РАЙ-АЛЬТЕРНАТИВА
роман
Все это ваше волненье и мысленная борьба есть больше ничего, как дело общего нашего приятеля, всем известного, именно — чорта. Но вы не упускайте из виду, что он щелкопер и весь состоит из надуванья... Вы эту скотину бейте по морде и не смущайтесь ничем. Он — точно мелкий чиновник, забравшийся в город будто бы на следствие. Пыль запустит всем, распечет, раскричится. Стоит только немножко струсить и податься назад — тут-то он и пойдет храбриться. А как только наступишь на него, он и хвост подожмет. Мы сами делаем из него великана... Пословица не бывает даром, а пословица говорит: Хвалился чорт всем миром овладеть, а Бог ему и над свиньей не дал власти.
Н.В.Гоголь
Глава 1.
ЧЕРТ ДЕРНУЛ ЗА ЯЗЫК
В московском театра “Муза” шел первый акт пьесы “Пиковая дама” по сценарию И.Шпунцера-Сморчковского, музыка О.Гулькинда. Режиссер — маститый Леопольд Хаврон.
Постановка была авангардная. С потолка на цепях свисали фанерные щиты, изображавшие карточную колоду. В правом углу сцены мрачно скалилось лошадиное чучело. Верхом на чучеле гарцевал безголовый манекен в мундире. В левом углу сцены стоял манекен с воткнутой в грудь рапирой. На рапире болталась авоська с апельсинами.
Дирижер взмахнул палочкой. Всполошенный оркестр грянул туш. Вспугнутые грохотом, из оркестровой ямы выбрались три конногвардейца в белых облегающих штанах с усиленными ватой гульфиками.
— Что ты сделал, Сурин? — трогая гульфик, проорал один из гусаров.
Второй гвардеец запрыгал на одной ноге к манекену и стал выдергивать у него из груди рапиру.
— Проиграл, по обыкновению. Надобно признаться, что я несчастлив! — страстно выкрикнул он, колотя манекен рапирой. Манекен отнесся к этому вымещению злобы как потомственный интеллигент: делал вид, что бьют не его, и он вообще в отъезде.
Третий гвардеец тем временем раскупорил бутылку шампанского и стал, обливаясь, жадно пить из горлышка. Опустевшую бутылку он с размаху швырнул в зрительный зал. Зал испуганно пискнул, но бутылка оказалась реквизитной. Долетев до второго ряда, она вернулась назад на сцену. Оказалось, к ее горлышку привязана невидимая резинка.
Тем временем сверху, едва не прибив Сурина, свалился канат, и по канату стал спускаться бледный молодой человек в цилиндре и красных ботинках.
Первый гусар перестал трогать гульфик и, показывая на молодого человека, радостно сообщил:
— А каков Германн! Отроду не брал он карты в руки, отроду не загнул ни одного пароля, а до пяти часов сидит с нами и смотрит на нашу игру!
С риском для жизни Германн перескочил с каната на одну из болтавшихся карт, зацепился ногами и головой вниз повис над сценой.
— Игра занимает меня сильно, но я не в состоянии жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее! — томно сообщил он перепуганному залу.
Дирижерская лысина остро блеснула, ослепив весь первый ряд. Палочка заметалась как кнут работорговца. Оркестр заиграл нечто среднее между Мендельсоном и Клауреманом, но с сильным влиянием африканских народных ритмов. На сцену выскочило еще гусаров десять: четыре из них были явно женщины, — и, делая разные геройские жесты и хлопая друг друга по ягодицам, принялись носиться по сцене. Вскоре стало ясно, что они не просто так носятся, а с саблями в зубах, танцуют лезгинку.
Германн, стоя на карте, лихо раскачивался у них над головами.
“Эге! Очень необычная трактовка!” — подумал сидевший в зале искусствовед Сергей Сисевич, пишущий культурные обозрения для ряда столичных и зарубежных изданий, и сделал пометку в блокноте.
К концу лезгинки каким-то образом выяснилась история старой графини и графа Сен-Жермена, и, поймав рухнувшего с качелей Германна, герои скрылись за опустившейся кулисой.
Во втором действии на сцену с ужасным скрипом выкатилась инвалидная коляска с обмякшей в ней старой графиней. Графиня, с виду абсолютная рухлядь, была изготовлена из проволоки и пустых пластиковых бутылок. Все монологи за нее скрипучим голосом произносил большой граммофон. Коляску графини толкали три горничные девушки в кокошниках и пристегнутых к поясу черных чулках. Одна из девушек, по гениальному прозрению Леопольда Хаврона и сценариста И.Сморчковского, была не совсем традиционно ориентирована и все время приставала к своим подругам, ухитряясь попутно строить разнообразные рожи проволочной графине.
Лиза была в собачьем ошейнике с бляшками, прикованная к прялке цепью. Ей не сиделось на месте и периодически она начинала, томясь, подскакивать и делать руками умоляющие жесты. Чувствовалось, что она готова выскочить не только за Германна, но и за черта, лишь бы ее спустили с поводка.
На сцену верхом на игрушечной лошадке выкатился Томский и проорал в ухо чучелу:
— Здравствуйте, грандмаман! Я к вам с просьбою!
— Что такое, Паул? — отозвался граммофон.
Томский, не удержавшись, состроил чучелу рожки.
— Позвольте вам представить одного из моих приятелей и привезти его к вам в пятницу на бал.
— Привези мне его прямо на бал, и тут мне его и представишь! — захрипел ему в ответ граммофон.
На радостях, что его дело удалось, Томский впал в буйство, спрыгнул с лошади и, подхватив из коляски чучело, исполнил завораживающий танец с явным некрофильским подтекстом. В беспокойстве за графиню Лиза так металась, что едва не сорвалась с цепи. Горничные девушки, не теряя даром времени, сплясали канкан, плавно перешедший в танец маленьких лебедей.
В третьем действии на сцене вновь объявился Германн. Вначале он долго обольщал Лизу с помощью записок и телеграмм, которые доставляла разбитная французская мамзель, а потом прокрался в спальню к старой графине и стал переругиваться с граммофоном. В процессе диалога Германн успел дважды спрыгнуть в оркестровую яму и ударить там по тарелкам.
— Скажи! — кричал он.
— Не скажу! — упрямился граммофон.
— Скажи!
— Не скажу!
— Врешь, скажешь! — взвыл Германн и, удивляя зрителей, сделал сальто вперед без рук и сальто назад с руками. После чего сел на шпагат.
Когда же и после этого граммофон не открыл ему тайны трех карт, Германн вспылил и выхватил огромный кольт.
— Старая ведьма! Так я ж заставлю тебя отвечать! — крикнул он, заскрежав зубами так, что взволновался даже сидевший во втором ряду бельетажа стоматолог Ашот Кирзарян, человек, казалось бы, по роду занятий привыкший к зубовному скрежету.
Что же тут говорить о непривычном к нему чучеле! Перепуганное, оно задрожало всеми проволочками и рассыпалось на отдельные бутылки.
“Эге! Это неспроста! Интересный символ!” — подумал Сисевич, строча в блокнот.
Предпринятая Германном попытка собрать чучело успеха не имела. Тогда Германн кинулся к граммофону и стал пинать трубу. Но труба только хрипела, агонизируя. Выпустив сгоряча всю обойму в зрительный зал, Германн удалился под грохот барабанов и стоны скрипок.
Опустившиеся кулисы и оживление среди музыкантов в яме объявили начало антракта. Зрители, опережая друг друга, ринулись в буфет.
Сурин с Германном — актеры Гаркуша и Шишешвили — отправились в гримерную к актрисе Столыпиной, игравшей французскую мадмзель. “Мамзель” сидела на трюмо и, закинув одну толстую ляжку на другую, курила, выпуская дым через нос.
— Эта гнида меня затирает. Всех берет на гастроли в Канаду, а я здесь торчи. И что самое обидное, всего одного места не хватает. Может, кто уступит свое, а? — спросила она, щуря от дыма левый глаз.
— Не надейся, мамочка! Нынче рыцари все перемерли, — зевнул Гаркуша.
— А если я Хаврону дам, а?
— Ему уже не надо, — сказал Шишешвили, и дружное ржание трех дарований наполнило гримерную.
Гаркуша ненадолго отлучился куда-то и вернулся с початой бутылкой водки “Можжевеловая”.
— Вы еще не ага-га? А я уже ага-ага! — похвастался он.
— Дай сюда! Стаканчики у кого есть? Нема стаканчиков? Ну и ладно, мы люди привычные, — сказал Шишешвили, отнимая у него бутылку.
После Шишешвили бутылку экспроприировала “мамзель” Столыпина, а обезбутыленый Шишешвили стал рассказывать, что был вчера на похоронах актера Пусяева, умершего в метро от сердечного приступа.
— Повезло Пусяеву. На Ваганьково улегся. То ли к матери, то ли к бабке дозахоронился, — встряла “мамзель” Столыпина, любившая бывать на похоронах.
— Наверняка он был ага-га, когда в ванну полез, — предположил Гаркуша.
— А ты его знал, гражданчик? — усомнился Шишешвили.
— Пуську-то? Это я-то Пуську не знал? Да он мне почти что брат был! — возмутился Гаркуша. — Каждое лето вместе гастролировали, когда я во “Флейте” играл. Два месяца, помню, в Перми торчали и оба месяца он был хорошо ага-га! На сцену на бровях выползал, но к середине спектакля уже снова огурец.
— Врешь ты всё. Не знал ты его, — заявил Шишешвили.
— Да чтоб мне импотентом стать! Знал! — загорячился Гаркуша. “Мамзель”, услышав такую клятву, фыркнула.
Актеры стали спорить. Страстный Шишешвили порывался бежать звонить во “Флейту”, чтобы узнать гастролировал ли с ней Гаркуша, но русская лень пересилила восточную страстность, и он остался.
Неопровергнутый Гаркуша произнес о покойном длинную речь, которую закончил словами:
— По секрету скажу, хороший был мужик, но такая, пардон, сволочь! Деньги в долг брал и никогда не возвращал.
— Закрой хлебало, гражданчик! О мертвых или хорошо — или в глаз! — сказал Шишешвили и сообщил, что на похоронах у Пусяева он видел, как могильщики, три здоровенных амбала, надели на бутылку водки детскую соску и тянули через нее.
— Я этот фокус знаю. Через соску еще больше ага-га, — авторитетно заявил Гаркуша.
Шишешвили мрачно посмотрел на него, поиграл желваками и внятно послал коллегу по матери. Ругался Шишешвили по-русски.
— Чего ты по-русски ругаешься? Ты грузин, вот и ругайся по-своему, по-грузински! — не обидевшись, посоветовал Гаркуша.
Шишешвили снова выругался по-русски. По-грузински ругаться он не умел, так как его папаша исчез прежде, чем мама закончила отдыхать в Сочи.
— Еще раз скажешь про грузина, в морду дам! — предупредил он Гаркушу.
— Не дашь! Тебе будет лень, — сказал Гаркуша.
Постучав, в гримерную решительно заглянул энергичный молодой человек лет тридцати. На его широкой скуластой физиономии читалась смесь русской удали и татарских степей. Это был Павел Бибиков, актер, игравший Томского.
— Где тут пьянство пьянствуют и разврат развращают? — спросил он жизнерадостно.
— А, блюститель морали! Наше вам с кисточкой! Иди поразвращайся с нами! — пригласил Гаркуша.
Бибиков вскинул донышко к потолку и два раза по-молодецки булькнул кадыком.
— Эй-эй-эй, нам-то оставь! — заорал Шишешвили, вырывая у него бутылку.
— Дерябнули за Немировича с Данченкой! — сказал Бибиков, закусывая печеньем.
— Паша, как тебе твоя роль? — вдруг поинтересовалась “мамзель” Столыпина, вставая и зачем-то заслоняя Бибикова спиной.
Честный Паша поморщился.
— Дрянь роль. Хаврон бездарь. Ему бы новогодние представления шлепать, а он на Пушкина замахнулся, гиббон старый! — категорично заявил он, не замечая, что Гаркуша, громко кашляя, пытается толкнуть его в бок.
Произнеся эти пылающие негодованием слова, актер обернулся и нос к носу столкнулся с низеньким здоровяком, лысина которого сияла как нимб. Это был сам Леопольд Хаврон, только что появившийся в гримерной. Произошла короткая, но трепетная сцена, в продолжении которой молодой человек мычал и блеял, а режиссер багровел и прыгал губами. Потом у Хаврона задергалась щека, и он удалился.
— Ну ты совсем ага-ага! Ты что его не видел? Я ж тебя толкал! — набросился на Бибикова Гаркуша.
Тот только молча отмахнулся и вышел.
— Конец парню. Леопольд не простит ему теперь, — сказал Гаркуша.
“Мамзель” Столыпина не то хихикнула, не то чихнула в пудренницу.
— Гадючка ты! Такого человека заложила! — сказал Шишешвили.
— Может и гадючка, зато в Канаду поеду, — задумчиво гладя себя по щеке, сказала “мамзель”.
Потрясая кулаками, несостоявшийся житель Востока вскочил со стула, готовясь произнести уничижающую тираду о дружбе и предательстве, но русская лень снова пересилила в нем восточную страстность, и он, зевнув, плюхнулся на стул.
Вскоре задребезжал третий звонок, и Шишешвили, вспомнив, что сейчас его выход, затрусил на сцену.
Вскоре он уже висел на веревочной лестнице головой вниз, изображая сон Германна, в котором ему является старая графиня. Графиня не объявилась, зато погас свет. Через несколько секунд наверху вспыхнул прожектор и выхватил мечущуюся по сцене высокую голую дамочку. Мужская часть зала заинтересованно подалась вперед и не без грусти разглядела на дамочке прозрачное боди с тремя сердечками — одно внизу и по одному на каждой груди. Кроме этого на дамочке была белая вязаная шапочка с цифрой “три”. Собравшиеся в зале знатоки Пушкина сразу определили, что эта дамочка символизирует первую из трех карт, названных во сне графиней.
Пронесшись по сцене под звуки дребезжащей симфонии, “тройка” покрутилась вокруг Германна, ухватилась за канат и куда-то унеслась.
Вслед за тройкой выбежала еще одна дамочка. Не имея, видно, чем похвастать, она была в мужской пижаме и держала в руке табличку с цифрой “7”. Искусствовед Сисевич первым догадался, что это пресловутая пушкинская семерка, о чем и сделал в блокнот соответствующую запись.
Туз, явившийся следом, несколько разочаровал зрителей. Это был важный старик в судейской мантии, загадочно надувавший щеки. Он пригрозил Германну огромным топором палача и скрылся, сопровождаемый заунывным хором бледных покойников.
Далее действие разворачивалось своим чередом и закончилось весьма прискорбно.
В конце спектакля брыкающегося Германна утащили в психушку два мускулистых санитара, одетых в полосатые брюки и белые халаты с синими буквами “Кащенко” на спине. За ним, бряцая ошейником, затрусила Лиза. Прочие герои еще некоторое время толклись на сцене, но потом тоже куда-то слиняли. Занавес несколько раз кокетливо дернулся и опустился.
По этому признаку опытный театрал Сисевич понял, что это конец и сказал себе “Эге!”
В следующую минуту одна половина зала побежала с номерками в гардероб, а другая половина стала громко хлопать в ладоши и кричать “Браво!”
Приманенные апплодисментами, из директорской ложи высунулись И.Шпунцер-Сморчковский и О.Гулькинд. Режиссер спектакля Леопольд Хаврон немедленно вытребовал их на сцену для оваций, попутно объяснив зрителям, что оба оказались в театре чисто случайно, чуть ли не проездом из Питера в Омск.
Все втроем они долго раскланивались. При этом Леопольд Хаврон делал вид, что ему неловко и он хочет исчезнуть за кулисами, но почему-то все равно каждый раз оказывался впереди всех. Шпунцер-Сморчковский целовал поочередно всех актрис, а О.Гулькинд вытащил из ямы дирижера и первую скрипку и вместе с ними бегал по сцене, сея сумбур и беспокойство. Неизвестно каким боком на сцене появился и искусствовед Сергей Сисевич.
Сбежавший из психушки Германн выходил на “бис” вместе с остальными, причем стоял рядом с санитарами и хором покойников. На сцену выскочил юноша-очкарик и, растерявшись, вручил цветы одной из горничных девушек, что очень удивило и саму девушку, и стоящую рядом с ней Лизу. Сделав свое дело, юноша степенно удалился.
“Эге! Это неспроста!” — по привычке подумал Сисевич.
Вскоре зрители отбили ладони и смирно разошлись по домам.
Потолкавшись немного, Гулькинд и Сморчковский выяснили, что фуршета ввиду ожидавшихся гастролей не будет и утекли в бухгалтерию. Сисевич же внезапно вспомнил про прием во французском культурном центре, на который он был приглашен, и улепетнул, восторженно вихляя кургузыми бедрами.
Театр постепенно пустел. Дожевав остатки прилипшей к губам дежурной улыбки, Леопольд Хаврон прошелся по опустевшей сцене и, заметив за декорациями Пашу Бибикова, поманил его к себе.
— А вас я попросил бы! — сказал он наждачным голосом.
По острому лицу Хаврона бродили, как по проспекту, зловещие синеватые тени.
Солнце, скучая от однообразия, лежало на одной из дальних крыш. Его округлая физиономия была плоской как блин. Нагретые за день старинные особняки и бывшие доходные дома, в которых ныне располагались конторы, таращились на Тверской бульвар. В их оконах и крышах самозабвенно дробился закат. Аккуратные кучи желтых листьев на газоне неудачно прикидывались аскольдовыми могилами. На одной из куч млел ремонтник в оранжевом комбинезоне и поплевывал в открытый люк. В люке кто-то бурно возился и громыхал. Надутые воробьи клевали асфальт, неохотно, как резиновые мячи, отскакивая от прохожих — взлетать им было лень.
Отовсюду — из всех окон и подвалов, с площадей и куцых скверов, с крон деревьев и неба, увешанного рваными мочалками туч, из кошачьих глаз и из женских сумочек, из заросших ушных раковин сантехников и выхлопных труб грузовиков, с магазинных ценников и обгоревших носов дачников, — отовсюду, потирая желтые морковные ладони, выглядывала ранняя осень 2000 года.
Примерно в то самое время, когда Сисевич кварталом выше сел в такси, а голодная уличная собака с облезшим хвостом тоскливо завыла на оформленную витрину магазина “Мясные деликатесы”, дверь служебного входа театра “Муза”, дребезжа, распахнулась и исторгла молодого человека в джинсах и мятом белом свитере.
Упомянутый молодой человек, с виду типичный сангвинник, был коротко подстрижен, хорошо выбрит, имел широкие плечи и то удалое выражение лица, которое бывает у авантюристов, старших помощников капитана, специалистов по обмену жилплощади, многоженцев, донских атаманов и прочих людей, которых швыряет по рекам жизни, бросая от берега к берегу и никогда не занося в тихие заводи.
Лишь очень большой театрал, встретив его на улице, мог вспомнить, что видел его в роли Томского, есаула Рубакина в “Стеньке Разине” и матроса Неунывайко в современной комедии “Пароход “Трах”.
Паша Бибиков перебежал дорогу, перемахнул через чугунное ограждение бульвара, обернулся на здание театра и почесал в затылке.
— Вот я и изгнан из святилища муз без права возврата, — объяснил он сам себе. — Плакали гастроли в Канаду, плакала комната в общежитии. Ох мама, мама, зачем ты не родила меня немым?
Изгнаннику стало грустно и захотелось выпить пива. Он пересек бульвар и направил свои стопы к летнему кафе в Богословском переулке, весьма часто посещаемому актерами “Музы”. Здесь для них даже делали скидку, что позволяло Гаркуше делать вывод, что актер в смысле пива существа оптовое.
Паша взял кружку, сел за белый пластиковый стол с росшим из него рекламным синим зонтом и стал смотреть на колокольню Иоанна Богослова. Раньше он относился к ней неплохо, сейчас же она его раздражала.
— И чего она тут торчит? Тоже мне Пизанская башня, — подумал он, отхлебывая горьковатую пену.
Богословский переулок медленно и мягко погружался в объятия вечера. Его каменные бока окутывались тенями, а угловой дом загадочно смялся и отодвинулся вглубь переулка. Внезапный порыв ветра качнул зонт. По асфальту прокатилась вначале железная банка, а потом, догоняя ее, смятая газета.
“Если первой на дорогу выкатится банка, Леопольд не выполнит угрозы и не вышибет меня хотя бы из общежития,” — быстро загадал Бибиков. Первой на проезжую часть вырвалась и тотчас же попала под машину газета.
— Старая сволочь! — вслух сказал Паша, погружая нос в пушечное жерло пивной кружки.
Когда-то давно, когда соседствующий с Богословским переулком дом № 23 не только не стал еще собственностью трех братьев Паршиных, сдавших его Таирову под Камерный театр, да и вообще еще не был построен, — древняя церковь Иоанна Богослова с колокольней безраздельно царствовала над всей округой, видная отовсюду, а бесшабашное московское студенчество, разгуливая по Бронным улицам и Козихинским переулкам, распевало во всю мощь юных глоток:
От зари до зари,
Лишь зажгут фонари,
Вереницей студенты шатаются.
А Иван Богослов,
На них глядя без слов,
С колокольни своей улыбается.
Если поверить, что все в мире вечно и все происходившее когда-то происходит и поныне, то можно было предположить, что и сейчас еще, сто пятьдесят-двести лет спустя, тени тех удалых гуляк продолжали бродить где-то поблизости в расстегнутых студенческих мундирах и лихо заломленных фуражках, нанимали одного извозчика на четверых и, бренча в карманах гривенниками, ехали к Тестову в трактир или в “Стрельну”.
Но совсем не эти романтические мысли занимали теперь Пашу Бибикова, в кармане у которого было только девяносто семь рублей ноль-ноль копеек, не считая ста долларов, спрятанных про черный день в рамку с украшенной размашистым автографом фотографией спившегося трагика Олябьева-Донского.
“Для безбедной старости этого маловато, даже если “Муза” выплатит мне выходное пособие. Хочешь не хочешь надо искать жилье и новую работу, а то не пришлось бы ночевать на вокзале, укрываясь газетами,” — решил для себя Паша.
Есаул Рубакин, он же матрос Неунывайко, был натурой деятельной, кипучей, не склонной ни к суевериям, ни вообще к мечтаниям. Мышцы его были жилисты и крепки как веревки, а желудок обладал редкой способностью безо всякого ущерба для себя переварить подошву или одолеть двухлитровую бутыль с перебродившей брагой, поэтому в следующую секунду Паша очень удивился, когда выпитое пиво как по артезианской скважине поднялось ему в нос и заставило его, закашлявшись, согнуться в три погибели.
— Фу ты, черт! Надеюсь его разбавляли не обойным клеем? Похоже, что все-таки клеем. Не буду больше сюда приходить, — пробормотал, задыхаясь, Бибиков.
Прочистив горло, он выпрямился и удивился еще больше. За пластиковым столиком он был уже не один — напротив него, появившись неизвестно когда, сидел отдувающийся толстяк в дорогом костюме, а рядом с ним пышногрудая шлюховатого вида дамочка с серебристо-пепельными волосами. Оба — и толстяк, и дамочка — рассматривали Пашу с наглым, настройчивым интересом.
Паше такое хамское разглядывание совершенно не понравилось. Решив не оставаться в долгу, он облокотился о стол, подпер щеки руками и в свою очередь стал, не церемонясь, разглядывать незнакомцев. Надо сказать, что внешность обоих была весьма колоритной и запоминающейся.
У серебристо-пепельной дамочки черты лица были довольно правильные и ее можно было бы назвать красивой, если бы не излишне пухлые губы и не откровенное бесстыдство, плескавшееся в широко расставленных, затянутых влажной поволокой глазах-озерах. Одета дамочка была невообразимо вульгарно, со вполне осознанным, почти демонстративным безвкусием. Венчали ее туалет громадные дутые браслеты в форме змей и накладные зеленые ногти необычайной длины.
Спутник дамочки был кряжистым, короткоруким, с близко посаженными глазами и широким сплюснутым носом. Не человек, а каменный языческий истукан. На его низкий шишковатый лоб по центру наползла стрелка волос. Дышал он хрипло, с явным усилием и сопением.
“Ну и запястье у него! Берцовая кость, а не запястье! Такими лапищами только граненые стаканы давить. Скорее всего на зоне отдувался или на приисках вкалывал. Один самородок государству, два в карман. Ну а эта дамочка, ясное дело, кто такая. Уж точно не дочь,” — решил Паша.
В эту самую минуту истукан повернулся к своей спутнице и, показав ей на Бибикова, спросил с интонацией театрального трагика:
— Это он?
— Собственной персоной, — низким с хрипотцой голосом отвечала пепельная дамочка.
“В театре они меня, что ли, видели? Ходят тут всякие... Хоть бы за пиво заплатили!” — подумал Паша, который, как и все актеры, любил халяву.
Однако дальнейшее течение разговора повернулось совсем уж в неожиданном русле.
— Колоритный тип. Но сомневаюсь, что он нам подойдет. Плечи у него как у грузчика, а лицо семинариста, исключенного из духовного училища за буйство и разгул. Улита, ты не ошибаешься? Ты уверена, что это действительно он? — сурово спросил кряжистый.
— Фу! Я стерва, но совсем не дура. Этот симпатичный мужчина Бибиков Павел Николаевич, которого четверть часа назад Леопольд Хаврон вышиб из театра “Муза”.
Кряжистый озадаченно засопел:
— М-м... Вот так штука! И отчего же такая немилость со стороны маститого светила?
— В душе нашему клиенту хочется сыграть Гамлета, а его заставляли выступать в нелепых фарсовых ролях. Вон он сгоряча и назвал Хаврона бездарем, — охотно объяснила пепельноволосая.
Бибиков замер. Гамлет был для него то же, что для альпиниста недосягаемый горный пик, переливающийся колкими снежными искрами. “Голубой мечты идиота нет только у натуральных идиотов!” — любил повторять трагик Олябьев-Донской. Про Гамлета Бибиков рассказывал очень немногим и теперь пытался сообразить, кто из них проболтался. Проболтаться мог почти каждый, но самое больше подозрение падало на Гаркушу. “Точно Гаркуша! Вот трепло!” — решил он.
Продолжая изучающе разглядывать Бибикова, спутник дамочки с наждачным звуком поскреб небритую щеку.
— Ладно, чего уж там... — сказал он решительно. — Как ты думаешь, Улита, уместно ли будет спросить у него о планах на будущее?
Хотя вопрос этот косвенно был обращен к самому актеру, опять влезла пепельноволосая болтливая дамочка:
— Перспективы у него крайне неопределенные. Наш друг опасается, что ему придется ночевать на вокзале или таскаться с зубной щеткой по общежитию, умоляя друзей о временном приюте. Вряд ли того золотого яичка, что может снести рамка, хватит надолго.
“Что за спектакль они тут разыгрывают? Откуда она знает про рамку? И об этом пронюхали, ворье! Черт бы их побрал обоих!” — рассердился Паша, которому крайне неприятны стали вдруг и толстый тип и его спутница.
Не успел он так подумать, как кряжистый ехидно ухмыльнулся, а его подружка залилась ломким хохотом, похожим на скачущие по асфальту ледяные осколки.
Глава 2.
ЗАЧЕМ ОНА ВАМ?
“Всё! Хватит! Мы мирные люди, но наш бронепоезд... Одним словом, с этим пора кончать,” — сказал сам себе Бибиков.
Он неторопливо встал, обеими руками оперся на стол и, обращаясь к истукану, угрожающе сказал:
— Значит так! Предупреждаю культурно! Я вас не знаю и знать не хочу! Или вы уйдете сами или вашей физиономией я вытру крошки со стола!
Кряжистый отнесся к этой угрозе совершенно спокойно. Он не испугался, не обиделся и не стал хватать Пашу за грудки. Вместо этого он откинулся на пластиковом стуле и подозвал официантку.
— Красотуся, принеси нам три кружки! А, командир? — фамильярно предложил он.
— Я не буду пить! — грозно сказал Паша. — Вы что не слышали, что я сказал? Убирайтесь!
— Ладно, ладно! — примиряюще хмыкнул его собеседник. — Не надо быть таким горячим! Все, что нам нужно, это чтобы вельможный пан уделил нам минуту внимания... А вы, милочка, ступайте! Разве не видите, что сеньор помидор нынче трезвенник?
Видя, что разошедшийся актер не собирается давать ему ни то что минуты, даже секунды, он махнул своей спутнице:
— Улита!
Не теряя времени, пепельная дамочка уставилась Паше в лоб и, быстро скользя глазами, будто читая, затараторила:
— Бибиков Павел Николаевич родился в славном русском городе Вологда в феврале 1970 года. По национальности русский, не судим, холост. Паспорт выдан ОВД № 2 г.Вологды. Ну это так, к слову. Паспорт нас нисколько не интересует... Характер... м-м... сложный характер. Вспыльчив, неглуп, слегка сентиметален, способен сболтнуть лишнее. Имеет неплохое здоровье и сравнительно гибкую психику. Любит поездки.
