Мы с Сашулей, Любой, Иринкой, Андрюшкой и Митей ездили теперь на море общественным транспортом, в толкотне, по жаре, с пересадками, добираясь до Омеги или Учкуевки за час с лишним и вспоминая те прекрасные времена, когда нас на машине, набитой битком, возила бабуля. Митя в этом году на море был впервые, к купанию интерес у него ещё не прорезался. Катера, паромы - это да! На пляже он всё время ковырялся в песке, согнувшись в три погибели, весь день на корточках, играл с машинками и никаких хлопот не доставлял. В этом он похож был на Андрюшку, который и в свои девять лет купаться не любил, плавать не умел, воды боялся и предпочитал играть на песке с машинками, проявляя незаурядную фантазию и изобретательность.
Совсем другое дело - Ромка. Неудержимый непоседа, за которым нужен глаз да глаз, непослушный, изнывающий от необходимости находиться в одном месте, не умеющий играть с игрушками, хватающий то одно, то другое, но быстро ко всему остывающий. В воду залезет - из воды не выгонишь, хотя плавать ещё не умеет.
Брать с собой мы его зареклись, и он сидел дома с бабулей. А тут заболел. Температурил, болела голова, потом стал жаловаться что не может на пятку ступить. Бабуля вызывала врача, температуру сбили, но на пятку Ромка по-прежнему старался не наступать. Бабуля пошла с ним в поликлинику и там её оглоушили:
- Есть подозрение на полиомиелит.
- Как? Что? Да что вы!
Стали разбираться с прививками, что-то было сделано не так. Бабуля была в отчаянии. Я её ещё такой не видел - на грани паники. Сколько она всяких болезней пережила и детей, и внуков, один Андрюшка чего стоил, и всегда держалась хладнокровно, действовала решительно, хотя и переживала больше других. Разве что, когда Митя болел, её реакция была несдержанной. Но тут...
Начались метания по врачам, от одного к другому. Страшный диагноз отвергли, но мама все никак не могла придти в себя. Как-то дома она возмущалась врачихой из поликлиники, так напугавшей её. Тут с чем-то не согласилась Люба, они заспорили, ввязалась Сашуля, и все трое долго не могли остановиться, и уже заехали Бог знает куда, и всё на повышенных тонах, чуть до истерики маму не довели.
Тягостные ощущения я испытывал, но не вмешивался. Люба и Сашуля были правы в том споре, а мама нет, но чувствовалось, что она сверхперевозбуждена, и весь спор уже не спор, а изливание эмоций, и надо остановиться, успокоиться, но мама не может, а у этих двоих ума не хватает. И я не вмешался, не утихомирил...
В связи с болезнью Ромки мама вызвала Милочку телеграммой. Они с Павлом прилетели самолётом, но всё страшное к этому времени было позади. Ромка быстро поправлялся.
213
Павел водил меня к себе на работу, познакомил со своим начальником, Александром Иосифовичем Гольшмидтом, отставником, бывшим командиром дивизиона подводных лодок, похожим, однако, больше на директора магазина. О нём я слышал от мамы, что "он всё может, везде связи" - и странно это было слышать о морском офицере, хоть и в отставке. Даже по поводу болезни Ромки мама, обливаясь слезами, звонила ему, чтобы устроил врача получше.
Место, где работал Павел, называлось почему-то "базой". Расположено оно было в самом центре города на горушке, что между Большой Морской и улицей Ленина, ближе к площади Ушакова, и представляло собой небольшой особнячок современного стиля в уютном дворике за глухим забором. Отсюда Павел отправлялся в командировки и на корабли, которые стояли в Севастополе, налаживать на них радиоаппаратуру. На самой же базе, как мне показалось, занимались преимущественно тем, что устраивали приятное времяпрепровождение в Крыму своему ленинградскому начальству (точнее, гатчинскому - "база" относилась к гатчинскому заводу "КрИзо") и его окружению. Наверное, она оттого и называлась "базой", что более всего походила на турбазу для начальства.
Гольшмидт мне не понравился. Павел, хоть и хорохорился, но чувствовалось, что перед Гольшмидтом он пресмыкается. От того зависело решение главнейшего для Павла с Милочкой вопроса - квартирного. Всё время что-то обещалось, но в неопределённом будущем. Жить же вместе с моими родителями, я понимал теперь, - тяжело из-за расшатанной маминой нервной системы, остро на всё реагирующей. И маме тяжело, и Милочке с Павлом.
В Павле я стал замечать элементы показушности в том, что касалось его служебного положения, особенно заметно это было во время нашего с ним визита на их "базу". В остальном же он пока меня не разочаровывал. Нормальный мужик, покладистый, Милке вполне пара.
Мама, наконец, познакомила нас со своей "сестрёнкой" Люсей Добровольской и её мужем, о которых она столько рассказывала мне, когда мы вместе ездили во Владимир. Сначала мы побывали у них на даче в Учкуевке. (Этой дачей мама теперь непрерывно попрекала папу: вот у людей как всё устроено, а ты палец о палец не хочешь пошевелить! - заводила разговоры об участке и слушать не хотела папу, когда он пытался доказывать ей, что без воровства и блата дачу не построишь, материалы в магазине не купишь, всё надо доставать слева, а Люсиному мужу это легко - он по службе был связан с флотским снабжением и строительством. Мама считала всё это пустыми отговорками.) Маму там восхищало всё, на мой же взгляд - дача как дача. Сам домик сделан неплохо (Люсин муж делал), с претензией на оригинальность, отделан внутри деревом, аккуратно, уютно, но с маминых-то слов вообще чёрт знает что можно было ожидать.
И то же самое впечатление от их квартиры в Севастополе (рядом с Павловой "базой", кстати). Много всяких самодельных украшений, самодельные полки, местами с инкрустацией дверные ручки, подсвечники, по стенам множество гипсовых масок, барельефов, бюсты, но на всём печать дилетантства, кое-где даже и безвкусицы. Познакомиться поближе с хозяином дома в застольной беседе толком не удалось - помешала мамочка. Она захватила инициативу в свои руки и без умолку говорила сама, и всё о детях, о внуках, и снова о детях, какие они у неё хорошие, талантливые и т.д., и т.п. Нам с Любкой было очень неудобно, но остановить её мы не могли; после двух-трёх рюмочек мама возбуждалась и становилась неудержимой - либо отца ругала, либо детьми хвалилась.
Люсин же муж интересовался лишь тем, как у нас в Калининграде с янтарём, ему нужен сырец для ювелирных поделок. Я знал, что на барахоловке продают необработанный янтарь и обещал ему привезти в следующий раз или передать с мамой, когда она к нам приедет. Чтобы я не забыл, наверное, про это обещание, хозяин дома подарил нам с Любкой по гипсовой хреновине; маска и блюдо какое-то с индийскими мотивами. Мама была в восторге.
А ещё запомнилось мне, как мы с мамой ходили узнавать о возможностях квартирного обмена - Севастополя на Калининград.
Идея обмена эпизодически овладевала мамой. Но раньше она стремилась к обмену только на Ленинград, а точнее даже - на родной Сестрорецк. Когда родилась Иринка, Сашуля закончила университет, а меня оставили в аспирантуре, мы с Сашулей всерьёз надеялись на то, что мои родители обменяют Калининград на Сестрорецк, и нам удастся прописаться у них, как об этом совершенно вроде бы серьёзно заявляла мама. Причины стремиться к этому у мамы, конечно, были - дети (я и Люба) уехали учиться в Ленинград, Сестрорецк - родина, живёт там мамин брат, похоронена иx мать, в Ленинграде живёт сестра. Но реальность - папина служба, паспортные порядки нашей системы, да и принципиальная невозможность сколько-нибудь равноценного обмена Сестрорецка (тот же Ленинград) на никому не нужный Калининград - зачеркнула все эти мечтания.
А вот когда родители мои переехали в Севастополь, и тем более, когда отец ушёл в отставку, разговоры об обмене вновь возродились, - хотя никто из детей к ним всерьёз не относился. Но в принципе-то теперь ситуация была иная: Севастополь - это не Калининград. Это - Крым, Чёрное море, фрукты, южный, почти курортный город. Если и не совсем равноценный, но всё же обмен возможен. Вот только дети теперь уже не в Ленинграде и особенно туда не рвутся.
И мамочка загорелась новой идеей - обменяться на Калининград! Там сын, там много друзей осталось, а здесь жара эта осточертела, всё надоело. Звучало это как-то не очень убедительно, и я думал сначала, что всё это - минутные настроения, следствие общей усталости, замотанности, когда хочется всё бросить и уехать куда-нибудь. В какой-то мере так оно и было, но подобные настроения овладевали мамой всё чаще и чаще.
- Не хочу умирать среди этих камней раскалённых и глины высохшей. И что нам здесь с отцом друг на друга таращиться на старости лет.
Она стала регулярно ходить к стендам объявлений об обмене и тщательно изучала их, выискивая предложения из Калининграда, каковые попадались достаточно часто, водила и меня к ним.
- Пойдём, Сашенька, посмотрим вместе, я ведь не помню уже названий всех улиц, ты расскажешь, где это, какой район, какое место.
Мы читали объявления вместе, я комментировал их, но ничего подходящего не попадалось. Мамочка просила меня подать объявление об обмене в Калининграде, тогда уж предложений будет много, и можно будет выбрать что по душе. Я соглашался, но говорил, что это надо будет сделать перед мамочкиным приездом в Калининград (она осенью собиралась к нам), чтобы она сама могла походить, посмотреть, что предлагают.
Я, кажется, и сам начинал верить в реальность обмена, захваченный маминым энтузиазмом, жалко, конечно, терять дачу в Крыму, но, возможно, Милочка и Павел получат квартиру в Севастополе (на работе-то они числились в Гатчине, на "КрИзо", а к Севастополю были прикомандированы, но в последнее время шли разговоры о создании из "базы" Севастопольского филиала объединения и строительстве своего жилья в Севастополе, на что Павел и надеялся), будем тогда к ним в гости ездить. А иметь мамочку под боком в Калининграде очень бы неплохо было, не нужен был бы никакой садик для Мити, в его воспитании полностью можно было бы положиться на бабулю.
Как-то мы с мамочкой сидели на скамейке в сквере на площади Ушакова, разговаривали об обмене, и в наш разговор, вежливо извинившись, встряли сидевшие рядом две пожилые дамы, у которых знакомые или родственники - надо же! - живут в Калининграде, на пенсии, и очень хотят сменяться на Севастополь. Они живут в центре города, но на тихой улице у гостиницы "Москва", квартира, правда, двухкомнатная, но хорошая, и т.д., и т.п.
Мама с интересом их выслушала, завязалась беседа, что маме всегда легко удавалось, и вскоре говорила уже преимущественно мама о том, почему она хочет уехать из Севастополя: - не подходит климат, её утомляет жара, а главное, там взрослый сын, с которым всегда можно посоветоваться, не то что с мужем, - а потом вообще о своих детях, какие они у неё хорошие, и какие внуки золотые... Ну, а что касается квартиры, то надо будет посмотреть на месте, и велела мне записать адрес, хотя зачем ей двухкомнатная квартира, когда она меняет трёхкомнатную?
Папа к обсуждениям вопроса об обмене не привлекался. Мама вообще с ним почти не разговаривала, если не считать сугубо хозяйственных вопросов о том, какой суп сварить на обед или что купить в магазине. Папа теперь опять работал у себя же в гидрографии вольнонаёмным и работой был доволен. Он всегда работал с удовольствием, но после того, как вышел в отставку, работал эпизодически, то поступал (его брали охотно), то увольнялся, и каждый раз по решению мамочки. Если она чувствовала себя неважно, уставала с внуками, не справлялась с домашним хозяйством, отец увольнялся и помогал ей по дому. Но в этом случае сокращались доходы, а назревала необходимость покупок то того, то этого (пальто, сапоги - в доме приобреталось только самое насущное, ни мебель, ни телевизор не менялись со времён папиной службы в Арабии, как мама называла Египет, ковры, холодильник - всё оставалось с тех времён, а машина уже перешла во владение Павла, значительной семейной собственностью оставался пока только гараж), не хватало денег на разъезды по детям (основная статья маминых расходов), и папа снова возвращался на работу.
Как-то он пришёл с работы будучи чуть оживлённее обычного. Мама с подозрением спросила его, уж не выпил ли он у себя там на работе. Отец чистосердечно признался, что да, но чисто символически, отмечали день рождения сослуживца и его чуть ли не силой заставили выпить рюмочку, другую. А это было, когда Ромка ещё болел, хотя уже и выздоравливал. Мама словно только и ждала повода, чтобы взорваться. Дело опять дошло до истерики. Можно было подумать, что отец совершил смертоубийство. Маме не хватало слов, чтобы заклеймить его, испакостившегося до такой степени, чтобы позволять себе веселиться, когда внук тяжело болеет. Нам же, всем остальным, веселиться в эти дни ничуть не возбранялось, да и Ромка был уже почти здоров.
Я пытался защищать папу, но бесполезно.
- Ты не знаешь этого изверга, - только и слышал я в ответ от мамы.
А примерно через месяц после этого одной из последних записей в её дневнике стала следующая: "Сегодня 29 августа. День нашего знакомства и тайной женитьбы! Вчера Андрей принёс красные гладиолусы и уже 28-го вечером выпили вина. Женились мы в Леднево 29 августа 1942 года. Сегодня 29 августа 1978 г. в Севастополе наша семья всего трое: Ромочка, бабуля, дедуля."
И есть запись в дневнике от 5 декабря 1977 года: "Морозно, -5° и солнышко. Есть такие мысли и чаяния, которые нужно носить только в сердце, чтобы не омрачить отношение детей к отцу. Я устала от этой борьбы. Всем должно быть хорошо."
А раньше (17 декабря 1974 г., в Ладушкине): "Хочется остаться на Новый год, и Сашуля с Сашей очень просят, но ведь Андрей совсем один!"
Мама искала у меня поддержки во всём, в том числе и в своём отношении к отцу. Но в этом она её не находила, я категорически не соглашался с ней, когда она пыталась жаловаться на него. Отца я уважал и любил (больше уважал, чем любил), видел его недостатки - необщительность, ограниченность интересов, нечуткость, контрастировавшие с маминой эмоциональностью и живостью характера, но и достоинств у него, на мой взгляд, было немало: его уважали как специалиста, и карьера его говорила сама за себя, маму он любил преданно и горячо, в этом я был убеждён, хороший, хотя и непредприимчивый домохозяин.
И вот, зная, как я отношусь к её жалобам на отца, мама снова и снова обращалась с этими жалобами ко мне.
С отцом же я об этих их конфликтах не разговаривал. Лишь раз, в предыдущий приезд, в 1974-м году после тяжёлой их ссоры я спросил его - в чём дело? Он ответил:
- Мамочка просто очень устала. Нервы её не выдерживают.
Так и до самого нашего отъезда атмосфера взаимоотношений моих родителей оставалась очень тягостной, мы устали от неё, и нам хотелось скорее уехать домой. Уезжали мы 5 августа московским поездом (собирались заехать во Владимир) - я, Сашуля, Иринка, Митя и Люба. Андрюшка оставался. Провожали нас дедуля и бабуля. Милочка с Ромкой и Андрюшкой остались дома. Мамочка была очень грустна, как и всегда при расставаниях.
В Серпухове вышла Люба. Её встречал Жорка, которого мы давно уже не видели. Показали ему из дверей вагона Митю, которого он вообще ещё не видел ни разу.
Из Москвы поехали во Владимир, где погостили неделю. День рождения Ирины (13 лет) провели втроём в Суздале. Бродили по нему целый день, были впервые. Интересный музей деревянного зодчества. Обедали в бывшей трапезной какого-то монастыря (архиерейских палат), превращённой теперь в ресторан, паршивенький вопреки рекламе, хотя и в горшочках блюда подают. В этот день был один хек, даже вина сухого не было. Сашуля с Ириной были разочарованы таким сервисом. Вот тебе и "Золотое Кольцо"!
От ходьбы на каблуках Сашуля очень устала, и к тому же мы не догадались заранее взять обратные билеты, еле сели в какой-то автобус и ехали стоя. Тем не менее поездкой в целом остались довольны, хотя и не успели залезть на колокольню, чтобы посмотреть на Суздаль сверху, и, конечно, не во всех музеях побывали.
А вечером 13 августа мы были уже дома, в Калининграде. Митя же остался во Владимире.
214
Уже через день после приезда я помчался на мотоцикле в Ульяновку и после работы остался ночевать в обсерватории, чтобы на вечерней и утренней зорях порыбачить в камышах. Из дневника погоды: "Вечером на заливе под обсерваторией справа клевала крупная плотва и подлещики с 19.45 по 21.45 на хлеб. Поймал 8 крупных и 3 мелких в камышовых окнах, несколько штук сорвалось. Утром сильная рябь от берега, душно, клёва нет."
А в очередные субботу-воскресенье (19-20 августа) мы с Серёжей ездили с ночёвкой на Полесский канал. Приехали на обычное своё место под Головкино, ещё не разгрузили коляску, а уже первым делом размотали по удочке, забросили, - и тут же начала клевать и мелочь, и крупная густера, и плотва. Неожиданно пошёл дождь, сначала накрапывал, потом пошёл посильнее, наконец, вовсю лил уже, а Серёжа - очень характерная для него ситуация - не мог ни на секунду (даже) оторваться от ловли, чтобы хотя бы спрятать от дождя брошенный прямо сверх коляски и ничем не прикрытый тулуп, который взят был для ночёвки. Так и промочил его насквозь ни за что.
За вечер, с 18.00 до 20.30 я поймал кучу мелочи, пять подлещиков и одну приличную краснопёрку. Утром до 11.00 клёв был хороший, но ловилась преимущественно мелкая густера, поймал одного подлещика и один сорвался. Ночью у костра обсуждали ТЗ для будущего договора.
На обратном пути после рыбалки искали шампиньоны у Добрино, но нашли только два. К концу своего путешествия так утомились, что Серёжа уже не пел, а засыпал, сидя в седле сзади меня, и стукался своим шлемом об мой. У меня тоже глаза были словно песком натёрты, и я еле довёл мотоцикл до гаража, завезя предварительно домой Серёжу.
Дождливый август благоприятствовал грибам, и 22-го я ездил в первый раз в этом сезоне за грибами - в Логвино. До этого я был там лишь один раз прошлой осенью, в конце октября, когда мы с Серёжей набрали полные корзины крепких моховиков. Про район этот я узнал от Сани Соммера, но на заветные его места мы с Серёжей так, наверное, и не вышли. Теперь я уговорил поехать со мной самого Соммера, чтобы узнать места поточнее.
Несколько слов о Сане. Он работал у нас в кирхе, возглавлял группу университетских нисовских радиоинженеров, кончал КГУ при Гостреме через год или два после компании Шевчук, Медведев, Бобарыкин и пр. Росту он был за метр девяноста, крупный, но не толстый, кареглазый, с пышной русой шевелюрой, добродушный, но старающийся выглядеть строгим и иногда покрикивающий на своих подчинённых. Он - сын генерал Соммера, героя штурма Кенигсберга, именем которого названа одна из улиц в центре Калининграда. А его мама, Калерия Ивановна, преподавала математику в нашей школе, и я её хорошо помню, хотя в нашем классе она занятий не вела.
Мы с Саней поехали в будний день, только на утро, в разведку, чтобы успеть ещё и на работу к девяти, так что по лесу ходили часа два всего, за которые Саня нашёл 8, а я 4 белых, остальное - подберёзовики, моховики, свинушки, маслята, сыроежки. Набрали по полкорзины. Главное, я узнал хвалёные соммеровские места: бугры, канавы, то сосновые посадки, то берёзы, то смешанный лес, разнообразие большое.
Потом я ещё два раза в тот сезон ездил в Логвино: 26-го августа один и 2-го сентября с Сашулей и Серёжей. Грибов насобирал много, по полной корзине, но больше всего попадалось волнушек, а белых, подосиновиков и подберёзовиков - по несколько штучек, моховиков, маслят, польских - больше. И нашли, когда ездили с Сашулей и Серёжей, рыжиковое место: густой ельник, где под ёлками буквально ползать нужно на коленках под дождём из еловых иголок. Рыжиков там очень много, но мелкие - еловые, зеленоватые сверху, шляпки размером с трёхкопеечную монету, максимум - с пятак. А в промежутках между посадками, в траве растут рыжики настоящие, все ярко-рыжие, крупные, но те червивые в большинстве.
23 августа ездил после работы на Прегель, в Рыбное. Ловил удочкой, заходя в воду в "химдыме" почти до пояса. Поймал на опарыша две плотвы и два подлещика, а затем умудрился набрать воды в "химдым", надёжно казалось бы защищающий тело до подмышек: поскользнулся на крутом глинистом краю берега и завалился в воду на глубине около метра, но окунулся чуть не с головой. На том пришлось рыбалку прекратить.
27-го августа мы с Серёжей решили проехаться за грибами по новым, неразведанным нами ещё местам. Меня привлекало шоссе на Гвардейск-Знаменск через Озерки, по которому дальше Рыбного я ездил лишь однажды - с Сашулей в Тумановку. День был воскресный, выехали мы не с самого утра, особенно на грибы и не надеясь, так прокатиться, места посмотреть, подышать свежим воздухом.
Первую остановку сделали в районе Берёзовки у кучки изолированных от остального леса берёз, рядом с шоссе, нашли несколько подберёзовиков. В других же местах в этом районе куда ни сунешься - грибники, всё истоптано уже. Аналогичная картина в симпатичном лесном массиве перед Гвардейском, там набрали немного маслят. Двинулись дальше. Доехали до Знаменска, оттуда дорога есть на Правдинск. Решили, что на ней народу должно быть поменьше. Поехали.
Временами нас поливал дождь, но короткими наскоками. На этой дороге мы вообще были в первый раз. Ехали вдоль Лавы, быстрой и сравнительно широкой реки с высокими крутыми берегами, как будто искусственными - такие ровные крутые склоны (скорее всего и в самом деле искусственные). Пересекли несколько притоков - каналов. А лесов что-то не видать.
Наконец, в районе Курортного увидели какие-то густые лесные массивы и ринулись к ним. Я, как только вошёл в лес, сразу наткнулся на здоровый - нога сантиметров десять диаметром, но чистый, крепкий подосиновик, крупнее лишь однажды видел: Лена Васильева как-то нашла на территории обсерватории подосиновик весом больше килограмма. Серёжа рядом нашёл парочку поменьше, и мы углубились в лес.
Однако, пройдя всего ничего, мы оказались на краю глубоченного оврага с ручьём на дне, вроде как на Берлинке у Чёртова моста. (Там, кстати, Гена Бирюков лихо подосиновики собирал. При мне он наткнулся как-то на кучу из штук пятнадцати. Так он их всех быстро-быстро завалил сначала, чтобы я не хватал, а потом только собирать стал.) Мы спустились вниз, но грибов там не было. Серёжа поднялся обратно наверх, а я ещё прошёлся по ручью и тоже полез наверх.
Но в этом месте обрыв был гораздо выше и круче чем там, где мы спускались. До середины, правда, я добрался без особых затруднений, а выше просто не мог лезть - не за что зацепиться, склон глинистый, ноги скользят. Пробрался ещё вперёд на той же высоте и снова попытался подняться, но теперь уже не по прямой, а наискось по склону, карабкаясь от дерева к дереву. Верх был уже близко, когда я оступился и на пузе съехал на несколько метров вниз, где и зацепился одной рукой за какой-то корень, во второй - корзина, грибы из которой не высыпались лишь потому, что их там совсем немного, на дне только, было.
Глянул я вниз и обомлел - ниже меня всего ещё метра два склона, а дальше отвесный обрыв, и где-то там внизу ручей шумит. А высота на уровне так четвёртого этажа. Ну, и что делать? Пополз наверх. Сначала, подтягиваясь за корень, к дереву подобрался, от него опять же ползком, впиваясь пальцами одной руки в глину - корзину не бросаю, до следующего, а там уж и вершина. Уф! Страху натерпелся и извозюкался в глине весь.
Ну, а грибов там мы так и не нашли больше. Вернулись к мотоциклу и поехали дальше. До самого Правдинска доехали, а лесов порядочных не встретили, из Правдинска поехали по прямой дороге на Калининград и километрах в десяти от Правдинска увидели на автобусной остановке грибников с полными вёдрами и корзинами подосиновиков. От остановки шла булыжная дорога, и километрах в двух от шоссе виднелся лес, к которому эта дорога явно вела. Серёжа призывал меня поехать туда, но у меня уже грибной энтузиазм спал, дело шло к вечеру, а до дома ещё полста километров.
- В следующий раз, Серёженька. Пока мы туда доберёмся, пока место найдём, стемнеет уже.
Серёжа нехотя согласился. В лес мы, правда, ещё разок заглянули, но оказалось, что это уже у самого Калининграда, чуть ли не на его окраине, в Борисово. Однако, хоть и немного, но грибов мы там набрали. Сашуля над нами смеялась:
- Грибники! Пол-области исколесили, целый день мотались, а привезли... Срам один!
- Зато покатались! Бак бензина сожгли, новые места посмотрели, Лаву видели, в Правдинске побывали.
- Только что.
Серёжа же, оправдываясь, обвинял меня в том, что я не захотел под Правдинском грибы поискать, явно грибное место было, вон сколько там народу с грибами сидело. Место нашли, а вернулись без грибов, не довели дело до конца.
215
После летнего перерыва пришло письмо от Димы, печальное и торжественное. Оно более других предыдущих похоже на проповедь.
Ленинград, 26 августа 1978 г.
Дорогой Сашок!
Август у меня был весьма печальный. Не успел я приехать с Каспийского моря, где провёл середину лета, как один за другим мною похоронены трое людей. Двое из них - мои близкие друзья последних лет. Одного из них ты, возможно, и помнишь. Это Юра Логачёв. Знакомые с самого поступления в Университет, последние лет 10 мы встречались почти еженедельно и очень любили друг друга /Логачёва я помнил, но о его близости с Димой я не знал, и вряд ли она была до моего окончательного отъезда из Ленинграда. Значит 10 лет - цифра приблизительная, скорее 9-8./. Смерть его была страшная, в горах (он был альпинистом). Долго искали тело, долго везли в Ленинград то, что от тела осталось, позавчера похоронили. Осталась жена, двое детей. На поминках было около 100 человек. В маленькой квартире мы все плотно друг к другу стояли. Все, любившие его. Были и официалы: какие-то альпинистские старикашки, молодой выскочка - директор НИФИ, говорили что-то не от сердца. Как всё это разнится от церковных поминок. Над всем веет дух бессмысленной безнадёжности. Хотя в такие именно минуты дух веры стучится в людские сердца. Всё дело в любви.
Любовь и смерть. Раны любви, которые лечат лишь время, вера и надежда. Лично для меня сама смерть близкого человека есть источник не только горя, но и сладкой надежды. Если бы отвратительная смерть была явлением механически закономерным, необходимым, естественным и должным, как мне это пытались вдолбить со школьной скамьи (разумеется, не прибегая к несуществующим логическим аргументам: просто пытались именно вдолбить, заставить уверовать в смерть, потому что смерть - их истинный бог, идол), - если бы это было так, то и воспринималось бы это зло, как нечто безразлично-естественное, закономерное, этически и эстетически нормальное, как дождь или солнце, как улыбка или засыпание ... Но нет: человек испытывает панический ужас перед смертью, отвращение к безжизненному трупу, горе от смерти близкого иногда бывает безмерным, сводит с ума... К закономерному, нормальному и естественному так не относятся. У меня нет ни малейшего сомнения в том, что это дьявольское зло беззаконно, ненормально и неестественно (как и всякое зло). Смерти не должно быть. Естественный богоустановленный порядок - не смерть, а жизнь. И этот порядок, нарушенный злом, восстановлен самим Добром в воскресении Одного, призвавшего к совоскресению с Собою всех. Так будет. Так есть. Есть только одна истина - жизнь. В неё я верю. Смерть - ложь. В неё я не верю. К жизни же ведёт только один путь - воскресший Богочеловек, Который Сам назвал Себя:
"Аз есмь Путь, Истина и Жизнь".
Тайна жизни и смерти недоступна научному изысканию. Столь же глубокая тайна, как тайна материальной действительности. Неудивительно, что испокон века люди называли элементы материи и жизни одним и тем же словом: а-том (по-гречески), ин-дивидуум (на латыни), т.е. не-делимое, не-разложимое. Неразложимое логически, неразложимое субстанциально. Знаменитая теорема Лейбница о бессмертии души зиждется именно на этом "свойстве" жизни, на её атомарности.
В одной из своих глубоко религиозных работ Макс Борн, указывая логические и экспериментальные пределы в биологических исследованиях, уравнивает элемент жизни с долее неразложимым элементом действия h. Принципиальная заквантованность и невозможность анализа жизни оставляет место лишь двум мыслимым путям её "судьбы": либо ("чудесная") аннигиляция в ничто, либо ("чудесная") трансформация (преображение) при сохранении субстанциальности. Но всё это оставалось бы чисто умозрительной игрой, никого ни к чему не обязывающей, если бы не исторический факт Воскресения Христова, засвидетельствованный множеством людей. Нет никакой логической и психологической возможности упрекать во лжи потрясённых свидетелей этого события. Если мы оставим в стороне трёх синоптиков, о чьих евангелиях в науке идут споры об авторстве и времени написания, то у нас всегда останется евангелие от Иоанна и письма апостола Петра. Об авторстве первого нет сомнений даже у радикальнейшей критики. Психологические же особенности книги у неозлоблённого и непредубеждённого человека не могут вызвать сомнения в правдивости написанного. Да что говорить! Какое сердце надо иметь, чтобы бросить камень в такую книгу! Чему же тогда и верить, или кому тогда верить? Для меня убедительность свидетельств очевидна. Остаётся только проверить всё лично на практике, что вполне доступно в Церкви. К сожалению, людям далеко не всегда нужны засвидетельствованные факты и личный опыт, часто им нужны какие-то немыслимые "доказательства". Это всегда печально и смешно.
В 1790 г. возле одного французского городка упал большой метеорит. Мэр города составил докладную записку в Парижскую Академию, подписанную 300 свидетелями события. Благодарны ли были господа академики за сообщение? Ничуть. Немедленно был выпущен трактат "Об абсурдности мнений о падении камней с неба", а также предприняты срочные меры по прекращению столь постыдных суеверий. Музеям было предписано, дабы не становится посмешищем в глазах передовых людей обновленной революционной страны, выкинуть из своих коллекций все якобы упавшие с неба камни. Один академик заявил: "Если бы даже такой камень упал к моим ногам, и я был бы вынужден это признать, я всё равно в это не поверил бы". А другой добавил: "Подобные факты лучше отрицать, чем опускаться до их объяснения".
(продолжение следует)