Как отличаются все эти мальчики от нас в их возрасте и от всех, кто нас окружал тогда, когда гарантией "развития" человека служила его никчемная безосновательная эрудиция в вавилонском нагромождении имён типа Шопенгауэра, Фрейда, Ницше, Т. Манна, - это в лучшем случае; когда мысль, не находя для себя духовной опоры и пристанища, прыгала как воробей под фокстрот "Аллилуйа", с предмета на предмет: от дзена к суфизму, от теософии к рационализму, от шаманства к наивному юношескому скепсису; когда все весёлой толпой валили валом сквозь широкие врата и по широкой дороге; когда мелкий разврат ("словить кайф") был столь естественным выводом из духовного убожества, что его даже в вину никому поставить было невозможно.
Да, времена меняются. И Россия, кажется, ещё жива, хотя её и здорово шатануло куда-то на западо-восток.
Всего наилучшего, большой привет Сашуле, целую, Дима.
223
Домой я вернулся 18-го или 19-го октября. Мама чувствовала себя хуже, жаловалась на головные боли, которые теперь почти не оставляли её. Большую часть времени она лежала на тахте в Иринкиной комнате. Вскоре после моего отъезда, 12-го октября, папа вызвал на дом участкового врача из поликлиники. Им оказался молодой ещё, моего примерно возраста, грузин (Гвртишвили). Маме он понравился. Врач ничего определённого не сказал, хотя и назначил какие-то лекарства, выписал направление к невропатологу, к которому папа водил маму 18-го числа. Всё время раздражаясь на отца, мама тем не менее не делала без него ни шагу, да она, пожалуй, и физически была не в состоянии самостоятельно сходить к врачу.
Визит к невропатологу как-то взбодрил маму. Она с возбуждением рассказывала:
- Посмотрела она (невропатолог) меня и ахнула. Как же, говорит, вы себя запустили. У вас ведь вся нервная система расшатана. Надо, говорит, себя беречь и нервы восстанавливать.
Похоже было, что она боялась чего-то и теперь немного успокоилась - всё дело, оказывается, в нервах, а это не так страшно. Невропатолог выписала какие-то таблетки, а участковый направил маму теперь к окулисту, 20-го мама с папой были у окулиста, а на 23-е участковый назначил ей рентген черепа.
21-го был выходной день, я поехал на рыбалку, рассчитывая порадовать вечером маму свежей рыбкой, которую она очень любила, и которую в Севастополе ей почти не приходилось есть. Ездил один в Матросово, но из-за ветра сбежал, ловил на Полесском канале, поймал три крупных плотвы, одного подлещика, 25 мелких плотвиц и густёрок и пять окуней. Мама весь этот день лежала, но когда я вернулся, она поднялась посмотреть, что я наловил и громко восхищалась моим уловом, качая головой. Рыбу пожарили, но ела её мама плохо, чуть поковырялась только.
Ей становилось всё хуже, уже не по дням, а по часам. Вставала она только поесть или в туалет сходить. Папу не отпускала от себя ни на минуту. Он сидел рядом с ней на тахте и держал её за руку. Нас она никого не звала, и когда я подходил к ней, говорила:
- Ничего, ничего, Сашенька, ты за меня не беспокойся. Мне ничего не надо. Вот видишь, приехала помогать, а сама свалилась. Как вы там с Митенькой справляетесь?
- Не беспокойся, всё нормально...
Поздно вечером она поднялась, захотела покушать сырников. Я сидел рядом с ней за кухонным столом и с ужасом заметил, что она как-то беспомощно тыкает сырником в блюдечко со сметаной и с трудом доносит его до рта, сильно щурясь при этом, - то ли очень плохо видит, то ли плохо координирует движения своей руки.
22-го стала нарушаться связность её речи, она бормотала что-то как бы в бреду. Иногда я присаживался рядом, гладил её руку, но на меня она не реагировала. Один раз я разобрал в её редком бормотании:
- Всё, ... подыхать приехала...
Часов в шесть вечера я повёл Митю гулять, как обычно, на Московский проспект, где он любил смотреть машины, к пожарному депо на улице 1812 года, потом он велел катать себя на трамвае. Мы проезжали от Литовского вала мимо нашего дома, и у нашего подъезда я увидел машину "скорой помощи". У меня ёкнуло в груди - не к маме ли?