— Это хорошо, что любит поездки. Это нам полезно, — одобрил кряжистый, деловито потерев переносицу. — А вот что у него с происхождением?
— Происхождение... м-м... неоднозначное. Родители нейтралы, из тех, что не горячи, не холодны. А вот одна из прабабок, урожденная Воронцова, умерла, успев принять схиму.
Ее собеседник поморщился и пробурчал: “досадно”.
— И, верно, досадно, — согласилась дамочка. — Зато другая его прабабка, точнее прапрабабка — новгородская мещанка Нерина — в молодости ходила вечером по Лиговскому проспекту и зазывала к себе хорошо одетых мужчин. При этом, если она видела, что у клиента водятся деньги, она вполне могла подсыпать в водку порошочек и обобрать до нитки. Если же бедняга приходил в себя раньше времени и поднимал шум, то в дело вступал ее дружок с гирькой, и раздетое тело хорошо одетого мужчины вскоре находили в Малой Невке или в заливе.
Бибиков, ошалевший от такого явного наговора, хотел вступиться за честь своей прабабки, но дамочка быстро протянула руку и зеленым ногтем легонько царапнула его по щеке. Тотчас губы и десны актера одеревенели и заныли будто от зубного укола, а рот накренило куда-то вбок.
“Господи, да что же это такое? Что им надо?” — попытался жалобно воскликнуть Паша, но у него вышло лишь “Г-гы”. Но кряжистый, кажется, отлично понял, что это было за “г-гы”. Его тяжелые веки моргнули, и лицо стало таким грозным, что актер прикусил язык.
— Продолжим... — монотонно бормотала тем временем дамочка. — Крещен по православному обряду в Софийском соборе города Вологды, но на службах не бывает, не причащается Святых Таин, не соблюдает постов и ни разу не был на исповеди...
— Это приятно, — одобрил кряжистый. — Что-нибудь еще?
— Далее детство, — сказала та, которую толстяк называл Улитой.
— Было что-нибудь особенное?
Дамочка ехидно захлопала ресницами:
— Обычный набор: врал, стирал лезвием двойки, курил в туалете, дрался, грубил старшим... Далее игра гормонов и всё, что с ней связано. Задирал одноклассицам юбки, подсматривал в окно вендиспансера, где была отскоблена краска, а потом запирался в ванной, будто за тем, чтобы принять душ, и...
Дамочка заметно оживилась и готова была продолжать, но ее спутник пришел Паше на выручку.
— Улита, имей такт! Не конфузь синьора помидора!.. В конце концов всё это обычно и потому неинтересно. И что никакой смелой игры мысли, никаких интересных оттенков греха, ни сколько-нибудь значительного влияния на умы товарищей — ничего такого не было?
Улита с сожалением прервалась и согласилась, что нет, ничего значительного действительно не было.
— Тогда детство пропустим. Переходи сразу к седьмому пункту!
Дамочка кивнула, уставилась Паше чуть выше правой брови и сообщила:
— Все нормально. Интересующий нас... э-э... предметец находится во вполне удовлитворительном состоянии. Он не состоит в закладе, ни продан, ни обещан, ни сговорен, свободен от каких-либо обязательств.
— Вот он-то нам и нужен, этот предметец. Не желаете ли вы нам его, в некотором роде, уступить?
— Что это за предметец? — спросил Паша, обнаружив, что вполне уже может двигать губами и языком.
Истукан и дамочка насмешливо переглянулись. Затем кряжистый театрально всплеснул руками, как если бы хотел воскликнуть: “Ну что вы прикажете делать с этим народом!”
— Фи, юноша, какое незнание вопроса! Разумеется, нам нужна ваша душа. А вы думали, мы хотим преобрести за валюту ваши старые ботинки и экспонировать их в Грановитой палате?
Паше стало жутко. У него взмокли подмышки и ужасно зачесалась шея.
— Зачем вам моя душа? — спросил он.
— Идиотский и бестактный вопрос. Когда вы покупаете в магазине некий товар, скажем, рубашку или носки, вас же не спрашивают, что вы собираетесь с ними делать. Ведь не спрашивают же? — настаивал кряжистый.
— Не спрашивают, — машинально согласился Бибиков.
— Вот и вы не спрашивайте. Все равно ведь не поймете.
Кряжистый произнес это с такой убедительностью, что Паше это показалось логичным.
— Кто вы вообще такие? Черти? — обретая свое обычное нахальство, полюбопытствовал он.
Дамочка фыркнула, а кряжистый обиделся и с чеканной интонацией опереточного злодея сказал:
— Я не просто черт! Черти, они же демоны — эта адская мелочь, которая бегает на посылках, подсказывает на ушко, как лучше нагадить ближнему своему, и насылает вирусы гриппа на несчастных пассажиров метро. Кстати, существует даже норма на одного черта: два вагона в день. Ну да это в сторону... Я бес третьего ранга Арей, начальник русского отдела, имеющий право свободного выхода из преисподней и ношения регалий по желанию.
Актер растерянно, сам не зная зачем, поинтересовался, что за регалии. Арей охотно уточнил, что под регалиями имеются в виду рога, хвосты и трезубцы. Иногда и копыта, но крайне редко. Кроме того, он как бес третьего ранга обладает правом постоянно держать при себе до тысячи духов низших разрядов для выполнения различных поручений и ведьму-секретаршу. Упомянув о секретарше, Арей кивнул на пепельноволосую дамочку.
“Ишь ты какой прыткий! Думаешь, я не понимаю, к чему все эти выкрутасы? К душе моей подбираешься, а вот шиш тебе!” — подумал Бибиков, смутно пытаясь припомнить всё, что когда-либо слышал или читал по этому поводу. Выяснилось, что читал он мало, а слышал много, но разрозненно.
Подмигивающие пузырьки пива “Балтика” танцевали и кружились у актера в венах и артериях. Это было хорошо, потому что уменьшало его суеверный страх перед демоном. И это было плохо, потому что и в без того путаных мыслях молодого человека царил теперь полный бедлам.
— Так я вам и продал душу! Думаете, я совсем идиот? Ищите себе другого дурака! — цепляясь за остатки уверенности, громко провозгласил Паша.
Глаза начальника русского отдела стали багровыми и выпуклыми, как у бочковой сельди. Из носа пахнуло душной серной вонью.
— Сеньор помидор, не утомляйте меня! Перед кем вы хорохоритесь? Из какой роли вы выкопали этот тон одинокого борца с мафией? — рявкнул он. — Имейте в виду, что я не переношу лицемерия, хотя сам его и изобрел! Прожив на свете тридцать лет, вы ни разу даже не задумались над тем, что у вас есть душа. Теперь же корчите из себя ягненочка и не хотите писать на нее закладную — это же смешно! И потом кто вам сказал, что я собираюсь покупать вашу душу? Я предлагаю исключительно ее арендовать.
Бедный актер, плававший во всех религиозных вопросах, как половинка вареного яйца в супе, ощутил себя вконец сбитым с толку.
— В каком смысле арендовать? — спросил он.
Бес поморщился, как если бы его вынуждали отвечать на очевидный вопрос, и разразился длинной трескучей тирадой. Из этой тирады Паша усвоил, что преисподняя не заключает договоров на приобретение душ со времен доктора Фауста. Что тогда они обожглись на молоке и теперь дуют на воду.
— Сам понимаешь, милый мой, что такое покупка! — разглагольствовал Арей. — Это по сути означает, что при жизни мы снабжаем некого индивидуя деньгами, успехом, здоровьем и разнообразными наслаждениями, а взамен забираем после Страшного Суда его душу. Здесь же, на этом свете, такой индивидуй и в ус не дует, чтобы нам помочь: он только жрет, пьет, развратничает и давит своими роскошными автомобилями прохожих. Но подумайте, юный герой, зачем нам такая ничтожная душонка с ее убогими запросами, если она и так самотеком, подчиняясь лишь собственным влечениям, попадет к нам? К чему тогда неоправданные затраты? Вот мы и перестали заключать такие договора. Теперь широко практикуется новая прогрессивная форма — аренда души на определенный период. Год, три года, пять лет. Не более. Далее — ваша душа снова в полном вашем распоряжении. Хотите работайте с сиротами, хотите идите в монастырь. Я не против.
— А эти три года, что ли, вам служить? — хмуро спросил Паша, едва успевая за быстрой расхлябанной речью кряжистого беса.
Арей умиленно крякнул и восхищенно всплеснул растопыренными ладонями. Теперь это был добрый мольеровский дядюшка-простак.
— Улита, этот прозорливец схватывает все на лету! Просто академик Курчатов в теле античного воина! Дельфийский оракул, заложивший в ломбарде свой золоченый треножник и волей случая временно оказавшийся в театральной массовке.
Выдав этот сомнительный комплимент, бес подманил к себе Пашу, поднес руку ко рту и интригующе зашептал:
— Скажу по секрету, работа у нас великолепно оплачивается. Не то, что у Леопольда Хаврона, этого могильщика русской классики. Ты, мальчик мой, в отличие от прочих арендателей, предоставленных лишь собственной неудачливости, будешь иметь счастье служить под моим чутким руководством. А когда срок контракта истечет — ты сыграешь Гамлета. И пусть только какой-нибудь Хаврон или Арсений Семипалатинский попробуют не пустить тебя на сцену! Они будут мигом разжалованы в осветители! Поверь мне, это совсем разные планеты: когда обстоятельства диктуют человеком и когда человек диктует обстоятельствам.
— Не хочу. Мне этого не нужно, — угрюмо сказал Бибиков.
— Почему не нужно? — нахмурился Арей. — Ах да, ты чувствуешь, что должен добиться всего сам, иначе цель потеряет смысл. Я отлично тебя понимаю. Но я ведь и не обещаю тебе любви зрителей или благосклонности критики. Заметь, не обещаю даже таланта: он или есть или его нет. Я дам тебе сцену — не более того. А уж как назначают на главные роли, ты сам отлично знаешь. Способности в девяноста пяти случаях из ста не принимаются в рассчет. Все лучшие роли забирают себе или маститые старики, или родственники этих стариков, или раздутые посредственности, которые с кем надо спят и кому надо лижут филейную часть. Что я не прав?
— Допустим, — буркнул Паша, удивляясь тому, как бес точно обрисовал истинный принцип распределения ролей у них в театре. Особенно ему понравился пример с облизыванием филейных частей — при этом Бибиков совершенно забыл, что сам когда-то приводил его Гаркуше.
Начальник русского отдела одобрительно похлопал актера по плечу:
— Браво, юноша! Я рад, что мы нашли точку соприкосновения. Хватит колебаться: время — это роскошь, которой у нас нет. Улита, дай ему перо и договор!
Красивая ведьма движением фокусника выдернула из воздуха пергамент с бурыми подтеками и деревянную коробочку, в которой лежала длинная ржавая игла.
— Ткнешь иголкой в палец и распишешься здесь и здесь! Не бойся, больно не будет. Я подую и ранка заживет, — деловито сказала ведьма.
Паша заколебался, барахтаясь в объятиях искушения. Призрак удачи, одетый в черный фрак, с манишкой из сбывшихся желаний, манил его к себе холеным пальцем. На другой чаше весов лежали две хрущобных комнаты в далеком городе Вологда, в которых родители и женатый брат увлеченно заедали друг другу жизнь на поле квартирых баталий. Райская богоугодная жизнь в таком антураже представлялась Бибикову весьма сомнительной.
“Хаврон, сволочь, теперь так мне нагадит, что меня ни в одну труппу не возьмут,” — сумрачно подумал Паша и, вертя в руке пергамент, осведомился, что он должен будет делать, если примет предложение. Разумеется, совращать души с пути истинного, приносить кровавые жертвы, осквернять святыни, служить черные мессы, заниматься пропагандой разрушения и насилия и совершать подобные тому мерзости?
Арей насмешливо уставился на него.
— Сеньор помидор слишком много о себе мнит! С чего он решил, что на него сразу возложат такие важные и ответственные миссии? Для этого у нас в преисподней работают чудесные, подготовленные специалисты. Мой же отдел этим не занимается. Клянусь своими регалиями, на сеньора помидора будут возложены несложные технические функции: подготовка бумаг, командировки, несложные поручения самого нейтрального характера и так далее. И не надо больше ломаться! Вы не барышня, а я не гусарский поручик.
Безработный актер Бибиков глубоко вздохнул, с тоской посмотрел на покрытый облупленной штукатуркой бок колокольни Иоанна Богослова и вонзил иглу себе в палец.
Глава 3.
СЛУЧАЙ С ИСКУССТВОВЕДОМ
Нахальное осеннее утро нашарило искусствоведа Сергея Сисевича, как, впрочем, и всех почтенных, уважающих себя людей, в собственной постели. Некоторое время он еще полежал, задумчиво трогая пальцем живот, а затем нащупал жилистой ступней тапки и семенящим галопом загарцевал в туалетное заведение. Оттуда гордость российского искусстведения прошествовал в ванную и в конце ежеутренних странствий почтил своим присутствием кухню.
“Эге! — подумал он, критически изучая оставленный женой завтрак. — Эге!”
Супруга Сисевича, одна из виолончелей в оркестре гостелерадио, с утра ушла на запись. Радуясь тишине, искусствовед поставил электрический чайник и, глядя на тарелку с нарезанной селедкой, начал свои ежедневные упражнения ума.
— В длинном блюде, принимая ароматную ванну из растительного масла, обложенная луком, в сопровождении свиты вареных яиц, нежилась атлантическая сельдь, — выпалил он на одном дыхании и задумался.
“Нет, нежилась — плохо, — сказал себе Сисевич. — Лучше будет “раскинулась”. В длинном блюде, плавая в океане растительного масла, трепетно раскинулась атлантическая сельдь. Нет, “раскинулась” тоже плохо. Разве сельдь может раскинуться? Пожалуй, правильнее будет нечто христианское: допустим, “трепеща перед неминуемым концом, лежала жертвенно распятая сельдь”. Эге! А ведь неплохо! Нынче я в ударе!”
Сисевич уже хотел занести сей выполненный в словах натюрморт в особую книжечку, особо заведенную для упражнений ума, но внезапно сильная колика вспучила его яйцевидный живот, и искусствовед, пискнув от боли, подпрыгнул на стуле. На миг ему почудилось, что у него в кишечнике засел вулкан Этна и извергает лаву.
“Неужели приступ? И какой сильный! Ай-ай-ай!” — испугался Сисевич, роняя книжечку и сразу забывая об умственной гимнастике.
В робком ожидании нового пробуждения вулкана, Сергей Тарасович замер на стуле, но мучильные колики, к счастью, уже прекратились. Вскоре к искусствоведу вернулась его обычная самонадеянность и, атакованный аппетитом, он занес вилку над селедкой, выцеливая кусочек получше.
Внезапно разделанная селедка изогнулась на тарелке и, открывая мертвый рот, укоризненно произнесла:
— Йоксель-моксель! Алеутский бог! Ты что, вьюнош, совсем офонарел? А ежели мне будет бо-бо?
Вилка звонко упала на стол. Искусствовед замер, по-рыбьи захватывая ртом воздух. Его испуганные глаза впились в селедку, но та уже вновь без всяких признаков жизни лежала на тарелке. Более того, хорошо было видно, что она выпотрошена и вместо внутренностей из нее выглядывают колечки лука.
“Проклятые коктейли! Никогда не знаешь, какой ногой они тебя лягнут! Мерзавец Вольф, чуть меня не угробил!” — расслабленно подумал искусствовед, вспоминая про вчерашний прием во французском культурном центре, на котором критик Вольф Кактусов спаивал его мудреными коктейлями. Завистливый Кактусов надеялся, что Сисевич, если его напоить, совершит какой-то промах, из-за которого его не будут приглашать в дальнейшем или хотя бы не напишет статьи, но, разумеется, просчитался.
Зато теперь, на другой день после приема коктейли странный образом аукнулись говорящей селедкой.
Объяснив себе всё происходящее, Сисевич успокоился. На селедку ему смотреть уже не хотелось. Он напился чаю, взглянул на часы и, спохватившись, что к двенадцати приглашен на открытие персональной выставки художника-авангардиста Игоря Хмарыбы, заспешил в ЦДХ. Спешка сказалась на способе перемещения маститого искусствоведа самым неблагоприятным образом. С почтенного галопа он перескочил на контргалоп, далее на курцгалоп, а оттуда, сообразив, что совсем уж припозднился, махнул резвым казацким наметом, склонным несколько к проскачке. Вскоре Сисевича можно было уже увидеть устремляющимся вдогонку за вагоном метро и совершающим почти без закидки отважную крупаду между захлопывающихся дверей.
Вскоре Сисевич вынырнул на поверхность на станции метро “Парк Культуры” и, с пингвиньей ловкостью уворачиваясь от прохожих, поплыл через Крымский мост к ЦДХ.
Был тот бойкий уже не утренний, но еще не дневной час, когда всякое двуногое прямоходящее существо — в независимости от того кичилось ли оно надутым именем “москвич”, или откликалось на более энергичное и пробивное словосочетание “гость столицы” — куда-то спешило или откуда-то возвращалось. По тротуарам, аллеям, пешеходным переходам и мостам огромного десятимиллионного мегаполиса сновали ноги.
Ног было множество. Прямые, условно прямые и совсем уж извилистые, ноги-обрубки и ноги-ходули, мускулистые, ревматические, иксовидные, молодые и старые, здоровые и подагрические. Многие миллионы целеустремленных, торопящихся куда-то ног. Ноги шаркали по ступенькам, поднимались по эскалаторам, вскакивали в троллейбусы, ловили попутки, подпрыгивали, семенили, толкались в давке, наступали друг другу на мозоли и вообще жили отдельной, интересной и насыщенной жизнью.
Всё было тут, всё смешалось в едином передвигательном порыве из неизвестного никому пункта А в еще более таинственный пункт В: и тонкие щупальца школьниц, и дрожащие подпорки пенсионеров, и покрытые синяками, вечно на что-то налетающие голени мечтателей; и раздражительные икры продавщиц; и непривычные к использованию, зато увенчанные пухлыми седалищными подушками окорочка госчиновников; и вопросительные, то и дело приседающие коленки приезжих; и шустрые, всюду успевающие ноги курьеров; и кошачьей, опасливой походкой крадущиеся на свидание лапки неверных жен.
Им навстречу по противоположной стороне тротуара спешили ломкие ходули акселератов, бодро трюхали ножонки работников музыки и искусства, вихляли ляжки подхалимов, топали напористые ножищи милиционеров, неторопливо проплывали хамски-красивые, доступные лишь избранным счастливцам ноги личных секретарш и маршировала вся прочая громадная рать ног, увенчанных ступнями от тридцать четвертого до сорок седьмого размеров включительно.
Нас же из всего многообразия этих ступательных приспособлений, то ли продуманно, то ли экспромтом спроектированных Всевышним, интересуют одни-единственные стройные женские ножки, затянутые в светлые чулки “Санпеллегрино”, изредка мелькавшие в высоком разрезе длинной серебристо-серой юбки.
Эти ножки, ровно как и жилистые конечности Сергея Сисевича возникли из дверей метро “Парк Культуры”, дверей, много кого повидавших на своем веку, и уверенно заторопились через Крымский мост к Дому Художника.
Ступая, эти опаздывающие юные ноги слегка приподнимались на носках, отчего казалось, будто их обладательница стремится оторваться от земли и воспарить в заоблачные выси. На ее небольших розовых ушках со скошенными персиковыми мочками восседали наушники плеера, пичкавшие девичий слух страстным нашептыванием романтического инструментала.
Продолжая описание, можно было еще заметить, что наша новая знакомая носила короткую стрижку “каре”, а у ее элегантных узких очков была подклеена правая дужка. За ее плечом, пытаясь не отстать, гналась в отлет небольшая черная сумочка. В ней по соседству с новой пудренницей и пейджером лежало глянцевое приглашение на вернисаж художника Игоря Хмарыбы. Кроме предметов уже указанных, в сумочке обретался еще паспорт, испачканный потекшей ручкой “Бик”.
Увидев, как у двух кислолицых молодых людей, склонившихся над парапетом, выскользнула из рук и упала на тащившуюся по Москве-реке баржу едва распечатанная банка с пивом, девушка громко расхохоталась. При этом стало видно, что один ее передний зуб слегка наползает на другой. Ближайший из пивных молодых людей сумрачно оглянулся на нее и вынул из кармана еще одну банку.
— А не много ли будет? — смеясь, поинтересовалась любительница романтического инструментала.
— Что ты ржешь как лошадь? Я лошадей боюсь! — обиженно парировал кислолицый.
— Эх вы! Поколение пластиковых стаканчиков!
— Сама пепси-кола! — дерзко заявил поклонник пива. Однако его реплика попала в молоко. Его собеседницы давно уже не было на месте. Со стремительностью, который могла бы позавидовать чемпионка по ходьбе на дальние дистанции, она уже летела к Дому Художника.
Всем известно, что женщины бывают разные. В смешанной эскалаторной толпе, что ползет по самодвижущимся лестницам вверх и вниз, мелькают сотни и тысячи женских лиц. Одно за другим они проплывают мимо и навсегда теряются либо в пахнущих резиной далях подземки либо в извилистых подуличных переходах. Их пестрая многоликая армия включает в себя батальоны трудоголичек и полки загнанных хозяек, отделения утешительниц и артдивизионы стерв, десантные подразделения шарниров, кавалерийские сотни искательниц приключений, дикие дивизии истеричек, маршевые роты синих чулков, стратегические резервы брошенных жен, отряды добродушных нерях с собачьей шерстью на юбках и заколотыми в пучок волосами на затылке, диверсионные отряды бабищ и снабженные новейшим слезоточивым оружием разведвзводы несчастненьких.
Какие фрукты только не произрастают в райских садах дочерей Евы! Есть ярые феминистки и феминистки притворные, есть обжегшиеся на молоке, а есть любительницы погорячее; есть брошенные и бросившие, умудренные жизнью матроны и доверчивые девочки, волки и овцы, лисы и курицы, буравчатые сверла и палочки-выручалочки, идеальные матери и томные жены, перспективные тещи и всепонимающие любовницы, женщины-бульдозеры и женщины-поэтессы. А студентки? А трещотки? А девушки с приветом? А губы трубочкой — ушки бобиком? А маменькины дочки? А милые мымрочки? А французские духи пополам с поездкой на кинофестиваль? А..? Уф, пива мне! Тяжко сидеть у компьютера, когда такое многообразие слоняется по улицам!
А запахи! Сколько запахов таят в себе женщины! Сколько ароматов прячется в их волосах, одежде и тонкой кожице на ключицах! Бывают девушки, пахнущие гречневой кашицей; бывают пахнущие свежим зимним морозцем или апельсином, бывают женщины, пахнущие кошками вперемежку с сигаретами “Винстон”, или просто сигаретами, или просто кошками. Некий голос из зала подсказывает мне, что существует еще каша, пахнущая девушками, но на это я отвечу, что это уже не ко мне, а к дяде Зигмунду.
Но не следует думать, что приведенной выше робкой и жалкой классификацией можно охватить разнообразнейший отряд всех юбконосящих. Ничего подобного! Некоторые вообще не влезают ни в какую классификацию. Сидишь и думаешь, куда ее отнести. То ли страдалица, то ли шарнир, то ли губки трубочкой — ушки бобиком? И это еще ничего — легкий случай. Есть же и такие, о которых и черт не скажет, что они такое и что перед ним, а только почешет в затылке и отойдет.
Женщины как вода. Они никогда не стоят на месте и часто перетекают из одного состояния в другое. Взять хоть вот эту или вон ту... Сегодня она синий чулок, завтра милая мымрочка, послезавтра загнанная хозяйка. Кажется, что все, конечная станция, брысь из вагона. Но не тут-то было. Женщина, а особенно русская, всегда способна на сюрпризы. Внезапно происходит чудо — и недавний синий чулок или утешительница стартует стремительной ракетой, а там, где недавно был пепел человека, вспыхивает вдруг прекрасная птица-феникс.
Литератор-дилетант Вольф Кактусов, один из недругов столь полюбившегося нам критика Сисевича, в пору своего увлечения традиционным сексом, посвятил русским женщинам одно из своих произведений. По своему жанру это нечто среднее между эпиталамой, горячечным бредом и дифирамбом на губной гармошке. Однако Вольф почему-то назвал его очерком. Ну и аллах с ним, с Вольфом. Вот он, этот очерк.
ПОПУЛЯРНЫЙ ОЧЕРК ПО БИОЛОГИИ
ЖЕНЩИНА РУССКАЯ (femina russica) — один из самых распространенных и хорошо изученных видов homo sapiens. Обитает в Евразии, преимущественно на Русской равнине, большими популяциями. Вид крайне неприхотлив и вынослив. Довольно всеяден. Способен длительное время довольствоваться макаронными изделиями и супом, хотя втайне предпочитает мясо, шоколад, икру и сладкое красное вино. Женщины femina russica обладают большой физической силой и мужеством. По личному наблюдению поэта Некрасова, способны остановить на скаку коня и войти в горящую избу.
Femina russica предпочитают становиться спутницами жизни героев, революционеров и богатырей, но за малочисленностью оных удовольствуются и более скромными вариантами. Несмотря на выносливость и хорошее здоровье, часто жалуются на личную жизнь и материальные условия. Любят собираться небольшими стайками и сплетничать. Причем, если муж помыкает женой, то femina russica характеризуют его как деспота, а если не помыкает — то как тряпку.
Женщины указанного вида музыкальны и обладают хорошим слухом. Петь предпочитают в основном в домашнем кругу или в гостях, рассевшись вокруг стола и подперев рукой щеку. Перед пением для лучшей постановки голоса принимают некоторое количество пищевых спиртов. Несмотря на распространненное увлечение отечественной и зарубежной эстрадой, поют в основном народные песни, знание которых засело у femina slovinica глубоко в подкорку.
Довольно влюбчивы, причем в одних телесно, а в других духовно. Часто сами себя не понимают и очень этому удивляются.
Наряду с газом, нефтью и якутскими алмазами, Femina russica, увы, являются главным предметом российского экспорта. Будучи экспортированы, быстро приспосабливаются к любым условиям и на русском языке начинают говорить с акцентом, за исключением тех случаев, когда обжигаются о плиту или прищемляют себе палец дверью.
Несмотря на достаточную изученность, femina russica остаются одним из интереснейших предметов для исследования.
Девушку, спещащую насладиться авангардным творчеством Хмарыбы, звали Ларисой. Отчество, по которому ее никто не называл, было Андреевна, а фамилия... Впрочем, зачем нам ее фамилия? Не в милиции же мы в конце концов и не в официальном учреждении, где обитают такие же говорящие селедки, как та, что измывалась сегодня с утра над Сисевичем. Ну скажи я вам, допустим, что Ларисина фамилия была Орлова и что? Неужели это что-то вам прояснит, кроме того, что у нее папа был Орлов и дедушка Орлов?
Лариса Орлова относилась к сравнительно распространенной категории девушек-моторов. Пульс у таких девушек бьется с частотой двухсот ударов в минуту. Только девушки-моторы одни во всем свете знают, что такое вечное движение. За день они успевают побывать в десятке мест и опоздать еще мест в пятнадцать. Самые прочные ботинки и туфли сгорают на них за несколько недель. Придумай кто-нибудь способ, как незаметно присоединить к их ногам спидометр, за год он накрутил бы больше любого такси. Даже на фотографиях девушки-моторы выглядят смазанными, ибо постоянно вертят головой и взмахивают руками. Память у девушек-моторов обычно короткая, и любая информация, влетая в их правое ухо со скоростью кометы, мгновенно вылетает из их левого уха с быстротой пули.
“Бешеной собаке сто километров не крюк,” — шипят недоброжелатели. Но их завистливый черепаший шепот, как не тщится, не может настичь стремительного уха девушки-мотора.
Лариса Орлова, опаздывающая обладательница подклеенных очков и пригласительного билета на Хмарыбу, была москвичкой в третьем поколении. Вместе с мамой и жирным персидским котом она жила в двухкомнатной квартире на Новослободской улице. Все окна их брежневского обиталища выходили на солнечную сторону, и летом комнаты прокалялись как парная русской бани. По этой причине бедный кот ухитрился однажды схлопотать тепловой удар. Кое-как отучившись на языковом отделении в педуниверситете имени девицы Крупской, Лариса ныне корпела на должности секретаря-техпереводчика в фирме “Стройсервис-М”. Четыре раза в неделю с девяти до шести она переводила и несла на подпись бумаги, в которых долбили отбойники, низко ревели асфальтоукладчики, бряцали фиксирующие крепления для кранов, по-змеиному шипели распылители краски и утробно зудели пистолетные блэк энд деккеровские дрели. Закончив с переводами, Лариса вбивала в компьютер заявки на запасные части для грузовиков и бетономешалок, составляла сметы и электронной почтой сбрасывала их на склад гарантийщикам.
А рядом, за оргалитовой стеной, в большой офисной зале, оккупированной отделом продаж, ни на минуту не умолкая, повизгивал телефон и маразматически скрипел ксерокс. Оргалитовая стена, к которой он был прислонен, дрожала нервозной, истерической дрожью. По коридору небольшими крикливыми стайками носились слюнобрызжущие менеджеры. В их взбаломошных перебранках царил какой-то недопоставленный пресс.
Едва успевала пронестись стайка с прессом, происходило новое нашествие. Дверь распахивалась, кто-то заглядывал и кричал: “Цицина видела? Алекс хочет кастрировать этого болвана! Он поставил в Якутию морозильную технику и непонятно куда загнал снегоуборочную машину!”
Едва исчезала вторая стайка линчевателей, устремившихся в погоню за Цициным, как в коридоре вновь начинала маячить тень недопоставленного пресса, с которым первая группа ябедников, добежав до бухгалтерии, возвращалась в приемную к заму Алексу Курилко.
Лариса затыкала уши, чтобы не слышать их жалобного скуления, но с заткнутыми ушами печатать было нельзя, и она волей-неволей отрывала ладони.
За дверью уже снова горячились. Там протаскивали по коридору Цицина, схваченного в буфете с поличным при попытке купить бутылку минеральной воды “Святой источник”.
— В Египет? О чем ты думал, когда поставлял в Египет снегоуборочник? Что пирамиды снегом занесло?
— Я тут не причем! Мне перепутали заявки! — с достоинством возражал бархатный тенор.
— Но ты мог сообразить, что в Египте самый лютый мороз — плюс тридцать градусов! На кой блин им снегоуборочник?
— Я предупреждал Курилко, а он сказал: отстань! Я не могу работать, когда мне говорят “отстань”. Я человек культурный, у меня принципы! И отпустите немедленно мой рукав! — отбивался тенор.
— Ага, сейчас! Шагай, давай! — говорили голоса и судя по некоторым подозрительным звукам подталкивали Цицина в спину.
Ларисе становилось тоскливо. Она ощущала себя пленницей скучного канцелярского циклопа с заплеванными усами, которого ужасно хотелось ударить по голове скоросшивателем.
Потягиваясь и распрямляя молодую затекшую спину, она поглядывала в окно на ворон, которые, раскинув крылья, с явным удовольствием плавали в завихрениях воздуха вокруг их высотки, и улыбалась каким-то неясным, загадочным, но очень приятным мыслям. Но даже в эти мечтательные мгновения пальцы ее продолжали привычно бегать по клавиатуре, бетономешалки и рукава для сброса мусора прыгали в отведенные им графы, а степлер сам собой громко шелкал, впиваясь в бумаги.
Лариса шагнула в узкий длинный зал с картинами как раз в тот момент, когда художник Игорь Хмарыба обнимался с Сисевичем, а тот, блея что-то уместно восторженное, ухитрился сосчитать все бутылки с шампанским, опытным взглядом просветил насквозь угощения на составленных столах и, оставшись недоволен, про себя тихонько обругал художника жлобом. По правую руку от Хмарыбы уже болтался извечный конкурент Сисевича критик Вольф Кактусов, обладатель роскошной курчавой шевелюры, и улыбался всем входящим такой сладкой и лучезарной улыбкой, что многие незнакомые с художником путались и подходили с поздравлениями к Кактусову. Вольф же сперва терпеливо выслушивал все комплименты и лишь потом, снисходительно улыбнувшись, показывал, кому их нужно повторить.
Приглашенных на открытие было множество — Хмарыба был модным художником и, что еще важнее, обладал талантом создать событие.
Лариса, не ожидавшая, что здесь будет такое скопление публики, растеряно остановилась у входа. Кто-то, подойдя сзади, обнял ее за талию. Она оглянулась и едва узнала в элегантной даме со впалыми щеками и очень коротким высветленным ежиком волос свою подругу Викторию, жену художника Игоря Хмарыбы. Миссис Хмарыба была в светлом габардиновом пончо, повторявшем спереди и на спине рисунок червонной дамы, и переливающихся шанжановых брюках с разрезом ниже колена. На груди у нее трубили нанизанные на кожаный шнурок деревянные индийские слоны.
— Опаздываешь, дуся! Пойдем я тебе всё покажу, — тоном хозяйки сказала Виктория, клюя губами воздух у ее щеки.
Лариса думала, что подруга будет показывать ей картины, но оказалось, что у Виктории совсем другие планы.
— Что ты, дуся! Какие картины! Искусство надо любить исключительно ради его деятелей! Узнаешь? Знаменитый артист Гарольд Семипалатинский, мечта женщин и гроза мужчин, — нарочито громко сказала Виктория, и плешеватый элегантный артист, имевший вид того самого коня, который не портит борозды, с интересом повернулся в их сторону.
— Чего ты так кричишь? Неловко, — пугливо прошептала Лариса.
— Кому неловко? Тебе неловко? Да брось, дуся, тут все свои! А этого узнаешь? Красавец-мужчина! Писатель Пуповинкин, автор романа о насекомых! В нем он проанализировал жизнь жуков с философской точки зрения и пришел не помню уже к какому выводу... Интересно, с кем это он. Впрочем, явно не со мной, а если так, то пошли дальше.
— А кто тот мужчина у картины? — спросила Лариса, заинтересовавшись детиной баскетбольных габаритов, который, слегка присев и склоняя задумчиво голову то вправо, то влево, разглядывал одну из картин Хмарыбы.
Полотно, пробудившее в детине эстетическое чувство, изображало натуралистично прописанную безголовую женщину. Точнее, двух безголовых женщин, сшитых кое-как по линии шеи. Верхняя женщина, оказавшаяся ногами кверху, чтобы не сверзиться, вынуждена была балансировать и цеплялась пяткой за раму. Называлось это оригинальное творение “Тяни-толкай”.
— Какой мужчина? Тот? Ну, милочка, у тебя и вкус! Это спортивный комментатор Хромов. Зоологический примитив! Ведет утробное существование, но почему-то таскается на все выставки.
Припечатав зоологического примитива, Виктория снизошла к низенькой подруге с высоты своих каблуков и великодушно предложила:
— Если хочешь, я вас познакомлю! Он, кажется, совсем недавно развелся. Его можно взять тепленьким.
И не дожидаясь согласия, Виктория тронулась вперед, восклицая: “молодой человек!”
Испуганная Лариса, совсем не имевшая в виду никакого знакомства с разведенным спортивным комментатором, повисла у подруги на руке и пискнула:
— Не хочу! Не надо!
— Почему не надо? Надо. Молодой человек, вы что глухой? На футбольных матчах оглохли? Или с вышки ныряли и вода в уши затекла? — громко спросила Виктория, устремляя в атаку своих деревянных слонов.
— Не надо! — повисая на ней, взмолилась Лариса. — Не надо!
Червонная дама освободила свое габардиновое пончо и передернула плечами.
— Спокойно, рыбка, мы на фронте! Ну не понравился он тебе и не надо!.. Зачем же визжать на весь зал? Смотрите на картину, молодой человек, не отвлекайтесь! Продолжайте впитывать идею. Мы обознались! Приняли вас за Хулио Инглесиаса. Всего доброго! Не пропадайте! Сбрасывайте факсы е-мэйлом!
Подруга подцепила Ларису под локоть и, энергично проталкиваясь, потащила ее через зал. Лариса пугливо извинялась, когда они на кого-то налетали. Очки с подклееной дужкой она сняла — и теперь все лица, расположенные дальше вытянутой руки, превратились в загадочные розовые шары, венчающие самопередвигающиеся костюмы. Она потому и разглядела зоологического примитива, что он был такой крупный. Дурацкая история со спортивным комментатором взбудоражила скромную офисную девушку. Ей было одновременно жутко и весело. Поджилки сладко вибрировали, перед глазами прыгал туман — хотелось забиться в угол и хохотать.
Внезапно впереди замаячило что-то ослепляющее. Лариса из любопытства надела очки, и из сдвинувшегося в кучку мира выплыл мужчина, огненно-рыжий словно альбинос из австралийского племени муравьедов. У него были рыжие прилизанные волосы, рыжие брови и рыжие усы. Более того, даже на наружных сторонах ладоней, торчавших из куцего в гусиную лапку костюма, произростали пучки и кустики нежного апельсинового цвета. Мужчина поэтически стоял у стены и, оттопырив мизинцы, деликатно разворачивал конфетный фантик.
Проследив, куда направлен взгляд приятельницы, Виктория исторгла восхищенный вздох.
— Гинеколог Вдовский. Байронический мужчина! Работает по наитию как художник. Ты Ленку Фуфко знаешь? Подмосковная такая красавица! Ну не важно. У нее была жуткая эрозия и придатки ей при аборте простудили. А тут еще Фуфко, не отходя, что называется от кассы, влюбляется в польского бизнесмена. Астральная страсть! Океаны роз! Сплетение двух душ! Ну Ленка, натурально, в истерике. У нее медовый месяц, на Лазурный берег ей ехать, а она глотает что попало, кожа у нее от антибиотиков пересохла и нервная сыпь на шее. Я говорю ей, что ты, милая, маешься? Иди к Вдовскому. У него золотые руки, он гений, он поэт. Он из твоей эрозии конфетку сделает, а там хоть на Лазурный берег, хоть куда... И что же ты думаешь? Вдовский ее вылечил, да только с поляком у нее ничего не вышло. Ты не поверишь, в последний момент выяснилось, что эта сволочь...
— Вика, не надо! После расскажешь! — умоляюще зашептала Лариса.
Ей чудилось, что подруга говорит слишком громко. Так громко, что Вдовский давно уже не разворачивал свою карамельку и приветливо смотрел в их сторону. Да и не один только байронический гинеколог был привлечен зычным голосом червонной дамы. Наименее стойкие из приглашенных на вернисаж отвлекались от высокого искусства и с интересом оборачивались к ним. На их лицах был нарисован нездоровый интерес к тем дьявольским козням, которые смогли разрушить астральное переплетение двух душ и превратить страстного предствителя польских деловых кругов в заурядную сволочь.
При этом многие из любопытных явно смешивали саму Ларису с подмосковной красавицей Ленкой Фуфко, тем более что Виктория, войдя в раж, сгоряча ляпнула на весь зал: “Я же говорила, подруга: не связывайся ты с этими поляками! И стоило из-за этого лечиться! Где тут смысл жизни?” После этой фразы бедная Лариса разом поймала на своем лице десяток зорких взглядов и начала катастрофически краснеть. Краснела она неравномерно, а как-то пятнами: одно вспыхнуло на шее, другое заалело на щеке у уха, третье — на лбу между бровями. Тут уж Ларисе стало не до смеха в дальнем уголке, а захотелось сразу провалиться этажа так на два вниз и оказаться в вестибюле.
Спохватившись, роскошная червонная дама прервала свои рассуждения о смысле жизни.
— Пардон, я забыла, что тебе это не злободневно! Ничего, голубка, будет и на твоей улице праздник!.. Ого, какие люди в нашем монастыре! Хотела бы я знать, кто привел с собой эту белесую вешалку?
— Какую вешалку? — спросила Лариса, растеряно вращая головой.
— Как какую? Может тебе пальцем показать? Смотри около той картины, вон там около мужчины с грязной брючиной!
“Ну и зрение! С десяти метров брючину заметила!” — позавидовала Лариса. Она посмотрела в сторону, куда указывала ей подруга, но не увидела там никого, кроме худенькой девочки-подростка.
Услышав об этом, индийские слоны застонали от хохота.
— Ха, девочка! Ха, ха и еще раз ха! Если бы я тебе сказала, в каком году она родилась! Моя бабушка тогда была еще девственницей! Это певица Пантера. Ее раскручивает муж ее сестры, он ее импрессарио, а деньги на раскрутку дает приятель Берковского, с которым она живет. Он то ли депутат, то ли еще что-то там. В общем, мешок. И, притом красавец-мужчина.
— Этот тот, который сейчас с ней разговаривает? — поинтересовалась Лариса, видя, что к Пантере смешной подпрыгивающей походкой приблизился низенький мужчина. Она спросила это потому, что подошедший фигурой, и правда, смахивал на мешок.
— Не смеши меня, дуся! Ты что на Таймыре родилась? Это критик Сисевич. Жутко талантлив! Пишет для разных обозрений, для “Ома”, для радио “Свобода” и еще для кого-то там. С ним лучше ладить. Когда захочет, то та-ак опустит, та-ак опустит, что за три года не отмоешься. Он очень нужен Игорю.
В следующие пять минут Виктория с гордостью продемонстрировала подруге кинорежиссера Жабродышева, оператора “Вестей” Каспаряна, путешественника-яхтсмена Кругоногова, профессора филологии Азбукиведева, пейзажиста Очкатова, беллетриста Соломона Цветика, творящего откровенные женские романы под псевдонимом Анна Шебутная, и еще с десяток людей, примечательных тем, что они состояли в той или иной степени родства с различными знаменитостями.
Виктория не скупилась на похвалы. Мужчин она любила, великодушно разделяя их на красавцев и жутко таланливых. Если по какой-то причине гостя никак нельзя было поместить в разряд красавцев, как, например, плешивую Анну Шебутную или галлопирующего искусствоведа Сергея Сисевича, то это было надежным признаком того, что жуткий талант ему обеспечен. Зато женщинам в глазах скептичной червонной дамы катострофически не везло, и они с редким постоянством оказывались либо стервами, либо выдрами.
Через некоторое время, утомленная собственным сиянием, Виктория ловко сбросила Ларису двум меценатам из Газпрома — смуглым молодым людям, смахивающими на ассирийцев. Липко глядя на девушку сладкими черносливовыми глазами, джинны газовых труб начали было привычно напевать что-то о ресторане и планах на вечер, но потом как-то незаметно улетучились подобно тому, как улетучивается сквозь неплотно закрытую конфорку подведомственный им пропан.
— И напрасно, дуся! У того, что справа, был настоящий “Роллекс”, — заметила Виктория, снова появляясь рядом с подругой.
— Так вот в чем дело! А я-то думаю, что он все время на часы смотрит. А от второго одеколоном противным воняло! — застенчиво смеясь, отвечала Лариса.
— Ты глупа, дуся! Не забывай, что тебе уже двадцать четыре года! Не век же тебе переводить инструкции к кирпичам и замазке.
Неожиданно Виктория напряглась, как породистый сеттер, учуявший в кустах гнездо, и схватила Ларису на руку.
— Не оборачивайся! Видишь ту мымру? — зашептала она, показывая на полную жгучую брюнетку с симпатичными усиками, только что появившуюся в зале в сопровождении молодого человека в белом костюме.
— Кто это?
— Это вторая жена Игоря — Ариадна. Змея подколодная! Не понимаю, зачем она приперлась. Пойду выясню.
Виктория одернула пончо и решительно нырнула в толпу. Вскоре Лариса увидела, как ее подруга всплеснула руками, поцеловалась со жгучей брюнеткой и нежно заворковала с ней. Брюнетка отвечала ей не менее нежным воркованием.
О тридцатидвухлетней Виктории Хмарыбе правильнее всего было сказать так: это была утрированная Маргарита, находящаяся в вечном поиске мастеров. Первым ее мужем был ныне забытый обозреватель второй кнопки Тубан. Прожив с ним полтора года, Виктория разочаровалась и ушла к скульптору Евгению Трибабе, которого называла не иначе, как Гений-Евгений.
Когда Виктория с ним познакомилась, Гений-Евгений вытесывал могильные памятники всевозможной братве, с перспективной регулярностью погибавшей в расцвете лет от пуль и привычки лихачить за рулем в нетрезвом виде. Виктория заставила нового мужа завязать с памятниками и перейти на абстрактную скульптуру. Жадный хохол сопротивлялся, но недолго. После первой же выставки его абстрактная скульптура, носившая неформальное название “Фаллос с зонтиком” была очень удачно продана в Лос-Анжелес, а вскоре туда отчалил и сам Трибаба, приглашенный оформлять виллы и загородные дома богачей. Трудно сказать, что произошло у Трибабы с Викторией, но хохол ее с собой не взял. Неунывающая Виктория не стала принимать яд, а вместо этого, оформив развод, очень быстро вышла замуж за поэта Александра Градуанского. У разбогатевшего скульптора гордая Маргарита не взяла ни копейки, равно как и у остальных своих Мастеров. Искусство она любила не ради суетной славы, но исключительно ради его деятелей.
Причем эта третья свадьба состоялась так скоро после отъезда Трибабы, что всем стало ясно, что Градуанский был у Виктории в резерве и, может быть, Трибаба не взял Викторию с собой потому, что ему стало известно об этом резерве. Впрочем, кто знает, что происходит в душах у хитрых хохлов.
В любом случае, оставив Викторию, Трибаба ничего не выиграл. Вскоре дошли слухи, что он запил, потерял работу в оформительской фирме и снова скатился на кладбищенские памятники. Как и прежде, Трибаба не стал ваять надробные монументы кому попало, надеясь на случайные заказы, а снова сел на определенную клиентуру, с той только разницей, что если в России его заказчиками была братва, то в Америке ими стали скорбящие “голубые”, у которых многочисленные вариации фаллоса с зонтиком будили в сердцах щемящее чувство грусти.
Когда Виктория нашла Градуанского, он прозябал в безвестности и писал туманные подражательные стихи. Молодая жена своими руками отремонтировала его холостяцкую берлогу, быстро навела порядок в его запутанной голове, и вскоре Грацианский был уже довольно популярен как автор песен, а вся страна огромная от Мыса Шмидт до Нальчика вслед за модной певицей Африканой (по паспорту Пупкина Зульфия Владленовна) распевала его “Южный роман”, начинавшийся со слов:
Южная страсть!
Жаркая страсть!
Как бы совсем в ней не пропасть!
Но и автор “Южного романа” надолго не остался в жизни у роскошной Маргариты перелома веков и месяцев через восемнадцать ухнул куда-то вслед за остальными Мастерами. Последним ее приобретением стал художник Игорь Хмарыба, вскоре стремительно пошедший в гору. Правда, время их совместной жизни вот уже приближалось к полутора годам, и порой, подчиняясь загадочному природному циклу, Виктория начинала неопределенно задумываться о чем-то. В ее глазах, глубоких как озера проплывали белые призраки мечтательных облаков, особенно когда она читала набранные мелким шрифтом обзоры искусства в газете “Культура”. М-да, о многом стоило поломать голову художнику Игорю Хмарыбе...
Через некоторое время, видя, что подруга и не думает возвращаться, Лариса стала ходить по залу и смотреть картины. Хмарыба был живописцем весьма яркой авангардной манеры. Так, например, создавая “Портрет любимой” (в нем явно угадывалась Виктория), рук и ног он не сосчитал вообще, а с туловищем так размахнулся, что голова не влезла на холст и художник поместил ее на отдельном полотне, которое потом прикрепил сверху, в результате чего шея оказалась как бы обрублена двумя рамами. Кроме того, изображая волосы своей любимой, Хмарыба проявил немыслимую щедрость и на каждый волос выдавил по тюбику масла. Высохнув, масло повисло скрюченными червячками, что живописало волосы любимой не с лучшей стороны.
Соседняя картина называлась “Дубина с дубиной” и изображала мрачного мужичину с палицей в руках. Этой палицей он брутально замахивался на зрителя, а внизу, под картиной, уже лежал, скрестив ручки на груди, вырезанный из картона фотографический человек, что, по замыслу Хмарыбы, должно было намекать на то, что порой палица может вырваться из рамы и наградить посетителя выставки приличной плюхой. После этого к картине уже не хотелось поворачиваться спиной.
Третье полотно, имевшее форму овала, было вообще очень туманно, и Лариса, как не старалась, не увидела на нем ничего, кроме спиральных пятен и чешуйчатых сгустков. Очевидно, для ясности под полотном помещался лист с шутливым стихотворением Владимира Соловьева:
Своей судьбы родила крокодила
Ты здесь сама.
Пусть в небесах горят паникадила,
В могиле — тьма.
Лариса задумалась, не было ли это полотно предупреждением Виктории, по потом решила, что едва ли, поскольку датировано оно было еще прошлым годом.
Случайно оказавшись недалеко от стола, Лариса не утерпела и стянула с него яблоко. После чего снова отправилась к овальному полотну и, хрумкая яблоком, стала честно размышлять над тем, какую идею заключил в нем живописец. Никакой идеи она не обнаружила, почувствовала себя дурой и вздохнула.
Рядом с Ларисой завозился искусствовед Сисевич, что-то быстро писавший в блокноте. Девушка нерешительно кашлянула, думая заговорить с ним и спросить его о картинах, но Сисевич уже закрыл блокнот и пошел дальше по залу.
Заметив на одной из картин рыбу на блюде, Сисевич вздрогнул. Он совсем уже успел забыть об утреннем происшествии, но теперь это напоминание заставило его сердце забиться в неизъяснимой тоске. Оно колотилось так, будто грудная клетка давно ему опротивела, стала тесной и тошной, и теперь сердцу хотелось любой ценой вырваться и улететь прочь из этого зала, из этого здания, туда, где в далекое окно пробивался нахально синий, восторженный осколок неба. Разумеется, Сисевич как человек сугубо материалистический не понял томления своего сердца и объяснил всё очень просто: “Ай-ай-ай, стенокардия разыгралась! Пятьдесят восемь самый возраст для инфарктов. Так вот дернет однажды и всё!”
— Ай-ай-ай, милый вы мой! Что с вами? Щеки у вас как бумага! Может, вам валокордину? — неожиданно прозвучал рядом вкрадчивый голос.
Сисевич резко обернулся и увидел Вольфа Кактусова. Скрестив руки на груди, гривастый критик смотрел на него с большой надеждой. По лицу его блуждали злодейские улыбки.
“И не надейся, Иуда! Еще посмотрим, кто на чьем некрологе тридцатку заработает!” — подумал Сисевич и неожиданно почувствовал себя гораздо лучше. Сердце, поняв, что ему не вырваться, метнулось в последний раз с обреченным усилием и, смирившись, забилось ровно.
— Спасибо, Вольф, не надо. Я просто смотрел и размышлял, нет ли здесь влияния Матисса! Помнишь его красных рыб? — своим обычным оживленным голосом сказал искусствовед.
Сисевич не мог видеть своего лица, но чувствовал, что к его щекам прилил всегдашний румянец, быть может, даже более здоровый, чем прежде. Вольф Кактусов тоже заметил эту перемену. Он потускнел и, буркнув что-то, отчалил. Беднягу Вольфа, работавшего в тех же изданиях, что и Сисевич, терзало горькое предчувствие, что статьи от него сегодня снова уплыли и опять придется ограничиться одной-двумя рецензиями в малотиражках.
— Господа, господа! Прошу всех сюда! — зычно крикнул Хмарыба, с хлопком открывая перестоявшее в тепле шампанское.
Услышав этот блаженный, столь давно ожидаемый звук, журналисты и приглашенные, стараясь не выказать торопливости, но все равно невольно оттирая друг друга, ринулись к фуршетному столу. Урчали желудочные соки, щелкали челюсти, кипела во ртах вулканическая слюна.
Отходя, Сисевич бросил прощальный взгляд на картину. Теперь, когда страх прошел, полотно не вызвало в нем никаких особенных чувств.
“И что это я? Ведь рыба совсем не похожа! То была селедка, а это черт знает что, не то камбала, не то электрический скат,” — решил он.
Фуршет не задался. Шампанского, как и предчувствовал многоопытный Сисевич, не хватило. Кто-то из собратьев-художников, кажется, баталист Семиотцов, порывался послать за водкой, и растеряный от многолюдства Хмарыба тоже к этому склонялся, но попытка была пресечена Викторией. Маргарита не была жадна, но хорошо чувствовала грань.
— Тогда это потом. В мастерской, в мастерской, — неуверенно забормотал Хмарыба.
— Эх ты, рыба ты рыба!
Баталист Семиотцов, нос которому заменяла большая багровая шишка, горько махнул рукой и отправился добирать где-то на стороне.
— Теперь на неделю загудит. Плакал заказ в Исторический музей, — со знанием дела насплетничал кто-то.
Отправив бутерброды с икрой, плававшую в жирном масле кильку, половинки майонезных яиц и фрукты в свои вместительные желудки, гости и журналисты разом поскучнели и один за другим, вспоминая о неотложных делах, стали линять. В толпе, прежде такой сплошной, что нельзя было пробиться к столу, стали появляться просветы. Кульминация миновала. Апогей выставки сыграл в ящик.
— Надо полагать, созерцатели отправились по своим норам размышлять в уединении о картинах и переваривать полученную на фуршете эмоциональную информацию! — желчно сказал Вольфу Кактусову недокормленный и потому недовольный Сисевич.
Вольф Кактусов ничего не ответил и, равнодушно передернув плечами отошел, но секунд десять спустя Сисевич случайно заметил, как Вольф быстро записывает что-то в толстый еженедельник.
“Эге! Украл фразу, бездарь!” — раздосадовался искусствовед и своим семенящим аллюром поскакал прочь из зала.
На подвернувшегося ему Хмарыбу он взглянул так строго, что бедный художник обмяк и повесил нос. Ему уже мерещились драконьи когти рецензий, раздирающие его картины, и огнедышащий каскад сарказмов, обращающий в пепел его выставку.
Лариса тоже собралась уходить. Она хотела попрощаться с подругой, но той было явно не до нее. Виктория акулой скользила в толпе, точно ускользающих жирных скумбрий ловила нужных людей и перебрасывалась с ними парой-тройкой фраз. Скумбрии трепетали, но, оказавшись в акульей пасти, со вздохом давали обещания. То там, то здесь в разных концах зала слышались взрывы дразнящего, победного смеха Виктории. Маргарита спасала выставку своему Мастеру.
— Ну все, Ларисочка: культурно просветилась и хватит! Пора домой. Мама и кот соскучились. Глупо отнимать у них этот праздник жизни! — сказала себе Лариса.
На всякий случай она запомнила названия нескольких картин и скользнула к выходу.
Ну хватит пока о Ларисе! Нам доподлинно известно, что она благополучно добралась домой и всю вторую половину дня провела в обществе тех, кто значил для нее так много. Не улыбайтесь, читатель, в мамах и котах нет ровным счетом ничего дурного или пошлого. Они оплот любви, надежности и постоянства — качеств, так редко встречающихся в нашем слишком динамичном мире. Земля бы опустела, если бы с ее поверхности вдруг исчезли мамы и коты. Поднимем же за них наши бокалы и позволим Ларисе насладиться пока покоем!
Нас же сейчас больше интересует Сисевич, ибо над маститым искусствоведом сгустились тучи. Да и не только тучи, целый грозовой кулак стиснулся воедино, чтобы со всего размаху припечатать его по макушке. Настороже нужно быть ангелу-хранителю, не отвлекаться, не жмурить глаз, а не то трепещущая душа теоретика достанется совсем не тому, ради кого выпущена она была на белый свет...
Нечто странное творилось с Сергеем Сисевичем, когда он вышел из метро на своей станции. Загадочное возбуждение охватило искусствоведа: Сисевичу померещилось вдруг, что он очень спешит, более того — опаздывает.
Подобно старой полковой кляче, заслышавшей трубу, искусствовед приостановился на минуту, подтянул брюки, взбултыхнулся весь от живота до груди — и рванул. Точно мексиканский ураган, точно скоростной поезд “Москва-Петербург”, бешено мчался он по пыльным дворам, оставляя за собой легкий шум рассекаемого воздуха. Мелькали бетонные заборы, мусорные контейнеры, концертные афиши, тревожно всплескивали ему во след занавески, истерично гудели автомобили, а Сисевич все мчался, ничего не видя и не замечая вокруг.
Взлетев к себе на восьмой этаж, он повернул в двери ключ — и провалился в прохладную тишину квартиры. Здесь только теоретик искусства опомнился, поняв, что на самом деле спешить ему было некуда, и, осознав это, испугался.
“Чего это я? Что на меня нашло? Пустырника, что ли, выпить?” — задал он себе вопрос, снимая забрызганные грязью ботинки, и брезгливо поморщился, обнаружив на подошве правого собачье напоминанье, прилипшее во время сумасшедшей гонки.
Внезапно с кухни донесся тоскливый звенящий звук, будто прыгала ложечка в стакане.
— Эмилия? — неуверенно окликнул Сисевич.
Тишина. Вслушивающемуся в нее искусствоведу почудилось, что холодная змейка ужаса быстро проползла по его позвоночнику к голове.
— Эмилия? Запись отменили? — робко, почти себе под нос прошептал он.
На цыпочках, с упавшим в пропасть неизвестности сердцем, Сергей Тарасович пробрался к дверям кухни, открыл их и заглянул. Поначалу ему показалось, что в кухне никого нет — и он совсем было успокоился, но тут негромкое покашливание со стороны стола привлекло внимание искусствоведа. Разрезанная селедка, успевшая уже стать кошмаром, неторопливо приподнялась на тарелке и встала на хвост. Отрубленная рыбья голова уставилась на Сисевича красными глазами.
— Прокляни себя! — грозно потребовала она, открывая и закрывая рот.
— З-зачем? — прошептал Сисевич.
— Скажи: “будь я проклят!” Ну, кому говорю! — совсем уже угрожающим голосом прошипела селедка и подплыла по воздуху к самому носу искусствоведа. На ее голове у треугольных ноздрей присох кусочек лука — и этот-то кусочек лука теперь почему-то особенно пугал Сергея Тарасовича.
