещё несколько минут прислушиваюсь к ней, но она по-прежнему молчит, — сопит, уткнувшись в подушку. Я вздыхаю и уже собираюсь  со всей осторожностью, чтобы не дай бог не потревожить её, отвернуться от спящей Галки, как вдруг одеяло, уже в течение нескольких минут спокойно лежащее на мне, решительно встаёт дыбом, и поднявшаяся вверх Галкина рука, прочертив полукруг, зависает надо мной,  как бы примериваясь, и, вдруг камнем упав мне на живот, уверенно и спокойно снова скользит вниз, — и я лежу с открытым ртом и вытаращенными глазами,  вжавшись похолодевшей спиной во взмокший матрас, и только слушаю, как скользит по моему животу Галкина рука, — как скользит она, теперь уже тихо и мягко, скользит, скользит, как бы успокаивая, как бы прося, как бы рассказывая и как бы умоляя о чём-то, — и, вцепившись слабеющими руками в кровать, я лежу и жду, когда останется совсем, совсем немного времени, чтобы понять этой скользящей по мне, поглаживающей меня руке, что же она так нежно поглаживает, — и  скоро, скоро она поймёт это, и тогда Галка с криком и ужасом  выскочит из моей постели, — и мне надо остановить эту руку, скорее остановить, — но я не могу, не могу, не могу остановить её, это выше моих сил, — и, вся замерев, я просто лежу и жду, слабея и изнемогая, когда же она всё поймёт и чем же всё это кончится, — а она всё скользит и скользит, всё ниже и ниже, и вдруг на том самом месте, где кончается живот и начинается что-то совершенно другое, она останавливается и её пальцы замирают, — и моё дыхание останавливается тоже, — и остановившись вот так, и чуть не лишая меня сознания, её пальцы вздрагивают — и  вдруг накрывают меня всю, и судорога не вырвавшегося крика душит меня, вздувая мне вены, — и, раскрыв рот, я рвусь головой по подушке, не зная, как справиться мне с этим разрывающим меня изнутри криком, застрявшим в моей голове, — и вдруг Галкина голова приподнимается надо мной в темноте, и я вижу, как абсолютно не спящие, абсолютно бодрствующие Галкины глаза вглядываются в меня из темноты, — и встретившись со мной взглядом, она вдруг обессиленно закрывает глаза, и её губы вдруг опускаются на меня из темноты, и я ещё слышу её дыхание, оно громкое, и она пытается его сдержать, но у неё ничего не получается, —  и уже сходя с ума от её дыхания и от её уже совсем опустившихся на моё лицо губ, я из последних сил втягиваю в себя её запах, — и, сойдя с ума, погружаюсь в него вся,  всем своим мокрым, рванувшимся к нему телом, — и этому нет конца...

...этому нет конца...

А потом всё вдруг кончается: она вдруг вскакивает и, отбросив, — откинув, отторгнув, отшвырнув — от себя мои руки, вдруг пулей выскакивает из моей кровати и мчится на свою кровать, — и, упав на свою кровать, вдруг замирает там, на своей кровати, как мёртвая...


Утром она не смотрит на меня, — и я тоже на неё не смотрю. А теперь скажите мне ещё раз, о чём бы подумали вы, глядя, как женщина, ещё только вчера ночью сама пришедшая голой в вашу постель, утром смотрит куда угодно, но только не на вас?
А о том подумали бы вы, глядя на всю эту картину, что, скорее всего, женщина, ещё только вчера ночью сама пришедшая голой в вашу постель, сегодня утром мечтает только об одном: чтобы вы поскорее забыли об этом, навсегда исчезнув из её жизни, — и, подумав так, вы были бы правы. Потому что, если женщина, сама пришедшая ночью в вашу постель, мечтает наутро, чтобы вы поскорей исчезли из её жизни, это означает только одно: что вы были ошибкой, и теперь она хочет, чтобы вы поняли это как можно скорей.
Вот почему, увидев утром, что она смотрит куда угодно, лишь бы не на меня, я сразу поняла, что она мечтает только об одном: чтобы я поскорее провалилась куда-нибудь из её жизни, — и я тоже не смотрю на неё по той же причине. И от того, что мы так усердно не смотрим друг на друга, наши взгляды постоянно сталкиваются,  потому что мы постоянно смотрим в одни и те же места.
И, слава богу, возвращается Виктория, и мы обе так безумно ей рады,  что она даже слегка теряется, не в силах понять, с чего это мы обе так счастливы её видеть, и она растерянно посматривает на нас, пытаясь исподволь выяснить причину этой странной радости, но конечно это невозможно, ничего не приходит ей в голову, да и как, скажите, может ей прийти  в голову, — ей, честной шлюхе Виктории, — что пока её не было, две её подруги взяли, да и переспали друг с другом ни с того ни с сего и теперь просто не знают, как им теперь после всего этого быть и что им теперь после всего этого делать.
 Но, слава богу, приходит автобус, старый, добрый автобус, спешащий отвести нас на зеленеющие урожаем поля, и мы поспешно надеваем телогрейки и едем на эти поля, и пропалываем какие-то грядки, и, слава богу, что есть грядки, которые можно пропалывать, потому что теперь у нас абсолютно нет времени так явно и так безрезультатно не смотреть друг на друга, — и мы страстно, увлечённо работаем,  так что нам даже некогда покурить, так что даже колхозная бригадирша, сурово обходящая дозором колхозные грядки, с уважением поглядывает на наши согбенные спины.
А Виктория сидит на ящике и курит, не на шутку озадаченная нашим не на шутку разыгравшимся энтузиазмом, но потом её глаза слипаются, она сонно клюёт носом, и я боюсь, что она уснёт и свалится с ящика.
Мимо сидящей на ящике Виктории проплывает Светочка. На Светочке старое синее трико, вытянутое на коленках, на голове платочек, чтобы не испортить причёску. Платочек явно ей не идёт, о чём Светочка смутно догадывается, она то и дело поправляет платочек и с завистливым любопытством смотрит на задремавшую Викторию.
— Как прошла ночь? — игриво спрашивает Светочка, и тут страшная мысль приходит мне в голову, от которой я падаю в грядку, как подкошенная. И Галке, видимо, тоже приходит в голову точно такая же мысль, потому что она вдруг ни с того ни с сего давится чем-то и заходится в  кашле, — и мысль, которая, видимо, одновременно посещает наши головы, заключается в том, что Верочка и Светочка могли что-то слышать этой ночью,  что-то слышать за своей стеночкой, и то, что они могли слышать, приводит нас в ужас, от которого я никак не могу встать с грядки, а Галка никак не может прокашляться, в связи с чем Виктория окончательно просыпается и смотрит на нас уже совсем подозрительными глазами. И Светочка тоже не может ничего понять и, оскорблённо поправив платочек, который явно ей не идёт, с достоинством уплывает прочь, осторожно неся на своих руках отвратительные резиновые перчатки.
И они больше не подходят к нам, ни Светочка, ни Верочка, а тихонько копошатся на своих грядках, тихонько о чём-то перешёптываясь, и я поглядываю на них искоса, до самого вечера мучительно ломая голову, слышали они что-нибудь или всё-таки нет? А потом рабочий день кончается, бригадирша придирчиво осматривает увядшие кучки сорняков, и автобус развозит нас по баракам, — рабочий день кончен, наступает вечер.


Вечером Верочка деликатно стучит в нашу дверь.
— Девочки, — говорит она деликатным голосом, — мужчины из соседнего барака приглашают нас в гости. Пойдём? — Верочке явно хочется пойти, но без компании она не решается.
Верочкино предложение как нельзя кстати: мужчины так мужчины, лишь бы не сидеть весь вечер в этой комнате, лишь бы не шнырять по углам глазами, отводя их попеременно то от Галки, то от Виктории, боясь лишний раз наткнуться глазами на собственную кровать, воспоминания о которой давят голову. Мало того, что я думаю об этом весь день, всё пытаясь понять, как же всё-таки могло это произойти, — как могло это произойти? — то самое,  чего никогда не ждала и о чём давно уже не мечтала, что так глубоко и надёжно было скрыто внутри меня, что было почти забыто и почти похоронено, с невозможностью чего давно сжилась и смирилась, — как  могло это произойти? —  мало того, что я думаю об этом весь день,  так я ещё и помню об этом весь день и, что самое страшное, не хочу об этом забыть.
Но самое главное, чего я уже совершенно не могу понять, чего вот уж на самом деле не могло произойти ни при каких обстоятельствах, заключается в том, что это не я была первой, — не я, — что это не мне пришло в голову, а как раз той самой Галке, которая смотрит теперь на меня волком и которой так тошно теперь на меня смотреть.
И я больше не могу об этом думать, и, конечно, Верочкино предложение как нельзя кстати, и, конечно, я с восторгом его принимаю, это как нельзя кстати пришедшееся предложение Верочки, так что даже Виктория, весь день только и мечтавшая доползти до подушки, заражается от меня этим не совсем уместным в данных обстоятельствах энтузиазмом и начинает наводить блеск на своём и без того прекрасном лице.
 И только Галка отказывается. Она отрицательно качает головой, — и боясь, что она передумает, я торопливо привожу себя в порядок и чуть не выталкиваю замешкавшуюся, было, Викторию за дверь.


Путь в соседний барак лежит через овраг. Овраг пологий, весь заросший зелёненькими кустиками и молодыми деревцами, и по его дну течёт мелкий ручей.
 Мужчины из соседнего барака приветствуют нас восторженными возгласами. Собственно, мужчин только двое, хотя, судя по количеству плохо убранных коек, кое-как распиханным по углам, их должно быть не меньше пяти, — и кажется, они не ожидали такого количества женщин, — их глаза разбегаются.
А стол между тем уже накрыт и блещет нехитрой закуской. Мы знакомимся, попеременно называя свои имена и пожимая друг другу руки, и при взгляде на Викторию лица мужчин озадаченно застывают, впрочем, как всегда, и даже я не обращаю уже на это никакого внимания, впрочем, это длится недолго, и вот уже все как бы случайно рассаживаются по парам, как бы случайно оказывая друг другу пока ещё незначительные, но готовые вот-вот перейти в значительные, знаки внимания, поскольку именно за этим все мы тут, видимо, и собрались, — во всяком случае Верочка и Светочка, вмиг прочуявшие открывающиеся перед ними перспективы, а так же то малое количество мужчин, которое неизменно порождает активность, собрались тут явно за этим, потому что по парам-то рассаживаются именно они, как бы сразу намекая и как бы сразу давая понять, что это именно они готовы принять любые знаки внимания, любые, а не только незначительные, на которые и сами, в свою очередь, тоже готовы ответить своими собственными знаками внимания, — и, не медля нимало, тут же к этому приступают:
— Серёженька, подайте хлеб, — со значением говорит  Светочка своему кавалеру, сидящему рядом с ней, и мило улыбается. И Серёженька, довольно молодой, довольно интересный мужчина с довольно интересными усиками над довольно интересной верхней губой, тут же галантно преподносит ей тарелку с хлебом, и Светочка тут же мило смущается и, смущённо поправив сохранившуюся-таки в идеальном виде причёску, тут же берёт с галантно преподнесённой тарелки кусочек хлеба.
— А вам что подать? — галантно обращается к Верочке её собственный кавалер, сидящий рядом с Верочкой, бородатый и очкастый, полноватый и представительный, которого зовут Боренька, — и через очки на Верочку смотрят умные, насмешливые глаза. И Верочка тоже довольно мило смущается и как бы в раздумье, как бы в смущённом раздумье, пожимает плечами, как бы не решаясь на чём-то остановиться, как бы по-женски, по-бабьи не умея определиться в собственном выборе.
— Да Вы не смущайтесь, — говорит бородатый Боренька смущённой Верочке, и Верочка тут же хохочет не известно отчего. Впрочем, бородатому нравится, как хохочет Верочка, и он  берет Верочкину тарелку и накладывает в неё закуску.
— Ну, за знакомство, — говорит бородатый, решительно поднимая  рюмку, и мы пьём водку.
— Какой вы, — говорит Верочка бородатому и машет ладошкой в  приоткрытый рот.
— Какой? — живо интересуется бородатый.
— Решительный, — говорит Верочка и отправляет в рот кусочек колбаски.
— Он у нас такой, — говорит Серёженька и подмигивает бородатому.
— У нас все такие, — говорит бородатый и подмигивает Серёженьке, и все мило, задушевно хихикают.
Вот оно, женское счастье. Веселье продолжается в том же духе. Виктория, откровенно скучая, курит, я, откровенно скучая, смотрю в окно, а между тем Светочка и Верочка, откровенно кокетничая, стремительно движутся к развязке, — настолько стремительно, что образ стремительно движущихся к развязке женщин начинает просто витать в воздухе, и от этого нам с Викторией даже становится немного не по себе: всё-таки странно видеть, как две хорошо воспитанных, практически интеллигентных женщины буквально на твоих глазах стремительно превращаются в двух откровенных, хорошо воспитанных шлюх, да ещё стараясь как-нибудь поэффектней опередить друг друга, — и, видимо, это как-то отражается на нашем лице, потому что Верочка, только что что-то громко и бойко объявлявшая то и дело поблёскивавшему на неё довольными глазами Бореньке, вдруг затихает, а Светочка, только что заходящаяся в невыносимо громком, с проскакивающими низковатыми сексуальными нотками, смехе, вдруг запинается, — она тревожно скользит  взглядом по нашим лицам и вдруг говорит:
— А где же наши остальные мужчины? — вдруг говорит Светочка и делает большие, чрезвычайно невинные глаза, как бы намекая всем присутствующим и даже как бы подчёркивая этим вопросом, что данное, собравшееся в подозрительно тесном кругу общество вовсе не интимное, как это могло кому-нибудь показаться, а самое что ни на есть обычное, вполне интеллигентное общество, не предполагающее ничего, кроме интеллигентности, и стало быть присутствующие здесь мужчины имеют для неё, Светочки, значения не больше, чем отсутствующие, а если и было кокетство, то исключительно по доверчивости и простоте, — и она смотрит на Серёженьку безупречно ясными, хорошо воспитанными глазами.
И Серёженька это чувствует, — чувствует, с какой тонкой, заслуживающей всяческого душевного такта и трепета женщиной свела его жизнь, и ему даже становится слегка обидно, что его могли заподозрить в какой-то там не интеллигентности, на которую он, Серёженька, судя по прозвучавшим намёкам, вдруг мог оказаться способным, тем более, что, опять-таки судя по прозвучавшим намёкам, кроме интеллигентного сидения за столом больше ничего для него, Серёженьки, интересного, пожалуй, не предвидится, да и для Бореньки тоже, — что тоже, в свою очередь, явно огорчает Серёженьку; он растерянно молчит, а потом растерянно смотрит на Бореньку.
— Скоро придут, — говорит Боренька. Через очки он внимательно смотрит на Светочку.
— Мужчины моя слабость, — детским голосом говорит Светочка и, безмятежно улыбаясь, смотрит на Бореньку. — В смысле кавалеров, конечно. — И она задорно хохочет, явно восхищаясь, как ловко она вывернулась из собственной двусмысленности, которую сама же — сама же! — и подпустила, кокетка этакая, — ах, вот она какая, Светочка, и пошутить-то она может, и пококетничать, и достоинство своё соблюсти!
Серёженька осторожно глядит на Бореньку. Боренька осторожно глядит на Светочку, не зная, как же всё-таки реагировать на этот  странный, этот задорный Светочкин смех.
— Танцы, — поспешно объявляет Боренька. — Кавалеры приглашают дам.
Он включает магнитофон и, встав со стула, подаёт руку Верочке, и они танцуют медленный танец.  Я смотрю на Серёженьку. Он перехватывает мой взгляд, и его лицо приобретает слегка вопросительное выражение.
И вдруг смутная идея прокрадывается мне в голову, и пока она прокрадывается, я смотрю на Серёженьку, не отрываясь, словно что-то ему говоря, что-то, чего и сама толком не понимаю, и он тоже смотрит на меня, не отрываясь, словно пытаясь понять, правильно ли он сейчас  понимает то, что я всё-таки пытаюсь ему сказать, — и, кажется, он понимает меня абсолютно правильно.
А между тем танец заканчивается, и Боренька подводит Верочку к стулу, и поклонившись и даже прищёлкнув для пущего эффекта ногой, садится рядом с Верочкой, франтовато и хитровато подмигнув ещё так недавно заскучавшему, было, Серёженьке.
А между тем музыка снова звучит, зазывая на следующий танец, и Светочкины плечи подёргиваются в такт музыке, явно выдавая вполне уместное в данной ситуации желание Светочки пойти потанцевать, но никто не торопится её приглашать, и тогда она эффектно откидывается на стуле и эффектно смеётся в ответ на какую-то не слишком отягощённую смыслом остроту бородатого Бореньки, — и вдруг Серёженька наклоняется к самому Светочкину уху и громко, так, что это слышат все, шепчет:
— У тебя чувственные губы! — Это слышат все, и даже музыка не в силах этого приглушить, — так громко и отчётливо это сказано, — и Светочке ужасно, ужасно приятно, что это слышат все, — и она мило краснеет.
Светочка краснеет, и Верочка тут же не смотрит на Бореньку, который тут же смотрит на чувственные Светочкины губы вместо того, чтобы срочно посмотреть на всё ещё остающиеся без должного комплимента Верочкины, — и я вижу, как Виктория щурит глаза, пытаясь сдержать смех.
А Серёженька больше ничего не говорит, довольный произведённым эффектом, а только хитро на меня посматривает, как бы предлагая мне по достоинству оценить его тонкое, хотя и довольно злое подшучивание над Светочкой, поверившей, что у неё чувственные губы, — и я оцениваю. Идея, которая ещё несколько минут тому назад казалась мне неясной и смутной, стала вполне прозрачной и чёткой, и я смотрю прямо в Серёженькины глаза и незаметно,  вернее, так, чтобы было заметно только ему,  ему киваю.
А между тем Боренька встаёт и снова приглашает приунывшую, было, но изо всех сил старающуюся это скрыть, отчего это становилось ещё заметней, Верочку на танец, — и тогда Светочка, по-прежнему сидящая на своём стуле, но уже вдохновлённая громким Серёженькиным шёпотом, который все, конечно, слышали, и теперь все, конечно, знают, что у неё чувственные губы, одобрительно и снисходительно улыбается танцующей Верочке этими своими губами, терпеливо ожидая, когда же Серёженька встанет наконец со своего стула и пригласит Светочку, и тогда они тоже будут медленно танцевать,  красиво и медленно, гораздо красивей, чем Верочка с Боренькой, потому что Верочке-то ведь никто не сказал, что у неё чувственные губы, а Светочке сказал, и вот сейчас тот, кто сказала ей это, встанет и пригласит её на танец, — ах, не зря же он ей это сказал!
И Серёженька встаёт. Он встаёт со своего стула и идёт прямо ко мне, и, подойдя ко мне, протягивает мне руку и ждёт, когда я  тоже встану, и  мы пойдём с ним танцевать, — и я встаю, и его руки обхватывают меня за талию, и мы медленно танцуем, и его руки незаметно прижимают меня к себе, и мои руки незаметно поглаживают его по плечу, и тогда он незаметно прислоняется щекой к моему лицу, и тогда я незаметно прислоняюсь лицом к его щеке.
И я не знаю, что происходит там, за нашими спинами, я даже не знаю как долго мы танцуем, и в сущности мне всё равно, что происходит там, за нашими спинами, что бы там ни происходило, — да и что особенного может там, собственно, происходить? Ну, Светочка сидит сейчас на своём стуле и делает вид, что ей плевать и не очень хотелось. Ну, Верочка танцует с Боренькой, испуганно прижимаясь к его плечу и думая о том, что жизнь без комплиментов, конечно, скучна, зато чрезвычайно надёжна. Ну, Виктория сидит за столом, покуривая сигаретку, осторожно и пристально поглядывая на всех, и, возможно, ей жалко Светочку. Ну, Боренька танцует с Верочкой, завидуя Серёженьке, который может позволить себе разбрасываться женщинами, а вот он, Боренька, не может себе этого позволить, — и, подавив вздох, он танцует с Верочкой.
Вот что, скорее всего, происходит сейчас за нашими спинами и вот на что мне совершенно не интересно сейчас смотреть. И я танцую с Серёженькой, и он наклоняется к моей щеке и шепчет мне, касаясь моей щеки своим губами, так, чтобы было слышно только мне одной:
— Погуляем? — шепчет Серёженька мне в ухо.
Я киваю, и мы выходим из комнаты, — не оглянувшись.
 
На улице уже темно, во всяком случае достаточно темно, чтобы выйти на улицу, и это хорошо. Потому что я знаю, зачем мы ушли и зачем идём сейчас по тёмной улице, — и потому что я давно это знаю. Потому что именно сейчас мы и займёмся с Серёженькой тем, чем мне давно уже пора было с кем-нибудь заняться, — тем самым, чем занимается по ночам Виктория и не только по ночам, и не только Виктория, но и Верочка со Светочкой тоже, — когда есть с кем, разумеется.
И Галка. Она тоже занимается этим, — тоже. В горле пересыхает. Я  вспоминаю, что творилось с ней той прошедшей — ушедшей — ночью. Галка. Худая, гибкая, как стальной трос, дышащая  в моё лицо  своим  ртом, скользящая по мне своей жаркой, сырой, пахнущей мной кожей, — Галка... Я сглатываю пересохшим горлом. Не надо об этом думать. Никогда. Я беру Серёженьку под руку, и он тут же прижимает мою руку к своему тёплому боку.
Ночное небо прорезают тени деревьев, в ночной тишине слышно, как переливается сквозь камни мелкий ручей. Я оглядываюсь: вокруг темнота и тишина, изредка прорываемая далёкими, невнятными звуками. Вряд ли нас кто-нибудь здесь заметит. Вряд ли кто-нибудь заметит, чем мы тут занимаемся.
Вот и овраг. Мы спускаемся в овраг, вниз, почти к самому ручью, и Серёженька уже собирается через него перепрыгнуть, видимо,  всё-таки не догадываясь о конечном пункте нашего прибытия, хотя и догадываясь о его, прибытия, цели, и думая, видимо, что, как всякая порядочная девушка, я веду его в свой барак. Но я не могу привести его в свой барак, не могу, потому что ключи от соседней комнаты находятся у Верочки или, не дай бог, у Светочки, а в моей собственной комнате сейчас, конечно же, сидит Галка, в связи с чем поход в мою собственную комнату становится  уже совершенно невозможным, — и я останавливаю Серёженьку.
Я останавливаю его, и мы целуемся. Мы замечательно, долго целуемся, стоя возле ручья, — стоя и стоя,  возле ручья и ручья, — и, кажется, Серёженька  не представляет себе, что же ещё можно делать возле такого замечательного ручья в таком замечательном овраге, отчего я начинаю смутно подозревать, что, стоя в овраге, он, видимо, совершенно не привык делать в нём что-либо ещё, кроме как в нём стоять, потому что всё то время, что мы так и стоим, целуясь, в овраге,  ему так и не приходит в голову  начать, наконец, делать в нём что-либо ещё, и стало быть, мне надо что-то срочно делать с Серёженькой.
Я решительно убираю губы и решительно смотрю в Серёженькины глаза.
— Подожди, — шепчу я, — я сниму свитер.
Я снимаю свитер и бросаю его в траву, решительно потянув Серёженьку за руку, и мы оба садимся на мой свитер, а потом и ложимся на него, и лежим так, на  свитере, — и это очень удобно, лежать в овраге на свитере и целоваться,  и, кажется, Серёженьке это тоже начинает нравиться, — и, видимо, оценив наконец всю прелесть оврага, он прерывисто дышит, и его руки начинают расстёгивать молнию на моих брюках, в связи с чем мои руки тут же помогают стащить их вниз, а потом мои руки расстёгивают молнию на  его брюках, и его руки тоже тут же помогают мне стащить их вниз, — и вот уже я лежу на свитере, голая по пояс, или, верней сказать, ниже пояса, и свитер приятно покалывает кожу, а потом перестаёт покалывать, перестаёт, потому что целующий и обнимающий меня Серёженька  вдруг ложится на меня, по-прежнему целуя и обнимая,  вдавливая меня в свитер, — и Серёженькино тело легко и просто устраивается меж моих ног. Мне немного не по себе, — всё-таки не каждый день меня лишают девственности в овраге, — но я креплюсь.
Я креплюсь, выжимая из себя страстную, мучительную улыбку, а потом Серёженькины бёдра приподнимаются надо мной, и я тут же в волнении приподнимаю голову, стараясь получше разглядеть то, что он будет сейчас со мной делать, — но мне ничего не видно, а слышно только, как бежит и бежит по ночному оврагу ручей и как сопит и сопит Серёженька, что-то делая то ли со мной, то ли с собой, там, внизу, чего я никак не могу разглядеть, а потом его бёдра вдруг резко опускаются, причинив мне боль, — и я пулей вылетаю из-под Серёженьки.
Нет, нет, нет, — с ужасом думаю я, скользя пулей по холодной, мокрой траве, — я никогда, никогда не стану женщиной, это ужасно, — и вот уже растерявшийся Серёженька остаётся далеко позади, как вдруг, спохватившись, крепкие Серёженькины руки ловят меня за плечи, и он цепко, как акробат, вскарабкивается по мне и, с силой сжав мои плечи так, чтобы  мне уже было некуда выскользнуть, он с силой бросает на меня своё тело — и что-то странное,  явно принадлежащее Серёженьке, с силой вонзается в моё потрясённое таким стремительным оборотом дел тело, — боль рассекает меня, как скальпель, и я уже совсем, было, собираюсь закричать, заорать или забиться в истерике, как вдруг боль кончается. Я замираю: боль кончилась, — всё кончилось, — я  счастлива. Я благодарно обнимаю Серёженьку за спину.
— Всё? — пытаясь скрыть радость, спрашиваю я, смущённо прячась лицом в Серёженькину шею, но он молчит.
— Всё? — снова спрашиваю я.
Мне становится жарко под Серёженькой, присутствие на мне его тела начинает меня тяготить, я тактично шевелю ногами, но он не отвечает, а вместо этого зачем-то снова меня целует, и я уже совсем, было, собралась, как-нибудь мягко и незаметно подтолкнув Серёженьку, аккуратно скинуть его в траву, как вдруг Серёженькино тело начинает странно на мне покачиваться, что, видимо, приносит Серёженьке определённое удовольствие, потому что движения его становятся всё быстрей и быстрей, отчего Серёженькино дыхание тоже становится всё быстрей и быстрей, и вот он уже начинает тихонько постанывать, — и его однообразные покачивания, от которых он явно получает какое-то странное, болезненное удовольствие, кажутся мне маниакальными, и это уже не на шутку меня пугает. Я с ужасом вспоминаю, что нахожусь ночью в овраге с практически незнакомым мне человеком, явно одержимым манией покачиваний, и я уже начинаю всерьёз за себя беспокоиться, тревожно прикидывая план бегства, как вдруг Серёженькины руки судорожно стискивают мои плечи, как клещи, и, сделав ещё пару каких-то совсем уж сильных рывков, от которых мы окончательно слетаем со свитера, он вдруг затихает, а потом его голова свешивается вниз, а его тело становится мягким,  — он обессиленно скатывается с меня в траву и, улыбнувшись, вздыхает и закрывает глаза...
Ночь  неслышно возвращается на звёздное небо.
Ночь.
Мы лежим на траве, смотрим в звёздное небо. Кругом ночь,  летняя ночь, и кто-то стрекочет в траве, и от земли уже тянет прохладой. Мне хочется спать, я кладу свою голову на Серёженькино плечо, он ласково меня обнимает, и я думаю о том, что хорошо бы уснуть вот так, в овраге, голыми, лежащими на траве, — я представляю себе эту картину и улыбаюсь...


Я прихожу к нему каждый день, вернее, каждый вечер. У самых дверей я высоко поднимаю голову и небрежно бросаю " пока", замечая у самых дверей искоса брошенный на меня, растерянный, потерянный  взгляд Галки: она смотрит на меня и тут же отводит глаза, — и каждый раз, неторопливо идя к Серёженькиному бараку, я всю дорогу думаю о том, почему же она так на меня смотрит и почему отводит глаза, — но ответа так и не нахожу.
А потом мы уезжаем. Наша смена заканчивается, и мы собираем вещи, и я курю напоследок в  Серёженькиной комнате и смотрю, как аккуратными, крупными буквами он вписывает свой телефон в мою телефонную книжку. Но я никогда ему не позвоню. Я нежно целую Серёженьку в губы, —  и мы уезжаем.


Лето, лето!.. Оно всё ещё длится, и наши с Серёженькой ночи, и Виктория, уезжающая в колхозную мглу, и Галка, глядящая на меня из темноты, стоят у меня перед глазами. Мне некуда себя деть, — я еду на вокзал, и беру билет в Крым. Я никогда там не была. Говорят, что только в Крыму бывает настоящее лето.
И вот уже поезд везёт меня в Крым, и вот уже узкие, высокие тополя бегут за вагонным окном, и крымское лето наполняет воздух запахом моря и роз, и молоденькие кипарисы вырываются из-под земли тонкими зелёными струйками.
И прямо с вокзала крымский автобус увозит меня в маленький город, разбросанный плоскими крышами по крымским горам, и поднявшись в гору по узкой, высокой лестнице, сопровождаемой широкими плитами каменных перил, в разломах которых цветёт трава, я нахожу маленький домик, и хозяева ведут меня в сад, где среди винограда и персиков стоит мой домик, и каждый вечер я выхожу в сад и, облокотившись о шаткий забор, разглядываю крыши домов, спускающихся по горе вниз, и кроны садов, спускающихся по горе вниз, и разноцветные пятна огней, спускающихся по горе вниз, — и где-то внизу, вырываясь из открытых окон прибрежного ресторана, слышится музыка, — и под музыку и запах виноградных листьев и роз я смотрю на море, и море колышется внизу  чёрными, остывающими волнами,  тускло поблёскивая огнями причалов и маяков, — и я долго стою и слушаю музыку, и смотрю на море, и пью сухое вино,  куря сигарету за сигаретой, пока мелкий, тёплый дождь не начинает моросить по саду...

 
               

.   .   .

Осень... Я сижу в баре и смотрю, как сыплется в окнах мелкий осенний дождь.
Вот и ещё одна осень, печально думаю я, помешивая коктейль длинной пластмассовой трубочкой, моя двадцатая осень. Барменша Жанна улыбается мне из-за стойки. Мы давно знакомы, и она улыбается мне, а потом её лицо опять становится скучным. Осень, думаю я, прислушиваясь сквозь музыку к шуму дождя, но его не слышно, только видно, как падают на стёкла его холодные капли. Я думаю о том, что скоро настанет зима, и тогда в баре станет уютней и можно будет смотреть, как падает за окнами снег.
Но сейчас осень. Я сижу, покуривая, поглядывая то на Жанну, то на посетителей. Они всегда одинаковы, посетители, каждый день приходящие в этот бар, и Жанна тоже всегда одинакова. В баре играет музыка, и музыка, которая здесь играет, тоже всегда одинакова, но она нравится мне, потому что она грустная.
Красивый мальчик встаёт из-за столика и идёт к Жанне. Не глядя на Жанну, он покупает пачку сигарет и возвращается на место. Он такой же грустный, как музыка. И такой же красивый. Я смотрю на мальчика. Скорее всего, это самый обычный мальчик, даже не взирая на его грустные глаза. Слишком грустные. Слишком грустные для такого красивого мальчика. Впрочем, думаю я, мало ли по каким причинам становятся грустными чужие глаза?
Я пью коктейль. Коктейль тёмно-красный, если его поднять на уровень глаз и посмотреть сквозь стекло, он становится чёрным, — чёрное, плавающее в  красном. Я достаю сигарету и закуриваю. Красивый мальчик сидит за своим столиком и, прикрыв глаза, слушает музыку. Я верчу в руке бокал с коктейлем, густая влага накатывает на стекло. Мне скучно. В сущности, мне уже давно следовало бы отсюда уйти. Я допиваю коктейль и встаю. Я беру со столика зажигалку и иду к выходу. Мальчик встаёт из-за столика. В его руках недопитый коктейль и пачка сигарет, его глаза растерянно смотрят мне вслед.
Я останавливаюсь.



— ...Ничего не получится, — сказал мальчик и посмотрел на меня красивыми, грустными глазами. Он приподнялся надо мной, открыв моим глазам довольно печальную картину. Вот тебе раз, подумала я, вот тебе и грустные глаза. Я обняла его и погладила по голове.
— О, мой бедный, — сказала я мальчику.
Я не знала, как его зовут, хотя, возможно, он сказал мне, но я не помнила.
  — Тогда давай полежим рядом, — сказала я.
Он лёг, и теперь мы лежали рядом, обнявшись, бессмысленно обмениваясь теплом наших тел. Мысль о том, что ничего не будет, почему-то успокаивала. Я никогда не любила осень, а сейчас была осень, и мальчик, лежащий  рядом со мной, был частью этой осени, которую я не любила. Впрочем, мальчик был хорошим.
— Тебе нравится осень? — спросила я мальчика.
— Не знаю, — сказал он. — Наверное, нравится.
У него были красивые глаза и стройное тело. А ещё у него был внутренний мир и воспоминания  детства, а на стуле висела его одежда и лежали  часы с крупным металлическим браслетом. Я лежала, прикрыв одеялом грудь, и смотрела на браслет. Если бы сейчас было солнце, подумала я, от браслета бежали бы солнечные блики. Если бы сейчас была любовь, то, возможно, от мальчика тоже бежали бы сейчас солнечные блики. Но любви не было.
Я  подношу сигарету к губам, неторопливо затягиваюсь, а потом неторопливо выдыхаю дым. Откуда-то из окна донеслась тихая музыка, низкий женский голос что-то пропел, а потом смолк. В сущности, мне было жаль мальчика. Он был милый, и его тело было мертво.
— Ты милый, — сказала я мальчику. Он улыбнулся.
Я подумала, что через час станет совсем темно, потому что осень и темнеет рано, а потом наступит ночь, и всю ночь я буду лежать, обнявшись с мальчиком, и мне будет тепло и уютно. Я наклонилась и провела рукой по его щеке. Она была тёплой и мягкой. Как трава, почему-то подумала я, как трава, по которой хочется идти босиком.
Мальчик закрыл глаза. Где-то снова включили музыку. Низкий женский голос что-то снова пропел, и то, что он пропел, было снова грустным. Я поцеловала мальчика в тёплую щёку. Его лицо с закрытыми глазами дрогнуло и  повернулось в сторону моих губ. Не так уж ты и мёртв, подумала я, впрочем, это не моё дело.
 Мальчик взял руками мою голову и осторожно положил её себе на грудь. Наверное, в детстве у него был какой-нибудь плюшевый медведь или заяц, и у него был пластмассовый нос и прошитый красной ниточкой рот, и, засыпая, он клал его себе на грудь мохнатой плюшевой шкуркой, подумала я, удобно устроившись на груди мальчика, и он называл его своим другом. Я улыбнулась. Приятно было лежать вот так, на чьей-то груди, закрыв глаза и придумывая себе чужие воспоминания детства.
Я прижалась ухом к лежащей под моей головой груди: где-то внутри, под рёбрами, билось, качая кровь, чужое сердце. Как странно, подумала я, что я могу целовать эти губы и лежать на этой груди, но я никогда не увижу это сердце, я могу только слышать его, и оно тоже никогда меня не увидит. Я прислушалась. В течение минуты было слышно только, как оно стучит, глухо толкаясь где-то внутри, а потом послышалось что-то ещё. Я замерла. Кровь? Нет. Я затаила дыхание. Ветер. В его крови гудел ветер, — и ветер был подвижен и пуст, — в нём не было влаги, потому что у него не было земли. Если у него будет земля, подумала я, он изменится. Я подняла голову и посмотрела на мальчика.
— Что? — спросил он.
Конечно, это не моё дело, подумала я, задумчиво глядя на мальчика, но мальчика всё равно было жаль. И того плюшевого мишку тоже, которого он клал себе на грудь, когда был маленьким. Впрочем, возможно,  это всё-таки был заяц, но почему-то мне хотелось, чтобы это был мишка, которого он любил, когда был маленький, и когда он просыпался, он всегда искал его в своей постельке и улыбался ему, находя. Я покачала головой: никаких зайцев.
— Что? — снова спросил мальчик.
— Закрой глаза, — сказала я мальчику.
Он хотел что-то сказать, но я улыбнулась, и он закрыл глаза. В конце концов, сказала я себе, надо было меньше ходить по барам в поисках таких вот мальчиков, которые кладут твою голову себе на грудь, где бьётся под рёбрами их грустное сердце. Я наклонилась  и поцеловала его тело, туда, где билось под рёбрами его сердце, и оно лёгким, едва донёсшимся сквозь неподвижные рёбра эхом толкнулось в мои губы. Ты ветер, сказала я эху, ты просто ветер, у которого нет земли, ты маленький мишка, которого любит один маленький мальчик, и когда он просыпается, он всегда ищет тебя, потому что называет тебя своим другом. Я закрыла глаза. За окном шёл дождь, он был ровным и тихим, его редкие капли глухо бились о стекло. Я никогда не любила осень, но я всегда любила смотреть в окно, когда шёл дождь, смотреть, как блестит внизу асфальт размытыми огнями фонарей, как посверкивают мокрым лаком автомобили,  летящие по шоссе, как в туманном блеске фар высвечиваются на миг маслянистые спины зонтов и зеркальные поверхности луж. Я приподнялась и нежно поцеловала мальчика в шею, но это была холодная нежность, — в ней не было милосердия. Он открыл глаза и с ужасом посмотрел на меня.
— Да, — сказала я мальчику.
— Господи, — сказал мальчик.
Я почувствовала, как напряглось его тело. У него было трусливое тело. Я провела рукой по его спине, она была потной, гладкой, горячей. У него было трусливое тело, — оно боялось стать иным. Оно не хотело меняться, и оно говорило ему, что все перемены уже были и что это не довело его до добра. Ну же, сказала я ему, ты так боишься, что, конечно, никому не составит труда владеть тобой, — ты так боишься, что, конечно, выполнишь всё, что скажет тебе моё собственное тело. Я обняла его и легонько толкнула его на себя.
— Господи, — снова сказал мальчик.
Он выдохнул и, неуклюже опрокинув себя на моё тело, замер, удерживая себя на дрожащих руках. Его глаза были широко открыты, и он смотрел на меня своими широко открытыми глазами, как будто не знал, что делать дальше. Я опустила руки на его спину и, прижав мальчика к своему животу, едва заметно, так, чтобы его тело не заметило этого, качнулась ему навстречу. Он неловко приподнялся надо мной, оставив на моём животе  лужицу пота, и, зажмурившись и открыв рот, вошёл в моё тело, — и я подумала, что сейчас он наверняка опять скажет "господи", или что-нибудь ещё, такое же не нужное и вечное, — и тогда  я взяла его голову, с которой ручьями тёк пот, и, прижав её  к себе, толкнула своё тело ему навстречу...
               
               

                .   .   .               


Зима, просыпавшись декабрьским снегом и истаяв дождём в январе, вдруг спохватывается, возвратившись в феврале снегопадом и ветром, и тут же преподносит сюрприз: Виктория выходит замуж! Известие о том, что Виктория выходит замуж, мигом облетает издательство: внезапно открывшаяся на всеобщее обозрение личная жизнь Виктории будоражит умы, никто не может пройти мимо этого факта, — ещё бы! — мысль о том, что отныне эта красивая двадцатичетырёхлетняя женщина теперь уж точно каждую ночь принадлежит кому-то и уж конечно совсем, совсем не так, как принадлежат кому-то другие, менее красивые, а то и вовсе некрасивые женщины, доводит всеобщую зависть до кипения, а потому появляющуюся по утрам Викторию, нещадно стряхивающую ещё в дверях с промокших волос капли воды, всюду встречают пристальные, многозначительные взгляды, но Виктория не обращает на это никакого внимания: за всё время работы в издательстве она так привыкла к постоянному женскому вниманию, что однажды окончательно перестала его замечать.
— Приходи на свадьбу, — говорит она, и её глаза сияют: она счастлива.
Я с подозрением смотрю на Викторию.
— Ты беременна? — спрашиваю я.
Виктория смеётся. Мне всё ещё нравится, как она смеётся, — да, всё ещё нравится, — и я тоже смеюсь вместе с ней.


Супруг Виктории самоуверен и строен, — он элегантен и красив, как девочка, — он подносит зажигалку к её сигарете, и её глаза сияют. Они всё время сияют, счастливые глаза Виктории, и иногда на это даже больно смотреть. А стол уже накрыт, и баянист растягивает меха, и  под славное "горько!" новоявленный супруг обнимает Викторию и целует её в её полуоткрытый,  сияющий счастливой улыбкой рот, — ну, вот и всё.
Свадьба в разгаре. Повальное пение народных песен, танцы под баян, красные лица вконец обезумевших родственников, сентиментальное утирание слёз, — ну, вот и всё, — всё сбылось, всё свершилось, — все счастливы. Стол ломится от закусок, шампанское льётся рекой,  крики "горько!" то и дело оглушительно подхватываются развесёлыми подвыпившими гостями, и я смотрю — смотрю, сжав мускулами улыбающееся лицо, — как Виктория, в белом платье, которое так идёт к её чёрным, свободно летящим на плечи волосам, целуется со своим мужем, — как она приоткрывает губы, и её губы ложатся под чужое лицо, принимая своим покорным нутром чужой и властный язык.
Я встаю из-за стола и иду танцевать. Я долго танцую, а потом выхожу на лестничную площадку. На лестничной площадке дымно и шумно, то и дело раздаётся чей-нибудь смех, — это друзья Виктории и её мужа, в их руках бокалы, все пьяны, все курят, кидая окурки в консервную банку, — и Виктория тоже. Супруг обнимает Викторию, поднося к её губам дымящуюся сигарету, — сигарета одна на двоих, видимо, это должно символизировать, что теперь у них всё одно на двоих. Виктория так красива, что даже близость консервной банки, полной заплёванных окурков, не портит её. Я вижу, как подруга Виктории смотрит на свежеиспечённого супруга длинным, влажным взглядом.
— Красив, как девочка, — говорит она. Он нравится ей, это видно, но ещё больше  ей нравится кокетничать с ним прямо на глазах у его счастливой супруги. Муж Виктории небрежно выпускает дым.
— Но ей нравится, — говорит он. — Тебе ведь нравится, — спрашивает он у Виктории, уверенно заглядывая ей в глаза, — что твой муж красив, как девочка? — Он явно рисуется перед подругой, и подруга это понимает. Виктория улыбается: она не видит ни явно рисующегося перед подругой мужа, ни слишком хорошо это понимающую подругу.
— У меня один раз была девочка, — вдруг совершенно невпопад говорит Виктория, и мои ноги подкашиваются. — Она так ухаживала за мной, что я даже переспала с ней. — Она берёт у своего мужа сигарету и затягивается.
В другом углу кто-то громко смеётся, и тут же забыв о том, что она только что сказала, она с интересом оборачивается на этот смех, и все тоже оборачиваются. Я тереблю Викторию за рукав. Она недоумённо поворачивает ко мне голову.
— Что было дальше? — спрашиваю я. — С той девочкой. Что было дальше?
— А! — говорит Виктория. — Ничего. Мне не понравилось, — она вяло машет рукой и тут же от меня отворачивается: ей гораздо интересней сейчас послушать то, что говорят в углу, чем вспоминать какую-то дурацкую  девочку.
Но я снова дёргаю её за рукав:
— А она? — спрашиваю я. — Что было с ней? — Но Виктории уже совсем не хочется рассказывать, она с раздражением машет рукой:
— Я не могла от неё отвязаться, — быстро, чтобы поскорей отвязаться от меня, от которой она теперь тоже почему-то никак не может отвязаться, говорит она. — Она даже ночевала у меня под дверью, но я не открыла. — И она уже окончательно отворачивается от меня в сторону что-то шумно и радостно галдящих гостей.
Никем не замеченная, я тихонько покидаю лестничную площадку и иду на кухню. Не зажигая свет, настежь распахиваю форточку, курю. Образ девочки, всю ночь целующей Викторию, стоит у меня перед глазами. Образ девочки, всю ночь лежащей в её объятиях. Образ девочки, всю ночь сидящей под её дверью.
Она так ухаживала за ней, что однажды ей даже позволили остаться на ночь,  а потом выгнали. А потом она всю ночь сидела под дверью, всё надеясь, что откроют, что снова позволят прикоснуться к своему телу — хотя бы их жалости. Ещё бы, — такая  женщина!  Я бы тоже просидела под чьей-нибудь дверью всю жизнь, если бы у меня был хоть малейший шанс, что мне откроют. Как хорошо, что у меня хватило ума ни разу не сказать об этом Виктории.
Я стряхиваю пепел в форточку. Чья-то рука уверенно ложится мне на плечо: новоиспечённый супруг улыбается, стоя сзади меня. Он берёт мою руку с сигаретой и подносит её к своим губам, —он так красив, что, разумеется, он может себе это позволить, тем более, что теперь у них всё одно на двоих, — и подружки жены тоже.
— Как тебе свадьба? — спрашивает он, и я глупею прямо на глазах.
— Очень, — говорю я и гляжу на него восхищёнными глазами, —  ведь именно так должна на него глядеть подружка жены. Вся беда в том, что, в отличие от других, я не смогу делать это долго, глядеть на него восхищёнными глазами, потому что если я буду делать это долго, то я могу забыть, что мои глаза должны быть восхищёнными. Я  кидаю сигарету в форточку и, в последний раз взглянув на него восхищёнными глазами, выхожу.
Виктория танцует. Её белое платье развевается, словно белый, подхваченный ветром, дым. Я вытаскиваю танцующую Викторию из круга. От неё пахнет вином и помадой, — с ней все целуются сегодня, — все, кому не лень,  и все пьют с ней на брудершафт.
— Мне пора, — говорю я Виктории.
— Не уезжай, — она хохочет и целует меня в губы. Я отшатываюсь: с ней все целуются сегодня. Не так мне хотелось когда-то её поцеловать. Хотелось, — я всегда знала об этом.
— Пора, — я пожимаю плечами.
Виктория обиженно надувает щёки, а потом снова хохочет.
— Ну, ладно, — говорит она, — жалко, что ты уезжаешь.
Её опять разбирает смех. Кажется, она действительно пьяна. Я прощаюсь с Викторией. Она тут же возвращается в танцующий круг и разудало машет в нём своим платьем.
Я подхожу к столу и наливаю себе фужер водки. Где ты, Виктория? Где ты осталась, девочка-маугли с тёплым ртом и томиком Мандельштама, — и почему мы обе не заметили это? Я пью водку, а потом наливаю себе ещё. За тебя, мысленно говорю я Виктории.

Я выхожу на улицу.  Жёсткий февральский снег сыплется на меня в темноте. Я закидываю голову вверх: где-то здесь была автобусная остановка, ещё днём её железный квадратик висел, качаясь, на проводах, — но сейчас я не могу её найти, — я вожу глазами по сыплющему снегом небу, не в силах понять, куда она могла подеваться. Скорей бы она нашлась, думаю я, как только она найдётся, подъедет автобус, и я тут же уеду домой. В моей голове ещё звучит свадьба, и платье Виктории кружится, как дым.
...Она не могла от неё отвязаться, сказала она, ей не понравилось, и она никак не могла от неё отвязаться, а потом она всю ночь просидела под её дверью, потому что ей — понравилось...
— Что-то ищете? — чей-то голос пробивается ко мне сквозь небо и снег, я оборачиваюсь на голос: парень. Он стоит рядом со мной, скрестив на груди руки в заснеженных рукавах и по-пиратски расставив длинные ноги, и у самых его губ вспыхивает огонёк, — он курит.
— Остановку, — говорю я и глупо хихикаю.
Он поднимает руку, и над самой его головой я вижу залепленный снегом квадрат с указателями автобусов. Я зачарованно смотрю на квадрат.
— Спасибо, — говорю я и, потеряв равновесие, хватаю его за руку.
— Осторожней, — говорит он. Его губы брезгливо кривятся: ему неприятен мой вид. К тому же, от меня разит водкой.
Я достаю сигарету и закуриваю. Я не хочу курить, просто мне нечего делать, к тому же автобуса ещё нет, а в моей голове ещё звучит свадьба, и губы Виктории приоткрываются, отдаваясь чужим губам. Муж... Уж он-то не будет сидеть ни под чьей дверью.
Я бросаю недокуренную сигарету на землю, колючие стайки снега тут же набрасываются на неё, и она гаснет. Холодно. Я смотрю на землю, на то место, где лежит под снегом погасшая сигарета. ...Наверное, утром, думаю я, глядя на землю, когда она поняла, что её всё-таки не пустят даже из жалости, она встала и вышла на улицу, и, наверное, ей сразу стало холодно, даже если это было летом.... Я передёргиваю плечами и смотрю на парня; он чувствует мой взгляд и настороженно косится на меня из-под шапки.
— Холодно, — говорю я ему.
Он настороженно кивает. Он не уверен, нужно ли ему кивать и вообще вступать со мной в какие бы то ни было разговоры.
— Холодно, — не уверенно говорит он.
Больше говорить не о чем, и мы молчим, стоя в тишине, наполненной падающим снегом, заштрихованным прорывающейся сквозь него чернотой февральского неба, и глядя, как  блестят сквозь снег окна домов, похожие на ёлочные шары. Жаль, что это февраль, думаю я, если бы это был декабрь, они бы могли блестеть вот так по ночам  ещё несколько месяцев. Мне хочется по старой привычке снять перчатки и, закинув лицо вверх, ощутить, как тысячи белых, холодных мордочек с жадной радостью уткнутся в моё лицо и руки. Но я не решаюсь.
К автобусной остановке подъезжает автобус. Мы входим в автобус и садимся на свободные места. В автобусе тепло. Снег, насыпавшийся на наши воротники и шапки, начинает таять, наполняя автобус запахом мокрой шерсти. Я закрываю глаза. Где-то вдалеке тут же начинает кружиться Виктория, — Виктория, в белом платье, похожем на снег. Не надо, говорю я Виктории и открываю глаза. Рядом со мной сидит парень. Странно, думаю я, что, войдя в автобус, он сел рядом со мной, вокруг так много свободных мест.
— Как тебя зовут? — спрашиваю я парня. Почему-то тот факт, что он сел рядом со мной, вызывает во мне чувство умиления.
— Славик, — говорит парень.
Я улыбаюсь. Славик, — надо же. Я притворно вздыхаю и, опустив голову на его плечо, мгновенно погружаюсь в сон...       


Вот так мы с ним и встретились. Он был моложе меня,  ему ещё не исполнилось и восемнадцати, а мне было двадцать, — и он был безумно красив. Честно говоря, ему было семнадцать. Ему было семнадцать, он был безумно красив,  и я влюбилась в него с первого взгляда,  с того самого, когда я подняла на него глаза на автобусной остановке, — и это было так странно, что очень долго поверить в это мне казалось ещё трудней, чем влюбиться: он был моим принцем, — ах, наконец-то, наконец-то у меня был мой собственный принц, — мой принц, мой мальчик! — мой настоящий мужчина, которого мне так нравилось любить, — ах, если бы он только знал, как мне нравилось это!
К слову сказать, за те почти два десятка лет, прошедших с тех дней, я больше так и не встретила ни одного мужчины, которого  бы мне хотелось так полюбить, — ни одного мужчины, которого бы мне так хотелось полюбить и ни одной женщины, которую бы мне не хотелось разлюбить. Не знаю, в чём тут дело. Возможно, женщины, ищущие любви у женщин, были слишком одиноки и этим слишком похожи на меня, — ведь все мы нуждаемся в чужом тепле, а не в чужом одиночестве, — и рано или поздно это начинало меня тяготить, как ещё одна не нужная мне ноша, взваленная кем-то на мои плечи; и, возможно, мужчины, которых мне не хотелось любить, вообще не нуждались в тепле, — возможно, они даже не знали, что это такое, если, конечно, речь не шла о батареях центрального отопления, — и это делало их слишком холодными и слишком не похожими на меня, подчёркивая тем самым всю тяжесть той самой, моё собственной, ноши, которую мне тоже так хотелось взвалить на чьи-нибудь плечи. Во всяком случае, как бы там ни было, женщины мне до сих пор нравятся больше, хотя полюбить я бы хотела мужчину, и даже вовсе теперь не для того, чтобы быть "как все",  и даже совсем не потому, что за то бесславное количество лет, потраченных на не менее бесславную попытку быть "как все", я пришла к окончательному выводу, что это не возможно (хотя и поэтому тоже), а просто теперь, вплотную приблизившись к величию собственной мудрости и сильно от неё устав, мне иногда очень этого не хватает, — моей собственной любви к мужчине. Иногда я представляю себе, как в моём доме горит свет, и мой муж сидит за столом, такой сильный, мудрый и добрый, что любить его не составляет никакого труда, и я сажусь напротив и смотрю на него с восторгом и восхищением, — так хочется иногда повосхищаться кем-то, кто мудрей и сильней, и добрей, и великодушней, — кем-то, с кем мне больше не надо будет искать в себе мужчину, чтобы не бояться быть женщиной. Но ведь всё это глупости. Скорей всего, мужчина, который сидел бы за моим столом и на которого я смотрела бы с восторгом и восхищением, наверняка оказался бы недостаточно великодушным, или достаточно самовлюблённым, а потому вряд ли бы понял, что те восторг и восхищение, которые я испытываю, глядя на него, вызваны моей собственной способностью восторгаться и восхищаться, и что не будь у меня этой способности, все его личные качества пропали бы даром, как бы ни заслуживали они ещё больших восторгов и восхищения, — и этим довёл бы меня до бешенства. А может быть, всё дело в том, что теперь, имея за плечами почти сорок лет глупостей, я больше вообще никого не хочу любить, — не хочу, вот в чём всё дело, — и, возможно, от этого мне всё-таки немного страшно.
Но хватит рассуждений. Тогда, почти двадцать лет тому назад, случилось чудо, — мы встретились на автобусной остановке, и он был чудесный мальчик,  нежнотелый и розовогубый,  и я сразу в него  влюбилась. И кто, в конце концов, сказал, что нам, женщинам, вышедшим, как из пены морской, из той затрёпанной, зачитанной до дыр книжечки под отвратительным названием "Женская сексопатология", нельзя влюбляться в мужчин, если нам вдруг когда-нибудь всё же захочется это сделать?..

Итак, он был безумно красив, и мы безумно хотели друг друга. Я сама уложила его в постель. Он был крепким, худым мальчишкой с удивительными глазами, которыми смотрел на меня с восторгом и восхищением, и по его глазам было видно, что он никогда не решится на это сам, и не потому не решится, что робок или смущён, а потому, что я, как ему всё-таки показалось, была недостойна такого примитивного, такого пошлого, такого оскорбительного предложения. Хотя вначале ему показалось совсем наоборот, но это только вначале, потому что потом ему стало казаться совсем, совсем по-другому, о чём он мне незамедлительно и сообщил, сидя на диване и глядя на меня с восторгом и восхищением: я была его дамой, и он собирался быть моим рыцарем.
И тут я с изумлением обнаружила, что безумно его хочу. Я никогда не хотела мужчину. Сама близость, конечно, доставляла мне определённое удовольствие, но всё-таки больше умозрительное, не взирая на явное телесное: мне просто нравилось чувствовать себя женщиной, которую хотят, но я никогда не чувствовала себя женщиной, которая хочет. В принципе, мне было всё равно, какой мужчина меня хочет, — лишь бы хотел: я видела чужое желание, и только это одно и возбуждало меня. Мужчины были способом, но не целью: я никогда не рассматривала их лиц, не запоминала имён и уж тем более не пыталась их удержать, — я даже и не кокетничала особенно, а в постели вела себя только что не по-деловому, неуклонно соблюдая свой интерес. Как ни странно, но такая манера даже пользовалась успехом. 
А тут, глядя на Славика, я вдруг поняла, что мне нравится в нём всё: и его волосы, светлые, неровно стриженные, и его серые глаза с лёгким синеватым отливом, и его губы, и его смех, и его мальчишечий голос, и его шея, и его плечи, и его длинные ноги, и его узкие бёдра, — и что мне ужасно хочется прижаться руками к его бёдрам, и повиснуть руками на его шее, и трогать руками его спину, и чтобы он тоже трогал меня руками,  и чтобы всё его тело вытянулось, накрыв меня всю, и его плечи приподнялись, и волосы свесились бы со лба, — и чтобы я лежала под ним, голая, слабая, покорная, блаженствуя от собственной слабости, наслаждаясь его властью и силой, — и чтобы он делал со мной, что хотел. И таким нестерпимым вдруг стало это желание, что я встала и разделась, не сводя с него глаз, и упала в его оторопевшие, но всё-таки успевшие меня подхватить, объятья!..

Ах, как мне было хорошо с ним! — я была его рабой, его наложницей, его служанкой,  его вещью, наконец: я растворялась в собственной покорности, я млела от его прихотей, а иногда я даже нарочно перечила ему, сопротивлялась и капризничала, чтобы потом было слаще уступить, упрекнув его в деспотизме, — и всё это я тоже обнаружила в себе с изумлением.
И ещё обнаружила, что нет совершенно никакой разницы кого любить, когда любишь, если тот, кого любишь, просыпается утром, и его глаза смотрят на тебя с радостной улыбкой узнавания,  и его нос тычется в твои тёплые запахи, как щенок, и его губы целуют каждую твою складочку, с нежностью и заботой, и его руки доверчиво обнимают тебя, соскучившись по тебе за ночь,  и ты вдруг видишь его душу, — и в лице его, и в дыхании его, и в улыбке, — видишь его душу, и тебе становится хорошо.
Да, я сходила от него с ума, а он смотрел на меня своими удивительными глазами и рассказывал, как, глядя на неких девочек, то и дело встречавшихся на его жизненном пути, он тосковал, не находя ни в одной из них ту женщину, которой должна была принадлежать вся его жизнь, потому что женщине, которую бы он полюбил, должна была принадлежать вся его жизнь, — Славик был просто уверен в этом, но отдавать её, свою жизнь, кому ни попадя, ему не хотелось. Девочки хлестали водку, матерились и отдавались Славиковым друзьям во всевозможных подъездах и подвалах, вызывая в его душе стойкое отвращение к тому факту, что это именно они, эти девочки,  были сотворены когда-то из его ребра. И глядя на них, у него ныло, как в непогоду, то место, где ребра всё-таки не было, — не было, — как и женщины, которой должна была принадлежать вся Славикова жизнь.
Поначалу он и меня принял за одну из них, рассказывал Славик, потому что от меня пахло водкой, я была развязна и приставала к нему с разговорами (в этом месте я удивлённо поднимала бровь, но Славик не обращал на это внимания), но потом, рассказывал Славик, всё изменилось, и он до сих пор даже не может толком понять, почему, — наверно, потому, предполагал Славик, что когда падал снег, он увидел, как я  подняла голову, как будто хотела подставить под снег лицо, но не решилась, как будто в этом было что-то такое, чего больше никто не должен был видеть, — и Славик это увидел, и когда я вот так подняла голову, он вдруг что-то увидел в моих глазах, и почему-то это показалось ему настолько важным, что когда я спросила, как его зовут, он вдруг сказал совершенно по-детски: "Славик". 
А что, что было в моих глазах? — изо всех сил допытывалась я у Славика, — но он так  и не смог ответить: он напрягался и даже тряс перед лицом ладонь, надеясь, что это как-то поможет ему найти ответ, но так и не нашёл. Понимаешь, говорил Славик, мучительно пытаясь найти ответ, просто когда он увидел это в моих глазах, он тут же подумал почему-то, что если бы мы были вместе, он бы никогда не смог мне изменить, только он не имеет ввиду физическую измену (хотя и физическую тоже, поспешно добавлял Славик), а тот глубокий смысл, как если бы мы действительно были одним целым, которое ничем, кроме как одним целым, быть не может, — и он умолкал на минуту, как бы всё ещё пребывая в туманных образах нашего целого, а потом говорил, что когда он понял, что я красивая, он даже этому не удивился. Но (занудно уточнял Славик), конечно, не такая красивая, чтобы быть ею каждый день, потому что каждый день, ты просто симпатичная (бесконечно уточнял Славик), а такая красивая, какою ты бываешь иногда, как будто нарочно, как будто настаёт день и ты нарочно становишься красивой, и в такие дни, говорил Славик, мне  кажется, что это я сделал тебя такой красивой, или ты сама сделала себя такой красивой для меня. Понимаешь? — мучительно спрашивал Славик. Я понимала и говорила, что лично меня вполне устраивают оба варианта, и что это даже не два варианта, а просто один большой вариант, потому что в те дни, когда я становлюсь красивой, я действительно становлюсь красивой для него, хотя и сама не знаю, как это получается, наверно потому, что он единственный мужчина в моей жизни, для которого мне хочется быть красивой.
И, наговорив таким образом друг другу всего, чего только могла пожелать наша душа, мы никогда, никогда не кидались в объятья друг другу, а ещё долго сидели и ещё долго смотрели друг на друга, словно боясь выдохнуть тот вдох облегчения, который мог значить только одно: какое счастье, что это не сон.
И только две вещи я так ни разу и не решилась ему сказать: что если я и не отдавалась кому ни попадя по чердакам и подъездам, как его знакомые девочки, то разница заключалась лишь в том, что я отдавалась  кому ни попадя в других, более приспособленных для этой цели местах; и что если, даже не взирая на этот факт моей биографии, я  всё-таки и была или хотя бы могла быть женщиной, достойной Славикова ребра, то не было ещё на свете того ребра, из которого создавались бы такие женщины. Может, они и создавались из чего-нибудь, такие женщины, — может, из коленной чашечки они создавались, а может, и вообще были странно уцелевшими потомками той, что когда-то была создана из огня,  явив миру чрезмерную живость и личное мнение,  а может, измельчав и приспособившись с тысячелетиями, были они прямой, хоть и криво проросшей, ветвью тех женщин, что когда-то рожали исполинов, совокупившись с сошедшими с небес ангелами, отчего и не было здесь для них, привыкших к ангелам, подходящих рёбер, — не знаю, но что не из ребра они были созданы, это точно.
Но это были закрытые темы, — тем более закрытые, что Славику, в его семнадцать лет, даже не приходило в голову их обсуждать, а мне, в свои двадцать, даже и не приходило в голову их обсуждать. Это были тёмные факты моей биографии, и ни один луч счастья не проникал туда.
Впрочем, одного вопроса со стороны Славика я всё-таки ждала, — вопроса, без которого не остаётся, наверное, ни одна женщина: сколько у меня было мужчин?  Не знаю, почему именно этот вопрос задаётся всегда и всем (и всеми, конечно), и почему нет на свете ни одного человека, которому бы рано или поздно не хотелось его задать, как бы не крепился и не удерживался он вначале.
Я так думаю, что дело тут не в морали и даже не в ревности, а возможно в том, что, слушая о тех, кому прежде принадлежал тот, к кому сейчас сам испытываешь влечение, начинаешь испытывать его ещё сильней, как бы через собственное влечение становясь всеми теми, кто был до тебя, таким образом жадно обволакивая собой  чужое прошлое. Впрочем, какая-то доля ревности тут всё-таки есть, — не той, замешанной на страхе и сводящей с ума, а сладкой, не опасной, иглами бегущей по нервам от воображаемых сцен, — что-то вроде мазохизма, а может и сам мазохизм.
И, конечно, он мне его задал, этот вопрос, и, зная Славика, — зная его неумолимую теорию насчёт непорочности его собственного ребра, — я всё-таки думаю, что, задавая мне этот вопрос, вряд ли он хотел понаслаждаться той самой ревностью, о которой я говорила, — во всяком случае не в той мере, которую неизбежно подразумевал мой честный ответ. Скорей всего, задавая мне этот вопрос, он рассчитывал на самый мягкий, самый щадящий его самолюбие ответ, поскольку, как в самое ближайшее время удостоверился Славик, я не была дурой и совсем не была похожа на его знакомых девочек, и почему-то эти два фактора оказались для него достаточной гарантией, чтобы рассчитывать на тот ответ, который он почему-то заранее во мне предположил, — так мне показалось, когда я увидела по его лицу, что сейчас он как раз и задаст мне этот вопрос. И он мне его задал, и, конечно, я ответила ему, — ответила не поведя бровью, — что он, Славик, у меня второй,  потому что была безумная любовь, и что он оказался коварным и бросил меня, подлец.
Но я до сих пор думаю: что сказал бы Славик, услышь он от меня не это дурацкое враньё, а правду, фантастическую, быть может, но тем не менее единственную правду, которую так хотелось мне ему сказать, — что сказал бы он, услышь он от меня, что он и правда был у меня первым, — самым первым, которого я полюбила? И что сказал бы он, узнав о том, что, будучи первым, так и остался единственным? Может, и лестно было бы ему это, а может и нет, — учитывая ту самую причину, по которой он стал первым, — так и оставшись  единственным.

Я обожала его. Мы часто ходили с ним в кафе, в маленькие, полутёмные кафе, затерянные в полутёмных улочках московских окраин. Мне нравилось входить с ним в какой-нибудь некрасивый зальчик и, держа его под руку,  чувствовать, как  моё сердце замирает от того, как  высок и строен мой спутник, и как он безумно красив, и что какой-нибудь час назад я принадлежала ему и целовала его взмокшую грудь, — и я шла рядом с ним, держа его под руку и чувствуя под рубашкой его тело, и мурашки бежали по моей спине, — и я что-то говорила, смеясь, и откидывала голову, зная, — зная, — как хочется ему сейчас поцеловать  меня в моё изогнувшееся, откинувшееся в смехе горло. Мы садились за столик и пили вино, и смотрели в окна на тёмные улицы, и в кафе играла музыка, и он смотрел на меня и говорил: "Боже, как  ты красива!" — и я улыбалась и гладила его по щеке.
Но ещё чаще, чем в кафе, я водила его в гости к своим подругам. Я обожала водить его в гости к своим подругам, и больше всего я обожала водить его к ним почти сразу же после того, как мы занимались любовью. Мне это вообще всегда нравилось, выйти куда-нибудь сразу же после того, как я занималась любовью, хоть на улицу, — и идти по улице, чувствуя, как я всё ещё занимаюсь любовью и что, глядя на меня, это ещё можно почувствовать. Я всегда была уверена, что это можно почувствовать, — лично я всегда безошибочно чувствовала, кто из моих издательских женщин пришёл на работу, всю ночь прозанимавшись любовью и позанимавшись этим ещё разок перед тем, как выйти из дома. И я была уверена, что все мои подруги тоже чувствуют это, — чувствуют, как пахнет от нас любовью, — и, чинно сидя в гостях за какой-нибудь чашечкой кофе, я знала, что даже запах кофе не в силах перебить запах того, чем какой-нибудь час назад занимались наши тела. Я просто уверена, что все мои подруги без исключения чувствовали это — и, чувствуя это, тут же пытались его соблазнить: они тоже хотели, чтобы их тела вызывали желание, от которого идёт запах, — и они хотели, чтобы я тоже видела это. Но он не соблазнялся. Это был на удивление правильный мальчик, идеал порядочности и кладезь приличий, — ему не нравилось, что какие-то чужие тётки хотят его соблазнить, и те из них, кто хотел соблазнить его больше всего, больше всего вызывали в нём отвращение и неприязнь. Удивительный мальчик. Блондин с розовыми губами, — он был суров, как монарх, и неподкупен, как его правосудие.
Конечно, это чудо не могло длиться вечно. И вовсе не потому, что вечность не в природе человека, а потому, что не в природе человека чудо, как раз и дарующее ему тот самый шанс на ту самую вечность, — и я даже думаю теперь, что и тогда я инстинктивно, бессознательно подозревала об этом, потому что никогда,  ни разу, ни устно, ни письменно, ни даже во сне, не говорила ему, что люблю, — и тем больше не говорила, чем больше понимала, что это правда.
 
Я никогда не говорила ему, что люблю, — и он тоже никогда не говорил мне об этом. Может быть, это и было нашей ошибкой, может быть, скажи мы об этом друг другу, мы бы никогда не расстались, и мне бы никогда не пришлось говорить эти слова кому-то другому, — не знаю, да и поздно теперь что-либо предполагать. "Я женюсь на тебе", — вот что он говорил мне вместо этого, — "через год, вот увидишь." Но я только  недоверчиво покачивала головой, и говорила: "Через год ты пойдёшь в армию и забудешь меня." И тогда он смеялся и говорил: "Дурочка, через год я женюсь на тебе и пойду в армию, а ты будешь меня ждать, как верная жена."
И я ни разу не сказала ему нет, вот что удивительно, — я ни разу не сказала ему нет, хотя и да не сказала тоже, — ни да, ни нет  ни разу не сказала я ему, а он и не спрашивал. 
Конечно, я бы вышла за него замуж, — вышла бы, если бы в те дни мы сумели остаться друг с другом. Но мы не сумели. И если бы я только знала, какая причина послужит для этого поводом, — и если бы нашёлся в то время хоть кто-нибудь, кто сумел бы сказать мне об этом, — мне, давно уже, — ах! — слишком давно и тщательно перебравшей в уме все возможные причины для этого! — то, поверьте мне на слово, — я бы хохотала, как сумасшедшая...


Одеяло валяется на полу. Оно почему-то всегда валяется на полу в то время, как наша одежда аккуратно развешена по спинке стула, — она уже давно аккуратно вешается на спинку стула, наша одежда, потому что нет никакого смысла швырять её куда попало, как нет никакого смысла и в том, что одеяло валяется на полу. Всё-таки это очень забавно, что, при полном отсутствии смысла, одеяло всё-таки валяется на полу, и оно валяется там каждый раз после того, как наша одежда аккуратно развешана по спинке стула. Интересно, кто его свалил на этот раз, я или он?
— Славик, — спрашиваю я, — кто свалил одеяло?
Он поворачивается ко мне. Грустные глаза скользят по моему лицу. Последнее время он всё чаще и чаще смотрит на меня вот такими глазами, — глазами, от которых мне почему-то становится не по себе. Что с ним? Я боюсь спрашивать.
— Что с тобой? — спрашиваю я. Мой голос исполнен заботы.
Он печально пожимает плечами:
— Ничего.
Я так и знала. Наверное, какие-нибудь неприятности дома или затянувшаяся ссора с другом. Я делаю глубокий вдох облегчения, торопясь как можно скорей его выдохнуть, чтобы как можно скорей уйти от этого не имеющего к нам никакого отношения пожатия плеч.
— Жаль, что ты не девочка, — говорит он, и выдох застревает в моём горле, как лифт. Прозвучавшие слова настолько невероятны, что для верности я даже приподнимаюсь на локте:
— Что ты сказал?
Но он только снова пожимает плечами, а потом виновато отводит глаза.
— Прости, — говорит он. — Я не хотел тебя обидеть.
Он великодушно тянется ко мне, чтобы обнять. У него виноватое лицо. Господи, кто бы мог подумать.  Он наклоняется и целует меня в щёку. Господи, кто бы мог подумать? Я отстраняю лицо от его целующих губ.
— А зачем тебе девочка? — Я насмешливо смотрю на него. Он видит мои глаза, и его лицо становится испуганным.
— Зачем тебе девочка? — снова спрашиваю я, но он молчит.
— Прости, — повторяет он, — я не хотел тебя обидеть.
Его лицо становится упрямым, но это не останавливает меня.
— Я знаю, зачем тебе девочка, — говорю я. Я усмехаюсь. — Такая робкая девочка, с испуганными глазами, похожая на лань. 
Он отворачивается от меня, но я всё равно вижу, как его лицо становится красным, — красным  и ещё больше испуганным. Но это не останавливает меня:
— Знаю, зачем тебе девочка, — снова говорю я. — Знаю. Чтобы взять её за руку и, сказав ей: не бойся, я не сделаю тебе больно! — отвести её в спальню (обитую шёлком, разумеется) и взять её там, покорную и трепещущую, со всей нежностью, на которую только способно твоё сильное, грубое тело!.. — вот зачем тебе девочка. 
Я перевожу дыхание. Я вижу, как его лицо из красного и испуганного становится белым и злым, но это ещё больше раззадоривает меня, и я кривляюсь, изображая лань: вот тебе твоя лань, подавись своей ланью.
— Перестань, — говорит он. — Пожалуйста.
Он поднимает на меня глаза, и я вижу, что из упрямых и злых они давно уже стали печальными. Печальными и почему-то усталыми.
— Да, — тихо говорит он, — для этого. Но тебе  не понять.
Что-то сжимается у меня внутри. Я отвожу глаза. Он молчит, и от того, как он молчит, в комнате стоит такая тишина, что можно услышать, как бьётся его сердце. Но я не слышу, как бьётся его сердце, я слышу только одно — как бьется моё собственное.
— Прости, — говорю я.
Он встаёт, берёт со спинки стула свою одежду.
— Ладно, забудем, — говорит он наконец. Он одевается. Не уходи, так хочется мне сказать, но я молчу.
— Я пойду, — говорит он.
Я провожаю его до двери.
— Пока, — говорит он и, отведя глаза, целует меня в щёку.
— Пока, — говорю я.
Дверь закрывается. Я мчусь к окну, прячусь за занавеской: если посмотрит, если поднимет голову, то я выйду из-за занавески и буду долго смотреть ему вслед, и тогда он увидит это, увидит, как я стою и смотрю ему вслед, — и вернётся.
Вот он: идёт под моим окном, не поднимая головы, сунув руки в карманы. Не поднимая. Я провожаю его взглядом: всё правильно. Оконное стекло холодит лоб. Всё правильно, сама виновата, высмеяла его мечту. Я закрываю глаза. Ну, прости меня, мысленно говорю я ему в оконное стекло, я просто испугалась, неужели ты этого не понял?
Я с надеждой поднимаю голову, смотрю в окно: может быть, в последнюю минуту он всё-таки остановился и сейчас стоит где-нибудь, сойдя с дороги, и смотрит в моё окно. Нет, поздно.  В окне пусто. Он давно прошёл, так и не посмотрев вверх, сунув руки в карманы, — поздно. Я отхожу от окна.
Мы больше никогда не  услышим друг друга.
 

И мы расстались. Глупо, не правда ли? Иногда я думаю: бедный Славик, что было бы с ним,  узнай он, что его первой женщиной ( а я, ко всем моим прочим бедам, была ещё и его первой женщиной) была не только не девочка, но ещё и лесбиянка? И только  одного я до сих пор никак не могу понять: что же так сильно испугало его, что всё оборвалось, рухнуло, развалилось? А ведь испугало же что-то. Возможно, всё время видя меня в мягком и добром настроении, он никак не ожидал, что я могу быть злой, и увидев, что я всё-таки могу быть злой, он вдруг испугался, что вся моя мягкость и доброта — всего лишь игра, и что злость это и есть моё настоящее лицо. А возможно, разгадка как раз и состоит в том, что я была у него первой женщиной, и возможно в этом ему виделось какое-то неравенство, какое-то ущемление его полноценности, и в какой-то миг  очень остро почувствовав это и внимательно на меня посмотрев, он вдруг испугался, что я, такая не робкая и на удивленье не трепетная, если и лань, то совсем другого пошиба, и стало быть настоящая его лань всё ещё ходит где-то по свету, дожидаясь его, — дожидаясь своего Славика. И, на одну только минуту допустив эту мысль, и даже не допустив, а просто вообразив себе это на какую-то, может быть,  долю секунды, он уже так и не смог от неё избавиться.

И мы расстались.
Конечно, мы ещё звонили друг другу, — мы ещё встречались и обнимались при встрече, и целовались, и занимались любовью, — мы всё ещё делали это,  каждый раз мысленно говоря себе, что это в последний раз, — и когда он действительно наступил, этот последний раз, мы, привыкшие, что каждый раз давно уже был последним, даже не заметили этого: и мы оделись, и я проводила его до дверей, и никому из нас так и не пришло в голову в тот день, что на этот раз этот раз действительно был последним.
И очень скоро я забыла о нём. И самое странное заключалось в том, что когда я всё-таки поняла, что мы расстались, это не явилось для меня трагедией: может быть потому, что в тот день, когда я окончательно поняла, что мы расстались, я самонадеянно подумала, что если всё это случилось со мной однажды, то почему бы не случиться этому со мной и ещё раз, — почему бы и нет? — и была спокойна. 
И, помнится, в тот год у меня было сразу четыре любовника. Впрочем, любовники были так себе, и очень скоро я о них тоже забыла, так что говорю вам, я была совершенно спокойна. И когда через год мы случайно встретились с ним, я очень этому удивилась, а он стоял в переходе в метро, дожидаясь очереди к телефонному автомату, и, конечно, я сразу его узнала и сразу к нему подошла и сказала: "Привет!" — и  увидела, как  затряслись его руки, — и от того, что я сразу увидела это, то, как затряслись его руки, мои ноги тоже почему-то затряслись и даже немножко подкосились. Впрочем, это быстро прошло, и когда это прошло, мы немножко поболтали ни о чём, как старые друзья, а потом разошлись, улыбнувшись на прощанье и махнув друг другу на прощанье рукой, — как старые друзья, случайно встретившиеся в метро, — с кем не бывает?

А потом и этот год кончился, и начался следующий год, и однажды, когда настала зима, Верочка пришла на работу и сказала: "Никому не нужен щенок? Очень хороший щенок". И я сказала: "Мне нужен". И Верочка обрадовалась и сказала, что щенок очень хороший и очень пушистый, потому что мама у него колли, а отец водолаз, и это такая прелесть, что просто нет сил.
 И мы поехали к Верочке за щенком, и когда Верочка открыла дверь и мы вошли в прихожую, из комнаты, сопя и стуча лапами, вылетел маленький рыжий клубок и, промчавшись по коридору, вдруг подпрыгнул и, вцепившись зубами в моё пальто, повис на  нём, поджав лапы и весело посверкивая белками огромных, щенячьих глаз. " Беги скорей, — сказала Верочка, — пока мать не сообразила." Я схватила щенка в охапку и кинулась прочь.
Всю дорогу, пока я несла щенка за пазухой, я тыкалась носом в его любопытную высунутую мордочку и трогала губами его шелковистые уши, и трогала пальцем его пробивающиеся клычки, и шептала ему в его забавные, с любопытством выкаченные, коричневатые белки: " Хороший, хороший, ты мой хороший, мой милый, мой замечательный мальчик." Дома я вывалила взлохмаченное существо на пол, и рыжий хвост тут же победно задрался вверх, и толстые лапы нахально растопырились, и хитрые, несчастные глаза умильно посмотрели на мать.
— Господи, — сказала она, — как же его зовут? — и побежала за молоком.
А щенок деловито обнюхал ближайшие предметы, — и у него была широкая, с чёрными подпалинами, морда и по щенячьи вдавленный нос, а на  рыжей квадратной груди сиял белоснежный треугольник, и груды меха топорщились из его тельца мягкими, толстыми иглами, и вдоль верхнего века до самых ушей пролегла узкая чёрная полоса, от которой хитрые щенячьи глаза делались подозрительно грустными, отчего весь он становился похожим на какого-то печального самурая, одинокого японского волка.
— Волчок! — зову я щенка. Он поднимает голову и дружелюбно машет мне хвостом. Я сажусь на корточки и глажу щенка:
 — Ты Волчок, — говорю я щенку. — Волчок хороший, Волчок умный, Волчок замечательный.
Щенок блаженно помаргивает,  застывая под моей  гладящей его рукой, и писает на пол.
Теперь, каждое утро, просыпаясь под остервенелый скрежет дворников, я хватала щенка подмышку и, не поев и не попив, зевая и падая, неслась с ним во двор, где деревья стояли от мороза как стеклянные, и смотрела, как он забавно воротит нос от морозного воздуха и суетливо кружится по белым, вымерзшим за ночь дорожкам, сиротливо и виновато приседая на задние лапки под каждым столбом. И если за ночь наметало сугробы, я хватала щенка под тёплый живот и легонько кидала  в снег, и он тут же проваливался в него с головой и быстро-быстро бежал там, под снегом, взрыхляя поверхность, как какой-нибудь бурундук, периодически высовываясь наружу и отфыркивая набившийся в ноздри снег, — и это было счастьем.
По вечерам, возвращаясь с работы, я так яростно врывалась в комнату и так громко кричала: "Волчок!",  что бедный пёсик, опрометчиво выскочив из-под кровати на звук ключа, удирал от меня со всех ног, и я лезла за ним под кровать, в пальто и шапке, и он смотрел на меня из своего укрытия внимательно и с любопытством, и я тоже смотрела на него, а потом протягивала ему руку, и он неторопливо обнюхивал её, и тогда я осторожно вцеплялась в его толстую лапу и, осторожно вытащив его из-под кровати, прижимала его к груди, и он поднимал свою мордочку и, внюхавшись в моё лицо, облизывал его, — и я стискивала его в объятиях и прижималась губами к его мокрому детскому носу.
 А ночью я ложусь спать, каждый раз пытаясь уложить Волчка рядом с собой на одеяло, но каждый раз он недовольно сопит, и как только я закрываю глаза, он спрыгивает с моей постели и ползёт под кровать. Но я не обижаюсь,  я засыпаю, — я жду прихода снов.

И вот так я жила, — и вот так собиралась жить дальше; и когда мне исполнилось двадцать два года, и я вышла замуж; и когда сразу же после того, как я вышла замуж, случился пожар, и я, двадцатидвухлетняя, напичканная всевозможными страхами за себя, испытала самый главный страх, какой только бывает в жизни, — страх за другого, единственного и последнего, кто у тебя ещё остался  и которого ты теряешь прямо сейчас, прямо на своих собственных, остановившихся от страха и ужаса глазах; и когда, испытав этот страх, я  вдруг поняла, что я испытываю его одна и что я так и буду всегда испытывать его одна, потому что это мой страх; — когда случилось всё это, невероятная догадка, смутное прозрение, вспыхнувшее в мозгу, мгновенно узнанное и мгновенно исчезнувшее в суете и ужасе происходящего, — прозрение, заключающееся в том, что я одинока и буду одинока всегда, и вовсе не потому, и абсолютно не из-за этого, — потому что у одиночества нет причин, потому что одиночеству всё равно, кто ты и с кем ты, потому что одиночество это вовсе не порождение тебя, а ты — порождение одиночества; когда пришла ко мне эта догадка, когда мелькнуло оно, это смутное прозрение, в тот же миг исчезнувшее, ускользнувшее за полным в тот момент отсутствием времени, так что и вернулось не скоро, а вернувшись, долго ещё не вмещалось у меня в голове, — когда случилось всё это, то я даже не заметила, как моя юность кончилась, а вместе с ней и всё то, что и должно кончаться вместе с юностью…