"Скорую" действительно вызывал папа. Маме было совсем плохо, она стонала, металась, говорила совершенно бессвязно. Ей измерили давление - оказалось почти нормальным: 140 на 90, сделали какой-то укол. Она как будто бы успокоилась, заснула. А ночью нас разбудил папа:
- С мамой совсем плохо, посиди с ней, я пойду вызову скорую.
Мама была, похоже, без сознания: иногда открывала глаза, но на меня никак не реагировала. Вдруг она резко села на тахте, как-то озираясь, сделала несколько судорожных движений руками, стукаясь головой о стену, и снова упала на постель.
Я был весь какой-то оцепеневший. Я видел, что дело плохо, очень серьёзно, но мысль, что смерть уже подошла вплотную, ещё не овладела мной, даже и не приходила ещё в голову, хотя тоска уже поселилась в душе.
Приехала скорая.
Врач - опять грузин, совсем yжe молодой, и ещё один парень, практикант, наверное. Измерили давление - верхнее за 200.
- Гипертонический криз, - услышал я от врача. Он осмотрел маму, попросив меня выйти из комнаты, затем велел второму сделать укол.
- Сейчас мы вызовем специализированную бригаду, - и послал помощника позвонить по телефону. Сам сел писать какие-то бумажки. Грузинская фамилия мамы, естественно, привлекла внимание врача. И как ни странно для такой ситуации, между ним и нами с отцом завязался разговор - не о маме, а о нём, враче, из которого мы узнали, что он недавно окончил Первый медицинский в Ленинграде, распределён в Озёрск, где ему обещана квартира, а пока работает здесь в Калининграде, на скорой.
Этот разговор внёс на некоторое время успокоение, отчасти снял тревожную напряжённость. Я рассказал ему о течении болезни у мамы в последние дни и спросил: как он думает - что с мамой?
- Трудно сейчас сказать.
- Что-то с сосудами на почве атеросклероза? - продемонстрировал я свою осведомлённость, почерпнутую из медицинского энциклопедического словаря.
- Возможно. Но без обследования сказать что-либо определённое нельзя.
- Мы как раз начали обследоваться, и тут такое... Ей стало хуже, - взволнованно говорил папа.
Мама в это время лежала спокойно с закрытыми глазами. Приехала специализированная бригада. Врач, энергичная, резкая даже женщина, начала тормошить маму, бодро приговаривая:
- Ну, давай, моя хорошая, возьми себя в руки, посмотри-ка на меня. Нечего, нечего раскисать.
Но мама ни на что не реагировала, хотя глаза у неё теперь были открыты. Вдруг она громко икнула.
- Не нравится это мне, - проговорила врачиха. - Ступайте за носилками.
Принесли носилки. Мы с папой стали перекладывать маму на них с постели. Мне показалось, что правая рука у неё не разгибается. - Неужели кровоизлияние и паралич? - мелькнуло в голове.
Носилки проносили мимо спавшей в большой комнате на раскладушке Иринки (на диване было место дедули). Она наверняка проснулась, но не подала виду. Митя крепко спал в нашей спальне. Бабуля навсегда уходила от них. Ещё живая.
В машине у неё случилась то ли рвота, то ли отрыжка. Мы с папой сидели рядом, обтирали ей рот, придерживали одеяла, которыми она была накрыта. Приехали к городской больнице скорой помощи (имени Калинина), что на улице Александра Невского. В приёмном покое что-то долго писали, затем мы с папой переложили маму с носилок на каталку и покатили её куда-то по длинным, тёмным коридорам, вслед за приезжавшей к нам врачихой.
В каком-то отделении остановились. Больные здесь лежали и в коридоре. Переложить маму было некуда.
- Оставляйте пока здесь на каталке. Сейчас я ею займусь. А вы можете идти, отправляйтесь домой.
- Так что же с нею, доктор?
- Не могу сказать определённо, но состояние её очень тяжёлое. - И, помолчав, добавила: - Подчёркиваю, - очень. Звоните завтра утром, сегодня то есть, не раньше восьми. - И она назвала номер телефона.
Папа в последний раз поправил одеяло на маме, и мы с ним побрели по тем же тёмным коридорам в обратную сторону от конечного пункта всего маминого жизненного пути, не такого уж длинного. Оставались часы до окончания жизни (земной жизни) этой удивительной, необыкновенной женщины, какой была моя мама, бабуля Лиза.
224
Было 4 часа утра 23 октября 1978 года.