— Будь я проклят! Будь я проклят! — машинально повторил Сисевич, не думая о значении произносимых слов. Он балансировал на ватных ногах и больше всего желал, чтобы наваждение исчезло.
— Мерси! Достаточно, я не глухой! — сказала селедка, благосклонно кивая перерубленной ножом шеей.
В следующий миг куски рыбы осыпалась в тарелку, а возле стола, там где тень от занавески падала на английскую плотную клеенку с маками, которую Эмилия привезла с гастролей, возник невысокий мужчина с сутуло выпиравшими лопатками.
Все черты его мягкого пришибленного лица были сбиты в кучку, и из этой кучки воровато зыркали бутылочного оттенка маленькие глазки. Подойдя к пораженному Сисевичу, человечек повис у него на шее и, сморкаясь от умиления, троекратно расцеловал его в обе щеки.
— О! Польщен, очень великодушный подарок! И всего-то пять минут работы! Обожаю за это интеллигентов! Селедкой настращал, рявкнул — и всё, дело сделано: пакуйте груз! — восторженно залопотал он.
Еще раз расцеловав Сисевича попахивающими рыбой губами, человечек с мягким лицом зашаркал к выходу, но, сделав несколько шагов, хлопнул себя по лбу и обернулся.
— Ах да, совсем забыл! Вдруг у нас в канцелярии что-нибудь напутают, скажешь, что душа твоя записана за Асклепием! — деловито сообщил он и забормотал нечто совсем уж несуразное про Геену Огненную и про непродленный гендоговор на земное пребывание.
Перепуганный искусствовед понял только, что ему жалуются на невыплату процентов каким-то комиссионерам, каковое действие его собеседник характеризовал архисвинством и хамством в квадрате. Вообще по той жадности, с которой Асклепий говорил о процентах и по тому, как он морщил и без того скукоженное свое лицо, ощущалось, что странный знакомый Сисевича существо жалкое и пришибленное, но на своем уровне хитрое и пронырливое.
Посетовав на невыплату процентов и оставив застывшего теоретика искусства стоять в кухне, мятолицый комиссионер вышел на лестничную площадку и аккуратно прикрыл за собой дверь.
Проделав это, он достал маленький блокнот и что-то быстро занес в него, шустро чиркая по бумаге карандашом. Надо отметить, что блокнот его был чем-то похож на блокнот Сисевича, в который Сергей Тарасович заносил впечатления, посетившие его в театре “Муза”. Правда, на обложке блокнота у искусствоведа был сад Эрмитаж, у Асклепия же на том же месте находилась пентаграмма на белом лаковом фоне с написанными под ней древнееврейскими буквами.
Закончив писать, черт с удовлетворением оглядел написанное и, не удержавшись, потер от удовольствия желтоватые морковные ладони.
— О! Попалась канареечка! Шеф будет доволен — как раз ему в новую тетрадь! — пробормотал он с некой особой значительностью и, поглаживая блокнот, провалился сквозь мозаично выложенный плиткой пол подъезда.
Исчезновение это, ровно никем не замеченное, не сопровождалось ни громом, ни искрами, ни собачьим воем, ни запахом серы, ни вообще чем-либо примечательным.
Глава 4.
ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В РАЙ-АЛЬТЕРНАТИВУ!
Судьбы домов часто интереснее, чем судьбы людей, хотя дома и стоят на одном месте, а люди вечно несутся куда-то с такой стремительностью, словно поставили целью обогнать собственные ноги.
В Москве на улице Большая Дмитровка рядом с бывшим флигелем Училища колонновожатых, которое в год, когда русские войска победоносно вошли в Париж, открыл у себя генерал Муравьев, стоял дом № 13. Это длинное унылое здание, выстроенное прочно, но скучно, уже второй век пялилось небольшими окнами на противоположную сторону улицы. Дом № 13 был так безрадостен и сер, что при одном, даже случайном взгляде на него, барометр настроения утыкался в деление “тоска”.
Хотя об этом никто уже не помнил, уныние, распространяемое домом, было связано с местом, на котором он был построен. Когда-то, на том же самом пространстве — возможно, и фундамент еще сохранился, стояла церковь Воскресенья в Скоморошках. А до церкви еще, отчего и произошло ее название, прочно погребенная в веках, раскинулась здесь озорная скоморошья слободка с питейными заведениями, непотребными девками, огненными плясками и ручными медведями, которых водили за кольцо в носу и которым подгулявшие стрельцы подносили в бадейке браги. Чуть не каждую ночь пошаливали здесь разбойные люди, поблескивали ножами, помахивали кистенями, до креста раздевали, а, бывало, что и до смерти ухаживали подгулявших православных.
При Наполеоне во время грандиозного пожара, охватившего Москву с трех концов, церковь Воскресенья в Скоморошках сгорела, и вскоре на ее фундаменте священник Беляев выстроил жилой дом. Но нет, не держалось на проклятом месте духовное сословие — будто кости скоморохов гнали его из-под земли. И двух десятков лет не прошло, выросли здесь меблированные комнаты “Версаль”, с закопченным тоннелем коридора, клопиными пятнами на стенах и вечным запахом дешевого табака из номеров. Каждый вечер бывали здесь в меблирашках попойки; шла карточная игра; захаживали девицы с бульваров; а в угловом номере жил шулер, поляк с нафабренными усами, хорошо игравший на кларнете. Жил он здесь лет пять и прожил бы еще дольше, не подведи его однажды крапленная колода и не окажись у пьяного вдрызг артиллерийского майора заряженного револьвера.
Меблированные комнаты “Версаль” с провонявшим коридором были на втором этаже; в нижнем же этаже дома № 13 располагалась оптическая мастерская Милька, у которого Чехов заказывал себе пенсне, а с переулка притулился магазинчик “Заграничные новости”, где гимназисты покупали папиросы с порохом, шутихи и (из-под прилавка) непристойные снимки. По секрету, отчасти в оправдание непомерной цены, сообщалось, что карточки привезены из самого Парижа, хотя в действительности ниточка от них тянулась в Газетный переулок, в фотографию Гольденвейзера — сентиментального баварца, бывшего также великолепным художником-анималистом.
В советское время дом № 13 вначале был передан гостинице мебельпрома, а затем в него вселился объединенный архив Мосводоканала. Бодрые архивариусы в нарукавниках делали выписки, а первый начальник архива Горобец, бывший мичман Балтфлота, резал ливерную колбасу на лакированной конторке Милька, умершего в Харькове от тифа в двадцать первом году.
Так — меблированными комнатами, магазинной суетой и лоснящимися нарукавниками — день за днем и год за годом осквернялся забытый алтарь храма Воскресенья в Скоморошках, и вот однажды на рассвете из глухой стены соседнего флигеля училища коллоновожатых вышагнули двое.
В первом, кряжистом, громко сопящем сквозь сплюснутый нос мужчине, узнавался начальник русского отдела Арей. С ним рядом обреталось шарообразное существо, состоящее из одних только красных турецких шаровар и высокой шапки и непрерывно что-то бормотавшее.
Слуги ада, возникшие столь непрошенно и бесцеремонно, огляделись. На афальте клочьями лежал туман, пахнущий сырым отлежавшимся одеялом.
— Это здесь? — спросил Арей, страдая серной отдышкой.
Шарообразное существо прервало бормотание и утвердительно качнуло шапкой.
Арей подошел к дому № 13 и по-хозяйски сдернул пласт облупившейся штукатурки. Если бы неудачливый актер Паша Бибиков увидел его в этот миг, он не узнал бы своего работодателя. На скуластом лице начальника русского отдела не было в тот миг ничего симпатичного или хотя бы мелодраматического: не было ни личины опереточного злодея, ни добродушного подшучивания ожиревшего дядюшки — ничего из того, чем явилось это лицо Бибикову в пивнушке неподалеку от театра “Музы”. Оно, лицо его, было нынче малоподвижным, мертвенным и отливало одутловатой синевой, как у утопленника.
Арей стоял, попирая асфальт косолапыми ступнями — кряжистый, наглый, уверенный в себе, и этим сильно отличался от шаровар, то и дело смущенно приседавших и подхалимски дрыгавших ножкой.
— Ну, карлик тела и титан духа, что скажешь? До чего еще ты додумался, сидя на одной цепи с Цербером? — иронично спросил Арей, обращаясь к шарообразному существу.
— Что подлецов нет, а есть только люди нравственно приспособленные, — тонким горловым голосом промолвило шарообразное существо.
— Недурно сказано, мой кладбищенский гений! — загоготав, одобрил Арей. — Ты поэт и философ, взрощенный на хилой почве адской канцелярии. В таком случае Иуда — всего лишь решивший подзаработать интеллигент, остро нуждающийся в горсти сребренников... Но хватит кормить друг друга бульоном из парадоксов. Вернемся к делам. Кроме этого дома, что еще Князь Тьмы велел передать мне?
Шаровары подпрыгнули, и в следующий миг из их складок возникла разлинованная конторская тетрадь с типографскими буквами на обложке “Книга учета”. Такие видавшие виды пожелтевшие тетради не в новинку у нас в России, эти непременные обитательницы бухгалтерий и контор уже и новые выглядят как старые, поскольку обычно закупаются на много десятилетий вперед и долго пылятся на верхних полках шкафов, терпеливо дожидаясь, пока до них дойдет очередь.
Начальника русского отдела эта конторская тетрадь ни сколько не удивила, а если и удивила, то он никак этого не показал. Взяв у посланца тетрадь он поочередно приложился к ее обложке губами и лбом. А в следующую минуту в застывшей декорации хмурого утра под картонно-неподвижными небесами с желтыми пятнами фонарей состоялся загадочный и непонятный разговор.
— Ты не удивил меня, карлик. К этому давно шло. И это всё, зачем ты послан? — спросил Арей.
— Здесь те, кого Он выбрал, — сказало шарообразное существо.
— Ты знаешь больше, чем говоришь. Выходит, приговор уже вынесен?
Шаровары неопределенно затрепыхались.
— Приговор вынесен вчерне. Остальное будет зависеть от тетради.
Арей пожевал губами, глядя не на своего уродливого собеседника, а на новую водосточную трубу, на которой кто-то нацарал гвоздем комбинацию из нескольких емких слов. Эта комбинация заставила начальника русского отдела ухмыльнуться.
— Неизвестно еще, кто у кого учится и, следственно, кто нравственно приспособленнее, — хмыкнул он. — И что, приговор только нам, больше никому?
— Ты сам знаешь, что остальные уже мертвы, — сказало шарообразное существо.
Арей насмешливо засопел.
— Я скажу тебе, что с ними стало. Их, как свиней, задавил жир. Особую благодарность за это надо объявить нашему другу дядюшке Сэму. Интересно, каков ныне в геене спрос на оплывшие души? Не слишком велик, не правда ли?
— Я не стану этого обсуждать. Чего не знаю, того не знаю, — встревоженно заерзали турецкие шаровары.
Начальник русского отдела хлопнул ладонью по бараньей шапке.
— Что, карлик, и ты боишься этого прощелыгу? Ладно, не будем напрасно пинать воздух. Скажешь Тому, Кто дал тебе пергамент, что я сделаю всё, что от меня зависит. А теперь поди-ка сюда, я кое о чем хочу тебя спросить...
И, наклонившись, бес третьего ранга негромко зашептал что-то в недра изнывающей от беспокойства бараньей шапки. Баранья шапка ответила, но так тихо, что вообще ничего нельзя было разобрать.
Шептались они недолго. Когда вскоре, наполняя электрическим гулом соседние переулки, по параллельной Большой Дмитровке Тверской улице проползла гремящая гусеница первого троллейбуса, ни шарообразного посланца, ни напористого начальника русского отдела возле дома № 13 уже не было.
С того самого утра вокруг дома по Большой Дмитровке закружила адская карусель. Знающие люди плевались и переходили на другую сторону улицы. Вначале начальник объединенного архива Мосводоканала, сменивший в свое время бывшего мичмана Балтфлота, неожиданно попал под суд по неприятному финансовому делу, связанному с незаконной субарендой площадей. Нагрянула проверка, захлопали кулаки по столам, заметались сердца, запрыгали под язык таблетки валидола, всколыхнулась вековая пыль. Затем весь архив Мосводоканала подбросило в воздух, завертело и, пуржа вспугнутыми с насиженных мест бумажками, перенесло по новому адресу на ул. Лобанова.
Примерно месяц дом № 13 стоял пустым, и за это время кто-то ухитрился разбить бутылкой стекло на втором этаже и искорежить гвоздем цептеровский замок, вселив в его недоверчивую душу стойкое неприятие ключа. Кроме того неизвестным среди бела дня были увезены в неведомом направлении фигурные литые решетки подвала, служившие еще священнику Беляеву.
Возможно, позор дома продолжался бы и дольше, если бы однажды возле дома № 13 не появился молодой человек с широкой спиной, одетый в темно-бардовый твидовый пиджак и желтые одуванчиковые брюки, из-под которых выглядывали белые носочки с трилистниками. Некоторое время молодой человек деловито разглядывал невыцветшее пятно от отодранной вывески архива Мосводоканала, а потом неуклюже, но очень старательно привинтил на то же место новую вывеску. Вывеска была черная, с желтыми золочеными буквами, и гласила: ЗАО “РАЙ-АЛЬТЕРНАТИВА”.
Молодой человек, а это был никто иной, как уже знакомый нам актер Паша Бибиков, перешедший на службу к бесу, подергал вывеску и, убедившись, что она висит прочно, отошел на шаг назад. Отойдя же, он отвернулся, задумчиво сплюнул себе под ноги и растер подошвой отличных кожаных туфель с квадратным носком.
В этот момент кто-то решительно вцепился Паше в локоть. Бибиков повернулся и увидел потертого жизнью человека с несвежими усами. Потертый жизнью просительно протягивал ладонь и смотрел виноватыми водянистыми глазами. А когда один русский человек видит виноватые глаза другого русского человека, между ними возникает взаимопонимание.
— Добавить? — поинтересовался Паша.
Несвежие усы закивали.
— Много не хватает?
Потертый жизнью безмолвно показал пять пальцев, а потом еще два.
— С чего ты решил, что я тебе что-то дам? Ты ни с кем меня не перепутал? Может, в профиль я Сорос, а в анфас Борис Березовский? — спросил Паша, но ладонь его уже великодушно скользнула в карман белых брюк.
Попрошайка пожирал его глазами, часто моргая от усердия. Получив десятирублевку, он благодарно сглотнул. Полминуты спустя его выпуклые лопатки уже осознанно гребли через улицу.
— Да не оскудеет рука берущего! — глухим голосом сказал кто-то Паше на ухо.
Это был подошедший коренастый начальник русского отдела, державший под мышкой толстую телефонную книгу.
— Браво, сеньор помидор! Ты поднес изнывающего от жажды к спиртовому ручью. За этот благородный поступок райские кущи тебе обеспечены! — издевался Арей.
Рассерженный Паша задиристо уставился на него.
— Это мое дело! Табличку вешать — это пожалуйста, а остальное как хочу. И у вас спрашивать не стану!
— Не станешь? — негромко спросил Арей.
“А вот и не стану! Хоть ты режь!” — хотел крикнуть Паша, но случайно заглянул бесу в глаза и слова сжались у него в горле, таким мертвенным холодом повеяло вдруг от этого взгляда. Все наносное мужество самоуверенного актера сдуло в единый миг, не оставив от него и следа. Обманчиво, ох обманчиво добродушное толстое тело, да и есть ли вообще это тело, или одна видимость, под которой скрываются мрачные адские бездны? По тонкому льду ты бредешь, человече! Кажется тебе, что лед прочен, а подо льдом и нет ничего: а не дай Бог лед треснет, провалишься в такие черные пучины, что кровавыми слезами восплачешь да только не вынырнешь уж наружу.
Обо всем этом, только крайне неопределенно и другими словами, подумал актер и ледяным ужасом сковало его арендованную душу. Захотелось Паше повернуться и броситься, очертя голову, бежать, зигзагами, по-заячьи, в ближайший к дому № 13 Столешников переулок. Пускай в общежитие, пускай в Вологду, пускай даже на поклон к Хаврону, только бы прочь отсюда. Прочь!
Арей выкатил рачьи глаза и, замахав на Пашу руками, примирительно забасил:
— Не лезь в бутылку, мальчик мой! Я и сам нередко наделяю жаждущих средствами для осуществления их скромных потребностей. Любовь к спиртным напиткам вы, люди, выдумали не сами. В этом вы, как и во многом другом, стоите на плечах гигантов. А теперь пойдем, дружок, пора смазывать скрипучие шестерни нашей “Рай-Альтернативы”.
Итак, господа, “Рай-Альтернатива”! Предлагаем воспользоваться услугами нашего акционерного общества! Новая форма: не покупаем, а берем в заклад! Аренда душ на самых выгодных для клиента условиях! Трепетная ваша остается у вас — нам нужен лишь договорчик и небольшое содействие! Милости просим! На торгу все, чего только можно пожелать.
Ну а кадры у нас какие! Ах какие у нас кадры!
Арей, директор наш, хотя и бес, нечистое, можно сказать, создание, но все-таки русского отдела бес, не какая-нибудь там шантропа, не в обиду кой-кому будет сказано. Его как при князе Владимире над Русью поставили чертить, так он и чертит по сей день. Вначале в мелких чинах, все больше на подхвате, а там и в тузы выбился. Свой в доску мужик, такой не даст в обиду! Пообрусел малость за тысячу-то лет, русскими привычками пообзавелся: квас любит пить, пиво с воблой, всхрапнуть у телевизора, в баньке попариться, выпить по субботам под хрустящий огурчик, под квашеную капустку — и так тысячу лет... Как где Арей? Я Арей. Почему в третьем лице о себе говорю? Так ведь из скромности, лапочка моя, из скромности.
А секретарша моя Улита? Прекраснейшая, добродетельнейшая женщина, разве что на передок слаба, так это — хе-хе! — для ведьмы порок самый распространенный! Жила некогда в деревушке Охватовке под Суздалем солдатка. Как мужа у нее под Нарву угнали, закружилась бабонька и докружилась ой-ой-ой до чего! Баба была рукодельная да ладная, ходит, как ртуть переливается — огонь, а не баба! Ясно теперь, почему купцы мимо ее двора не проезжали, всё лошадей заворачивали. Правда, есть грешок, вспыльчива как порох — и сейчас еще, бывает, погорячится, даст волю рукам и от пощечины ее запылает у кого на щеке стригучий лишай. Эта-то вспыльчивость да буйный неуемный задор во хмелю и довели бедную бабоньку до адских пропастей, сделали ее ведьмой.
Есть у нас и другие сотруднички, и немало их, взять хоть мириады мельчайших духов, что рассеяны всюду, как пылинки в воздухе. Все ведают и знают эти духи, от них не укроешься, не спрячешься — доподлинно известно, что на одном острие иглы их помещается до трех десятков. Ни в океанских глубинах, ни даже на другом конце Вселенной не укроешься от этих честолюбивых малюток. Ведут они учет всем делам и словам человеческим, куда там словам — черт с ними со словами! — и в сами мысли проникают, самые сокровенные желания разнюхивают — и каждая пылинка выслужиться хочет, тщится единолично, слабыми своими силенками опутать трепещущую душу, подрезать ей жилки на крыльях, записать эту душу за собой в адскую ведомость. Эх, люблю этих ловких козявок, ведь и сам когда-то козявкой был, из козявок, из самой из тли адской наверх выкарабкался! Кроме них, духов мельчайших, есть у меня в отделе и другие подчиненные — рангом покрупнее, весом посолиднее, амбициями поувесистее, да что вам в них толку? Зачем я буду вам их представлять? Пора, хе-хе, придет, и так познакомитесь.
“Рай-Альтернатива”, “Рай-Альтернатива”! Обращайся, кто желает! Что прячешь глазки, студент? Подойди-ка сюда, худощавый мой, зелененький! Дай я догадаюсь, что тебя тревожит. Хочешь, чтобы первые красавицы мира, те самые, с журнальных обложек, были твоими — нагие, доступные, страстные — не стесняйся, только дай знак!.. А вы, мужчина?.. Ах да, задолжали, дела наперекосяк, а дяди со злыми лицами не хотят ждать? Ну, времена, ну нравы! Ничего, и вам поможем. Улита, чертовочка моя сладкая, дай иголку! Мужчина хочет расписаться... Кто наши акционеры? Организация надежная, не сомневайтесь: не первый век на плаву. Уставные бумаги показать? Слушай, милый, что-то я не понимаю, кто кому деньги дает: ты нам или мы тебе? И потом мы же не банк какой-нибудь, мы не лопнем, да и кассиры у нас не сбегают... А вы, милая, что теребите кольцо на пальце? Ревнуете? Дайте догадаться: пресловутый треугольник? К ворожеям обращались, а теперь к нам? Болезная вы наша, ну, не кусайте губы, поможем! У вашей юбки будет, как бобик: шаг влево, шаг вправо — сразу обширный инфаркт! Не надо инфаркта? Да это я так, шучу, не тронем мы вашего трюфеля! Не вибрируйте, дамочка, подставляйте пальчик. Иголка ржавая, но стерильная!
А тебе что, человече? Ах да, ты же на героине! Не надо бурных эмоций, я тебе не любовница и не страждующая мамочка! Разумеется, ты не наркоман! Улита, скажи, разве я называл его наркоманом? Да вот те кре... Тьфу-ты, дьявол, передернуло! Ладно, ближе к телу. Дай я сам догадаюсь, чего тебе надо. Ты у нас из породы ищущих новизны. Ты наверняка уже всё испробовал: женщин, мужчин, в индивидуальной программе, в групповой, водку, косячки, кокаин, теперь вот героин. Короче, ты все испытал и все тебе уже не в кайф? Сложная задача, ну да ничего как-нибудь справимся. Улита, займись товарищем!.. Следующий!
Как что дают? Куда лезешь, бабушка, это особая очередь! Чего тебе? Внучкам мыльца и одежонки? Чтоб не болели? Чтоб сын не пил? А тебе самой? Как ничего? Прочь, прочь, старая, по пятницам не подаем! Мы сами духи подневольные! У нас тарифы! Паша, проводи пенсионерку! Что ты ей двери открываешь как королеве? Взашей ее, взашей!
А ты, молодой человек с горящим взором! Да ты, ты! Что толчешься на пороге, не решаясь пройти ни туда, ни сюда? Ты тоже ищешь запредельных наслаждений или горячих женских бедер? Не угадал? Тогда что же? Вот дурья моя башка, ты, разумеется, из этих, из композиторов, из поэтов, из художников — короче, из тех, которые мнят себя творцами. Тебе хочется создать произведение, равного которому нет на земле, произведение, которое всколыхнет всю поднебесную и заберется в каждое сердце, которое объяснит человеку его запутанную, грешную и темную природу, пробудит ее к свету и станет для миллионов путеводной звездой? И что, ради этого ты готов принести нам в залог свою душу? Наклонись сюда, я тебе кое-что шепну втайне от других! Неужели ты вправду думаешь, что такими произведениями полны у нас адские котлы и что они посылаются нами, а не нашим беспомощным, юродствующим конкурентом? Ну и странные же, брат, завихрения, творятся в твоей голове!
А ты уверен, что после твое творение не покажется тебе омерзительным, что ты сгоряча не проклянешь его и себя вместе с ним, как сделал это, правда, за куда меньшую цену искусствовед Сисевич? Не боишься, что на твоей симфонии заснут, твою книжку, зевнув, запустят через всю комнату в дальний угол, а на твою картину начихают? Не покажется ли тебе тогда, что ты заложил душу за пятак, да и свистнул этот пятак с моста в реку? Может, лучше сторгуемся на славе, на признании, на молве, на восторженном шепоте — на чем-то более ощутимом, чем никому неизвестная рукопись или непризнанная картина?.. Нет?.. Душа зудит на большее? Ладно, Улита, дай Гофману Тургеневичу иглу! Куда иглой тыкать знаешь? А теперь иди, дурачок, с тобой свяжутся!
“Рай-Альтернатива! Рай-Альтернатива!” Никакого надувательства, сплошной альтруизм! Приходите и не пожалеете! Тащите в заклад душу — и дело в шляпе! Как здоровье надоест или деньги лишние появятся — сразу выкупите назад!
Вы сомневаетесь, не велика ли цена? Право же, мил человек, опомнись: не верь юродивым, а верь логике! Зачем тебе душа? Если ты ее используешь, даешь ей парить, очищаешь постами и молитвами, совершенствуешь, подкрашиваешь где надо — тогда ладно, затыкаюсь. Так ведь не используешь же, а пылился она у тебя где-то между прокуренными лёгкими и желудком, пропахшая черт знает чем: табаком, тухлой рыбой, спермой, мелкими дрязгами и скудными привязанностями! А раз так, то все равно у нас будет, не отвертишься — а раз так, то под этим соусом извлеки из нее хоть малейшую пользу!
Одним словом, “Рай-Альтернатива”, господа! “Рай-Альтернатива!”
Это суть. Разумеется, описанного выше торга никогда не происходило. Арей не выкрикивал этих балаганных слов, а чаще хмуро сидел у себя в кабинете, в потайном месте которого притаилась пухлая конторская книга. Неудачливый актер Паша Бибиков не подозревал о существовании этого золотушного бухгалтерского фолианта, а если бы случайно открыл ее, то, к удивлению своему, обнаружил бы свое имя вписанным в разлинованную графу, с поставленной справа от него красной наглой галочкой. И, говоря строго по секрету, имя его не было единственным, означенным в этой тетради. Но, за исключением Сергея Сисевича, семенящим своим галопцем прискакавшего совсем в особую графу, других галочек напротив имен пока не наблюдалось.
Итак, господа, “Рай-Альтернатива”! “Рай-Альтернатива” являлась строго закрытой организацией и работа в ней была куда более рутинной, чем можно было себе вообразить.
К часу, который афонские монахи называют полуденным бесом, стопка вчерашних бумаг, подготовленных для отсылки в адскую канцелярию, обмелела. Паша встал из-за стола и с хрустом потянулся.
— Разгреблись! — сказал он радостно.
Ведьма откинулась на спинку стула и с брутальностью женщины-хирурга, только что закончившей сложную операцию, выщелкнула из пачки папиросу. Курила Улита “Беломор”, сохраняя ему верность с Курской дуги, где она, черт уж знает каким боком, служила телефонисткой в объединенном штабе танковых армий.
— Оставь надежду, яхонтовый! Сейчас нахлынут суккубы с квартальной отчетностью! — сообщила она, зажигая табак прикосновением ногтя.
Актер, не привыкший еще к проделкам нечисти, нервно икнул и вполголоса выругался.
Гулкие скрипучие часы, висевшие в зале дома № 13 со времен меблированных комнат “Версаль”, язвительно пробили полдень. Тотчас, не мешкая, стали пребывать суккубы. Их очередь выползала в двери и вилась по лестнице бывшего черного хода. Вынужденные общаться в очереди с себе подобными, суккубы вели себя угрюмо и целомудренно, и расцветали только у стола Паши Бибикова. По залу разливался запах не то индийских ароматных пирамидок, не то подделанной туалетной воды “... Oh! de Moschino” полтавского разлива.
— Принято! Следующий! Не задерживайтесь, гражданин! — злобно рявкал Паша, собирая отчеты.
К исходу второго часа суккубы отчитались, и, продлив визы на пребывание на Земле, отвалили прямо из заднего окна, выходившего на глухую стену дома, примыкавшего со стороны Столешникова переулка. Не успел взмокший актер перевести дух, как подоспело время чертей-комиссионеров. Эта работающая на проценте адская сволочь приносила заполненные квитанции на проклявшие себя души, а также раздутые счета за богохульство, пьяные ссоры, супружеские измены, проломленные головы, откушенные носы и прочее мелкое членовредительство, учиненное российскими жителями по подсказке оных комиссионеров. Здесь нужно было держать ухо востро, поскольку комиссионеры, раздувая свои заслуги, были склонны к припискам и фальсификации.
Улита принимала квитанции и, прошлепнув их новеньким бряцающим дыроколом, подшивала их в папку красного пурчатого картона. Ей же вручались счета, которые ведьма долго и подозрительно разглядывала, шипя на комиссионеров. Те лишь бесстыже моргали и клялись чем попало.
Паше же комиссионеры, жалобно шмыгая носами, сдавали доносы друг на друга, в которых чаще всего мелькали устаревшие обороты, вроде “бью ничтожный челом вашей милости”, “оный гад умыкнул у меня сию душонку а когда я слезно сказал ему опомнись что же ты сволота желаешь бил меня нещадно и наименовал вы****ком”, “не дайте в обиду бедную сироту сдерите с него аспида кожу дабы осталась она мне сирому на утешение и сошлите его в Геену на вечное поселение!”
От множества вонявших луком и табаком страниц у Бибикова начали слезиться глаза, и он все более и более нервно шлепал печатью по штемпельной подушке, продлевая комиссионерам регистрацию.
Вдруг смоляной, упругий, словно из блестящего эбенового дерева выточенный джинн, натертый пахучими восточными маслами, материализовался посреди приемной и осклабился, заинтересованно ощупывая бараньими глазками могучие груди Улиты, камчатскими сопками вздымавшие белую вискозную водолазку. С плеча джина свисала серая брезентовая сумка с эмблемой курьерской почты ада.
— Некогда, Али! Не видишь, работаю? Вечером залетай! — отмахнулась ведьма.
— Я не Али, я Хоттаб, — сказал джинн.
— Новенький, что ли? — удивилась Улита. — Я же сказала: некогда, Хоттаб. Вечером.
Продолжая перемигиваться с ведьмой, джинн сунул ей длинный конверт и исчез, обратившись в столб дыма.
— И не отличишь их, дураков! — мечтательно сказала Улита и вдруг закричала на остолбеневшего старичка-комиссионера. — А ты что тут торчишь, убогий? Квитанции сдал и вон пошел!
Отковырнув ногтем подтекшую сургучом печать, ведьма скользнула взглядом по листу. Лицо ее вытянулось. Пепельные завитки обеспокоенно дрогнули. Брови, как льдины, наползли одна на другую, встретившись над переносицей.
— Вон! Все вон! — рыкнула она на комиссионеров и заторопилась в кабинет к Арею. Сопки, ставшие вдруг вулканами, изверкались под водолазкой.
Начальник русского отдела скатывал хлебные шарики и выстреливал их щелчком указательного пальца, стараясь попасть в разинутый рот мраморной жабы-пепельницы. Услышав скрип двери, Арей бросил свое занятие.
— Ну что еще такое? Я занят.
— Депеша от дядюшки Сэма! — сказала секретарша.
На Арея это известие оказало самое неожиданное воздействие. Начальник русского отдела зарычал. Его широкая физиономия пошла рябью. Лоб подернулся могильной зеленью. Арей зарычал еще громче. Даже актер, корпевший над бумагами в соседней зале, услышал этот рык нежной братской любви.
— От Сэма? Что нужно этому старому мормону? — заклокотал бес.
— Вызов на гладиаторский бой. Его боец против нашего. Будут начальники всех отделов и шишки из преисподней. Приглашения уже разосланы, — поджимая губы, сказала ведьма.
Сизый кулак начальника русского отдела ударил по столу. Мраморная жаба подпрыгнула.
— Выскочка! Ковбой недоделанный! Первый поселенец, растудыть его! Пашка! Иди сюда! Ты слышал, что нам брошен вызов? Улита, где Сэм назначил бой?
— Заброшенное римское кладбище у начала Аппиевой дороги, милый, — сказала ведьма.
Нос и губы Арея язвительно зашевелились. В изгибах рта забродили нехорошие ухмылки. Желчность, рожденная братским чувством, рвалась наружу.
— Кладбище? Нечего сказать, самое подходящее место для петушиных боев. У моего друга Сэма психология водопроводчика, допившегося до белой горячки. Был у меня один такой клиент. Пытался выкопать на кладбище старого друга, чтобы выпить с ним.
— И что? — с жалостью спросил Паша.
— Разумеется, не выкопал. Вместо этого попал в лечебницу на Ганнушкина, поправил здоровье, и теперь ставит джакузи. Отличный, говорят, мастер, только вот на кладбищах предпочитает не бывать... Улита!
— Что, яхонтовый?
— Какого бойца выставляет Сэм? Надеюсь не статую Свободы с многорожником, полученным в канцелярии за особые заслуги?
— Нет, сладенький мой, бройлерного петуха.
— Петуха? Неужели? Вот они ножки Буша когда аукнулись! Говорил я этим попрошайкам: дареный конь лягает в зубы! — Арей расхохотался было, но вдруг помрачнел.
— Разумеется, их бройлер будет здоровенным, — продолжал он. — Эдакое заплывшее чудище, раздутое на гормонах. Помесь гуся с индюком... Улита, сколько у нас времени в запасе?
— Три часа, яхо... — ведьма осеклась. Начальник русского отдела обжег ее ртутным взглядом.
— Три часа! Ах он, бестия!
Уронив стул, Арей забегал по кабинету. Вельможного беса штормило от гнева и захлестывало бурлящими валами досады. На его скулах вскипали и тотчас опадали желваки. Брови плясали независимо друг от друга. Глаза моргали. Лицо дергалось как в Виттовой пляске. Застигнутый врасплох начальник русского отдела был ужасен.
— Где мы за три часа найдем петуха, который сможет сразиться с американским бройлером? А не явишься — представит дело так, будто мы струсили! Ах ты, интриган заокеанский! Глист рогатый! Америго Веспуччи абортированный! Петуха, видите ли, ему подавай! Сам петух! Старомодные копыта носит и рубашку с медными пуговицами! — кричал он.
Паша Бибиков плюхнулся на диван и стал грызть ногти. Он ничего не понимал. “И черт меня угораздил вляпаться! — размышлял он. — И где я? У кого я? Чем занимаюсь? Отчеты собираю? Развратникам суккубам печати шлепаю? Вот уж правду говорят, что язык враг. И угораздило меня критиковать Хаврона!.. Ну ничего, отслужу свое — сыграю Гамлета, хотя что мне теперь Гамлет? Я сам теперь Гамлет!”
Подумав так, Паша случайно вместо ногтя укусил себя за палец и, спохватившись, отдернул руку.
Арей все еще бегал, осыпая Дядюшку Сэма проклятиями, рядом с которыми самые сильные европейские выражения как-то куксились и вообще выглядели робким бормотанием учительницы младших классов, ввязавшейся в спор с недавно освободившимся магаданским зэком.
Паша Бибиков, сам человек русский, невольно восхитился, слушая плещущие изобретательным остроумием нецензурные симфонии своего начальника. Заодно Паша имел случай убедиться, что между собой духи тьмы ладят просто отвратительно. У них и подсиживание, и склоки, и тысячелетняя вражда, и зависть, и скрежет зубовный. “Ну просто актеры у нас в “Музе”!” — решил Паша.
Другие заведующие земными отделами тоже посматривали косо на везельвулова выдвиженца, беса второго ранга дядюшку Сэма, но держались в рамках приличия, однако чувство, существовавшее между ним и Ареем, вообще не поддавалось никакому описанию.
— Он мое слабительное! Мое похмельный кошмар! Вулканический фурункул, вскочивший на седалище у жокея перед решающей скачкой! Кто он был сто лет назад? Черт десятого ранга, мелюзга пузатая, которой даже курьеры тыкали! Я ему, дураку, еще Аляску продал! И Алеутские острова дал впридачу! — вскрикивал Арей.
Аляска, которую он проморгал, была прободной язвой начальника русского отдела, всякий раз вызывавшей в нем бессильное кипение слюны. После Аляски все пошло наперекосяк. Арей подозревал, что это дядюшка Сэм сглазил его круглыми совиными глазами. Россия, что ни год прираставшая прежде землями, спохватилась вдруг, что земли посыпались у нее между пальцами. Прохлопали Польшу, Бессарабию, Бухарское и Хивинское ханства, утратили Финляндию, прос... кгхм... выскользнул из ослабевших рук Порт-Артур, а там и вся Империя ухнула знать бы куда! Даже салолюбивые хохлы, почесав в затылке, объявили себя “незалежными”! А все она, Аляска!
О ней и сетовал теперь в порыве гнева прижатый в угол, припомнивший старое начальник русского отдела.
Да что там Арей? Что за дело нам до него, бес он и есть бес и не на земле, а в преисподней место ему! Но если уж черту горько, то нам-то как должно быть горько! Другие страны, даже самые славные из них, что были они в сравнении с нами: снующие карлики в нарядных штанах рядом с добродушно ухмыляющимся бородатым великаном, глазеющим на них с высоты своего роста и снисходительно восклицающим: “Эхма дают карлы! Ну народ!” А нынче великан, то ли охмуренный, то ли одурманенный, утратив достоинство и всякое к себе уважение, вздумал опуститься на четвереньки, окунулся бородой в грязь и восклицает жалостно: “Желаю быть карлой! Возьмите меня к себе, карлы, хоть слугой, хоть кем! Только справьте мне за это нарядные штаны, как у вас!” Карлики же смеются и, перемигиваясь, обещают: “Погоди ужо, все тебе будет!” Эх, я! Эх, мы! Что с нами сталось? Зачем нам, великанам, чужие лилипутские штаны? Ведь чтобы надеть их, самому придется съежиться и стать, как карлики, иначе нарядные их штаны не налезут нам и на вытянутые козой пальцы.
Одним лишь остается утешать себя: что устыдится великан, вскочит, выпрямится во весь свой могучий рост и замолчат тогда карлы, обретут к нему былое уважение как к старшему товарищу их и заступнику. Тот, кто велик, может пасть и может подняться — все в его воле, и никакие иные законы, кроме законов собственной его широкой, неясной и самому ему еще души, недействительны над ним.
Назвав напоследок недруга алеутским шаманом, плешивым ишаком и патлатой змеюкой, Арей ощутил в последних двух высказываниях противоречие, и умолк. Пожевав некоторое время в задумчивости губами, начальник русского отдела внимательно уставился на белые актерские носочки с трилистниками и стал допрашивать Пашу:
— Ты ведь в армии служил?
— Ну, служил, — неохотно пробурчал Бибиков.
— В каких войсках?
— В аэродромной команде. Вертолеты заправлял.
— Это уже неплохая рекомендация. Аэродром — он недалеко от неба, но не небо. Петух тоже недалеко от неба, но опять же не летает. Общность найдена. Улита, а не превратить ли нам нашего наемного сотрудника в петуха? Задора у него предостаточно, бахвальства тоже хоть отбавляй. Чем не петух? Если он одолет бройлера, мы его премируем и повысим.
— А если меня заклюют? — жалобно спросил Паша.
Арей шагнул к наемному сотруднику и жестким пальцем вздернул ему подбородок.
— Выше нос! Что за пораженческие настроения, господин юнкер? А как же сложить голову за честь родной земли? Ну-с?
— Н-не хочу быть петухом! — набычился Паша.
— Стыдитесь, принц Датский! Клавдий с маменькой будут вами недовольны! Где ваш задор, где шпага? Может быть, вместо Гамлета вас тянет сыграть Папу Карло? Этот персонаж вам духовно ближе!
— П-плевать, все равно не хочу быть курицыным мужем. Сами превращайтесь! — нагрубил Паша, которого в решающие минуты всегда тянуло к хамству. Особенно буйство овладевало им в те минуты, когда его Гамлета трогали жирными пальцами.
У Арея на лбу вздулись синие вены.
— Как это не хочешь? Что за ослиное упрямство? Ты с кем разговариваешь? Я тебе что, режиссер Хаврон? Или брат алиментщик?
— С кем надо, с тем и разговариваю. И к брату моему не лезьте! — закусывая узду, буркнул Паша.
Наемному сотруднику пришлось бы худо, но тут за актера вступилась Улита:
— Арей, милый, такая подмена не пройдет! Сэм сразу раскусит, кого мы ему подсунули!
Начальник русского отдела метнул в Пашу последнюю серную ухмылку и отошел от него.
— Ладно, Гамлет, живи! Твое счастье, что атака отменяется. Передавай привет Офелии! Придется вернуться к той мысли, которая была у меня с самого начала.
И, повернув голову к рябому окну бывшего архива, между рамами которого горками были насыпаны сухие мухи, Арей яростно гаркнул:
— Асклепий!
Не успел его голос стихнуть, как в кабинете замаячило мягкое пришибленное лицо и замигали узкие глазки цвета бутылочного донышка. Робкий комиссионер пугливо оглядывался и приседал от страха. Паше, с которым они виделись впервые, он два раза сказал “здрасьте!” и даже шаркнул ножкой. Но несмотря на подхалимские интонации и заискивающие глазки, актеру Асклепий не понравился и, пробурчав “Мое почтение!”, Паша уставился себе под ноги.
Начальник отдела подозвал Асклепия к себе и что-то негромко шепнул ему на ухо. Комиссионер преданно ухмыльнулся проеденными зубками, попрыгнул, прищелкнув, как балерон, пятками, и растворился в пространстве.
— Ну как тебе мой маленький паж? Впечатляет? — спросил Арей у актера.
— Сволочью пахнет! — хмуро сказал Бибиков.
— Вот те на! Прям-таки и сволочью! — удивился начальник отдела, но спорить не стал. Похоже было, ему даже понравилось, как Паша охарактеризовал комиссионера.
Асклепий отсутствовал не больше минуты. Вернулся он с громоздкой занавешенной клеткой, в которой под мешковиной кто-то обреченно возился. Актеру почудилось, что он услышал, как звякнули прутья, по которым зацепили клювом или крылом.
Держа клетку перед грудью и упираясь подбородком в украшавшую ее серебрянную шишечку, комиссионер с укоризной уставился на Пашу мигающими глазками. “Слышал он, что ли? Вот паразит!” — подумал наемный сотрудник и смущенно закашлялся.
— Принес? — спросил Арей.
Асклепий туманно забубнил что-то про издержки на проезд и про подорванное здоровье, а под конец поинтересовался куда деть клетку, об которую он уже отбил все колени.
— Отдай вон ему, а сам пошел прочь! — сказал начальник отдела, кивнув на Пашу.
Комиссинер молча сунул клетку Бибикову и неожиданно сипло попросил у него позволения поцеловать ручку. Не получив такого разрешения, он слезливо чмокнул ошарашенного Пашу в плечико, удрученно всхлипнул и, прорыдав, что он всем работникам искусства брат родной, и что ему горько, что его обидели, растворился, не забыв на прощанье прищелкнуть ножками.
Глава 5.
ЦЫПЛЕНОК ЖАРЕНЫЙ, ЦЫПЛЕНОК ПАРЕНЫЙ...
Присев на корточки, Арей раздвигал мешковину. Клетка подскочила, и начальник русского отдела, восхищенно ругнувшись, отдернул палец.
— Больно клюется, птицеферма проклятая! — сказал он ликующе. — Запирай контору, Паша! На сегодня русский филиал сворачивает свою работу. Адские бездны в нашем лице отправляются на выездную сессию. До полуночи мы будем в Риме! Надеюсь, мальчик мой, у тебя оформлены выездные документы?
— Мой загранпаспорт у Хаврона, а Хаврон в Канаду с “Музой” учесал, — озабоченно сказал актер.
Глава русских чертей больно толкнул его костяшкой пальца в лоб.
— Ай-ай-ай! Как так можно, юноша? Оставлять свои документы у посторонних лиц строго возбраняется! Тем более такие важные, как заграничный паспорт. А если тебе срочно понадобится драпануть или ситуация в стране кардинально изменится?
— Не буду я никуда драпать, — заартачился Паша. — Я в Вологду махну. У меня в Вологде родители, а под Вологдой бабка в деревне.
— Завидую я тебе, сеньор помидор! Русь всегда спасалась дремучими бабками в глубинках. К таким бабкам хорошо залегать на дно: сразу ныряешь в столетнюю перину, пропахшую печным дымом, а к водке в обязательном порядке прилагается моченая капуста, с морковкой, с лучком, с яблочком, и хрустящий огурчик. Настоящий огурчик, со своего огорода — не венгерская баночная мертвечина!
— Арей, что ты делаешь! Еще немного, и наш наемный сотрудник не захочет ехать ни в какой Рим! Вскочит на подножку вологодского поезда и поминай как звали! — укоризненно проворковала ведьма.
— А к хрустящему огурчику вареную рассыпчатую картоху с лучком, с укропчиком, с грибами. И яйцо — не бледное комбинатовское, а яркое как светофор! Ну и, конечно, самогон — душистый, прозрачный как слеза первач — тайная гордость боевитого дедка-матерщиника, от которого водку прячут в трехлитровую бутыль с надписью “Уксус”! — продолжал искушать вельможный бес.
Наемный сотрудник, не евший весь день, мечтательно сглотнул. Перед его мысленным взором предстала вологодская бабка с блюдом обсахаренных горячих пышек в руках. “Надо ей хоть открытку послать! Родители пишут, старуха все время обо мне спрашивает: женился ли, здоров ли,” — со стыдом подумал Паша.
Сощурившись, Арей склонил набок голову. На тертой физиономии русского беса застыло мечтательное выражение.
— А какие девушки в российской глуши! — сказал он со смаком. — Знак качества! Пампушки в сметане! Даже голливудская отрава их еще не взяла. При слове “хахаль” они до сих пор начинают краснеть и глупо хихикать. Отчего-то это слово напоминает слово “жених”.
“Черт проклятый! Опять в мои мысли влез! Вот прихлопнуть бы его каким-нибудь капканом, когда он снова полезет!” — подумал Паша и грубо спросил:
— Так что с Римом? Без паспорта мне, что ли, ехать?
Глава русских чертей закатил к потолку мутные глаза.
— Увы, господин Бибиков, придется мне взять грех на душу и переправить вас через границу контрабандно. Не оставлять же клетку с петухом без сопровождающего! Задиристый производитель цыплят без вас соскучится! Но на будущее зарубите на вашем курносом греческом носу: с документами следует обращаться бережно. Не зря же Везельвул их придумал!.. Улита!
Ведьма подняла трубку зеленого аппарата и, не набирая номера, крикнула в нее:
— Двух курьеров в русский отдел! Срочно!
Никто не явился, и Улита потеряла терпение. Обсыпая краску с дряхлой рамы, она рванула окно и, высунув голову в уличный гам, гневно гаркнула, пригрозив сломать кому-то шею. Угроза подействовала. Тотчас в воздушном пространстве рядом с домом № 13 образовались два тощих черта с подвижными пятачками и худой козлиной голенью, поросшей свалявшейся облезающей шерстью.
Один из чертей, ковыряя мизинцем в зубах, остался снаружи, усевшись на протянутый над улицей трос с рекламной перетяжкой, а другой просунул голову в окно и сиплым простуженным голосом проорал:
— Служба доставки. Кого доставлять-то?
Схватив черта за рог, Улита толкнула раму и, прищемив черту шею, потребовала:
— Пашка, дай телефон!
— Зачем? — удивился наемный сотрудник.
— На спрос! А кто спросит, тому в нос! — отчетливо сказала Улита, и, размахнувшись, несколько раз сильно припечатала аппаратом служащего доставки.
— Опаздываете, сволочи! Сколько вас ждать? Во французский отдел или к англичанам так в мокрых штанах летите, а как к нам, так тащитесь? Ну я вас научу уважению! Вот тебе, вот! — сказала она звенящим от злости шепотом.
Черт отнесся к избиению стоически. Он лишь моргал слезящимися глазенками и шмыгал пятачком. Зато его спутник, сидевший прежде на перетяжке, теперь, наблюдая за экзекуцией, проявлял бурную деятельность: в немом ужасе прыгал, тряс головой, размахивал руками, лягал копытцами и запускал ладони в кустистые бакенбарды, будто желал вырвать их. Судя по всему, он ждал своей очереди и очень переживал.
— Так пробки ж! Разве мы виноваты? Опутают город вывесками и лампочками — поди пробейся! — переживательно взвизгивал он.
— Пробки?! Я вам дам пробки! А ну ты, второй, иди сюда! А ну не смей вертеться, не то хуже будет! — прикрикнула ведьма.
Морщась, Паша с интересом следил, как она, пыхтя от усердия, колотит черта трубкой по шустро шмыгающему и увертывающемуся пятачку. Наконец, устав, Улита отшвырнула треснувший аппарат.
— Только казеную технику на вас зря переводишь! Вот его надо перенести в Рим! — тяжело дыша, велела она, указав на Пашу.
— Труп, что ли? — сипло спросил первый курьер, который уже успел перелезть через подоконник и теперь озабоченно щупал свою физиономию.
— Я те дам труп! Это наш наемный сотрудник!
— А-а! — равнодушно сказал гундосый черт и, достав веревочку, принялся обмерять молодого человека с ухваткой бывалого гробовщика. Затем он обхватил его обеими руками и, багровея от натуги, оторвал от пола.
— Ты что, мерзавец, с ума сошел? Давно тебе рыло не шлифовали? Может, тебе его еще пошлифовать, а? — закричал Паша, с ненавистью разглядывая сморщенное, похожее на раздавленный варенник ухо курьера, выпрыгнувшее прямо напротив его лица.
— Негабаритный груз! Вдвоем не допереть, сбегай за подмогой! — не слушая актера, крикнул гундосый черт приятелю.
Его трусоватый спутник, подскальзываясь на вышарканном дубовом-паркете, метнулся к окну и через полминуты вернулся в обществе еще двух чертей. Один из них был совсем уж атлет и красавец, да вот на щеке у него была наклеена бумажка, как если бы он порезался бреясь, а второй черт — ревматический, ворчащий старик с мозолистыми копытами имел в ухе золотую цыганскую серьгу.
Красавец с бумажкой волок на плече лестницу стремянку, заляпанную краской, поверх которой налипла еще штукатурка, так что лестница казалась вымазанной в тесте, а потом еще обвалянной в муке.
Черти посадили отбивающегося Бибикова на среднюю ступеньку стремянки, сами ухватили лестницу за все четыре конца ее и понеслись, бесшумно ударяя по воздуху копытцами и вышибая из наползшей на город вечерней синевы золотистые взбрыки. Изумленный Паша одной рукой вцеплялся в лестницу, а другой прижимал к груди выпуклую клетку с петухом.
Оглянувшись, бедный актер увидел, как Улита, стоя у окна на втором этаже, прощально машет ему платком. Не успел разинувший рот Паша возмутиться, почему его так нагло надули и отправили в Рим одного, как черти, свернули куда-то и, разогреваясь, с чудовищной скоростью кругами заметались под Москвой. Паша подскакивал на лестнице, едва удерживаясь на ней. В следующую минуту коварная ведьма отразилась в окне банка, затем среди манекенов в роскошной витрине бутика, затем совершенно голой оказалась сидящей со свешенными вниз ногами на тимпане ампирского портала, подпертого облупленными ионийскими колоннами, затем вспыхнула на мгновение в блестящей, со свежими пупырышками краски рекламной вывеске спортивного магазина, где ее держал на руках богатырь в спортивном костюме “Найк” с застывшей ослепительной улыбкой. Одной рукой ведьма махала удаляющемуся на стремянке Паше, а в другой руке у нее был карандаш, которым она старательно портила рекламному богатырю улыбку, подрисовывая ему кариес.
Внезапно совсем рядом вновь замаячил знакомый дом № 13 все с той же проклятой секретаршей в окне. Ведьма кривлялась, заламывала руки, страдальчески кривила лицо, вздрагивала плечами и вообще, насколько Бибиков мог судить, пародировала столь близкую актерскому сердцу невесту Гамлета в момент ее трагического помешательства. Рассердившись, Паша хотел швырнуть в Улиту ботинком и даже стал было дергать шнурки, но едва не свалился, потому что черти, расколов лестницей фонарь, уже пропихнули лестницу в узкий Глинищевский переулок и оттуда по каменному колодцу выплыли на Тверскую.
— Эй, тетка, ты местная? Как до Рима доехать, не знаешь? — на всю улицу проорал гундосый черт, обращаясь к стоявшей на троллейбусной остановке жгучей брюнетке в жилете болеро цвета переболевшего белой горячкой леопарда.
По странному стечению обстоятельств окликнутый жилет болеро был Ариадной — второй и не последней женой художника Игоря Хварыбы, чья выставка триумфально заканчивалась ныне в ЦДХ. Услышав сверху расхлябанный голос, Ариадна растерянно вскинула голову, но ничего не захватила уже взглядом, кроме перекрещенного проводами сизого неба с нерастворившимися до конца бульонными кубиками облаков.
Долго стояла так жгучая брюнетка, пока наконец на одном из балконов не блеснула, закрываясь, дверь. “Так это оттуда крикнули! Какая я им к шуту тётка? Их мать тетка! Хамы трамвайные!” — с возмущением и одновременно с облегчением подумала Ариадна.
Она села в подошедший троллейбус — необъяснимо пустой в этот час дня — и поехала в сторону Белорусской. Проплывали знакомые магазины, мелькнула Маяковка, прополз неподвижный громадный дом с арками. Все было как будто в порядке, но только сосущая жуть вдруг заглотила Ариадну во всеми ее потрохами. На краткий миг что-то болезненно трепыхнулось в ней, и она вдруг, перестав обманывать себя, ощутила себя тем, что она есть — сорока двух летней бездетной женщиной, никогда нигде не работавшей и вообще ничего не делавшей для других. Кто она? Брошенная жена, имеющая квартиру, но практически безденежная, едущая на встречу с молодым, но уже занудливым любовником, однообразным в постели, болтливым и, если разобраться, абсолютно ненужным ей. Так будет еще лет пять-семь, а потом обрыв — и она окажется один на один с навалившейся старостью и каким-нибудь глупым, наспех найденным мужем. И чем дальше будет она подвигаться, тем все сильнее будет слабеть то, что она считала для себя главным и ничто не придет взамен. Вот и все. Для бессмертной души нужно такое же дело бессмертное, как она сама, иначе суета и пустота сожрут ее. Где было ее дело?
Внезапно Ариадне захотелось выйти на первой же остановке и, сев на обратный троллейбус, вернуться в свой Хлыновский тупик для того, чтобы, не раздеваясь, броситься там на антикварную, с гнутыми барочными ножками, кушетку и оплакивать себя, кусая подушку и пачкая ее чернильного цвета тушью. Но, подойдя к дверям, Ариадна обнаружила, что она почти уже на Белорусской. Ей стало жаль потраченного времени и, быстро заглянув в пудренницу, она целеустремленно пырскнула в слегка загибающийся собачьим хвостом 1-ый Тверской-Ямской переулок.
Тем временем забрызганная краской стремянка с наемным сотрудником на средней ступеньке давно неслась над Подмосковьем. Черти, сопя и изредка перебраниваясь, волокли лестницу по небу, похожему на растянутый над головой рябой ивановский ситчик. Звезды пестрили рассыпанной золотистой пудрой. В небе скученно толпились, толкая отгрызенную луну, сиреневые облака.
Паша сидел, свесив ноги, и смотрел вниз. Город давно уже просвистел куда-то. Бесшумной светящейся гусеницей проползла электричка. С бетонной платформы на станции Кубинка завыли собаки. По военному аэродрому указательными перстами бродили лучи прожекторов. Луч главного прожектора был похож на толстое бревно. Дальше, дальше понеслась чертова стремянка — над лесом, над дачными поселками, над городками и сплошными заборами. Недодавленным окурком змеился дымок костра. Запах подгоревшей каши мешался с липким и сладким запахом хвои. Ветер донес хаотичный хор мужских голосов, тянувших: “Вот в бо-орт ударила болва-анка. Сейчас рванет боеприпа-ас...”
“Славно загуляли ребята! Видать, основательно к охоте подготовились,” — почесав щеку, завистливо подумал наемный сотрудник. Вспугнутая грозной тенью летящей лестницы, с болотца под Рузой поднялась утиная стая, вслед которой кто-то весело и хаотично пальнул от костра дробью.
— Эхма! Кацапское отродье! Кто так стреляет? — презрительно отозвался ревматический черт с цыганской серьгой. Он сощурился, сложил синий язык трубочкой и харкнул быстро и метко. Крупный селезень, подбитый на взлете, камнем рухнул в болото.
Есаул Рубакин, он же матрос Неунывайко, он же неудачливый актер Паша Бибиков, до сих пор смирно сидевший на лестнице, ощутил внезапно прилив радостного азарта. Ему захотелось драться и буянить. Тощие, подернутые коричневым пухом шеи чертей пробуждали в его кулаках нездоровый зуд. Балансируя, он вскочил на стремянке и, наклонившись вперед, заорал:
— Н-но, пошли, залетные! Жми на всю катушку! Жми, кому говорю!
Понукая их, Паша размахивал клеткой и подбадривал чертей непечатными хлесткими выражениями. Привычные черти сладко ежились, точно уличные барышни, принятые за девственниц.
— Улыбаться? Я вам дам улыбаться! Что тащитесь, хромоногие! Н-но! Вот я вас! А ну вперед пошли, чумазые! — закричал выведенный из себя наемный сотрудник.
Черти, скаля зубы, перехватили поудобнее лестницу, задрали куцые хвосты и чесанули во всю прыть. Замелькали сутулые, с просинью лопатки. Черти неслись, откинув назад головы и высоко взбрыкивая тощими коленями. Мозолистые копыта разом ударяли по воздуху, высекая из него искры. Завыл в ушах ураганный ветер. Рассыпанной геркулесовой крупой запрыгали созвездия. Земля, окутанная мраком, потеряла очертания, и внизу лишь изредка мелькали яркие освещенные пятна. Бибиков едва уже мог удержаться на подскакивающей стремянке, но все равно в восторге продолжал кричать:
— Еще! Гони еще! Жарь во всю Ивановскую!
Черти еще наддали, и Паша сразу пожалел о своих словах. Теперь это была уже не скачка, а черт знает что такое. Ахинея какая-то, куролесица, адская свистопляска! Земля, небо, звезды — все смазалось и смешалось перед глазами бедного актера. Он не определил бы теперь даже, куда ему, не дай бог, придется падать. Ураганным встречным ветром наемного сотрудника сорвало со стремянки, и он лишь чудом ухватился за нижнюю перекладину, упустив при этом клетку.
— А, чтоб вас! Ослепли, что ли? Клетку ловите! — завопил Паша, но еще раньше, чем он это крикнул, атлетический черт нырнул вдогонку, а остальные трое, как ни в чем не бывало, продолжали тащить разогнавшуюся лестницу, вцепившись в которую болтался несчастный актер.
Некоторое время спустя есаул Рубакин, извиваясь и напрягая руки, забрался на стремянку и хмуро угнездился на ней. От его былого азарта не осталось и следа — весь азарт унесло ураганом.
— Куда гоните? Кто вам велел гнать? Чего хвосты позадирали? Вот я вас! — крикнул он своим козлоногим спутникам.
Вскоре из несвежей сиреневой тучи выскочил черт с бумажкой на носу и сунул Бибикову клетку. Старинная клетка имела не лучший вид. Венчавшая ее серебряная шишечка исчезла. Ручка для переноски тоже утратилась.
— Уже у самой земли поймал! Два раза выскальзывала! Душераздирающе! — ухмыляясь, пояснил черт.
“Птица-то жива? Как бы мне самому не пришлось петухом стать,” — с беспокойством подумал Паша, поднося ухо к мешковине. Черт, вернувший Бибикову клетку, тоже сунулся к мешковине своим сплющенным ухом. Морда у работника службы доставки была нахальная. Паша, не удержавшись, сунул ему кулаком в рыло, метя костяшкой среднего пальца в подкленную бумажку.
Черт возмущенно захрюкал и, сделав обиженное лицо, убрал ухо.
— Драться-то зачем? Нельзя было по-хорошему попросить? — сказал он обиженно.
— Добавки не желаешь? Могу поспособствовать! — задиристо прошипел наемный сотрудник.
Надувшись, черт вернулся на свое место у нижней левой ножки стремянки, и безумная гонка продолжилась. Прыгали созвездия. Замкнувшей проводкой искрил Млечный Путь. Недружное постукивание чертовых копытец сливалось в какой-то концерт Гершвина.
Прошло совсем немного времени — и, возникнув в разрыве туч, впереди замаячил огромный город, похожий на освещенный корабль чудовищных размеров. Лестница стала понемногу снижаться, направляясь к нему. Кривые рога и острые плечи двух передних чертей серыми тенями вычерчивались на фоне сквозных базилик, гипостилонов и каменных перистилей, акрополей и эспланад, ристалищ и императорских форумов. Циклопической женской грудью возвышался кессонированный купол Пантеона. Прожектора облизывали трехярусные аркады Колизея, бдительно карауля, чтобы какой-нибудь припозднившийся турист не нацарапал на древнем туфе славное имя “Вася Пупкин”.
В глазах наемного сотрудника запрыгали колонны. Они были повсюду. Строгие дорийские ордера дули щеки, пыхтя под тяжестью фронтонов. Высоко задирая нахлобученные карнизы, кичились расфранченными капителями коринфские колонны. Их легкомысленные ионические собратья одергивали плисовые складочки каннелюров. Отдельной группой кучковались целомудренно оштукатуренные атланты и кариатиды.
Где-то в сознании Паши, вынырнув ни к селу, ни к городу, скорбной искрой замаячил император Калигула в постановке Тинто Брасса, а рядом с ним совсем уже позабытый архитектор Аполлодор из Дамаска, отгрохавший в ударные сроки целый форум. “Ого! Да это же Рим! Быстро же мы домчались!” — обрадовался Паша и велел чертям спуститься пониже.
— Тпрру, рогатые лошадки! Не так быстро! Дайте рассмотреть! Не только же Хаврону мир видеть! — крикнул он.
“Рогатые лошадки” поволокли было стремянку вниз, но неожиданно беспокойно засеменили ногами, запыхтели и, мерзко сквернословя, стали разворачивать разогнавшуюся лестницу, выписывая в воздухе петлю. Актер взглянул вниз и увидел собор Св.Петра.
“Ишь ты, церкви испугались, нечистые! А если мне перекреститься, что тогда?” — озорно подумал Паша. Но едва рука его, творя крестное знамение, потянулась ко лбу, как стремянка взбесившимся скакуном метнулась в сторону и, вцепившись в клетку, наемный сотрудник камнем полетел вниз.
В ушах смещенной водопроводной прокладкой завыл ветер. Земля стремительно приближалась. Взабаломошной чехардой прыгали перистили, ристалища, эспланады, гласисы. Насмешливо щурились люкарнами ломаные крыши дворцов. Кивали с мрачным укором суровые главы храмов.
“Конец мне! Насмерть ухайдокаюсь! Вот и съездил в Рим! Привет Леопольду Хаврону!” — решил Паша и закрыл глаза.
В тот миг, когда Бибиков должен был с чудовищной силой врезаться в землю, падение его замедлилось. Незримая сила подхватила его, и актер пятипудовой бабочкой затрепыхался в радушных объятиях начальника русского отдела.
— А вот и наш падший ангел! С благополучным прибытьицем! — приветствовал его Арей.
“Как же он ухитрился меня подхватить? Это, стало быть, он знал, куда я буду падать? И потом почему я замедлился? Есть же физика, наконец, законы там всякие... — озадачился Паша. Он немного подумал и пришел к выводу: — Ну и дьявол с ним, поймал и поймал. И на том спасибо, что одного меня тут не бросили!”
— Стыдно, сеньор помидор! Долго заставляете себя ждать, а потом сваливаетесь прямо на голову! — недовольно сказал Арей, приводя Пашу в вертикальное положение.
Начальник русского отдела был ленив и томен. Поглядывал на небо и позевывал в ладонь. Собираясь на встречу с дядюшкой Сэмом, он из идейных соображений вырядился в косоворотку, вышитую ярославской гладью, хотя в обычное время предпочитал одежду более нейтральную. Его смазные сапоги, одетые по тому же случаю, распространяли сильный запах дегтя. Зато его секретарша Улита, сидевшая рядом на надгробии, была в европейском вечернем платье от “Серафина Лагерфельда”. В ее правом ухе прозрачной слезой блистал жемчужный подвес, а с шеи стекала диадема, которую Ашшурбанипал не побрезговал бы преподнести царице Семирамиде.
— Так в чем дело, Офелия, я жду объяснений!
— Я что... Я их поторапливал, да они тащатся, дубины рогатые! — наябедничал Паша. — А вы-то как здесь оказались раньше меня?
— Ах, господин есаул! Вы вынуждаете меня читать вам лекции! Существует множество способов попасть из одной точки пространства в другую, не трепеща при этом крылышками. Полет — самый красочный и приятный из них, но отнюдь не самый быстрый.
— Если он не самый быстрый, тогда как же...
Арей снова зевнул.
— Ша, мальчик, не утомляй меня! Без идеи мясо ничто. Дух управляет плотью, но не плоть духом. Неужели юродивый морализатор не доказал вам этого, когда сотворил мир единым словом? Впрочем, не будем вдаваться в детали. Дядюшка Сэм уже маячит на горизонте со своим гормональным страусом.
Актер огляделся. В зарослях шиповника шушакались стершиеся склепы. Раскинув мергелевые руки, качались кресты. С одного из крестов свисал черный женский чулок. Под ногами шуршал туф, отколовшийся от надгробых плит. К душному запаху секвой примешивалась резиновая вонь от жженой автомобильной покрышки. Пилили в траве вздорные цикады. В глубокой канаве, перерезавшей кладбище, оглушительно кликушестовали лягушки.
— Ну, как тебе это смиренное кладбище? Царство древних монументов, презервативов и пивных жестянок. А лягушачьи кантаты? Лично мне они напоминают заезжий хор калифорнистких баптистов. Эдакая маршевая рота с брызжущим слюной проповедником во главе!
— Дядюшка Сэм всегда западал на дешевые эффекты! — полируя ногти, томно сказала Улита.
— Дурак ваш дядя Сэм и все дела. И кладбище дурацкое, — буркнул Паша, которому во время полета продуло уши.
Начальник русского отдела толкнул актера чугунным кулаком в бок.
— Ты слышала, Улита? И этого человека мы взяли с собой в Рим! Уверен, он предпочел бы глушить пиво на раскаленной набережной у Крымского моста, а не прогуливаться с нами по живописным развалинам древнего Палатина! — возмутился Арей.
Услышав про пиво, Бибиков невольно сглотнул и еще раз выругал себя, что связался с чертом.
— Позор, юноша, позор! — продолжал клеймить его начальник русского отдела. — Я стыжусь вашего духовного убожества! Да любой настоящий поэт, узрев подобный антураж: могилы и склепы, бился бы в восторженных судорогах! Какой ты после этого принц Датский? Ты не Гамлет — ты прирожденный матрос Неунывайко! Тебе только из маузера палить да ногами за сценой топать!
— Н-но, н-но! Грязными пальцами! — заерепенился Паша.
— Принц, не лезьте в бутылку! Я вижу говорить с вами бесполезно. Берите клетку и ступайте за мной как тень вашего папы.
Актер вздохнул и пошел за Ареем. Томная секретарша неохотно встала и поплелась за ними, на ходу полируя ногти и жалуясь, что у нее давно не было мужика.
— Образумься, милочка, где я тебе найду мужика в первом часу ночи да еще на кладбище? Мы с ответственным сотрудником, разумеется, не в счет. Мало того, что мы девственники, мы еще и на работе, — урезонил ее бес.
Главный русский совратитель быстро, слегка враскачку шел впереди, продираясь сквозь колючие стрелы юкки. За ним с клеткой на плече семенил Паша. Замыкала шествие скулящая Улита.
— Чтобы я еще раз потащилась ночью в такое место... Все решено: становлюсь монахиней, — хныкала она.
В темноте бедный матрос Неунывайко ударился коленом о потрескавшийся гранитный склеп. Величественная римская ночь огласилась звучным русским ругательством. Лиродендроны тревожно поежились. Баптистский хор лягушек озадаченно умолк. Мертвецы в истлевших гробах застучали костями.
Арей вернулся и щелкнул зажигалкой. На крышке вросшего в землю склепа осветились оплывшие буквы. Начальник русского отдела почесал щеку ногтем, широким и желтым как черепаховый панцырь, и довольно ухмыльнулся:
— О, старый знакомый! Я всегда знал, что мир не просто тесен, а чертовски тесен.
— Кто еще там разлегся? — потирая коленку, недружелюбно поинтересовался Паша.
— Валерий Гракх, — пояснил Арей. — Улита, ты помнишь Валерия?
— А я с ним спала? — суздальская солдатка наступила на склеп узкой ступней и легкомысленно забалансировала на нем.
— Нет.
— Тогда не помню.
Начальник русского отдела сорвал росшую у склепа травинку и пожевал ее крепкими желтоватыми зубами.
— Ты много потеряла, девочка. Тебе следовало бы с ним переспать. Тебя оправдывает лишь то, что в те давние времена тебя еще не было на свете... Валерий был римский сенатор. Из знаменитого рода Гракхов. Несметно богат, щедр и к тому же философ. На его пиры собиралась вся римская знать. Пиры продолжались по двое-трое суток, и многие гости так упивались и обжирались, что их выносили из залы ногами вперед. Этому весьма способствовали горячие италийские танцовщицы, абсолютно разнузданные в своих желаниях. Сам Гракх был колоссальный обжора и, как я уже говорил, философ. На свои пиры он всякий раз звал и меня — и я приходил, потому что такое не пропускают... М-да... Сейчас его жирное брюхо, должно быть, давно истлело. М-да...
Арей сунул руку за ворот и поскреб короткими пальцами седеющую грудь.
— Кстати, его душа была первой, которую я получил, — бодро добавил он.
— Каким образом? У этого... Гракха и так же все было! — не поверил актер.
— Ты будешь смеяться. Она досталась мне абсолютно даром. Как-то Гракху сделалось дурно на пиру. Удар. Кровь прилила к сердцу да там и осталась. Все гости были так пьяны, что ничего уже не соображали. Рабы отнесли его на ложе. Туда же пришел и я. Гракх ненадолго очнулся и подозвал меня. “Юноша, я догадываюсь, кто ты, — прошептал он губами, смятыми как раздавленная слива. — Я давно присматривался к тебе. Ты темный дух, которого так боятся поклонники нового бога из Иудеи.” — “Как ты понял это, Гракх?” — спросил я, очень удивленный. “Тебе единственному не нужны были мои золотые таланты, мои имения и мое покровительство. Вначале я все ждал, что ты чего-то у меня попросишь, и лишь потом всё понял. Тебе нужна моя душа? Забирай ее, пока я не раздумал!” Я торопливо выполнил все необходимые формальности, и тогда только спросил: “Гракх, зачем тебе это?” И знаешь, что ответил мне этот толстяк? “Я привык ничем не дорожить, потому что все, чем я дорожил когда-либо, сразу отбиралось у меня. Есть и еще одна причина. Всю жизнь я был законопослушным центристом. Хотя бы после смерти мне хочется побыть в оппозиции.”
Есаул Рубакин слушал рассказ Арея вполуха. Римское кладбище ему уже обрыдло и неудержимо потянуло вдруг на историческую родину — в город Вологду. Внезапно он скривился и хлопком могучей ладони раздавил на шее комара.
— Насосался, гад, русской кровушки! Вот тебе! — сказал он смачно, разглядывая пятно на ладони.
Затем Паша поудобнее перехватил клетку с завозившейся птицей и решительно сказал:
— Ну, пошли, что ли!
Арей испытующе посмотрел на него. Его глаза скверкнули во тьме как два плоских кошачьих блюдца.
— Шагай первым, крошка Гамлет! Мы с мамочкой Гертрудой пойдем за тобой. Не правда ли, моя красавица? — хмыкнул он, фамильярно шлепая секретаршу по нижней части спины.
Чем ближе подходили работники русского отдела к чумному захоронению седьмого века нашей эры, тем отчетливее доносились хриплые бранчливые голоса и стервозный ведьминский хохот.
Паша шагнул на песчаную возвышенность. Одновременно с этим из-за тучи, ошалело моргая, выкатилась заспанная луна и брызнула желтым стерильным светом. В десятке метров от себя, по соседству с известковыми оградами общих могил, актер разглядел плотную говорливую толпу.
На две трети это были расфранченные мужчины и их декольтированные, а то и вовсе нагие, спутницы, белокожие, желтокожие и темнокожие, беседовавшие с хрустальными бокалами в руках. На последнюю же треть толпа состояла из существ самых грозных или несуразных: змей с человеческими головами и людей со змеиными, атлетичных красавцев с лицами павианов и горных баранов, женщин-львиц с тремя сверкающими кольцами над макушкой; бородатых мужчин, сросшихся в пояснице, переходящей в рыбий хвост; грифонов, фениксов, гарпий, громадных скорпионов с лицами безобразных детей; усатых жаб, козлоногих сатиров, немезид и прочих немыслимых уродцев, словно нарочито собранных из различных частей людей и животных с целью получить самую безобразную и немыслимую комбинацию.
Между гостями скользили официанты из абиссинских колдунов с резными костяными кольцами в ушах и ноздрях. На подносах, пунцово искрясь, замерли бокалы. Актер нервно сглотнул. Он почему-то сразу усомнился, что в бокалах вино. Переведя взгляд чуть влево, Бибиков сглотнул еще раз.
Возле трехликой женщины с восемью руками и одной большой отвисшей грудью, возбужденно гогоча, топтался крылорукий гусь с жирными мужскими ляжками, завершающимися немыслимых размеров гениталиями. Чуть в стороне, попирая птичьей лапой крошащиеся надгробия, сидел крылатый дракон. Его львиная морда была низко опущена. Услышав шаги, он поднял морду, и Паша увидел, что из пустых драконьих глазниц льется синеватый ровный свет. На плоском костистом носу дракона расцветали зеленовато-багровые, с белыми мягкими прожилками, пятна разложения.
Пустые драконьи глазницы жгли актера так пристально, что он поспешил нырнуть за позеленевший обелиск, едва не налетев при этом на стоявшего к нему спиной человека. Машинально буркнув: “Чё встал? Проходи!”, Паша хотел обогнуть его, но ограда не пускала.
— Ты что, сволочь, оглох, что ли? Пропустить не можешь? Тебе же русским языком говорят! — снова крикнул актер, весьма склонный, как мы это знаем, к грубости.
Темная фигура осталась неподвижна, лишь с досадой вздрогнула плечом. Вспылив, нетерпеливый есаул Рубакин размахнулся, чтобы толкнуть упрямца клеткой, но случайно взглянул чуть вверх и ноги его застыли как у паралитика.
Стылая жуть сковала наемного сотрудника. Сердце его, сжавшись, завалилось куда-то за печень. Позвоночник примерз к рубашке. Душа пугливо заметалась в реберной клетке как заключенный в пылающей тюрьме. Она то повисала на решетке, то, забившись в угол, садилась на корточки и сжимала ладонями виски. “В Вологду хочу, в Вологду!” — панически екала селезенка. “В Вологду-у-у! В Вологду-у-у!” — выл в кишечные трубы взбудораженный желудок, акконмпонируя себе на аппендиксе. “В-Воло-гду-гду... В-Воло-гду-гду....” — медным маятником прыгала кровь в висках.
Прямо перед актером у завалившейся оградки обелиска, поросшей жесткой как проволока травой, стояла фигура, скрытая бесформенным холщовым балахоном. Просторный балахон дрябло висел на ее узких, почти девичих плечах. Фигура стояла неподвижно, повернутая у Паше спиной. Она была чуть наклонена вперед и, видимо, слегка опиралась локтем на перемычку косы. Лучи луны, как трусливые псы, льстиво облизывали ее сверкающее лезвие.
Бибиков повернулся и, уже не оглядываясь на дракона, заспешил к Улите.
— Кто это? — прошептал он, потянув ведьму за запястье.
— Где?
— Там, за обелиском! Дама с сельскохозяйственным орудием?
— Отстань! Мне отсюда не видно, — сказала Улита с легким раздражением. Вполне определенно покачивая бедрами, ведьма подманивала синекожего новозеланского демона, и взбудораженый есаул Рубакин ей мешал.
— Не видно — так посмотри! — потребовал Паша.
Сообразив, что ей не отвязаться, Улита заглянула за обелиск.
— Ну да. Это Смерть, — подтвердила она.
— Яшкин кот! — тихо прошептал актер, трогая переносицу. Сказывалась старая привычка. Когда в детстве маленький Паша Бибиков волновался, в носу у него начинали взрываться сосудики.
— Еще вопросы есть? — фыркнула Улита.
— Есть. Почему она стоит спиной?
Ведьма пожала плечами.
— Она всегда стоит спиной.
— Почему?
— Ее лицо можно увидеть только один раз. Тот, кто его увидел, уже не жилец.
— А я лица не видел! Я только спину! Значит, я еще поживу? — обрадовался Паша, вновь зашкаливая в радужную область матроса Неунывайки.
— Поживешь, поживешь, — нетерпеливо заверила его ведьма, глазами выслеживая новозеландца.
Синекожий демон, подпрыгивая от нетерпения, стоял за мергелевым надгробием и буйно сигнализировал обеими руками, подманивая к себе суздальскую солдатку. На склепе, за которым он прятался, сидела мраморная вдовица с отбитой рукой и безутешно рыдала, свесив голову на грудь.
Услышав, что он еще покоптит небо, Паша мгновенно охамел. С ним такое бывало.
— Гран-мерси, что поживу! — поблагодарил он и хвастливо добавил: — А я ей еще сказал: “Чё встала! Двинь тазом!” И сволочью ее, между прочим, обложил. Как думаешь, мне за это ничего не будет?
— Что ты у меня спрашиваешь? Ты у нее спроси, — ухмыльнулась ведьма.
— Еще чего!
Актер на цыпочках подкрался к обелиску и осторожно высунулся из-за него.
— Ах ты, мля! Ее нет! И куда, позвольте спросить, запропастилась работница косы? — воскликнул он удивленно.
— Значит, у старухи с кем-то назначена встреча. И, можешь не сомневаться, эта встреча состоится. Она очень пунктуальна, — сказала Улита, оглядываясь. — Ну все, теперь ты от меня отстанешь?
— Топай, топай! — разрешил ей Паша. — А твой филолетово-голубой убежит к другой. На него вон та ослоголовая со змеиным хвостом давно заглядывается.
Суздальская солдатка мгновенно помрачнела.
— Какая ослоголовая? Где эта гадюка, я ей глаза выдеру! — спросила она, подбоченясь.
— Вон она стоит! — ткнул пальцем Паша.
Ведьма тяжело, как башенный кран, обернулась и двинулась в указанную сторону.
— Эй, эй, стой! Шутка! — крикнул ей вслед есаул Рубакин.
Улита вернулась и, нахмурившись, прихватила его длинными ногтями за нос. Больно прихватила. Раскосые кошачьи глаза, не мигая, смотрели на Пашу. На дне зрачков мерцала и кувыркалась недобрая искра. Наемный сотрудник сразу почувствовал себя муторно, как с похмелья.
— Ах ты, сучье вымя! — тихо прошипела ведьма на своем кровосмесительном жаргоне. — Ты осуждать меня не смей и в душу мне не лезь! Что хочу, то и делаю, никто мне не указ!.. Эх ты, теленок, знал бы ты, зачем ты Агею нужен!
— Зачем? — заинтересовался Паша, но тотчас ногти спохватившейся ведьмы впились еще глубже, и кровный родственник матроса Неунывайки заорал: — Только не за нос! Мамочка, не надо членовредительства! У меня слабое сердце!
Приниженные наемного сотрудника вопли насмешили Улиту, и многострадальный актерский нос был выпущен на свободу.
— Ладно, суслик, живи и не теряй времени даром! У тебя есть возможность увидеть кучу страшил из древнего пантеона. Всякие там Сераписы, Деркето, Тефнуты и Апедемаки. Старомодные демоны в отставке, все еще таскающие свои нелепые регалии. Триста тонн чванства на грамм ума. Не понимаю, почему Везельвул еще терпит этих приживалов... Как, ты еще здесь? Марш отсюда!
Ухватив есаула Рубакина за плечи, ведьма развернула его спиной. В следующую секунду поощрительный туз между лопаток, отвешенный с неженской силой, придал Паше ускорение, требуемое для того, чтобы оказаться в толпе демонов.
Избавившись от приставучего есаула, суздальская солдатка воровато облизнулась, словно кошка, собравшаяся съесть сметану, и нырнула за мергелевое надгробие. Мраморная вдовица на склепе зарыдала вдвое сильнее прежнего. Ее грызла зависть.
Тем временем кровный неунывайковский потомок опасливо шастал между демонами, разыскивая Арея и вслушиваясь в невнятный гул голосов. Разговор между разноплеменными бесами, встретившимися на заброшенном кладбище вблизи Палатина, велся на классической латыни. Есаул Рубакин, никогда не затруднявший себя ее изучением, ничего не понимал и лишь хлопал глазами, загораживаясь клеткой. Ему было неуютно. Перед его внутренним взором вновь начинал маячить идеализированный призрак сырного города.
Иксоногий абиссинский колдун сунул ему пальмовый черепок и настойчиво показал на рот. Наемный сотрудник скривился: в черепке плескалась мутная прогорклая жижа, покрытая зеленой пленкой.
— Что за анализ мочи ты мне притащил? Не стану я глотать эту дрянь! Ни за что! — категорично заявил Паша и... залпом выпил.
На вкус жижа оказалась еще отвратительнее, чем можно было предположить. Пока наемный сотрудник пытался истогнуть ее из себя, абиссинец быстро коснулся ладонями его ушей и губ. Потом иксоногий сделал шаг назад, хладнокровно поправил в носу колокольчик и, сохраняя серьезное выражение лица, внезапно заорал во всю мощь легких.
Актер, к которому сразу обратилось множество глаз, для храбрости выругался и озадаченно замер: ругань его, начавшаяся бойким русским речетативом, завершилась уже латинским “tua mater”...
— Gaudeamus, igitur! Пора смываться! — всполошился вконец оконфузившийся есаул Рубакин.
Не успел Паша улизнуть, как внезапно одна из больших групп гостей раздвинулась. В ее центре Паша заметил плотного беса, вертевшего по сторонам головой на красной жилистой шее. Бес был кривоногий, с тощей козлиной голенью. Завершалась голень копытом, которое, как у лошади Пржежевальского, было оторочено длинной желтоватой шерстью. Сзади, продетый в вырез в брюках, свисал кожистый старомодный хвост, а спереди фрак округляло упругое, очень благонадежной формы брюшко, какое часто можно наблюдать у здоровяков средних лет. По такому брюшку обычно хочется похлопать и, умилившись, воскликнуть: “Здорово, пузан! Почем барабан?”
Бес был в черной фрачной паре, с белыми манжетами, выступавшими из рукавов ровно на два с половиной сантиметра. Его самодовольная овальная вперед бородка воскрешала в памяти достойно-подагрический облик президента Линкольна.
Почувствовав, что его разглядывают, бес сердито взглянул на Пашу своими близко посаженными глазками, и актер мгновенно ощутил ломкую дрожь в коленках.
“Ой мама, да это же сам дядюшка Сэм, покровитель Америки!” — спохватился Бибиков.
Одновременно голова наемного сотрудника сама собой вдавилась в плечи и, неумело кланяясь, он застенчиво буркнул:
— Здрасьте!
Кисло поморщившись, Дядюшка Сэм отвернулся. Постояв некоторое время в размышлении, он раскрыл объятия и направил свои подагрические шаги к появившемуся на горизонте Арею.
“Как же я так сплоховал? Что я институтка, что ли, фигуры ему изображать? Надо же было так струхнуть!” — выругал себя Паша, запоздало краснея за свое малодушие.
Тем временем Дядюшка Сэм и Арей поцеловались с таким жаром, что едва не смяли друг дружке носы. Несколько раз, словно передыхая, они размыкали объятия, но потом вновь прилипали друг к другу. Начальник русского отдела от умиления шмыгал носом, а у американца в глазах стояли слезы.
“Вот уж два Иудушки! Недаром он Христа целовал!” — исподлобья глядя на них, подумал Паша.
Страх, сковывавший наемного сотрудника вначале, начал помаленьку проходить, и актер посматривал по сторонам уже почти молодцом.
Между Ареем и Дядюшкой Сэмом затеялся легкий изящный разговор, подсвеченный стоматологическими американскими улыбками и загадочными русскими ухмылками. Ох уж эта русская ухмылка! Если американская улыбка, демонстрирующая тридцать два хорошо починенных зуба, ясна и понятна мне как конструкция табурета, то ты, родная наша ухмылка — сплошная загадка. Видимо, секрет твой и причина твоего зарождения таятся в природе нашей национальной души и затрагивают самые глубокие ее недра, неведомые нам самим. Более того, даже сам русский, какой-нибудь Ваня, Андрей или Гаврилыч, ухмыляющийся так по тридцать раз на дню, едва ли понимает до конца, что заставляет его делать это так лукаво и снисходительно.
Разберем простейший пример. Вот дорожный работяга Вася Пупкин, покуривая “Приму” и прицельно поплевывая себе под ноги, сидит под палящим солнцем на перевернутых носилках. К нему на кузовной “Газели” с желтым мигающим проблеском подъезжает бригадир и нервно интересуется, почему до сих пор не поставлен бордюр. Что делает в ответ наш Вася Пупкин? Вытягивается по стойке “смирно”? Рапортует, что не хватило раствора? Ничего подобного! Щелчком пальца он отсылает окурок прямо в борт проносящейся мимо “Тойоты” или “Мерседеса” и... ухмыляется той самой загадочной ухмылкой, какой ухмылялся Арей в ответ на лицемерные распросы дядюшки Сэма. Ну что, скажите что заставляет его так делать? Вот что не дает мне покоя. То ли он в душе посылает того, в чей адрес ухмыляется, то ли знает, что в этот момент и его самого мысленно адресуют по тому же ведомству, то ли еще нечто таинственное и неподвластное психоанализу скрыто в этом движении его губ?
Легкий изящный разговор принимал тем временем все более заостренные формы. Дуэль на рапирах на глазах перерастала в дуэль на пожарных топорах. Наконец дошло до того, что Сэм простер короткопалую длань и, сострадательно блея, дотронулся Арею до щеки:
— Что с тобой, старик? Скверно выглядишь. У тебя мешки под глазами. Всё переживаешь развал Союза?
Начальник русского отдела кротко прищурился.
— А что, есть предположения, почему он развалился? — тихо спросил он.
Дядюшка Сэм застенчиво заерзал копытцем и поспешил перевести разговор. Для этого он извлек из кармана фрака золотые часы в форме луковицы и взглянул на стрелки.
— Ай-ай-ай! Уже почти час ночи! Опаздываете, друг мой. Должно быть, вас задержали важные дела. Не поведаете, какие именно? Операции с сырой нефтью? Поставки газа в Скандинавию? Толлинг? Запущенная отчетность по родовым проклятиям? Братская помощь хаббардистам-любителям? Нет, не это? Тогда может горит план по зарубленным старушонкам? — тоном добродушного укора спросил он.
— Да если бы только старушонки! Старушонки это еще полбеды. Меня мозоли замучали. Не порекомендуешь, часом какого-нибудь рецептика? — в тон ему отвечал Арей.
Кладбище настроженно притихло. Американский черт позеленел, но, сдержавшись, снисходительно запрыгал полинявшими бровями.
— Ах, Арей, Арей, ты все такой же шутник! — сказал он фанерным голосом.
“Видел, как его передернуло? У нас шепчутся, что он выдвинулся, отпаривая Везельвулу мозоли,” — дохнула Улита на ухо Паше.
— Странно, что приглашение запоздало. Я отсылал его неделю назад. Неужели почта задержала? Я устрою этим канальям разнос! Я заставлю их сожрать все неотправленные пергаменты! — загрохотал дядюшка Сэм.
— Кроме почты были еще дипломатические каналы. Или они засорились моченой кукурузой и соевыми бобами из гуманитарной помощи? — насмешливо поинтересовался начальник русского отдела.
Холеная бородка американца брезгливо дрогнула.
— Пуф-ф! — выдохнул он. — Арей, я тебя не узнаю! С каждым разом ты становишься всё невыносимее. Зачем же воспринимать все так болезненно?
— Тебя смущает слово “моченая кукуруза”? В таком разе пардон. Не бей меня по почкам, мамочка: я уже краснею! — распереживался Арей.
— Ну, Сэм, и где твои окорочка? — продолжал он.
Заокеанский дядюшка запечатлел на своем благообразном лице знак вопроса.
— Какие окорочка?
— Как какие? Разве ты приглашал нас не на шашлык из ножек Буша?
Размышляя, Сэм провел розовым, как колбаса, языком по прорезиненным губам.
— Ха-ха! — проговорил он, грозя Арею жилистым пальцем. — Как ты сказал, проказник?.. шашлык из ножек Буша? Ха-ха! Весьма остроумно! Друзья мои, прошу сюда! Мы начинаем!
Подзывая ассистентов, Дядюшка Сэм хлопнул в ладоши. Тотчас гул голосов смолк, и гости стали рассосредотачиваться по краям площадки.
В то время, как высокий желтолицый черт с узкими щелочками глаз очерчивал зазубренным ятаганом границы круга, другой черт — рыжий и пухлощекий — вкатил в круг тележку. На тележке помещался пластиковый вольер с желтым ярлычком, похожим на медицинский рецепт.
В вольере, задиристо нахохлившись, восседал здоровенный заплывший бройлер, огромный как индюк. Его красный, налитый кровью хохолок свисал набок. На опереньи у него, как на крыльях истребителя, были выведены серебрянные звезды по числу одержанных побед. Даже те из зрителей, кто ничего не смыслил в бойцовых птицах, одобрительно загалдели. Видно было, что перед ними и петухам петух, и бойцам боец. Теперь все взгляды обратились к Арею. Интересно, кого выставит он соперником этому птичьему Патигрюэлю? Да и реально ли вообще найти ему соперника?
— Ну и где ваша канарейка? Как это по-русски, “пьетька-дурьяк”? — покровительственно спросил Сэм. Паша был уверен, что он нарочно исковеркал слова. Бесы высоких рангов обычно не испытывают языковых затруднений.
Выдержав паузу, Арей эффектно сплюнул в сторону чумных надгробий. Его сверкающий плевок просвистел над кладбищем низколетящей кометой Галлилея.
— Паша, клетку! — велел он.
Вынося клетку, наемный сотрудник подскользнулся на ровном месте. На желтоватой сухой земле некстати поблескивала новенькая пробка от пива “Пильзнер”.
“К чертовой матери! Только тебя здесь не хватало!” — с досадой пробормотал Паша. Со всех сторон ему приветливо заулыбались лица. От этих понимающих улыбок у актера сразу засвербило в носу, зачесалась шея и захотелось забиться под церковную паперть.
По знаку Арея Паша раскрутил мешковину и сам впервые увидел того, с кем вместе летел на стремянке. В клетке сидел тощий, ощипанного вида петушок. На рынке на него не позарилась бы ни одна кухарка. Сквозь вылезшие перья проступала синеватая в пупырышках кожа. В хвосте было всего два или три пера. Когда на него упал свет, петушок попытался дерзко кукарекнуть, но потерпел неудачу. Из его горла вырвался неопределенный звук, похожий на утренний кашель курильщика.
Дядюшка Сэм выпучил глаза. Гости тоже были ошарашены. Молох, рыхлый бес с отколотым правым рогом, личный представитель отсутствующего Везельвула, одобрительно захохотал. Девять его подбородков волнообразно запрыгали. Внизу, под синей фуляровой рубахой, вздымалось девятым валом мягкое желейное брюхо.
— Что означает этот фарс? — с яростью спросил Сэм.
— Небывалое зрелище! Дамы и господа, не пропустите! На арене цирка цыпленок жареный, цыпленок пареный! Опасный номер выполняется впервые! — распахивая клетку, с клоунской ужимкой воскликнул Арей.
“... пошел по улице гулять. Его поймали, арестовали, велели паспорт показать. А паспорта нету — гони монету, монеты нету — гони пиджак...” — запрыгали над римскими холмами, от Авентина и Целлия до Эсквилина и Капитолия, слова бесшабашной песенки. Да, судя по виду петушка, это был тот многострадальный бедолага.
— Требую проверки русской птицы на предмет того, что она может оказаться трансформированным суккубом либо инкубом! — сухо произнес дядюшка Сэм.
Бельвиазер, горячий бес из мексиканского отдела, носивший толстую золотую цепь и немыслимое число перстней, взял у Паши петушка и ловко завертел его, уворачиваясь от клюва.
— Это не суккуб, амиго. Я кое-что в этом понимаю. Этот облезлый петух тощ, но жилист. Он будет драться.
Дядюшка Сэм покосился на Бельвиазера и поджал губы. После этого оба вельможных конкурента, не затягивая более, заняли места среди зрителей. В кругу остались только ассистенты, держащие петухов, и Бельвиазер как знаток петушиных боев принявший на себя роль судьи.
— Внимание, амиго! — объявил мексиканец. — Схватка проходит без деления на раунды до явного поражения или до смерти одного из соперников. Тяжкие раны не могут служить поводом для остановки состязания. Помогать бойцам магией, равно как использовать заговоры, обереги, ауру удачливости, энергию янь и иные незаконные способы усиления, строго воспрещается. Уличенная в этом сторона немедленно будет снята с состязания и признана проигравшей. Вопросы есть? Тогда приступим во имя Везельвула! Оба бойца выпускаются в круг на счет “три”! Раз, два!
Едва Бельвиазер произнес “три”, как Паша с рыжим американским ассистентом подбросили петухов, вытолкнув их в центр круга.
Несколько секунд американский бройлер и цыпленок пареный пританцовывали, подметая песок хвостовыми перьями, а затем, приоткрыв клювы, бросились в атаку. Хлопая крыльями и подскакивая, петухи наносили удары шпорами и клювами. Вскоре на оперенье у обоих соперников выступила кровь. Поднявшаяся пыль окутала место сражения, скрыв забияк из виду. Только изредка кто-то из них ненадолго показывался из облака и сразу же нырял в него снова.
— Полейте же песок водой! Ничего не видно! — досадливо простонала Менхит, египетская богиня с львиным ликом, из ноздрей и ушей которой валил густой едкий дым.
— Не выступайте, мадамочка! И без вас знают, что делать! — строго сказала ей Улита.
Бельвиазер, бросившись грудью на землю и почти всунув лицо в пыльное облако, наблюдал за схваткой. Его худые ноги страстно вздрагивали. Казалось, он один понимает, что происходит. Сомкнувшись вдоль границы очерченного круга, бесы улюлюкали и вопили. Все ранги смешались, все формальности были на время забыты, даже негусы-официанты, пошвыряв подносы, пробились в первые ряды. Неудачливого есаула Рубакина бесцеремонно оттерли и затолкали.
Ведьмы же вели себя вообще из рук вон плохо: царапались, азартно взвизгивали, вопили, мешая осколки средневековой галантности с непотребной руганью. Молох, сидя на корточках, неторопиво раскуривал кальян, распространявший сильный запах анаши. Вид у него был созерцательно-отрешенный.
Разумеется, немедленно образовался и свой тотализатор, затеянный двумя бойкими смуглыми бесами, один из которых, судя по одежде, в дневное время был правоверным раввином. Оба, стоя на разных концах круга, выкрикивали гортанными голосами и поднимали над головой деревянные дощечки. На дощечках мелом отмечались ставки, увы, не в пользу цыпленка жареного.
Среди демонов, ставивших за цыпленка, Паша заметил головастого китайского беса Гунгуна, трех похожих между собой азиатских джинов, Улиту и кого-то из забытых древнеиндийских божеств, кажется, Ханумана или Манаса.
“Что это такое? А остальные как же? Остальные, выходит, в нас не верят?!” — оскорбился Паша.
Воспылав патриотическими чувствами, актер даже полез в карман, чтобы поставить на русского петушка, но спохватился, что счет ведется не на деньги, а на заложенные души. Чем бы он расплачивался, если бы проиграл? Паша уже давно сообразил, что заложить душу одно, а вот проиграть — совсем другое.
“Ну уж нет! — сказал себе Бибиков. — Без штанов-то я уже оставался, а вот чтобы без души... Конечно, я не жмот, но без этой маленькой штучки мне будет одиноко!”
Дядюшка Сэм, уверенный в победе своего бройлера, скрестив на груди руки, красовался в толпе ассистентов и прихвостней. Его физиономия, обремененная мускулистым подбородком, так и просилась на оттиск купюры в один доллар. Арей стоял к Паше спиной, и актер видел лишь его покатые, как диванная спинка, плечи и жирную генеральскую складку на затылке. Складка непрерывно подрагивала — русский бес пребывал в беспокойстве.
Пыль, наконец, улеглась. Взглядам предстали два всклокоченных драчуна. Выщипанный хвост и потревоженные перья делали американца похожим не то на растерзанную подушку, не то на чучело в промежуточной фазе изготовления. Цыпленок жареный, хоть и окривел на один глаз, сохранил былую стремительность натиска. При каждом столкновении грудью массивный бройлер отбрасывал его почти на метр. Однако дерзкий цыпленок, не сдаваясь, вновь кидался пускать из соперника перо и пух.
Ладони лежащего Бельвиазера азартно зачерпывали пыль.
— Амиго, а русский петушок-то ничего, жилистый! — пробормотал он.
— Четыре к одному! Ставлю сто душ! — плаксиво крикнула дымящаяся Менхит.
— Три к одному! Пятьдесят родовых проклятий! — пискнула фистулой трехликая Геката.
— Десять самопроклятий и тридцать душ несовершеннолетних онанистов за американца! — подал голос некто в желтых брюках, но без головы. Свою отрубленную голову он держал правой рукой за волосы. Голова со старческими мешочками под глазами смотрела высокомерно и булькала кашлем.
— Кхю-ююмм... Тысяся... кхю-юмм... дус за руського! — прищурился и без того прищуренными по жизни глазами китайский демон Гунгун. Кратеры оспы изрывали плоское как равнина лицо.
Сухой щелчок. Гибкий конец стека лизнул желтое телячье голенище. Рядом с китайцем обозначилась щеголеватая фигура с маленькой, как набалдашник трости, головой.
— Один к двум идет? Я принимаю! — подал голос начальник английского отдела бес Вильгельм, известный некогда как Завоеватель, но позже прохрюкавший, как и Арей, все колонии.
— Кю-ююмм... Знацис, если я выигрывать, я получать две тысяси дус? — уточнил Гунгун, в арифметической муке морща лоб.
Процедив “если”, Вильгельм продемонстрировал китайцу свой точеный завоевательный профиль. Гунгун не остался в долгу и, встав боком, продемонтрировал франку легкую равнинную возвышенность своего носа.
Молох вынул изо рта мундштук и с неудовольствием воззрился на погасший кальян. Его левая бровь мохнатой гусеницей поползла на лоб. Сопровождавшая его жрица засуетилась, раздувая уголек.
Неожиданно ритм схватки изменился. Размытое пыльное облако приобрело форму овала. Хлопки крыльев сделались слабее, а подскоки ниже. Ближневосточные бесы-тотализаторщики обеспокоенно забомотали и стали, плюя на грифельные доски, быстро стирать с них длинными рукавами.
“Чего-то унюхали! Сейчас... Вот сейчас! Да пропустите же!” — догадался Паша, бесцеремонно проталкиваясь вперед.
Дальнейшее неизгладимо отпечаталось в сознании Гамлета как кусок жирной говядины, свалившийся с вилки на новую скатерть. Петухи разом подскочили и на томительную секунду повисли в воздухе. Толчок жирной груди — и русский цыпленок, подогнув ощипанное крыло, опрокидывается на землю. Бройлер напрыгивает сверху и с хладнокровием отбойного молотка начинает методично проклевывать ему голову. Бледный Бельвиазерс смотрит, приподнявшись на ладонях. Пронзительно взвизгивает успевшая вернуться Улита. Арей сутулится, деревенея скулами. Дядюшка Сэм, напротив, приосанивается и надувает щеки. Ближневосточные бесы суетливо глядят на доски. Адские тузы беспокоятся. Скрюченные пальцы тянутся к бумажникам из дубленой кожи. На некоторых бумажниках щеголевато топорщатся бирочки: “Суицидсырье. Сорт высший.”
Вот он — страшный кошмар матроса Неунывайки.
Но кошмар придет потом вместе с липким предрассветным потом и смятыми простынями, смешавшись с десятком иных, более поздних видений. В миг же, когда все свершилось, наемный сотрудник огранился тем, что ошеломленно подумал: “Эхма, продули!”
Но не все еще было кончено. Цыпленок жареный, цыпленок пареный недаром ходил по улице гулять, не имея ни паспорта, ни денег, ни пиджака. Суровая жизнь подворотен многому ему научила.
Неожиданно он вырвался, оставив в клюве у бройлера значительную часть гребешка. Прежде, чем опьяненный победой соперник успел опомниться, встрепанный петушок налетел на него сверху со стороны своего зрячего глаза и глубоко вонзил шпору в незащищенный мышцами затылок бройлера.
Бройлер бестолково замахал крыльями, пробежал несколько шагов, волоча за собой петушка, и рухнул, вздрагивая жирненькими окорочками. Высвободив шпору, цыпленок вскочил и неудачно попытался прокукарекать. Однако из его горла вырвался лишь скрежет, какой бывает у собравшихся бить часов с маятником.
Молох торопливо поднялся и стал косолапо продвигаться к выходу. Оказавшись в открытом месте, он взмахнул над головой кальяном, и, захохотав как трагик в последнем действии, провалился в преисподнюю.
— С докладом полетел! — вполголоса сказал Арей. Его ледяные скулы постепенно оттаивали, все еще сохраняя недоверчивое выражение.
— Что вы несете? С каким докладом? Не расходитесь! Схватка будет продолжаться! — опомнившись, выкрикнул Дядюшка Сэм.
— Сеньор, возьмите себя в руки и не трясите вашего петуха. Он больше не будет драться. Он годен лишь на то, чтобы сварить из него бульон, — сказал Бельвиазер, озабоченно отряхивая белые брюки.
— Гомональный идиот! Это еще не конец! — прошипел Дядюшка Сэм, хватая мертвого бройлера за крыло. Он повернулся на квадратных каблуках и исчез ни с кем не прощаясь. Мгновенно спустя исчезла и вся его свита.
— Сэм не привык проигрывать. Он в бешенстве. Значит, опять пойдут по Техасу ураганы гулять, — с неудовольствием пробурчал рыжебородый Барбаросса, открывая бумажник, чтобы расплатиться. Львиноголовая древняя Тиамат уже распахнула рот, чтобы заглотить выигранные души.
Бельвиазер подошел к Арею и быстро заговорил, восхищенно прижимая руки к груди:
— Браво, сеньор! У вас прекрасная птица, хотя с виду это просто пугало! Я умоляю вас, не скажите мне “нет”: отдайте ее мне!
Пожав все лавры, которые было возможно, и отклонив предложение страстного Бельвиазера обменять птицу на сто мешков конопли, русский бес Арей со свитой забрали отважного цыпленка и покинули вечный город.
Глава 6.
ЗОЛОТУШНЫЙ ПОЦЕЛУЙ ПОГОНОФОБА
Поздним вечером в однокомнатной квартире с кремовыми унылыми гардинами и буйствующими фиалками на окнах шел горячий спор. Спорили уже известная нам Лариса Орлова и подруга ее матери Полина Осиповна Бердан, к которой Лариса была отправлена для вразумления.
— Ларисочка, тебя уже двадцать пять лет! Пора подумать о свитии своего гнезда! — мягко вещала Бердан.
— Не двадцать пять, а двадцать четыре, — тоскливо возражала Лариса, болтая ложкой в чае.
— Неважно, что двадцать четыре. Скоро будет двадцать пять, а потом сразу тридцать, — отрубала Полина Осиповна, делая в воздухе гильотинирующее движение ладонью.
Полина Бердан была двойная вдова. Первый муж у нее был архитектор Швыдченко, второй — настройщик роялей Бердан. Второй муж был человеком очень огорчающимся. Несколько лет назад он тихо усоп под белым роялем “Беккер”, убитый его не излечивающимся диссонансом.
Двойная вдова была весьма колоритная дама, зашкаливающая далеко за центнер. Ее щеки отливали самоваром. Талия была неохватна. Руки в запястьях и у локтя были немыслимой ширины и белизны. Уши с бирюзовыми подвесами походили на два аппетитных пельменя.
К обоям на ее кухне рядом с календарем, изображавшим красавицу-китаянку, томно обмахивающуюся веером, была пришпилена вырезка из газеты, поучающая:
ЕСЛИ ХОЧЕШЬ БЫТЬ СТИЛЬНОЙ ПЫШКОЙ
СНИМИ: НАДЕНЬ:
невыразительные безразмерные балахоныплатья-мешки, мышиного цвета блузкинаглухо закрытые сарафаныплатья-сорочкишироченные пиджакипрямые юбкидомашние халатырастоптанные туфли юбку-балон из “жатого” шелкальняные платья на кулискахбрюки из техноткани со светоотражающими лампасамиюбки из “состаренного” льнальняной шарфшорты с накладными карманамитрикотажные топышифоновые блайзерыветровки из вискоза и денимаяпонские туфли-сабо на деревянной подошве
Однако, несмотря на это ободряющее руководство к действию, двойная вдова беседовала с Ларисой, будучи одета в домашний халат с одутловатыми попугаями и растоптанные шлепанцы без задников. Японские туфли-сабо на деревянной подошве и брюки из техноткани со светоотражающими лампасами П.О.Бердан, видимо, берегла для другого случая.
— Ларисочка, я хочу познакомить тебя с одним хорошим человеком! Я обещала это твоей маме! — промывала мозги двойная вдова.
— Вон маму с ним и познакомьте! — возразила девушка-мотор.
— Ларисочка, не выдумывай! У тебя комплексы!
— У меня нет комплексов. Просто не нужны мне ваши хорошие люди!
— Ты рассуждаешь как круглая сирота. Между тем, мама у тебя не поющая балерина, а папа не летчик дальнего плавания!
Лариса заморгала. Она не успевала за кульбитами мысли двойной вдовы.
— Вы отлично знаете, что мама у меня экскурсовод, а папа в Химках с новой семьей, — сказала она не в такт.
— Ларисочка, ты инфантильный подросток! — категорично заявила мамина подруга, перемалывая челюстями толстый ломоть столичного кекса.
— Мне еще рано замуж! Я плохая хозяйка!
— От тебя никто не требует быть хорошей хозяйкой! Никто еще не стрелялся из-за хороших хозяек. У настоящей женщины должны сверкать чистотой только две вещи: унитаз и бретелька от лифчика!
— Но я не люблю детей! — отбивалась Лариса.
— Никто не любит детей!
— И замуж я не хочу!
— Никто не хочет замуж... — сгоряча брякнула двойная вдова и, спохватившись, веско добавила: — Но надо!
Лариса, не привыкшая к моральному артобстрелу такой мощности, стала теряться, давать слабину и грызть съедобную корочку на поцарапанном пальце.
— Ты это брось! — строго сказала Полина Бердан. — Ты не голодаешь! У тебя нет необходимости питаться заусенцами и ногтями.
— Отстаньте от меня! — из последних сил огрызнулась Лариса.
— Не отстану! Я несу за тебя моральную ответственность. Я хочу, чтобы ты встретилась с одним человеком. Красив как бог. Сотрудник инофирмы. Тридцать два года.
— И до сих пор холост? Или разведен? — удивилась Лариса.
Вдова сделала туманный жест, намекающий то ли на особую переборчивость сотрудника инофирмы, то ли на прочие его скрытые достоинства.
Лариса тяжело вздохнула и сдалась.
— Ладно. Встречусь один раз, только ничего не обещаю, — сказала она. — Как его, кстати, зовут?
— Венедикт, — слегка изнасиловав свою память, сказала подруга матери. — Венедикт Огурцов. Чудесный человек.
Девушка-мотор расхохоталась:
— Не хочу быть Огурцовой. Это почти что Помидоровой или Репкиной. У нас была одна девочка в группе с фамилией Грушинская-Абрикосова. Потом она вышла замуж и стала Воробушкиной.
Двойная вдова снова изобразила некий туманный жест, означавший, по всей вероятности, что если очень приспичит, то станешь и Огурцовой, и Воробушкиной, и Наплюваевой, и даже Недаймневрыло.
— Ну наконец-то согласилась, — восторжествовала Полина Бердан. — А то вам тут все гениев подавай! А гении-то с брачком!
— С каким брачком?
— Как же, как же. Знала я тут одного такого: в ластах выпрыгнул из окна общежития. А был, между прочим, математик.
— И что с ним? Жив? — сочувственно спросила Лариса.
— Дураков высота не берет. Протрезвел уже в гипсе.
Лариса шмыгнула в коридор и стала торопливо одеваться.
— У тебя слишком вызывающие ногти! Так не ходи! Не забудь поддеть носки под босоножки! — скомандовала напоследок двойная вдова, глядя как дочь ее подруги обувается, брезгливо отталкивая ногой жирного мопса.
— Обязательно поддену. А, может, лучше японские туфли-сабо? — и, метнув эту прощальную гранату, девушка-мотор торопливо выскочила из вдовьей квартиры.
Некто, за хороший характер прикованный родным отцом к стене, однажды высказался в том ключе, что жизнь есть сон. Неправда! Жизнь — это кошмар. Единственное утешение, что кошмар кратковременный.
Бояться приходится абсолютно всего. Страхов, или фобий, многие тысячи, и все они имеют закрепленные названия. Боязнь холода — фригофобия, жары — термофобия, одиночества — эремофобия, страх быть погребенным заживо — тафефобия, открытых пространств — агорафобия, пустых комнат — кенофобия, темноты — эклуофобия, дневного света — фенгофобия, глаз — омматофобия, царапин — эмихофобия, волос — каэтофобия, бород — погонофобия, перьев — птеронофобия, зубов и зубной боли — одонтофобия, бессонницы — клинофобия, утренних подъемов — стасифобия, грабителей — харпаксофобия, церкви — эккесиофобия, дождя — омброфобия, работы — эргазиофобия.
Примерно столько же, сколько и фобий, насчитывается в мире маний. Из них самая прилипчивая и безобидная состоит в ежеминутном мытье рук и выскабликании из-под ногтей воображаемой грязи. Кроме маний и фобий, существует еще несколько дюжин “филий”, не сулящих их обладателю ничего, кроме неприятностей. По этой причине на “филиях” я задерживаться не буду и вернусь к маниям и фобиям.
Обычного, ничем не примечательного, человека преследуют по статистике одна фобия и парочка маний. Редко кто может похвастать большим.
Однако такие уникальные экземпляры все же попадаются. В Москве на улице Стромынке, в девятиэтажном блочнике с видом на бетонный забор, проживал некий индивидуй, которого преследовали абсолютно все существующие фобии и большая половина маний.
Звали этого эксклюзивного субъекта Венедикт Огурцов. У Венедикта были широкие плечи, пухлые щеки с наглым поросячьим румянцем и твердый породистый нос. Он сошел бы даже за красавца, если бы не вечное выражение затравленного ужаса в глазах и не сложенные обиженным бантиком губы.
Жизнь для него была сплошным кошмаром. А была она для него кошмаром оттого, что он, как бывший студент-медик, вылетевший со второго курса за академическую неуспеваемость, слишком много знал. Даже теперь, десять лет спустя, занимая смутный средней величины пост в представительстве австрийской фирмы, производящей одноразовые салфетки, бумажные полотенца и женскую гигиену, Венедикт страдал от своих премногих знаний.
Так Огурцову было известно, что боязнь себя самого называется аутофобией, а панический ужас перед всем на свете — панофобией. Он доподлинно ведал, что зубные щетки кишат бактериями. Уколовшись гвоздем или иголкой, можно схлопотать столбняк. Использование дезодорантов чревато раком. Туалетная бумага вызывает геморрой. Регулярное мытье головы — приветственный марш облысению. Чистка зубов отбеливающими пастами — самый элегантный способ сказать “прощай” зубам и “здравствуй” фарингиту. Стекла от разбившихся очков могут выбить глаз, просмотр программ новостей и неумеренное чтение газет привести к шизофрении, а немытое яблоко — к брюшному тифу.
Недоучившийся медик видел опасности и там, где другие их благополучно прохлопывали. Чего уж, кажется, безобиднее ковыряния пальцем в носу? Ан нет! Увлекшись этим родом деятельности, оказывается, легко пополнить собой, любимым, ряды клинических идиотов. Как? Очень просто! Поджимая губы, вечно застывшие в ожидании беды, Огурцов объяснил бы вам, что, извлекая из носа присохшего червячка, можно легко занести в артерию инфекцию, которая в свою очередь вызовет закупорку сосудов головного мозга.
Но если бы все ужасы мира ограничивались лишь этим! Как легко, как приятно было бы тогда жить! Но, увы, несчастному Огурцову было известно в сотни раз больше. Он ведал, что общественные туалеты способны одарить целым букетом венерических заболеваний. Резко встав со стула, можно схлопотать инсульт, а, выпив в бане стакан холодного пива, заработать инфаркт. Пробки от шампанского выбивают глаза и зубы, поцарапанная родинка может привести к онкологии, а неудачно уроненная вилка — к гангрене.
А можно ли спокойно обедать или ужинать, когда знаешь, что ежегодно шесть миллионов человек прощаются с жизнью, подавившись жареной картошкой или горошиной из салата? А сама пища, которую мы употребляем? Что она такое как не замедленный яд? Кладбище пестицидов, гербицидов, консерванта Е, ртути и гормональных добавок.
“И это еще цветуарчики! Клубни впереди!” — воскликнул бы Огурцов и, пугливо съеживая богатырские плечи, закатывая измученные, с базедовой поволокой глаза, поведал бы вам страшную тайну.
Оказывается, молочные продукты вызывают импотенцию, мучные — вялость кишечника и ожирение, помидоры — сужение сосудов головного мозга и мигрени, абрикосы провоцируют астму, рыба накапливает ртуть, увлечение сыром приводит к атеросклерозу, малина образует камни в почках, а консервы увеличивают вероятность рака. Жвачка “Орбит” может вызвать тяжелейший понос, а острые края фольги от шоколада “Алёнка” в состоянии перерезать вену.
А наши путешествия по свету? Что они такое как не источник постоянного стресса? Несчастье еще не произошло, но вы его уже предчувствуете. Об автотранспорте можно не говорить. О том, что на нем ездят только самоубийцы, знают даже грудные дети. Самолеты падают в океаны. Поезда сходят с рельсов и, кувыркаясь, летят с насыпи.
Но это о путешествиях на дальние расстояния. С ближними расстояниями еще хуже. Троллейбусы и трамваи горят как спички. Если троллейбус или трамвай не сгорел сегодня — значит, он уже сгорел вчера или на худой конец наметил это на завтра. Автобусы только притворяются, что у них есть маршрут с закрепленными остановками. На самом деле они нетерпеливо ищут подходящий мост или закрытый железнодорожный шлагбаум. А метро, эта якобы панацея от всех бед! Воздух в нем разносит тяжелейшие инфекции. Эскалаторы, обрываясь, хватают зазевавшихся бедолаг зубчатыми колесами и затаскивают их в свое лязгающую утробу. Пневматические двери вагонов ломают руки и ноги. Локомотивы давят свалившихся пассажиров. Рельсы шарахают их током.
Для тех же, кто случайно избежит всех перечисленных опасностей, существуют пьяные водители, падающие сосульки и бешеные собаки. Неплотно закрытые канализационные люки ловят прохожих, а кипящие магистрали с горячей водой проходят на незначительной глубине.
Думаете, хе-хе-с, спастись дома? Оставь надежду всяк сюда входящий! Ваш дом больше не ваша крепость. Где бы вы не жили, в какой бы части света, за исключением, пожалуй, Северного Полюса, повсюду террористы закладывают гексоген, лифты обрываются с пугающей частотой, а киллеры и насильники, выстроившись в очередь, подкарауливают на площадках. Как? Неужели вам посчастливилось провернуть четыре раза цептеровский ключ в надежной стальной двери? Если так, то поздравляем вас, но помните, что ужасы жизни на этом не закончились: двери могут отрубить пальцы, бытовые приборы всадить в вас вольт эдак двести двадцать, осыпавшаяся от сквозняка форточка рассечь артерию, а в коврах копошатся мелкие, но вредные пыльные клещи, забивающие легкие. И, разумеется, в квартирах же водятся дикие звери, именуемые радио и телевидение, которые мало того, что бомбят нас жесткими излучениями, рентгеновскими и прочими волнами, но еще и накапливают опасный стресс, рассказывая о всех ужасах и кошмарах, случившихся за день в мире.
Грустно, очень грустно жилось на свете злосчастному Венедикту Огурцову, ведающему все перечисленное. Не жилось ему, а обиталось. Верно говорится, что во многом знании многие печали.
Даже вечером, падая в изнеможении на холостяцкую кровать, застеленную бесплатно доставшимися антисептическими простынями, он не мог забыться спасительным сном. Веня Огурцов лежал и вспоминал, что в подушках живут клещи и стрептококки, пружинные сетки деформируют позвоночник, выпитый на ночь стакан чаю может вызвать рвоту, а тлеющий матрас способен удушить спящего человека за пять с половиной минут.
Среди ночи он просыпался в холодном поту. Ему мерещилось, что сорвало предохраняющий вентиль на трубе и квартира наполняется ядовитыми метанами и пропанами. Кроме того некий неведомый фальцетик нашептывал ему, что по статистике девяносто семь процентов людей умирают в постели.
Тот же неустанный фальцетик внушал Венедикту Огурцову бдительно относиться к своему здоровью.
В разное время сотрудник инофирмы подозревал у себя спондилоартирит, фарингит, перитонит, пиодермию, гельминтоз, иридоциклит, астигматизм, дискенизию, рак, лимфаденит, полиневрит, эндокардит, цироз, трахеит, лепру, гингивит и иммунодифицит. То, что ни один из этих диагнозов не подтвердился, не ослабило его природной мнительности.
Не было ни одного крупного медицинского светила, к которому бы он не являлся на прием. Гомеопыты, вирусологи, дерматологи, урологи, венерологи, аллергологи, бактериологи, гастроэнтерологи, андрологи, терапевты, токсикологи, физиологи и фтизиатры все знали его в лицо. Всем им работник салфеточного фронта демонстрировал свое атлетическое туловище и настроженные глаза параноика. Вначале все брали с него деньги за прием, в последующие же встречи прятались, устав убеждать, что не ошиблись с диагнозом и что он идеально здоров.
Отвязаться от перепуганного Венедикта, сгорающего от желания услышать правду, было невозможно. Он присасывался как пиявка и рыдал докторам в жилетки, умоляя: “Профессор, я вижу, что вы меня обманываете! Скажите правду!”
Отчаявшись, врачи применяли последнее средство — посылали министра антибактериальных трусов к своим коллегам, тоже маститым светилам, на которых у них имелся зуб. Врачи перебрасывались Огурцовым как бомбой или чугунной болванкой, торопясь с его помощью подложить свинью недругу. В результате гистолог отсылал Венедикта к кардиологу, офтальмолог — к бальнеологу, эндокринолог — к ортопеду, а хирург — к проктологу.
Кроме того, на прощанье каждое светило считало своим долгом что-нибудь выписать Огурцову на память о себе. В кухонном шкафчике у короля женской гигиены в бутылочках, коробочках, ампулах и пластиковых упаковках выстраивались рядами папазол, индопан, аспаркам, рибоксин, нитросорбид, норсульфазол, эринит, этазол, оцефан, сенна, сустак, анкофен, теофиллин, левомицетин, холосас в синеньких бутылочках, тетурам, нембутал, ноотропил, супрастин, гидрокартизон и самое любимое и грозное из всех лекарств, название которого Огурцов выговаривал за два страстных вздоха — дезоксирибонуклеаза.
Могучий организм атлета едва справлялся со всей этой дрянью, пожираемой ежедневно в немыслимых количествах. Зато кардиограммы, ингаляции, физиотерапии, флюорографии, микстуры, клизмы, бальнеотерапии, дезинфекции и электрофорез были ему необходимы как воздух.
С вредными привычками у герцога салфеток, принца тампонов и магистра ордена прокладок тоже было туговато. В этой графе у него стояли сплошные прочерки. Когда при нем курили, он зеленел от досады. Если ему случалось иногда выпить вина, то исключительно в рамках ампелотерапии по одной столовой ложке два раза в день.
В плане отношений полов Огурцов тоже ничем не мог похвастаться. Это был экземпляр пугливый и вдобавок очень чистоплотный. С женщинами он никогда не встречался, опасаясь стрессов и инфекций, одинаково гибельных для его мускулистого организма. Волю своему бурному воображению он давал лишь раз в три месяца, когда, охваченный неудержимым порывом, стеснительно покупал порножурнальчик. Рассматривал его в уединении, прочитывал от корки до корки, а затем рвал на мелкие кусочки и сжигал в унитазе.
Когда Огурцову перевалило слегка за тридцать, его родители, жившие в подмосковном Ногинске, забили в барабаны так громко, что эта барабанная дробь была услышана всеобщей знакомой П.О.Бердан.
Дважды орденоносная вдова приняла Огурцова в плотный борцовский захват. Венедикт был взят под белые ручки и в ультимативном порядке мобилизован на свидание.
Сообразив, что ему не открутиться, мнительный сотрудник фирмы одноразовых салфеток покорно вздохнул и скушал витамины.
Станция метро “Театральная”, у перехода в центре зала — излюбленное место встречи москвичей. Разумеется, так подробно никто не проговаривает, разве что охмуренный селедкой критик Сисевич или молодой львиногривый литератор Вольф Кактусов. Чаще говорят проще — на “Театральной”, в шесть (семь, восемь, девять).
В известный час иль час назначенный на отполированных до блеска пухлых поручнях вокруг перехода повисают целые гроздья молодых людей и их подруг, голубых людей и их друзей, продавщиц косметики и истощающих пилюль или просто студенток, передающих конспекты. Вся эта толпа, пока еще не встретившаяся со своей второй половиной, напряженно стоит, вертит головой, почесывает спину колючими ножками роз или уворачивается от ломящихся наверх — к Красной площади или Большому театру — приезжих.
Так они и стоят молчаливым братством ожидающих, то поглядывая на часы и скрежеща зубами, то утыкаясь в книгу, то начиная нервно прохаживаться. Изредка из подошедшего вагона кто-нибудь выпархивает — и тогда от перехода раздается радостный вскрик. Прорезывают воздух поцелуи. Распростертые руки сталкиваются в объятиях. Мужские ладони сухо клюют друг друга и звучно хлопают по плечам. Перекочевывают розы. Переплывают из сумочки в сумочку конспекты и коробочки с пилюлями.
Невостребованная часть братства ожидающих с завистью следит за этими операциями и нетерпеливо переступает с ноги на ногу. Вскоре изменник со своей половиной уходит, бросая снисходительный взгляд на остающихся. Он уже не с ними. Он безжалостно изменил и предал товарищей. Все прочее же неликвидное братство виснет на перилах и остается ждать своего часа. И оно его дождется. Может быть.
“Станция “Театральная”, — проскрипел динамик. Синий состав со вздохом распахнул двери со стертыми буквами, вместо “не прислоняться” предостерегающими “не ...слоняться”.
Лариса Орлова появилась из второй двери третьего вагона, ради приличия опоздав на десять минут.
Одежда девушка-мотор была вызывающе проста. На ней были льняные шорты цвета хаки с накладными карманами и просторная белая майка с надписью: “Вот купила себе обновку”. Под светлыми кожаными босоножками не было никаких носков. Розовые ногти вызывающе смотрели наружу и говорили миру “ку-ку!” Этим Лариса бросала перчатку двойной вдове.
— Один трезвый попался, да и тот оказался закодированный, — сказал внезапно позади нее густой женский голос.
Лариса обернулась, но увидела только полные белые плечи в веснушках. Произнесшая эти вещие слова, расталкивая конкурентов локтями, уже метнулась в жаркие недра вагона воевать за место.
— Это первое, что я здесь услышала. Ага, значит, он окажется алкаш. Так и есть, он алкаш! — подумала суеверная девушка-мотор и направилась к переходу разглядывать толпу невстреченных половин
Братство ожидающих успело к этому времени основательно рассосаться. Его некогда могучая армия состояла теперь из бодрой старушки спортивного вида, зачем-то вооружившейся в это теплое время года лыжами; трех юнцов, пунцовеющих прыщами; одной нервничающей девицы, судя по виду, явно “конспектоноски”; и двух “молодых человеков” слегка за тридцать с букетами роз в руках.
— Один из этих! Больше некому, — решила про себя Лариса и, оставшись чуть в стороне, стала их с интересом разглядывать.
Один молодой человек был низкорослый подвижный живчик со злодейски встопорщенными усами и кудрявой родинкой у носа. Второй же был грустный широкоплечий полубог, задумчиво глядевший куда-то в пространство и меланхолически поигрывавший розами.
“Не надо себя обманывать! Такие красавцы не ищут невест через чокнутых старух. Они отбиваются от невест веслом. Значит, мой — это шибзик,” — разочарованно подумала девушка-мотор.
Надеясь незаметно исчезнуть, она стала осторожно пятиться, но налетела на что-то спиной. Пискнул мальчик. Его мать стала громко возмущаться.
Привлеченный шумом, усатый живчик посмотрел в ее сторону. Полубог же продолжал взирать вникуда, целиком ушедший в свои возвышенные мысли. Ларисе стало неудобно, что шибзик ее заметил, и она подошла.
— Добрый вечер! — сказала она с улыбкой, протягивая руку за цветами. — Извините, что опоздала. Ну что, куда пойдем?
Живчик захлопал глазами. Усы у него взвились перпендикулярно верхней губе. Букет с розами, увернувшись от ларисиной руки, нырнул за спину.
Девушке-мотору этот скупердяйский жест не понравился.
— В чем дело? Разве это не мне? Или прошла любовь, завяли помидоры — ботинки жмут и нам не по пути? — спросила она сердито.
— Милочка, оставьте меня в покое! Я жду жену! Мы идем в гости! — высокой альтовой нотой взвизгнул шибзик, демонстируя Ларисе правую руку. На его пухлом безымянном пальце красовалось обручальное кольцо.
— Как? Разве вы не Венедикт Огурцов? Слава Богу! — радостно воскликнула девушка-мотор.
Услышав имя, мечтательный полубог очнулся от летаргического сна.
— Венедикт Огурцов — это я! — сообщил он.
Лариса с недоверием посмотрела на него и снова протянула руку. На этот раз веник роз прыгнул к ней в ладонь без промедления.
“Точно он! Вон повезло-то! А я к шибзику клеилась!” — счастливая девушка-мотор расхохоталась. Идиотический и к тому же женатый усач был забыт.
— Веник роз — розовый веник. Разве не смешно? — сказала Лариса.
Полубог напряженно улыбнулся.
— Держите цветы осторожнее. Не уколитесь! Это чревато споротрихозисом, — предупредил он.
Лариса едва не уронила цветы. Она не знала, что такое споротрихозис, но слово звучало жутко.
Тем временем Венедикт Огурцов расправил богатырские плечи и изрек еще одну истину:
— Давайте поднимемся в город. Воздух в метро очень опасен. С каждым вдохом мы заглатываем более миллиона вирусов и бактерий. Я тут прикинул и понял, что за те десять минут, что я вас ждал, ко мне в легкие попало около четырехсот миллионов микроорганизмов. На многие из них у меня нет иммунитета.
Лариса виновато потупилась. Ей стало совестно, что ради нее полубог подвергался таким опасностям.
— Давайте поднимемся, — согласилась она.
На эскалаторе Огурцов загадочно бледнел и молчал, провожая диким взглядом проплывающие желтые шары на тонких ножках.
“Нет, он не алкологик. Он ученый или мечтатель. Надо спросить, не пишет ли он стихи,” — подумала Лариса, склонная воображать себе невесть что и затем восхищаться производным.
Оказавшись наверху, герцог ватных палочек облегченно обмяк и, разжав пальцы, отпустил резиновый поручень. Они вышли в сквер и остановились между трех театров, подпитываясь высококультурными флюидами.
— Я люблю Москву, — сказала Лариса, любуясь Большим, заключенным в леса так основательно, что наружу торчала одна лишь любопытная голова Аполлона.
— А я терпеть ее не могу, — возмущенно сказал властелин антибактериальных трусов, начиная загибать пальцы. — Во-первых, выхлопные газы. Во-вторых, водители ездят как попало. В-третьих, вечные стройки наполняют воздух бетонным крошевом. В-четвертых, водопроводная вода такая, что не спасают даже фильтры. В-пятых, давка везде такая, что одним чихом можно заразить десять человек.
Чувствовалось, что Огурцову еще есть, на что пожаловаться, но пальцы на одной руке у него закончились, а на локоть другой ему доверчиво оперлась девушка-мотор.
— Как интересно! Вам бы статью написать! — проворковала Лариса.
— Что они понимают, авторы этих статей! Тьфу! — демонстрируя критический склад ума, откликнулся Венедикт и разразился длинной десятиминутной тирадой, в которой то и дело мелькали слова “тупость”, “недальновидность” и “бытовые инфекции”.
К концу этой тирады Лариса уяснила две вещи: первую, что ее поэт малый, мягко говоря, неординарный, а, второе, что она голодна.
— Я сегодня не обедала. Не перекусить ли нам? — громко сказала она.
Сотрудник инофирмы рассеянно воззрился на нее. Лариса ощутила, как его интеллект пробивается сквозь пелену гигиенических мыслей, спускаясь со звездных далей, где летают спиральные вирусы и парят мрачные кишечные палочки, на грешную землю.
— Перекусить, конечно, можно. Только вот где? — спросил он.
— Да вот хотя бы там!
Легкомысленно заигрывая с царящим на шипах споротрихозисом, девушка-мотор взмахнула розами в сторону ближайшего бистро.
Венедикт дико уставился на нее и паралично вздрогнул подрободком:
— Что вы, Лариса! Этим нельзя кормить даже свиней! Там же концерогенные консерванты, маргариновые жиры и искусственные углеводы! Как вам не стыдно!
Лариса послушно застыдилась, но при этом робко высказалась, что вся едва вредна и что же теперь, с голоду умирать?
Дрессировщик ватных палочек задумался, скрестив перед грудью руки и по-наполеоновски глядя на ползущее по крышам солнце.
Лариса затосковала. Ей грезился очередной гигиенический монолог. А слова уже низвергались могучей Ниагарой.
Далее следует конспект двадцатиминутного спича, данный по основным пунктам.
РЕЧЬ ВЕНЕДИКТА ОГУРЦОВА ПРОТИВ ОБЩЕПИТА
\публикуется впервые\
1. Лично он (Огурцов В.С.) принципиально против общепита.
2. И был против всегда.
3. И всегда будет против.
4. В грязных котлах кишат микробы, хламидии, одноклеточные, жгутиковые и т.п.
5. И кишели всегда.
6. И будут кишеть всегда.
7. В общепите невозможно контролировать процесс приготовления пищи и поступающие на кухню продукты.
8. В результате готовят что попало и из чего попало.
9. В том числе и в самых дорогих ресторанах. Только там, чтобы скрыть вкус тухлого мяса, добавляют перец.
10. Неизвестно, давно ли повар проходил в последний раз врачебное обследование.
11. И осознает ли повар вообще социальную важность сдачи помазка.
12. Посуда в общепите моется на тяп-ляп. Чаще промывается, чем моется. Если в исключительных случаях моется с жидкостью, то без последующей просушки и термической обработки. Как следствие, инфекции — бытовые и венерические: от стоматита до сифилиса.
13. Вилки, ложки, ножи (см.пункт 12.) И даже еще хуже.
14. Тем же, кто после этой лекции все же пойдет в кафе или в ресторан, он (Огурцов В.С.) хочет пожелать приятного аппетита и долгих лет жизни (язвительная улыбка — 1 шт.).
Постскриптум. Однако если Лариса все же настраивает, то здесь неподалеку есть одно заведение. Разумеется, риск велик и там, но все же он меньше, чем в других местах.
Многозначительная пауза и покашливание ознаменовали конец лекции. Девушка-мотор, убаюканная мотонным журчанием речи, с трудом подавила зевок.
— Я бы все-таки поужинала! Я заплачу за себя сама, — сказала она настойчиво, ощущая звериный голод.
— Не в этом дело, — кисло сказал Венедикт. — Что ж, идемте!
Они нырнули за угол дома, скользнули в арку и оказались в тенистом дворе. Хотя на улице бушевало солнце, здесь пахло сыростью. Протиснувшись между припаркованными машинами, они прошли через детскую площадку и нырнули еще в одну арку.
Здесь Огурцов остановился. Над маленьким подвальчиком с зеленым ондулиновым козырьком и куцей искусственной пальмой у входа толпились яркие буквы: “ДВЕ РЕДИСКИ”.
— Поразительно! — воскликнула девушка-мотор. — Это что такое?
— Диетический ресторан с вегетарианским уклоном, — объяснил салфеточный маркиз. Он достал из кармана бумажку, обернул ей ручку двери и брезгливо открыл ее. Когда Лариса вошла, Огурцов выбросил бумажку и боком юркнул в закрывавшуюся дверь, довольный, что улизнул от обитавших на ручке бацилл.
— Теперь вниз по ступенькам! — сообщил он, сияя.
Ступенек оказалось около пятидесяти. Диетический ресторан помещался едва ли не в бомбоубежище. В его единственном зале было зябко как в холодильнике. Лариса сразу замерзла. Венедикт Огурцов со знанием дела осмотрелся и уселся за самый дальний столик рядом с огнетушителем и запасным выходом.
Из кухни к ним выполз молодой человек, изможденный и тощий как Кощей Бессмертный. На животе у этого поклонника вегетарианства помещался фартук цвета немытого абрикоса. В руках он держал коричневую папку, которую беззвучно положил перед Ларисой.
Тревожно взглянув на своего спутника, девушка-мотор открыла папку и, сощурившись, узрела синюю бумажку с отпечатанными на ней вегетарианскими деликатесами:
М Е Н Ю
одобрено институтом питания и РАПИРП
САЛАТЫ
Салат “Осенняя рапсодия” (диломатический купаж)
250 18 р.
Редис свежий экологический
100 23 р.
Репа пареная с брусникой
р.
— А кто такой этот РАПИРП? — спросила офисная девушка, прерывая ознакомление с гастрономическим документом.
— Российская академия пароварения и рационального питания, — недовольно объяснил Огурцов и добавил, что там сидят сплошные жулики.
Лариса начинала уже привыкать к тому, что у подкладочного короля все выходят жуликами и идиотами. Она близоруко заморгала и вновь уставилась в меню. Меню разъезжалось, плыло к потолку и плясало разноцветными дразнящими искорками. “Очки не надела, дурында! Очки не надела!” — глумилось оно. Девушка-мотор покрепче ухватила его обеими руками, поднесла к самым глазами, и всё-таки взяла над меню верх.
ВТОРЫЕ БЛЮДА
Биточки картофельные деликатесные
вегетарианская пассировка
300 р.
Гуляш с гречневой кашей
250 г, паровое приготовление....................................33 р.
Тыква отварная гастономическая
250 р.
Мясо соевое, безбелково-обезжиренное
100 р.
Шашлык кабачковый, безмясной
230
Хлеб из отрубей, 100 г. .................................................2 р.
Соль бесхлорная, с содержанием йода.......... за счет ресторана
НАПИТКИ
(цены указаны на 1 стакан — 200 г.)
Томатный сок свежедавленный, без консервантов......19 р.
Напиток “Язвенник” бруснично-облепиховый.............8 р.
Коктейль “Осень патриарха” морковно-яблочный.....11 р.
Коктейль “Мечта диабетика” капустно-тыквенный......7р.
Коктейль “Алкогольный” виноградно-персиковый,
крепость 0,05 р.
Чай
Дойдя до укропного чая, девушка-мотор с облегчением убедилась, что это уже конец. Ниже помещалась только синяя бумажка с изображенной на ней не то гигантской картофелиной, не то дыней. Картофеле-дыня была захватана до неузнаваемости голодными пальцами вегетарьянцев.
— Выбрали что-нибудь? — простонал тощий официант, впервые подавая голос.
— Еще нет. Мне бы вот курицу или говядину, — робко спросила Лариса.
Кощей Бессмертный возмущенно всплеснул полотенцем.
— Трупов не держим. Трупы только на кладбище. Туда и рекомендую вам обратиться, — с нервозностью очень взбудораженной черепахи промямлил он.
— А котлеты? — не отставала голодная девушка.
— Котлеты только морковные. С высоким содержанием каротина и витамина А.
— А рыбу можно заказать?
Этот вопрос так разозлил официанта, что у него разом щелкнули обе коленки, а правая щека нервно затикала.
— Рыбы в меню нет. Могу рекомендовать кабачковую икру. По своим питательным свойствам она превосходит лососевую, — забормотал он, пучеглазо пялясь в стену над головой Ларисы.
В этот момент, на счастье девушки-мотора, Венедикт Огурцов медленно выплыл из летаргического сна.
— Нам, пожалуйста, репу пареную с брусникой и биточки картофельные. Картофель, надеюсь, не совхозный?
Официант как смог изобразил обиду. На его истощенном лице возникло нечто среднее между байроническим разочарованием и выражением человека, собравшегося вот-вот чихнуть.
— Картофель парниковый. С экологической фермы в Техасе. Поступает в свинцовых ящиках. Биологически удобренный. Воздух и вода проходили фильрацию, — сказал он.
— Вот и хорошо.
С усилием ворочая огрызком карандаша, минорный юноша сделал отметку в блокнотике.
— Пить что-нибудь будете?
— Да. “Осень патриарха” для меня и один “Алкогольный” для дамы.
Пропагандист раздельного питания принял заказ и, волоча ноги, потащился с ним на кухню. За перегородкой обозначилось вялое копошение. Одновременно с этим за столом воцарилось продолжительное молчание. Лариса скучала и мерзла. Огурцов складывал из салфетки кораблик.
Девушка-мотор не выдержала первой.
— Полина Осиповна Бердан — очень хороший человек, — произнесла она, нащупывая тему для разговора.
— Угу, — вяло согласился Огурцов.
— И очень умная женщина, — нервно продолжила Лариса.
Король одноразовых полотенец не ответил. Закончив кораблик, он взял другую салфетку и сделал из нее жабу.
Дальнейшие дифирамбы двойной вдове успеха тоже не имели. Гигиенический герцог, не поднимая глаз от стола, молчал и сажал жабу на кораблик.
“Все! С меня хватит! Ухожу!” — решила Лариса, уверенная, что задумчивый работник инофирмы даже не заметит ее исчезновения. Она встала и осторожными шажками стала пятиться, но тут из кухни появился официант. Перед собой он вяло пихал тележку с четырьмя тарелками.
Застигнутая врасплох, Лариса быстро села. Увидев тарелки, одноразовый полубог оживился и зашевелил пальцами. Из карманов его пиджака на стол выпрыгнули витамины в полосатой упаковке и три маленьких стаканчика с гомеопатией. Витамины он проглотил сразу, а гомеопатию высыпал на крышечку и стал считать.
— Это очень помогает... два... пищеварению. Рассасывает... три, четыре, пять... твердые фракции... стимулирует... шесть... семь... кишечник, — объяснил он Ларисе.
— А витамины помогают компенсировать экологический дисбаланс, — брякнула вдруг девушка-мотор и сама испугалась, не представляя, откуда это вылезло. “Караул! Я становлюсь Огурцовой!” — подумала она.
Венедикт благосклонно кивнул, подтверждая, что экология ни к черту.
Закончив счет, магистр ордена салфеток высыпал гомеопатию под язык и стал разглядывать на свет вилку. Вилка была вымыта хорошо, но Огурцов на всякий случай все равно поморщился.
— Плохо жить одному, — сказал он вдруг ни с того ни с сего. — Одиночество меня угнетает. Мне очень нужна рядом родная душа. Мужчине, Лариса, невозможно существовать без женщины. Прямо-таки нереально.
Лариса залпом выпила свой “алкогольный” коктейль. На зубах у нее заскрипели то ли крупинки сахарина, то ли невыловленные виноградные косточки.
— Мужчине женщина необходима, — продолжал развивать мысль Огурцов. — Вот, к примеру, станет плохо ночью — до телефона не доберешься, а позвонить некому. Или лекарство подать. Нет, Лариса, без женщины никак.
Боясь расхохотаться, Лариса уронила на пол нож и полезла за ним под стол, где сиротливо помещались одетые в кожаные ботиночки ноги работника инофирмы. Тут уже девушка-мотор не выдержала и прыснула окончательно. Более того, прыснув, она ухитрилась стукнуться затылком об ножку стола.
“Что со мной? Неужели 0,05 процентный алкольный коктейль подействовал? Или они перебухали туда спирта до 0,06 процента?” — удивилась она.
Когда Лариса, наконец, появилась из-под стола, Огурцов уже произвел двести двадцать жевательных манипуляций с пареной репой и теперь подбирался к деликатесным биточкам.
— Передайте, пожалуйста, тарелку! — попросил он Ларису. — Никакой культуры обслуживания. Мало того, что они салаты принесли со вторыми блюдами, но еще и далеко от меня поставили.
Протягивая ему биточки, девушка-мотор случайно увидела в тарелке запеченного колорадского жука. Жук лежал на спине, скорбно воздев к потолку скрюченные лапки.
“Вот те на! Вот тебе и экологическая ферма в Техасе! Никакого раздельного питания. Животные белки поставляются вперемежку с углеводами!” — поразилась Лариса.
Прежде чем она успела предостеречь своего спутника, гигиенический король, не рассмотрев, зачерпнул жука вместе с подливой и отправил его в свой обиженный рот. Офисная девушка замерла.
— Вообще-то ничего. Только мало на пару держали! — сказал Огурцов со знанием дела.
Из дверей кухни язвительно выглянул Кощей Бессмертный. По его синему лицу шмыгали злодейские тени. В одной руке он держал красную в цветочек тряпку, а в другой руке у него был бутерброд с колбасой, который он жадно уплетал. То, что колбаса изготовлена из трупов, как видно, ничуть его не смущало.
“Боже! Какое вероломство! Ах ты трупоед чертов!” — подумала Лариса, пожирая бутерброд голодным взглядом.
Официант скрылся за перегородкой и захихикал. Немного погодя он вновь выглянул из своей кухонной норы. На этот раз он был уже без бутерброда, зато трепетно держал в ручках счет.
Огурцов ответственно дожевывал биточки. Перед тем как проглотить, каждый кусочек он обрабатывал слюной не менее тридцати раз. На его лице читалась мысль, что усвоение пищи — важный и необходимый труд. Мышцы его крепких скул атлетично перекатывались.
Лариса смотрела на него с раздражением. Ей было противно. С большим удовольствием она поужинала бы с усатым женатиком. Ореал полубога давно развеялся. Девушке-мотору хотелось запустить в него тарелкой с репой, а потом поймать такси, поехать и покусать двойную вдову. Причем желательно, чтобы толстуха перед этим превратилась в колбасу.
“Ну спасибочки, тетя Полина! Подсунули вы мне сухофрукта! А ведь действительно красавец с обложки,” — размышляла она.
Тощий официант подполз к столу и, деликатно положив на краешек счет, стал покашливать. Огурцов мнительно прислушался: не бронхиальный ли это кашель, не туберкулезный ли?
Наконец он извлек бумажник и со вздохом отдал две купюры с Большим театром. На купюрах театр был почему-то без лесов. Официант взял деньги и, подмигнув Ларисе, исчез гораздо быстрее, чем появился.
Пора было вставать из-за стола, но Огурцов отчего-то медлил. Девушка-мотор напряглась и приготовилась отбиваться. Интуиция, хорошо развитая у всех правнучек и внучатых племянниц бабушки Евы, подсказывала ей, что сейчас с нее потребуют расплаты за веник роз, виноградные косточки и пареную репку.
— Ну так как же насчет одиночества? — комкая салфеточный кораблик, спросил гигиенический король.
— В каком смысле? — холодно поинтересовалась Лариса.
Огурцов тревожно зашевелился и скомкал также и жабку.
— Как в каком? Разве вы не понимаете, о чем я говорю?
— Представления не имею.
Сотрудник инофирмы извлек из своей могучей груди тщедушный птичий вздох. Он нервничал, хотя и говорил себе, что после еды нервничать вредно.
— Но как же! — растерянно сказал он. — Мы же с Полиной Осиповной обсуждали вопрос относительно женитьбы и она сказала, что “да”...
— Полина Осиповна сказала вам “да”? В таком случае поздравляю вас. Вы с ней станете прекрасной парой. Можете даже пригласить меня на церемонию вашего бракосочетания, — отрезала девушка-мотор.
Антибактериальный магнат опрокинул локтем недопитый стакан. Яблочно-морковная взвесь брызнула ему на штаны.
— Но мы с ней говорили не относительно нее, а относительно вас! — воскликнул он.
— Что вы говорили относительно меня? — передразнивая, спросила Лариса.
— Что вы согласитесь.
— Соглашусь на что?
— Выйти за меня замуж.
— Я вам не подойду. Я не умею ставить горчичники. Вам лучше поискать медсестру, — сказала Лариса, вставая.