И снова следующее письмо от Димули приходит через два месяца.
Ленинград. 10 июля 1977 г.
Дорогой Сашок!
Спасибо, что не забываешь. Как там тебя угораздило сломать себе ногу!/Сломал ногу я ещё в марте. Об этом ниже./ В нашем возрасте следует быть уже немного осмотрительнее и не скакать как попало, да, по меньшей мере, сразу обращаться ко врачам. У меня пока кроме лёгких болезней ничего не случается. Наверное, всё ещё впереди. Судя по нашим сверстникам, наше поколение не из самых крепких, что естественно. Если не ошибаюсь, уже трое отправились на тот свет. Все, впрочем, незнакомые за исключением бедняги Крупенниковой Тани./О смерти Тани Крупенниковой нам сообщила телеграммой Зойка Шереметьева. Это случилось зимой. Сашуля была в это время во Владимире, навещала Митю и о несчастье узнала лишь по возвращении оттуда, иначе поехала бы на похороны. У Тани был рак, но мы ничего не знали об этом, и весть об её смерти, конечно, потрясла нас обоих, но особенно Сашулю - ведь это была её лучшая подружка старших школьных и младших студенческих лет. И недолгая её жизнь в замужестве совсем не сложилась, и родившийся ребёнок не спас ни семью, ни Таню... Возможно, начавшаяся болезнь подорвала её психику, а это разрушило семью, а, может, всё наоборот - семейные нелады усугубили или даже вызвали болезнь - кто знает?/ Обо всех новостях с нашими общими знакомыми я узнаю не сразу, тогда, когда они уже ни для кого не новости, т.к. мало вижусь с университетскими. Новые заботы, новые связи.
Правда, когда я всё-таки появляюсь на каких-нибудь кафедральных защитах, я имею возможность обозреть всех и со всеми немного побеседовать, то меня удивляет именно то, о чём ты пишешь, т.е. - никто не меняется. Точнее, это меня удивляло раньше, - теперь я уже привык. Генетически заложенные в человеке свойства составляют природу человека, и в порядке природной жизни способны подвергаться лишь большим или меньшим количественным изменениям. Но это не изменение самой природы, т.е. не существенное изменение, поэтому мы и говорим - человек не меняется. Качественное же (существенное) изменение природа может претерпевать лишь под воздействием внеположных ей факторов, иногда это долгий путь эволюции, в редких случаях что-нибудь наглядное и очевидное, как, например, исцеление евангельского слепорождённого.
Что до меня, то себя я отношу к первой категории людей, т.е. я всё-таки меняюсь, но не слишком бурно, чтобы меня нельзя было узнать. А в повседневной жизни и вообще изменений мало. Второй курс кончил благополучно, хотя сессия намного труднее, чем это было когда-то на физфаке. Меньше 10-ти экзаменов не бывает. Сказывается объём и сжатость программы. Объём и содержание, мало меняющиеся вот уже больше сотни лет, рассчитаны на головы людей совсем другого среднего образования, нежели то, какое получают в современной школе. И всё надо пройти за 3 года, т.к. на 4-м курсе почти не учатся, но работают, - кто над кандидатской, кто над дипломом. Да и в течение учебного года около половины времени занято всякими праздниками, каникулами и постами. Оставшихся часов - с гулькин нос, но и те заняты бесконечными "послушаниями", т.е. нагрузками разного рода и музыкальными занятиями. Все стонут, но это так, по внешности. На самом деле все очень довольны. Это единственное место из тех, что я видел, где люди работают на совесть, не щадя себя, и не за мзду, а за так. Сейчас я на каникулах, пока ещё не сообразил, что можно бездельничать, и вот не могу собраться никуда выехать. Хотелось бы на юг. Только там ведь курортный ад. Не знаю, как будет. Привет Сашуле. Целую. Дима.
184
Ну, а теперь о событиях, которые происходили в течение времени, охваченного этими четырьмя письмами, то есть в течение первого полугодия 1977 года.
Из сохраняемого мною на работе архива деловых бумаг следует, что в феврале 1977 года Костя Латышев уже числился старшим преподавателем кафедры математического анализа, оставаясь при этом ответственным исполнителем "Клёна-6". Раньше, работая в НИСе, Костя выбил у Гострема для себя максимально возможный оклад на должности неостепенённого старшего научного сотрудника - 200 рублей. Теперь он получал 300 р. как старший преподаватель плюс 100 р. за совместительство в НИСе, то есть зарплата его удвоилась, и он на сотню перегнал меня, своего недавнего научного руководителя.
Гострем теперь над ним не висел (он уже был почти изгнан из университета, но ещё цеплялся за НИС и судился с ректором). Кафедру матанализа возглавлял совершенно безобидный человек, некто Корсаков, кандидат наук, предельно допустимый срок правления которого скоро истекал, и у Кости просматривались неплохие перспективы занять его место. Осуществилось то, к чему он стремился - твёрдая преподавательская ставка плюс совместительство плюс независимость от Гострема да и от кого-либо другого (разве что от меня он ещё в какой-то степени зависел как от слишком требовательного заказчика) плюс хорошие шансы в будущем на место завкафедрой и на прибавку ещё сотни к жалованию.
Тем не менее он не выглядел человеком с приподнятым тонусом, довольным жизнью. Костя жаловался на преподавательскую нагрузку, отвлекающую от научной работы, на то, что никак не удаётся рассчитаться с долгами, по-прежнему скрываемыми от жены, поскольку доходы от неё не скроешь, она всю зарплату изымает, и основную, и совместительскую, а заначку сделать не с чего, разве что с премии, так её ж редко дают. По-прежнему Костя стрелял то у приятелей, а то и у подчинённых ему нисовцев то рубль, то три на пиво или что покрепче.
От геофизической науки, от наших забот, связанных с "Тоннелем", он отдалялся всё больше и больше, оправдываясь занятостью преподаванием. Моим надеждам на то, что Костя возглавит в университете коллектив, развивающий численные методы моделирования, похоже, не было суждено осуществиться. Костя руководил фактически одним Бобарыкиным, и дело у них двоих почти не двигалось. Медведев со своей Д-областью ориентировался теперь на Мишу Власова как научного руководителя. Захаров, Смертин, Суроткин продолжали работать непосредственно со мной, Лена Захарова - с Сашулей, а новые люди не появлялись, не было ставок.
Договорных денег еле хватало, чтобы обеспечить зарплатой тех, кто давно уже работал на теме, включая и не слишком-то полезных, а таких было много, особенно в епархиях Саенко, Иванова, Лаговского. Часть людей, правда, связанных с ЭВМ и курируемых Лаговским, удалось перевести в Вычислительный Центр Облстатуправления, с которым обсерватория заключила договор на обслуживание нашей ЭВМ, и это обслуживание осуществляли теперь наши же лаборанты-операторы, жившие в Ладушкине, но числившиеся теперь в статуправлении.
В марте был создан научно-координационный совет, в который вошли представители заказчика (обсерватории) Иванов, Сaeнкo, Лагoвcкий и я и исполнителя (университета) Ермоленко, Латышев и Юсупов. Председателем НКС избрали меня. Задачей НКС по существу являлось разрешение спорных ситуаций в оценке хода совместных работ с тем, чтобы избегать конфликтов при сдаче-приёмке этапов работ, которые стали возникать в последнее время.
При Гостреме, когда он правил и там, и там, то есть и в КГУ, и в КМИО, сдачи-приёмки если и проводились вообще, то сугубо формально и сводились к проставлению подписей на соответствующих бумажках - отчётах и актах. Я первым, а вслед за мной и Иванов стали пытаться использовать процедуру подписания акта приёмки в качестве рычага давления на исполнителей в борьбе за качество выполняемых ими работ. Такое давление приходилось оказывать прежде всего на Костю, теперь уже отнюдь не так рьяно, как прежде, выполнявшего мои указания по ходу работ - сами, мол, теперь с усами! Я видел в этом просто халатность, нежелание работать, пытался взывать к совести, предупреждал, угрожал - не помогало, а вот когда один раз отказался подписывать акт задним числом (отчёт не был готов вовремя), то сразу почувствовал эффективность такого способа воздействия.
Кубаровский строго спрашивал вовремя подписанные акты, без них мог и зарплату задержать, и премию урезать, и Кубаровского Костя боялся! Не помог ему тогда и коньячок, который он приносил в кирху дабы умилостивить меня. Наши отношения это, конечно, не улучшило, но порядка с отчётностью я таким образом всё же добился. Для разбора таких вот конфликтов и был создан НКС, активно функционировавший, впрочем, недолго.
В начале апреля пришла рецензия из польского геофизического журнала "Акта Геофизика Полоника" (АГП) на нашу статью, посланную в этот журнал ещё летом прошлого года. Инициатором этого мероприятия явился Кореньков. Ещё будучи студентом он познакомился с полячкой Ренатой Дмовской или просто Ренаткой, как он её называл, тоже альпинисткой, вместе ходили в горы, потом переписывались, по её приглашению Юра ездил в Польшу, переписываются они и сейчас, когда Ренатка уже несколько лет как живёт в Штатах и, похоже, возвращаться в Польшу не собирается. Юре она регулярно присылает старые номера: "Нэйшенел Джиогрэфик", которые я, бывая у него дома, с огромным удовольствием листаю, разглядывая прекрасные цветные фотографии. Ренатка - геофизик, сейсмолог, и тогда она ещё жила и работала в Варшаве, будучи дамой, известной в научных кругах, судя по тому, что она запросто спротежировала нам публикацию нашей статьи на английском языке в АГП по просьбе Коренькова. То есть она подготовила там почву, договорилась с редактором АГП Анджеем Верником, а уж статью мы отправили по официальным каналам, через ИЗМИРАН.
Авторами статьи, названной "Динамическая модель ионосферы для интервала высот от 100 до 1000 км", явились я, Латышев, Кореньков и Захаров. Текст писал и переводил на английский я, консультируясь с Людой Лебле. В статье достаточно подробно излагалась постановка задачи моделирования среднеширотной ионосферы, реализованная нашей группой (то, что мы в своё время посылали в "Геомагнетизм и аэрономию", и что отверг рецензент - Борис Евгеньевич Брюнелли по причине отсутствия результатов расчётов) и приводились основные результаты расчётов для спокойных условий (как раз то, чего не хватало, на взгляд Б.Е.).
До сих пор постановка задачи нигде толком в публикациях описана не была, исключая разве что препринт ИЗМИРАН 1972 года. С тех пор модель претерпела ряд изменений, а описать её, как она выглядит в новом виде, всё не удавалось - сплошным потоком шли результаты расчётов, которые надо было публиковать, и которые сами по себе с их интерпретацией занимали все объёмы статей. Возможность опубликовать и постановку задачи, и основные результаты на английском языке, хотя бы и всего лишь в польском журнале, не следовало упускать, и мы не поленились оформить всё надлежащим образом, то есть заполнить кучу бланков и написать массу всяких бумажек для нашей цензуры.
Занимались этим я и Кореньков. Лёнька и Костя только подписи свои где надо ставили, в написании статьи они тоже не участвовали, просто пожинали теперь плоды нашего былого сотрудничества, которое, впрочем, с Лёнькой ещё продолжалось. С Костей же это была наша последняя совместная статья.
И вот пришла рецензия на нашу статью в сопровождении извинительной записки редактора, пояснявшей, что задержка произошла не по вине редакции. Судя по всему, рецензировал нашу работу не поляк, а кто-то из американцев (АГП практиковала использование зарубежных рецензентов). Рецензия была очень квалифицированной, внимательной (от взгляда рецензента не ушла ни одна опечатка или описка) и доброжелательной, хотя ряд критических замечаний и был высказан. Учесть их не составило нам особого труда, и вскоре мы отправили статью с исправлениями обратно в АГП, где она и вышла в свет в конце этого, 1977 года.
185
В феврале (23-го - 24-го) 1977 года Мизун проводил в Мурманске Всесоюзное совещание "Полярная ионосфера и магнитосферно-ионосферные связи". Оно отличалось от сборищ, на которых мне доводилось бывать раньше, тем, что заседания проходили прямо в гостинице - "69-я параллель", где Мизун поселил всех участников, благо при гостинице имелся кинозал с обширным фойе. Там же и питались, так что из гостиницы можно было и вовсе не выходить. Многие так и поступали, ограничиваясь вылазками в ближайший магазин за спиртными напитками. Другие пользовались тем, что погода была прекрасная и можно было здесь же, в гостинице взять лыжи напрокат и покататься по склонам сопки, на которой располагалась "69-я параллель".
На совещании я встретился с массой старых ленинградских знакомых и друзей, так или иначе связанных с нашей кафедрой, кто в настоящем, кто в прошлом: Б.Е., Ляцкие, Мальцев, Лариска Зеленкова, Распопов, Копытенко, Киселёв, Пудовкин, Зайцева, Шумилов, но общался в свободное время я только со Славиком, Юрой и Лариской, да с пэгэёвцами Власковым и Мингалёвыми. Из наших, калининградцев, кроме меня были Клименко и то ли Кореньков, то ли Саенко, а может быть, оба.
Ходили в гости к Власкову, тогда ещё не женатому, там были его ребята, а потом появились Мизун и Брюнелли с женой (у них старшая дочка вышла замуж (за Женю Терещенко) и жила здесь, в Мурманске, поэтому из Апатит они приехали сюда оба - Б.Е. и Людмила Михайловна). Б.Е. очень расхваливал наши работы, утверждая, что мы далеко вырвались вперёд, а Власков горячо и ревниво спорил, защищая свою группу и оправдываясь сложностью полярной ионосферы и отсутствием в Мурманске вычислительной техники.
Вообще же по части гостеприимства и организации проведения самого совещания мурманчане во главе с Мизуном и Власковым подтвердили свою репутацию умельцев этого дела.
Юра Мальцев, как выяснилось, развёлся с женой, но продолжал жить с ней и дочерью в одной квартире, так как уйти было некуда. Я расспрашивая его, как это такое возможно, а он спокойно так отвечал:
- А что же делать-то? Она (бывшая жена то есть) и подкармливает иногда и постирает что-нибудь, бывает. Мы с ней в хороших отношениях. Раньше ругались, а теперь спокойно разговариваем. Я дочь воспитываю, она ко мне больше тянется, чем к матери. Английским с ней занимаюсь и на гимнастику вожу.
Я себе такое сожительство представить не мог.
И Славик меня удивил, когда мы с ним отделились от общей компании, стал жаловаться на то, что он устал от семейной жизни, нет даже угла, куда бы можно было спрятаться, побыть наедине с собой, подумать спокойно. Внешне же они с Аллочкой по-прежнему выглядели дружной парой единомышленников, особенно в спорах и дискуссиях на политические и философские темы. Но споры такие велись уже не так жарко и страстно как прежде.
Правда, со своими, калининградцами, я такие споры ещё затевал и заводился. Происходило это обычно в командировках, чаще всего в поездках в ИЗМИРАН, куда мы теперь ездили стандартной компанией: Иванов, Саенко, Лаговский и я, иногда ещё Кореньков. Закончив дневные дела, которые в основном состояли в суетливой беготне с бумажками по трём этажам главного корпуса ИЗМИРАНа (первый этаж - канцелярия - отметить командировки; издательский отдел - сдать в печать препринт или отдать (забрать) статью на экспертную комиссию; 2-й этаж - бухгалтерия - получить командировочные; финансово-плановый отдел - забросить акты по договору с КГУ; 1-й отдел - расписаться, что ознакомлен; конференц-зал - отзаседать или выступить на семинаре или секции; 3-й этаж - дирекция - зайти к Лобачевскому, отчитаться, получить ЦУ или выволочку за несвоевременное выполнение распоряжений дирекции (опять планы во время не представили!); к Коломийцеву, Учёному секретарю - от него тоже всегда что-то надо..., а ещё надо в зевакинский корпус сбегать, там с Юдович поболтать, обсудить дела и т.д., и т.п., - мы собирались вечером в гостинице, скидывались по три рубля и отправляли кого-нибудь двоих покупать спиртное и закусь.
В качестве гостиницы ИЗМИРАНом тогда использовались две двухкомнатные квартиры в "хрущобах" - пятиэтажках хрущёвского периода, где селили тесно, и выпивать было не очень-то удобно. Но это нас не останавливало. Помню, как-то нас - Иванова, Лаговского и меня поселили не в гостинице даже - не было мест, а в общаге, в пустой комнате без мебели. Мы таскали откуда-то железные кровати и матрасы, нам выдали постельное бельё, но не нашлось никакой посуды кроме кастрюли, и попросить не у кого было. Поэтому пили так: Иванов - отбил стеклянную колбу у лампочки и пил из неё, Лаговский наливал себе в кастрюлю, а я пил из горла бутылки. Причём Лаговский считался непьющим, он и действительно пил меньше других и быстрее всех пьянел. Быстро пьянел и Саенко, мы же с Ивановым были в состоянии выпить по бутылке водки (но потом обязательно ещё по несколько стаканов крепкого чая) и вести при этом более или менее вразумительные разговоры по душам, заканчивавшиеся под утро.
В этих разговорах обсуждение текущих проблем обсерваторского бытия и измирановских сплетен непременно сворачивало к общеполитическим вопросам, и, поскольку собеседники мои были коммунистами (Иванов и Лаговский давно уже, а Саенко только вступил), я приставал к ним и требовал опровержения тезиса Юры Мальцева, утверждавшего, что "нельзя быть одновременно умным, честным и коммунистом". Лаговский с этим утверждением соглашался, честно признаваясь, что коммунистом стал "по нужде", считая, что иначе, мол, в люди не выбьешься. Он и в других вопросах принимал почти всегда мою сторону. Иванов же и Саенко считали себя коммунистами по убеждению, т.е. во всяком случае честными, тезис Мальцева считали дурацким, так, ради красного словца фразочка, нечего её и опровергать.
Я же доказывал, что ничего подобного: тезис этот верен, если его понимать буквально. Если ты коммунист, то либо ты признаёшь за истину всё, что утверждается в партийных документах, и тогда я тебя умным считать никак не могу, либо не признаёшь, но тогда ты нечестен! Тем самым я требовал, чтобы мои оппоненты признали себя либо неумными, либо нечестными. Но они не обижались на меня за это, благодушно посмеиваясь над моей горячностью. Зато меня эта их невозмутимость возбуждала, вводила в азарт - до срывов, до крика, до ругани порой, чему, конечно, содействовало выпитое.
Против моих логических построений, касающихся изъянов марксизма как теории, а тем более против критики существующих у нас порядков они не возражали. Весь бардак вокруг они прекрасно видели и сознавали, что это бардак. Однако не соглашались, что он изначально присущ строю - государству диктатуры партийного аппарата, и свой долг видели в том, чтобы с этим бардаком бороться... в рядах КПСС. Я же утверждал, что их членство в рядах КПСС этот бардак только усугубляет, поскольку обязывает их действовать в рамках партийной дисциплины, а тем самым укрепляет систему, которая этот бардак порождает.
Непреодолимой преградой для меня в их сознании было нежелание задумываться слишком глубоко. Где-то у них срабатывали блоки защиты, оберегавшие их устойчивые представления; их организмы защищали себя от возможного стресса, связанного с ломкой этих представлений, а я безжалостно давил на их психику, добиваясь неизвестно чего... Меня, похоже, больше всего увлекал сам азарт борьбы, преодоления их сопротивления, чем поиски истины, которая якобы рождается в споре, - в истине то я не сомневался.
Саенко же быстро пьянел, и споры с ним теряли всякий смысл, он начинал горячиться больше меня, и связность его речи пропадала напрочь. Иванов мог пить сколько угодно и разговаривать до утра, и соглашаться со мной во многом и очень многом, почти во всём, но только - почти...
На другие темы спорили реже. Гострема уже не вспоминали. Заговорили о нём опять лишь тогда, когда узнали, что с ним случилось несчастье - его сбила легковая автомашина вблизи трамвайной остановки у главного корпуса университета. Он куда-то мчался, потом резко переменил направление, то есть заметался по мостовой - подробностей не знаю. Зацепило его не очень, но он сильно ударился головой о мостовую. Сознание, правда, не потерял, сам встал и порывался бежать дальше. Неделю лежал в реанимации, потом очухался и выздоровел вполне.
Спортом - футболом, хоккеем - интересовался только Клименко, да немного Кореньков. К литературе проявляли интерес Лаговский и Кореньков, но как-то вяло. Пытался я, как в былые годы, читать вслух то, что мне особенно нравилось, - Шукшина, например, или "Сказку о тройке" Стругацких, - слушали, нравилось, но заразить настоящим интересом никого не удавалось. И постепенно я сникал, возбуждался всё реже.
Позже, правда, был ещё один всплеск моей пропагандистской активности, связанный с Димулиными письмами и с моей встречей с ним в Духовной Академии. Разговоры велись о Боге, о религии, о смысле жизни, но и они иссякли, не вызвав горячего отклика, если не считать голого любопытства к самому необычному факту моего знакомства, дружбы даже с живым монахом.
186
А ещё я пытался воспитывать Коренькова. В первые месяцы его работы у нас я присматривался к нему. Как работник он меня вполне устраивал. Вначале выявились его общая грамотность в физике и математике, старательность, усидчивость, то есть по крайней мере как исполнитель он уже был достаточно хорош. Когда же Юра освоился в предложенной ему тематике (моделирование Е и F1-областей ионосферы), стало ясно, что он вполне способен и к самостоятельной научной работе, инициативен, увлечён. Этим он явно выделялся в нашей группе, особенно в тот период, когда Костя Латышев от научной работы уже отошёл, а Клименко и Смертин ещё по-настоящему не раскочегарились. Соответственно проявлялось и моё отношение к Коренькову в производственной сфере, так сказать, я ставил его в пример другим к неудовольствию Медведева и Бобарыкина.
В других же "сферах" мы с Кореньковым сходились медленнее.
Его главным увлечением в жизни были горы. Альпинистом он был заядлым и достаточно классным, ходил по кандидатам в мастера спорта, побывал на вершинах всех четырёх семитысячников Советского Союза, получив тем самым право именоваться "снежным барсом". Каждое лето помимо своего законного очередного отпуска он брал ещё месяц за свой счёт, предъявляя справку участника первенства Союза по альпинизму (а выступать он продолжал за свой новосибирский "Буревестник"), и пропадал, обычно на Памире, с конца июня по конец августа, а то и по начало сентября.
Юра неплохо фотографировал, снимал в горах простым стареньким широкоплёночным "Любителем" и делал вполне приличные видовые снимки. Для фотопечати он приобрёл дорогой польский фотоувеличитель "Крокус" на любые форматы плёнки, в юности я о таком мечтать только мог! Увлекался он и цветными слайдами, демонстрируя их гостям дома через диапроектор в качестве десерта после выпивки.
И в радиотехнике он оказался докой с умелыми руками, даром что работать в теоретики пошёл: купил по дешёвке (за 60 р.) дохлый цветной телевизор и полностью восстановил его сам, потратив на это, правда, пару месяцев. И на пианино Юра мог "сбацать" для компании...
Разговоры на темы политики, литературы он поддерживал вежливо, но без энтузиазма, не то, что Серёжа Лебле, скажем, или Женя Кондратьев. Живо это его, как будто бы не интересовало, либо он не склонен был откровенничать; сначала мне казалось именно последнее. Во всяком случае Юра производил впечатление существенно более интеллигентного человека, чем все остальные, с кем я непосредственно контактировал на работе (Лебле, Кондратьев и Кочемировские к последним не относились). Меня к нему тянуло, я приглашал его в походы по зимнему заливу за корюшкой и судаком, и одно время ходил с ним на рыбалку чаще чем с кем-либо другим, чем с Серёжей даже. Прогуляться по заливу Юра всегда был не прочь, а вот настоящий рыбацкий азарт в нём так и не прорезался.
Его жена Нина - спортивно стройная женщина, роста повыше среднего, темноглазая, темноволосая и носопыристая, с несколько резковатыми манерами, работала у нас инженером-электронщиком по обслуживанию и эксплуатации ЭВМ, работала увлечённо и даже азартно, принимая близко к сердцу все производственные неурядицы. К своему непосредственному начальству - Шандуре (начальнику машины) и особенно к Лаговскому (заведующему сектором автоматизации, которому подчинялся и Шандура) Нина относилась весьма неуважительно, считая их недостаточно компетентными профессионально, чтобы командовать ею, зато боготворила Иванова за умелые радиоинженерные руки и за его манеру держаться на своём посту начальника - заведующего обсерваторией, демократичную, но и жёсткую, когда надо.
В своё время Нина тоже ходила в горы, но заработала где-то радикулит, да ребёнок родился, Алёшка, и теперь ей оставалось только завидовать Коренькову. Нам с Сашулей Нина очень нравилась - энергичная, расторопная, компанейская, и Юра был симпатичен, так что Кореньковы легко и естественно влились в компанию наших друзей. После отъезда Тихомировых и Бирюковых, и когда мы сами переехали в Калининград, в Ладушкине они (с Шагимуратовыми) стали самыми близкими для нас приятелями, у них мы чувствовали себя как дома, но именно благодаря Нине в первую очередь.
Но вот на одной из вечеринок, когда мы с Ниной курили на балконе, и я, так просто, спросил: - Как жизнь? - она пожаловалась мне:
- Сашенька, дорогой, я так устала с этим Кореньковым!
- А что такое?
- Не любит он меня, паразит. Слова ласкового не скажет, смотреть на меня не хочет.
- Да брось ты!
- Ты не знаешь, какой он вредный!
У Нины покатились слёзы.
Мне показалось, что всё это просто спьяну, истерика, мало ли что женщине в голову взбредёт. Я стал её успокаивать: мол, всякое, конечно, бывает, мужики все такие - нечуткие, грубые, а так Юра - прекрасный парень, слава Богу, теперь я его хорошо знаю. Так будет работать - скоро диссертацию защитит.
- Да я не спорю, он умница, хороший специалист, и всё такое, а меня ни во что не ставит, я ему только как домохозяйка нужна!
Такие откровения Нины передо мной стали повторяться. Не осталась в стороне от них и Сашуля. Поначалу я недоумевал. Кореньков казался мне хорошим семьянином. Как-то в Вильнюсе, в командировке, после работы сидели, выпивали, разговор зашёл о детях, и Кореньков заявил:
- Один сын - это не сын, два сына - это полсына, а три сына - это сын!
- Ты, что, в самом деле троих завести собираешься?
- А как же!
- Ну, давай, давай.
Похоже было, что Кореньков говорил вполне серьёзно. К единственному пока своему сыну, Алёшке он относился с любовной гордостью.
Невольно я стал присматриваться к внешним проявлениям взаимоотношений в чете Кореньковых. Для Юры вообще была характерна ироничная манера разговаривать с близкими людьми, но с Ниной эта ироничность была не мягкой, как с другими, а с оттенком желчности. Реагировала Нина на его реплики очень нервно, сразу горячилась, повышала тон - Коренькову же будто только того и надо было, он как будто нарочно дразнил её, сам оставаясь при этом внешне абсолютно невозмутимым.
Поводы для этих микросхваток были обычно самыми пустяковыми. Собственно, наблюдал я эти стычки и раньше, до того ещё как Нина стала жаловаться мне на Коренькова, но не придавал им никакого значения. Теперь же мне стало казаться, что Кореньков сознательно выводит Нину из себя.
Я и сам на себе испытал неприятные ощущения, которые вызывало необъяснимое упрямство Коренькова в спорах по каким-нибудь непринципиальным вопросам, по мелочам, сопровождавшееся злым ехидством, нередко с передёргиваниями. В таких случаях, которые, в общем, бывали нечасто, на Коренькова как будто что-то накатывало. С Ниной же, судя по всему, такая манера разговора у него уже вошла в привычку. Меня, Сашулю, Галину Якимову - нашу новую сотрудницу, жившую в ожидании квартиры у Кореньковых (Нина предложила), их нелады огорчали: надо же, хорошие оба ребята, а живут как кошка с собакой.
А тут за Кореньковым я стал замечать ещё одну черту, которая меня в нём раздражала, - крохоборство, коего, впрочем, я и сам не был лишён. В командировках мы вели пьющий образ жизни, и обычно складывались на выпивку перед заходом в магазин, "сбрасывались", как говорится, после чего подчистую тратили сброшенное на спиртное и закуску. Но часто покупал всё кто-либо один, за свои, или складывались только на спиртное, а закуску покупали, что кому нравится, потом расходы подсчитывались и делились на всех, эту бухгалтерию вёл обычно я. Точно рассчитаться между собой не всегда удавалось из-за отсутствия разменной монеты, да и в магазине не будешь же записывать сколько чего истрачено с точностью до копейки, так запоминали, на глазок. Образовывались всевозможные взаимные долговые цепочки - ты ему рубль двадцать должен, а я тому два тридцать и так далее. Порой долги забывались, в общем, расчёт вёлся весьма приблизительно, хотя я и стремился внести пунктуальность в эти наши денежные взаимоотношения.
Саенко над моим подсчитыванием иронизировал, давая понять, что считает его крохоборством, недостойным мужчины. Он, как и Иванов, легко относился к возможным переплатам со своей стороны и верил в такое же отношение у остальных. Костя Латышев в пору тесного нашего собутыльничества всегда строго следил за правильностью расчёта, надеясь тем самым сдержать рост своих долгов, но не останавливаясь в случае желания выпить ни перед какой ценой (предпочитая, впрочем, водку подешевле) и не рискуя оказаться в недопитии из-за недостаточности закупленного.
Кореньков же, как я заметил, никогда не отказываясь составить компанию, всячески избегал платить первым в магазине - его почему-то всегда опережали, или вообще покупать за свои, уступая это право другим, при расчётах предпочитал оставаться в долгу и не спешил отдавать, бывало, что и забывал, приходилось напоминать, но своё вытребовывал непременно и сразу, если вдруг кто-то оказывался должен ему.
Раз, другой - это могло показаться случайностью, но складывались мы так часто, что уже можно было наводить статистику, и я убедился, что не спешить заплатить за других и не спешить отдать долг - правило Коренькова.
В душе я возмущался - вот жлоб, альпинист ещё, как его в команде терпят! Я и сам крохобор, люблю точный расчёт, но надо же и меру знать, уж так-то неприлично просто.
(продолжение следует)