В приёмном покое нам вызвали такси. Мы молча ехали домой по пустынному ночному городу. В голове у меня стучало: - Это всё. Это конец. Мама умирает. Больше живой я её не увижу. Понимает ли это папа? Он встревожен, напуган даже, но до конца случившегося не осознаёт. Или не может допустить самого страшного.
Я был теперь уверен, что у мамы кровоизлияние в мозг. Вспоминалось, как в Ладушкине мы выносили из квартиры парализованную тётю Тоню, которая умерла на следующий день.
Дома мы с отцом сидели за кухонным столом и курили одну сигарету за другой. Сашуля сидела с нами.
- Похоже, что это - кровоизлияние в мозг, - проговорил я с трудом. - Думаю, что шансов мало.
У отца в глазах появились слёзы. Он молчал, качая головой. Опять мы тяжело вздыхали и курили. Наконец я решился что-то делать.
- Надо пойти попробовать позвонить или дать телеграммы Милочке и Любе, пусть срочно приезжают.
Отец закивал головой.
Я пошёл на почту и заказал разговоры с Протвино и Севастополем. Соединили сравнительно быстро. В Протвино трубку взял Жора.
- Жора, отправляй срочно Любу в Калининград. Маме очень плохо. Увезли в больницу. Судя по всему - кровоизлияние в мозг.
- Хорошо, Саша, не беспокойся, обязательно. К телефону её позвать?
- Не надо. Передай, что сказал. Не могу говорить, трудно. Плохо дело. - И положил трубку.
С Милочкой тоже говорил очень коротко:
- Приезжай скорее, прилетай. Маме очень плохо. Кровоизлияние в мозг.
А впереди ещё был звонок в больницу. Надежды у меня почти не было. С ужасом и тоской думал я о том, как возьму трубку, и что мне там скажут.
Но вот и этот момент наступил.
Шёл девятый час утра. Иринку отправили в школу. Митя спал ещё. Я пошёл звонить по автомату, что напротив нашего дома. Набрал номер, который дала мне врач, спросил:
- Скажите, пожалуйста, в каком состоянии сейчас больная Намгаладзе, которая поступила к вам ночью.
- Сейчас узнаю.
Жду. У самого внутри всё сжато. Через некоторое время другой уже, но тоже женский голос спрашивает:
- А кто говорит?
- Сын.
Небольшая пауза. И вот оно:
- Она умерла.
- Когда?
- В восемь часов утра.
Это значит - только что. Молчу. И там молчат. Неожиданно для себя спрашиваю:
- Что нужно делать теперь?
- Завтра приезжайте сюда в больницу, в морг, там вам всё объяснят.
Я по инерции ответил: - Спасибо, - и положил трубку.
Вот и всё.
Я поднялся в нашу квартиру. Отец и Сашуля не успели и спросить у меня ничего, как я сказал:
- Всё. Она умерла в восемь часов утра.
Отец рухнул на колени и завыл, уткнувшись лицом в диван... Снова я идy на почту. Даю телеграммы Милочке, Любе, в Ленинград тёте Люсе, в Сестрорецк дяде Вове, во Владимир. Сашуля звонит Прохоровым, Куликам...
Отец заливается слезами, рыдает и бормочет одно: - Что я наделал, не уберёг, Лилечка моя! Она лежит там одна!
Он совершенно невменяем.
Приезжают Прохоровы, Кулики, Машавцы, Сидоровы, утешают его.
Появляются наши друзья, все предлагают помощь.
Надо заказывать гроб - это просто, а вот место на кладбище, которое в черте города, а не у чёрта на куличках, в Космодемьянском, - это только по блату в горисполкоме, который есть у Куликов, за что и берётся тётя Фруза. Венки нужны. Одежда в последний путь. К поминкам - водка, закуска. На всё нужны деньги, нужны распоряжения. И нужно это всё не маме... Отец достаёт 700 рублей и передаёт мне:
- Вот, мамочка везла тебе, от продажи гаража, а оказалось - себе ... на похороны! - и рыдания усиливаются. Папа всё время перебирает мамины вещи, гладит её чёрную бархатную шапочку.
Первой из родных приехала, прилетела, точнее, Люба - в тот же день вечером. Телеграмма о смерти мамы в Протвино её уже не застала. Она узнала об этом от Лебле, спускавшихся от нас по лестнице и первыми встретившихся с ней. Эта весть не поразила её, похоже, она была готова к этому. Чтобы уснуть, вечером мы пили с отцом и Любой водку.
225
На следующий день с утра мы с Сашулей и с Любой поехали в больницу, в морг. Там нам сообщили результаты вскрытия: опухоль мозга, а не кровоизлияние, как думал я.
- Злокачественная? - спросили мы.
- В мозгу доброкачественных не бывает, - ответили нам. - Смерть была не мучительной, быстрой. Спасти её было невозможно: опухоль находилась в месте, недоступном для операции, у основания черепа, довольно глубоко. А сердце у неё совершенно здоровое было, и все остальные органы в порядке.
- Но почему болезнь развивалась так быстро?
- Возможно, что больна она была уже давно, а причиной резкого прогрессирования болезни могло быть всякое - и перемена климата, и нервные перегрузки, тут трудно сказать.
Нам предложили не забирать тело домой, а привести одежду и гроб сюда. Здесь всё сделают, как положено. Здесь и прощание с телом проводят непосредственно перед похоронами, отсюда и вывозят тело на кладбище. А из новых домов выносить гроб с телом очень трудно, лестницы узкие, не развернуться, лишние травмы для психики только. Мы согласились.
Нам выписали справку о смерти, с которой я поехал на кладбище выбирать (как я думал!) место. Отец просил, чтобы и для него место рядом было. В кладбищенской конторе я должен был сослаться на телефонный звонок от Замжицкого, зампредисполкома по коммунально-хозяйственной части, который должна была организовать тётя Фруза Кулик. Звонок, действительно, был, благодаря чему меня направили на так называемое "старо-новое" кладбище, где почти уже не было свободного места и где хоронили только избранных, точнее, блатных. Это кладбище располагалось сразу за старым кладбищем, что на кольце трамваев "двойка" и "шестёрка".
Пожилой могильщик отметил лопатой углы четырёхугольника три метра на три, примыкающего к другим свежим могилам, на противоположном от кладбищенской ограды краю асфальтированной площадки у входа на кладбище, велел вбить колышки по углам - "застолбить" участок, дабы будущие соседи не потеснили, пока ограду не поставим. Никаких других вариантов не предлагалось, но я ничего не имел и против этого.
Потом могильщик начал жаловаться, что сыро, земля глинистая, тяжёлая, а тут ещё часть асфальта надо отбивать, намекая на необходимость достойной оплаты его тяжкого труда. Тётя Фруза говорила, что на кладбище могильщик царь и бог, и что давать им надо, не жалея. У меня не было никаких сил раздумывать, сколько надо дать. Я сунул ему двадцать пять рублей, и он, по-моему, остался очень доволен.
И я почувствовал какое-то успокоение, почему-то казалось, что выбор места для могилы страшно важен, и вроде бы место хорошее. В сущности, ведь всё теперь делалось для оставшихся жить, а им - отцу, родственникам - Морозам и Бургвицам, это было безусловно важно. Да и мне небезразлично, конечно.
А дома в это время и до конца дня съезжались родственники, и с появлением каждого - новый всплеск рыданий, слёз... Приехали Милочка с Павлом, тётя Люся с дядей Серёжей, тётя Тамара с дядей Вовой, Сашулина мама.
На следующий день, 25-го, хоронили.
Всё достигло пика напряжения. С утра мы с Павлом ездили на мотоцикле на кладбище проверить, готова ли могила, и с ужасом обнаружили, что могила хотя и выкопана, но одна из стен обвалилась на дно огромной кучей глины и земли. Стали искать могильщика, нашли нескоро, на другом, "новом" кладбище. Велел не беспокоиться, к похоронам он всё поправит.
Перед отъездом в морг Лена Шагимуратова велела заставить папу принять пару таблеток элениума, да и остальным тоже посоветовала принять хотя бы по таблетке. Детей ещё накануне отправили в Ладушкин.
И вот первый страшный миг: мы впервые видим маму с того момента, как оставили её на каталке в больнице. Она неузнаваема. Спокойное, не искажённое гримасой лицо, но чужое, не её. Тётя Люся находит её красивой. Отец причитает, дрожащими руками трогает мамино лицо, целует восковые руки, поправляет их на груди.
От музыки отказались: об этом просили и тётя Люся, и тётя Тамара - невыносимо, душу раздирает. Все согласились.
Погода была пресквернейшая - ветер, то дождь, то снег. И вот самое страшное - гроб заколочен и, покачиваясь, опускается в яму...
И быстро, быстро заполняется она землёй. Вырастает холмик, его заваливают еловыми ветками, венками и цветами.
Всё.
Когда ехали обратно, отец заснул в автобусе - подействовал элениум. И от этого мне почему-то стало легче.
На поминках много говорили о том, какая мама была весёлая, заводная, жизнерадостная, как гордилась своими детьми, как жила их интересами и заботами, как любила своих внуков, как выхаживала и воспитывала их всех, и много, много хорошего было сказано, о многом вспомнили сначала через слёзы и всхлипывания, а потом уже при некотором всеобщем оживлении, сбиваясь и на другие темы...
Волновались, как и где теперь будет жить отец. У меня в этом вопросе сомнений не было - конечно, здесь, у нас, в Калининграде, где же ещё. И когда я говорил об этом, отец согласно кивал головой:
- Да, да, конечно...
И Милочке с Павлом я говорил на кухне, куда поочерёдно выходили покурить курящие:
- Отца я к себе заберу, а квартира севастопольская пусть вам остаётся. Павел отвечал:
- Ну, это как Андрей Багратович решит.
- А как ему ещё решать? - казалось мне.
На следующий день за столом опять не обошлось без рюмок, говорили уже веселее, иногда улыбки даже появлялись, расспрашивали друг друга о житье-бытье: многие давно не виделись. Обсуждались проблемы обратных билетов, родственники готовились к отъезду. Только Сашулина мама решила остаться до "сорока дней", Люба и Милочка с Павлом оставались до "девяти дней".
Отца в течение нескольких дней после похорон я боялся отпускать на кладбище одного, уж очень он там убивался, да и сам он просил меня сопровождать его. Когда же он в первый раз поехал туда один, то вернулся буквально в трансе (чуть не плача): рядом выкопали ещё могилу и "наши" колышки, соседние с ней, выдернули и провели лопатой черту, отхватив полметра от "нашего" участка. Мы с Павлом съездили и вбили колышки обратно, сняли план для изготовления ограды, и тут как раз начались похороны на этом новом, соседнем с нами участке.
На время похорон мы отошли в сторону, а когда они кончились, к нам подошёл майор с мясистым таким лицом, напомнившим мне капитана Мухина - командира нашей батареи во время студенческих военных лагерей, и бесцеремонно, грубым тоном потребовал вбить колья по его черте, угрожая снести ограду, если мы поставим её не там, где он велит. Дико было видеть его негодующую физиономию и слышать его наглые требования, когда рядом у свежей ещё могилы рыдали родственники покойника, интересы которых он защищал.
Мы не стали с ним препираться, но возмущён я был до предела. В конторе кладбища я узнал адрес вдовы и её сестры и через несколько дней написал по просьбе отца письмо последней, в котором сообщил, что ограду мы поставим по границам отведённого нам участка, а хулиганить никакому майору не позволим. Сейчас мне стыдно, что я не уступил. Тогда же казалось очень важным отстоять "наши" границы - так переживал по этому поводу отец.
Ограды на заказ в спецконторе изготавливали безобразные, поэтому я сам придумал рисунок ограждения, начертил на миллиметровке чертёж в расчёте на водопроводные трубы разного диаметра, которые валялись у нас в обсерватории в Ульяновке и которые Иванов разрешил использовать, и попросил сварить из них ограду наших умельцев - Короля и Каратеева, они же обещали и установить её. За работу я предложил им сто рублей, они не торговались. Дело своё они выполнили очень добросовестно, аккуратно всё сварили в соответствии с чертежом, покрасили ограду шаровой краской, а устанавливать её им помогал ещё Коля Ноздрюхин, и мы с отцом тоже рядом суетились, выравнивали стороны и цементировали угловые вертикальные трубы. Полдня на это потратили и получилось хорошо. Всем троим я добавил ещё по десятке, и мы остались взаимно довольными. Главное, что успели к "сороковому дню".
При установке ограды мы немного отодвинулись от участка соседей справа, с которыми возник было конфликт, а в результате залезли на участок соседей слева. Дабы не возник конфликт и здесь, я поехал объясняться с родственниками похороненного там старого мужчины - с его дочерью. К счастью, она оказалась нормальной доброжелательной женщиной, и я её консультировал по поводу изготовления ограды. А соседи слева тоже успокоились и поставили себе самодельную ограду, такую же как и у нас.
В правом углу изголовья маминой могилы я посадил берёзку, которую выкопал в обсерватории. Памятник же предстояло ставить не ранее чем через год.
226
И в это время продолжают приходить письма от Димули.
Ленинград, 24 октября 1978 г.
Сашуля!
Я с просьбой. Если будет возможность, купи мне, пожалуйста, 3-4 экземпляра книги "Вопросы теоретического наследия Иммануила Канта". Изд. Калининградского Гос. Университета, 1978. Она зелёного цвета и стоит 1 рубль. Деньги я сразу вышлю. Целую, Дима.
Ленинград, 25 октября 1978 г.
Дорогой Сашок!
Не помню, писал ли я тебе: Ляцкий навестил и меня. До этого я получил письмо из Апатит, где меня оповещали о семейно-производственном конфликте и его разрешении. Был он у меня со своей новой спутницей. Сей сателлит не произвёл на меня никакого впечатления, сам же Ляцкий - преотвратнейшее, что я и старался всячески не обнаруживать. Впрочем... какое моё дело! Да и не мне судить.
Книгу о Канте я попросил, потому что там есть статья о. Павла Флоренского об антиномиях. Хотя сам я хорошо представляю себе, что может написать (мог, т.к. его уже давно нет в живых) по поводу Канта о. Павел, всё же для коллекции и для нашей библиотеки мне эту книгу хотелось бы иметь. Рассказал о книге мне вчера Чертков, который был в каком-то "кабинете Канта" и там эту книгу приобрёл (дрянь, не догадался на меня купить!). В речи на защите магистерской диссертации Флоренский называет Канта "столпом злобы богопротивныя". Сама же его книга (магистерская) именовалась: "Столп и утверждение Истины. Опыт православной феодицеи в 12-ти письмах другу". О. Павел придавал книге столь большое значение, что не задумался посвящением поставить следующее: "Всеблагоуханному и Пречистому имени Девы и Матери". Книга и в самом деле удивительная, похожая на чудо (сказать: хорошая, интересная, прекрасная, - ничего не сказать). Когда я лет пять тому назад взял её читать у своего дипломанта в Университете (замечательным образом, его фамилия - Флоринский), я был пьяным несколько недель, помню, что я летал, а где - не помню. После я год не выпускал эту книгу из рук. После я уже не удивлялся свидетельствам о подобном воздействии этой книги на других людей. Лосский-старший в своей History of Russian Philosophy пишет чуть не со страхом о таинственном воздействии на него этого чтения и самой личности о. Павла (речь шла буквально о жизни и смерти). Недавно университетские ребята мне рассказывали об известной нам преподавательнице Холостовой, которая, недавно прочтя эту книгу, получила серьёзное нервное расстройство, - кажется, и до сих пор в нём пребывает. Поэтому понятно моё нетерпение, когда я вчера при Черткове же написал тебе записку; понятен интерес, с которым я встречаю любую публикацию о. Павла, будь то по богословию, философии, математике или физике.
Как интересно следить за церковным календарём! Об этом я уже писал. Сегодня, например, среди таких замечательных людей, как великий поэт св. Косьма Маюмский, церковь вспоминает историю некоторых материальных святынь. Во-первых, это три святыни рыцарей Мальтийского ордена (часть древа животворящего Креста Господня, чудотворного образа Филермской богоматери, по преданию написанного св. Лукой, и десной руки св. Иоанна Крестителя). В 1799 г. рыцари преподнесли все свои сокровища имп. Павлу I в Гатчине. Тогда же их перенесли в церковь Зимнего дворца. С 1852 г. их ежегодно на 10 дней доставляли в Гатчину на поклонение. Нынешняя их судьба покрыта мраком неизвестности. Но в Гатчине сегодня, как и 100 лет назад, большой праздник. В связи с этим вспоминается история ордена, которому принадлежали эти святыни.
Правильное название этого итальянского ордена - госпитальеры или иоанниты (от Иерусалимского госпиталя св. Иоанна). Возник он в 1119 г. Монахи обслуживали больницы св. Земли. Их одежда - красный плащ с белым крестом (отличать от храмовников, у которых белый плащ с красным крестом, - орден уничтожен королём Филиппом IV Красивым). В 1291 г. они бегут на Кипр, а в 1306 г. на о. