Записки рыболова-любителя Гл. 176-179

Намгаладзе
Каждый раз, когда мама начинала ругать папу, я пытался с ней спорить. Отец, действительно, ничем кроме работы и газет особенно не интересуется, но у него масса своих достоинств - он уважаемый специалист в своём деле, маму безусловно любит (мама тут же протестовала - кто так любит?), по дому во всём помогает, достаёт продукты, варит обеды, беспрекословно выполняет все её приказы. Наконец, он наш отец, и просто неприятно слушать, как мама поносит его почём зря.
А Люсин муж, может, и в самом деле жулик, отчасти хотя бы. Мама чересчур доверчива и чересчур увлекается. Её представления и суждения об искусстве поверхностны по причине отсутствия образования и должного общения с настоящим искусством, за которое она легко может принять фальшивку. И папино чутьё в данном случае, может, и вернее.
Да и не в искусстве здесь дело скорее всего совсем. Это продолжение того ещё севастопольского срыва, что-то давнее, подспудное, не до конца понятное не только что мне, но и, возможно, самой маме. В основе этой временами всплывавшей до невозможности её скрыть неприязни к папе лежала, наверное, не одна, а множество причин: разочарование, конфликт желаемого с возможным, несходство темпераментов, ощущение бесплодности своих жертв, нереализованности всех своих возможностей, просто психическая усталость, наконец, от забот за детей и внуков. Но эта несдерживаемая неприязнь, этот пусть отчасти и справедливый гнев - разве они способствовали чему-либо хорошему? И я осуждал в душе, а иногда и открыто за это маму, хотя и не имел на то никакого права. Не судите, да не судимы будете. Но тогда, в электричке я хоть временами и возражал маме, но всё же сдерживался и особенно не спорил, больше просто слушал, ведь мы полгода почти не виделись и не хотелось ссориться. Да и мама не возбуждалась, не горячилась...
Сынуля мой во Владимире был в полном порядке, здоров, весел, очаровательный карапуз, толстячок. Через месяц я его снова навестил, о чём свидетельствуют фотографии, датированные шестнадцатым ноября 1976 года. Значит, точно, что с этой осени я стал ездить на секции Учёного совета, и каждый раз старался заскочить во Владимиру несмотря на утомительность дороги. И каждый раз в Мите обнаруживалось что-то новое. По Иринке я так не скучал, а к нему рвался - посмотреть, повозиться, побарахтаться, поползать вместе с ним под столом.

177

Ещё в феврале я получил приглашение сделать заказной обзорный доклад на тему "Моделирование ионосферных возмущений" на очередной Всесоюзной конференции по физике ионосферы, которая должна была состояться в двадцатых числах октября в Ашхабаде, а затем к нему присоединилась ещё просьба сделать репортёрский доклад по ряду оригинальных сообщений, присланных на конференцию. Назначенный срок подошёл, и, как теперь стало обычно, двумя бригадами - от университета (Латышев, Захаров, Медведев, Бобарыкин, Смертин, Никитин) и обсерватории (Иванов, Васильева, Хаустова, Кореньков, Клименко и мы с Сашулей) - мы отправились в Среднюю Азию, где я ещё до сих пор не бывал.
В этот раз с нами поехала, точнее, полетела и Сашуля, благо Митя был во Владимире (Сашуля навестила его по пути в Ашхабад), а Иринку оставили под присмотром Люды Лебле. В аэропорту Внуково мы с Сашулей и Ивановым обедали в ресторане под гром оркестра, разухабисто базлавшего: "Травы, травы, травы не успели от росы серебряной загнуться... ", такое впечатление было, что оркестранты все пьяные в дупель несмотря на дневное ещё время, и мы - провинциалы - удивлялись, до чего столичный сервис дошёл.
В Ашхабаде нас с Сашулей поселили в отдельном номере старой гостиницы, расположенной в самом центре города, но отнюдь не в самой фешенебельной, мягко говоря. Там же поселились и все университетские, а остальные наши из обсерватории где-то в другом месте. Ожидавшейся обычной для этих мест жары не оказалось, было прохладнее чем в это же время в Ростове два года назад. Собственно от Ашхабада впечатлений осталось немного. Преимущественно одноэтажные домики с зарешеченными окнами (говорят, от воров, которые якобы с дореволюционных времён ещё каждую осень собирались со всей России в Ашхабаде на зимовку), арыки. В центре есть сооружения современной стилизованной архитектуры, хвалёные, но не очень, на мой взгляд, выразительные. Обращало на себя внимание изобилие говядины в магазинах и каспийской осетрины, цены на которую, впрочем, оказались такими же невиданными, как у нас сама осетрина.
На подробное знакомство с Ашхабадом времени практически не было. Программа конференции была очень плотная. Доклады делались только заказные и репортёрские, так что каждый докладчик выступал подолгу и представлял массу своего и чужого материала, отдавая обычно предпочтение первому в ущерб второму. Я свои обязанности участника выполнял добросовестно, сидел обычно на первом ряду, всё слушал, старался вникнуть, участвовал в дискуссиях и в составлении проекта решения. То, что мне поручили отрепортировать, я вставил в свой обзорный доклад и постарался не ущемить интересов авторов оригинальных сообщений. Кажется, в Ашхабаде мне впервые пришлись председательствовать на одном из заседаний.
Остальные наши калининградцы, в том числе и Сашуля, как и большинство "нормальных" участников не изводили себя отсиживанием заседаний, знакомились с достопримечательностями, ездили в Фирюзу, например, где Иванов, не отставая от других, лазил по горам, лакомились дынями, а по вечерам, конечно, пили.
В один из вечеров мы с Сашулей оказались в компании наших университетских коллег, собравшихся в номере у Кости Латышева, то есть были ещё Лёнька, Смертин, Медведев и Бобарыкин. И вот когда уже изрядно выпили, я поцапался с Колей Бобарыкиным, точнее, накричал просто на него. Подоплёка этого конфликта зрела давно и состояла вот в чём.
Бобарыкин и Медведев, выпускники КГУ 1972-го года, которым я когда-то читал лекции, работали теперь с Латышевым под его непосредственным руководством, подчиняясь ему и административно. Сначала они были у него просто на подхвате, затем освоили программы, стали самостоятельно ездить в Вильнюс и претендовали уже на собственные темы. Костя их в этом поддерживал. Все трое к тому же были не прочь выпить по любому поводу и находили в этом друг у друга взаимную поддержку.
Мало-помалу у них с Костей установились какие-то странные полувассальные, полутоварищеские, но очень тесные взаимоотношения. Костя их вроде бы невысоко ценил как работников, особенно Бобарыкина, которого не уважал и как человека, за лицемерие, прежде всего, о чём сам мне говорил. И в то же время приблизил их к себе, часто пил вместе с ними. Мне это не нравилось, и Косте я говорил, что не столько он их воспитывает, сколько они его портят, особенно Бобарыкин своим подхалимажем.
Костя же считал, что я предубеждённо, несправедливо отношусь к ним.
Их солидарность питалась ещё и недовольством моим диктатом, о чём я поначалу и не подозревал, пока не услышал претензии, предъявленные мне Костей и Лёнькой по поводу моего выступления на собрании нашей объединённой группы моделирования. Непосредственно с Бобарыкиным и Медведевым я контактировал мало. Когда-то, ещё до Костиной защиты, я поручил им расчёты эффектов электрических полей. Они с ними не справились. Я перепоручил это дело Клименко, и оно стало затем его темой, где он продвигался вперёд очень успешно. Бобарыкину и Медведеву это не понравилось, они считали, что я им мало помогал, а много требовал. Клименке же, мол, я уделяю гораздо больше внимания. Но дело было в том, что Клименко сам непрерывно теребил меня, активнее работал просто-напросто.
По договорённости с Латышевым я подключил Медведева к работе Коренькова, поскольку Сашуля в то время из действующих рядов выбыла в связи с рождением Мити, и Юра остался один с большим объёмом работы. У Коренькова с Медведевым сотрудничество не заладилось, оба были недовольны друг другом. Кореньков считал, что Медведев работает без должной самоотдачи, не проявляя к работе интереса, абы как, и в конце концов плюнул на него и стал всё делать сам (задача у них была - учёт эффектов переноса молекулярных ионов), хотя на конференцию в Ашхабаде они заявили тезисы совместного сообщения. Медведев, естественно, считал, что Кореньков к нему придирается, и вообще - кто он такой, чтобы им командовать?
Бобарыкин под прямым Костиным руководством стал заниматься численными методами, в частности, проблемой введения переменного шага интегрирования по высоте, - задачей, для всех нас очень актуальной. Но реальных сдвигов у них не было, хотя никаких особых на то причин - объективных трудностей - на мой взгляд, не существовало, за что я и предъявлял к ним претензии.
О скрытом недовольстве Бобарыкина и Медведева я узнал из рассказов Коренькова и Клименко об их стычках с университетскими в Вильнюсе, где по-прежнему во время командировок все жили гуртом, обычно в 30-й комнате общежития аспирантов, под покровительством Болиса Никодимыча. Латышев к этому времени в Вильнюс ездить перестал, как и я. С программами нашей большой модели, то есть с различными её вариантами работали самостоятельно Кореньков (впрочем, у него была фактически собственная модель), Клименко, Смертин, Захаров, Медведев, Бобарыкин, каждый решая свои задачи, и наша с Костей опека в Вильнюсе им уже была не нужна. Нелюдимый же Суроткин практически в одиночку клепал модель экваториальной ионосферы, общаясь только со мной и то крайне редко.
Так вот по вечерам в Вильнюсе Бобарыкин, Медведев и Смертин активно предавались возлияниям, в которых порой принимали участие Лёня Захаров и реже Кореньков; Клименко и Суроткин не пили совсем. Подвыпив, ребята начинали философствовать по поводу насущных проблем бытия. Главными обсуждавшимися лицами были я и Латышев, за глаза обсуждались и прочие отсутствовавшие. Скажем, Клименке жаловались на Коренькова, а Коренькову на Клименко. В этих вот разговорах и прозвучали основные претензии Бобарыкина и Медведева: их используют как негров, чтобы они пахали для других.
Медведева Намгаладзе заставляет делать диссертацию для Коренькова, Бобарыкину тоже не дают своей темы. И вообще, ИЗМИРАН давит университет, Латышев стонет под игом Намгаладзе, который заставляет всех пахать на свою докторскую. А Захаров, Кореньков и Клименко - Намгаладзевские подхалимы. Они - Бобарыкин и Медведев - потому не имеют своих тем, что не желают подлизываться к Намгаладзе. А Клименко - паразит, их не уважает и не желает с ними пить, и требует, чтобы в комнате на ночь не курили - это уже совсем нахальство, и Кореньков - такое же говно, и т.д., и т.п. Тут и Латышеву не меньше доставалось - тряпка, мол, идёт у Намгаладзе на поводу. И всё это за глаза, конечно.
Но как-то они высказались и при мне. Судя по всему они сначала допекали Костю жалобами на свою обездоленность - мол, тем у них (разумеется, диссертационных) своих нет, надоело на дядю работать, не видят личных перспектив и т.д., и т.п. Костя (я так думаю) ответил им, что дело всё, мол, в Намгаладзе, он у нас всем распоряжается, а я ничего поделать против его воли не могу, хотя и готов вас поддержать. И в качестве такой поддержки предложил им поговорить со мною в их присутствии. Разумеется, такой разговор не мыслился иначе как за бутылкой, за чем дело не стало. Начали пить, быть может, даже в кирхе, а потом пошли ко мне домой, где друзья и высказались, благо языки развязались.
Начали-то разговор с вопроса о диссертационных темах для Бобарыкина и Медведева. Я ответил совершенно определенно: говорить об этом рано, ребята ничем ещё себя не проявили. Для темы нужен задел, а его у них нет. Пока нужно просто работать, читать литературу, повышать квалификацию, тогда темы сами сформулируются из текущей работы, в которой возможностей не на одну диссертацию имеется.
Такой ответ их совершенно не устроил. Тут и зазвучали из уст Бобарыкина обвинения в мой адрес, что я узурпировал власть, всех давлю, завёл себе любимчиков - Коренькова и Клименко, в группе нет демократии, нет коллегиальности, а в университете у меня нет никакого права распоряжаться, и - интересный поворот! - Константин Сергеевич такой же теперь кандидат наук, и сам может руководить, а вы его зажимаете...
Костя, почувствовал, что Бобарыкин увлёкся, хотя и высказал то, что Костя где-нибудь сам по пьянке говорил, и стал отмежёвываться от его выступления: ты, мол, Коля, уж чересчур! Александр Андреевич у нас не просто заказчик, а научный руководитель и лучше нас всех разбирается в геофизике. Вот только ему надо быть помягче, доброжелательнее к людям. Слишком уж ты, Саня, требователен, категоричен. Так нельзя, можно людей отпугнуть, все разбегутся. На что я не преминул ответить:
- Кому не нравится, пусть бегут, без них справимся. Добро бы, в самом деле, о каких специалистах шла речь!
Сашуля потом возмущалась:
- Надо же, Бобарыкин, туда же: - диссертацию ему подавай! Лыка не вяжет, в гостях сидит и хозяина поучает, как руководить надо!
Действительно, Бобарыкин поражал свои апломбом, а ведь как специалист был самым слабым в нашей объединённой группе. Причём трезвый он был до тошноты вежлив и заискивающе предупредителен со всяким вышестоящим, и развязно высокомерен или даже груб по отношению к своим же товарищам, к тем, от кого он не зависел, - к Лёньке Захарову, к тому же Медведеву даже, не говоря уж о Коренькове или Клименко. Особенно третировал он Лёньку за то, что тот, будучи старше всех по возрасту и с самого начала работая на теме, не сделал ещё диссертацию и не начал даже писать. Лёша Кочемировский хорошо знал Бобарыкина ещё со студенческих времён и органически его не переваривал, осуждая и меня, и Латышева за то, что пригрели такого проходимца.
А вот то, что в паре с Бобарыкиным оказался Володя Медведев, меня очень огорчало. Володя - парень неплохой, трудолюбивый, способностей средних, но упорством мог бы многое взять. Кореньков, думаю, не смог найти к нему подхода, терпения не хватило с ним возиться, и просто сказалась разница в классе, оттого у них и не пошла совместная работа. Слабоват, правда, насчёт выпивки - выпить любит, но хмелеет быстро. Но честолюбие у Володи имелось, и на нём-то Бобарыкин и играл, вовлекая Медведева в ропот по пьяной лавочке.
Из рассказов Коренькова и Клименко о стычках в Вильнюсе можно было понять что, подпевал Бобарыкину и  Медведеву порой и Володя Смертин, что казалось странным, так как Смертин буквально лип ко мне со своей работой, вцепился и висел на мне как клещ. Причём претензий ко мне я от него пока не слышал, а вот поди ж ты, похоже, что и он считал меня недостаточно озабоченным его диссертационным продвижением.
Ну, а тогда, в Ашхабаде Бобарыкин  по какому-то поводу прицепился к Лёньке, тот спорил с ним, горячился, я встал на его сторону, а когда Бобарыкин проныл: - Александр Андреевич, ну за что Вы меня не любите? - я взял и выложил ему - за что.
За двуличие - вон он здесь как юлит: Константин Сергеевич, Александр Андреевич, а за спиной чёрт-те что молотит. Захаров на десять лет его старше, да не начальник, так ему он хамит. Ликбез не завершил, а о диссертациях рассуждает. Работает халтурно, о переменном шаге сколько уже речь идёт, а результата нет, зато гонора полный вагон!
И всё это в сердцах, с криком, - вывел он меня из себя да к тому же  алкоголь. На определённой стадии выпивки я и на Сашулю мог накричать.
А тут ещё и Смертин пьяный возник:
- Да мы..., да что вы без нас..., да мы сами с усами, мы себе и сами можем заказчиков найти...
Под горячую руку и ему от меня досталось:
- Сами? Да что вы сами-то умеете, Бобарыкин в особенности? Водку жрать да трепаться! Сюда приехали - вас никого на заседаниях не видать! Двух слов по-русски грамотно написать не умеете! - пошёл я в разнос. Слава Богу, Костя, самый крепкий по части выпить, сохранил голову холодной и всех утихомирил.

На банкет в Ашхабаде впервые собирали по десять рублей. Мы сочли, что за места для наших непьющих практически дам - Сашули и Лиды Хаустовой платить такие деньги будет слишком жирно, и провели их бесплатно. Банкет был шумный. Тамада - Данилкин из Ростова - провозглашал тосты в таком примерно духе:
- Один прохожий наткнулся как-то на дороге на лягушку полудохлую, которая человечьим голосом попросила приютить её - мол, не пожалеешь. Тот принёс её домой, положил в постель, и она превратилась в красавицу. А тут как раз жена пришла, и мужик не нашёл ничего лучшего, как просто рассказать ей правду. И жена ему поверила. Так выпьем за женщин, которые верят нам в любых ситуациях!
На нашем участке стола кончилась водка. Я пошёл к столу, где сидело малопьющее высокое начальство: Мигулин, Лобачевский, Гетманцев, Гершман, перед которым красовались непочатые бутылки, и сказал, что собираю автографы крупных учёных, попросил их расписаться на этикетке одной из бутылок и уволок её с собой.
На ашхабадском базаре мы затарились огромными дынями, круглыми и удлинёнными (базар был ими завален, но цены были не ниже, чем в России - по рублю и выше килограмм, а виноград - по два), и с этими дынями мыкались потом по Москве, из Домодедово тащились во Внуково, где наш рейс в Калининград сначала задержали, а потом и вовсе перенесли на следующий день. Пришлось ехать в Москву, где мы пытались устроиться в академической гостинице на Октябрьской, и где сначала нас не селили, а потом кое-как устроили, и я спал в одной комнате с Сашулей и Лидой Хаустовой. Наутро, наконец, мы благополучно улетели.
А в Домодедово, между прочим, получая багаж, мы встретили... Серёжу Лебле, который летел из Калининграда в командировку во Владивосток и в ожидании рейса прогуливался по аэропорту. Тут мы сразу же вспомнили, как наткнулись на него в Ленинграде на углу Невского и Желябова. Похоже, складывалась традиция - встречать Серёжу в неожиданных местах...

178

К описываемому времени положение Гострема в университете резко ухудшилось. Длительная борьба Кочемировского, Серёжи Лебле, Шпилевого, Корнеева, а потом к ним подключился и Кондратьев, который вначале поддерживал гостремовскую "систему", против гостремовского "эксперименталного плана, так сказать" начала, наконец, приносить свои плоды. Сказалось, конечно, и отсутствие теперь у Гострема такой подпорки, какой была должность заведующего обсерваторией, академического, как никак, учреждения. Очередной новый ректор КГУ - профессор Медведев, присланный из Ленинграда и имевший, как говорили, "лапу наверху" (брат в ЦК!), не стал поддерживать Гострема, не обращая особого внимания на его докторскую степень и профессорское звание, которыми Гострем щеголял при прежних ректорах. Сказалось, по-видимому, что, защищаясь от нападавшей на него общественности, Гострем по привычке попытался давить на ректора, угрожать, шантажировать или просто упрямиться. Да не на того напал. Ректору это не понравилось, и вскоре они стали личными врагами.
Через год дело дошло уже до того, что Гострем не был переизбран по конкурсу и подал на ректора в суд за то, что тот не оставил его хотя бы в НИСе, но и суд ему не помог. Осенью же 1976-го года Гострем ещё числился в университете, но кафедра его была накануне разгона. Тем не менее университет выполнял тему, очередной "Клён", шестой уже, кажется, по счёту, по договору с ИЗМИРАНом, научным руководителем которой по-прежнему являлся Гострем. Собственно, открывалась новая тема ("Клён-6"), но ректорат не собирался менять научного руководителя. Работавшие на теме ныли:
- Да когда же мы от него избавимся? Отовсюду его гонят, мы одни теперь только от него страдаем! - забывая, что гонят его там, где с ним боролись, и ходили к нам жаловаться на свою бедную судьбу, просили как-то повлиять на Кубаровского.
Ходили мы с Ивановым к Кубаровскому, причём это был не первый наш визит к нему. В предыдущем году мы ходили ходатайствовать за Хрыпова, но безрезультатно. Кубаровский - типичный военный служака, руководитель волевого типа, и в этот раз нас особенно слушать не стал.
- Про Гострема, какой он такой-сякой, мы и сами всё хорошо знаем, нас не надо просвещать. Ректор уже сразу кипеть начинает, как только фамилию его услышит. А ставить в научные руководители темы больше некого. Не могут же Ермоленко или Латышев профессором руководить!
Мы попытались возражать, но Кубаровский эти попытки пресёк: не суйтесь, мол, не в свои дела и не учите нас как своими кадрами распоряжаться.
Мы передали содержание этого разговора университетским:
- Боритесь-ка, братцы, сами.
Энтузиазм к борьбе проявила лишь Лида Нацвалян. Она организовала коллективное письмо от сотрудников темы в ректорат с обсуждением его на профсоюзном собрании. Но толку не было. Ректору и Кубаровскому при всей их неприязни к Гострему такая инициатива снизу тоже отнюдь не пришлась по вкусу, они вовсе не собирались идти на поводу у несознательных масс, которые им положено было вести за собой.
Как к последнему средству мы обратились за помощью к Лобачевскому, и он телетайпировал в университет ректору телеграмму, в которой сообщал: "... учитывая отношения, которые сложились между Гостремом и коллективом Калининградской обсерватории ИЗМИРАН, прошу не назначать Гострема научным руководителем темы "Клён-6". Считаю, что такое назначение приведёт к существенному снижению эффективности наших совместных работ, заданных правительственным органом. Заместитель директора ИЗМИРАН Лобачевский."
Трудно сказать, сыграла ли эта телетайпограмма решающую роль, или Гострем к этому времени окончательно стал поперёк горла ректору, но в конце концов ректор назначил научным руководителем "Клёна-6" Игоря Ермоленко, а ответственными испарителями Латышева - по части моделирования и Юсупова - по экспериментальным разработкам для ИДК. Впрочем, в конце года (в декабре) Лобачевскому ещё раз пришлось обращаться к ректору по делам темы "Клён-6".
Корректируя совместно с университетом ТЗ и прочие документы по теме на следующие два года, мы предъявили какие-то претензии по поводу сметы и штатного расписания, которые, однако, Кубаровский и слушать не пожелал:
- Какое, мол, ваше дело? Кто вы такие, что всё время в наши дела лезете?  Признавал он только Лобачевского и на всех бумажках требовал его визы. Пришлось Лобачевскому отправить ректору письмо, в котором он сообщал о наших (т.е. Иванова, Лаговского и моих) полномочиях согласовывать с университетом все вопросы по "Клёну-6". После этого Кубаровский стал относиться к нам и нашим требованиям поспокойнее, и казалось, что с университетом все проблемы утряслись...

В том же декабре у меня состоялся весёлый разговор с Серёжей Авакяном по телетайпу:
- Позовите к аппарату Намгаладзе и Смертина просит Авакян.
- Его здесь нет он в Ладушкине.
- Можно передать ему сегодня текст а затем нам протелетайпировать ответ?
- Попробую.
- Намгаладзе Смертину = Планируем договорную расчётную работу по изменениям нейтрального состава при наличии волны длиной менее 100 км. Вроде того что вы докладывали в Ашхабаде но для меньших длин волн. Прошу выслать мне материалы вашего доклада на домашний адрес и сообщить заинтересованы ли вы в таком договоре на 1977 год.
- Приняла Деханова.
- Когда можно ждать ответа?
- Через полчаса.
- Вы нас вызовите.
- А как вас вызвать?
- Ленинград Лавина 122118.

Наш лаборант Лариса Деханова связалась из кирхи со мной по телефону и установила телефонно-телетайпную связь между мной и Авакяном: Лариса зачитывала мне авакяновские тексты, а потом отбивала ему ответы, которые я давал по телефону.
Aвакян: - Я предварительно планирую чисто теоретическую работу с обязательным выполнением в течение одного года. Я уже давал такую работу Гутерману Хазанову они сделать не смогли поэтому я не могу ещё раз рисковать должен подробно изучить ваш доклад. Уже изучил последние американские работы по этому вопросу после изучения и твоего письма о твоих возможностях я решу стоит ли ещё раз задавать эту работу и тебе и Климову или обоим сразу = Авакян.
- А какой смысл нам брать эту работу? = Намгаладзе.
- Я подхожу чисто по-деловому. Вы в Ашхабаде доложили то что мне нужно только для больших длин волн и периодов. У американцев тоже только большие длины волн. У вас было даже больше чем мне нужно (ионосфера) поэтому я думал что вам не помешает сделать по договору то же самое но по моему ТЗ и программе = Авакян.
- Не помешает если сумма договора достаточно велика. Сколько вы можете дать?
- Миллион устроит? Ведь ты не сможешь истратить за год на две-три ставки и бумагу и двадцати тысяч.
- Договора на сумму менее ста тысяч в год нас в настоящее время не устраивают.
- Меня денежные вопросы сейчас не волнуют все возможности есть. Но ты не понимаешь положения напиши мне куда ты истратишь сто тысяч по моей теме = Авакян.
- Хорошо напишу = Намгаладзе.
СПС ДСВ (спасибо до свидания).

Недавно мы ещё сами искали заказчика, чтобы увеличить сумму договора с университетом, обхаживали Данилова, а теперь стали позволять себе торговаться с Авакяном. Дело было в том, что деньги для университета (дополнительные к тем, что шли из "Тоннеля") мы к этому времени уже раздобыли. В октябре был подписан Договор о содружестве между ИПГ и КМИО ИЗМИРАН, согласно которому обсерватория обязалась регулярно поставлять в ИПГ данные вертикального зондирования ионосферы, а ИПГ обязался финансировать в 1977-79 годах работы по "исследованию возможностей прогнозирования основных типов среднеширотных ионосферных возмущений на основе модельных расчётов".
В конце года мы с Кореньковым (я как научный руководитель, он - ответственный исполнитель) согласовали ТЗ с Мишей Власовым, который работал под началом Данилова и курировал от ИПГ ряд аналогичных договоров с различными организациями. Миша в разговорах с нами по делам договора держался очень важно и серьёзно. Видно было, что все эти работы много значили для его докторской, которую от него вот-вот ожидали.
Специально для Володи Медведева в ТЗ были предусмотрены работы по моделированию Д-области - направление, которое я ему предложил в качестве его собственного, диссертационного, идя навстречу их с Бобарыкиным просьбам определить им "свои" направления. Бобарыкину же предлагалось продолжать заниматься численными методами под Костиным руководством. Костя обещал существенно оптимизировать основные программы моделирования за счёт внедрения переменных шагов интегрирования, но реальных сдвигов в этом направлении так пока и не было.
С января договор с ИПГ вступил в действие. С Авакяном мы связываться не стали - не стоила овчинка выделки, да и не совсем в русле наших интересов лежала его задача.
В декабре мы с Володей Клименко делали доклад (выступал я) на Секции Учёного совета ИЗМИРАН на тему "Ионосферные эффекты электрических полей" и произвели вроде бы неплохое впечатление. Результаты, действительно, были хорошие. Главное, была новизна в наших выводах о возможности проникновения на средние широты электрических полей магнитосферного происхождения довольно значительной величины, в несколько раз большей, чем считалось ранее.
Неплохо шли дела и по моделированию ионосферных эффектов внутренних гравитационных волн, которым мы занимались со Смертиным, и которое так заинтересовало Авакяна. Оба этих направления позволяли построить некую теоретическую картину ионосферных эффектов суббурь, и на содружество с нами буквально просились Зевакина и сотрудники её лаборатории Юдович, Шашунькина, которые располагали богатым материалом - данными наблюдений сети станций ВЗ и хотели осуществить их интерпретацию совместно с нами на основе наших модельных расчётов. Такие работы мы запланировали на следующий, 1977-й год.
Кореньков работал теперь практически самостоятельно, без моего участия, занимался моделированием спорадических слоев в Е-области. Сашуле вместе с Леной Захаровой, бывшей Блик, была поручена работа, брошенная Филь, на место которой Иванов взял кого-то к себе в группу. Лёня Захаров исследовал влияние потоков плазмы из протоносферы на сезонно-суточные вариации параметров F2-области ионосферы. Он вздыхал по диссертации, но дела у него двигались туго, уж больно безынициативно он работал, полагаясь исключительно на мои подсказки.
Очень медленно продвигались дела и у Суроткина. В его модели экваториальной ионосферы был весьма заинтересован "Вымпел", Люба Бурлак торопила нас в первую очередь с этой моделью, но Володя не спешил, работал очень кропотливо, аккуратно, добросовестно, и крайне медленно. Всё время он уходил куда-то в сторону, отвлекаясь на второстепенные проблемы и ни с кем не консультируясь при этом по причине замкнутости своего характера. Выбить из него сообщение о ходе дел каждый раз стоило мне немалых трудов, и отчасти я махнул на Суроткина рукой - пусть работает сам, как ему хочется, всё-таки дело движется как-то.
Таково было состояние дел в нашей пока ещё объединённой, но не столь монолитной как до Костиной защиты, группе моделирования на конец 1976-го года.

179

В декабре отмечалось 70-летие Брежнева. Собственно, начали отмечать ещё в ноябре. Поочерёдно в Москву приезжали главы особо дружественных государств и одаривали его высшим орденом своей страны в благодарность, видимо, за аналогичные награды, которых он удостоил многих из них. Никиту Хрущёва, правда, он, кажется, не переплюнул: тот удостоил Насера и ещё кого-то звания Героя Советского Союза.
В то время у Брежнева уже что-то случилось с речью, он тяжело ворочал челюстями и с трудом выговаривал сложные слова, буквально читая их по складам. Тогда и родился анекдот: Брежнев просит Подгорного присвоить ему звание Генералиссимуса, а тот отвечает:
- Сможешь это слово произнести - получишь.
Так Брежнев и не получил этот высший воинский чин, остался просто Героем Малой Земли, Великим Борцом за Мир, Лауреатом Ленинских премий за мир и по литературе, Героем соцтруда и четырежды (!) Героем Советского Союза (последнюю Золотую Звезду, он получил не к круглой дате, а просто так ко дню рождения), кавалером ордена Победы и Маршалом Советского Союза - к каждому празднику награждали. Тогда он казался бессмертным...
(продолжение следует)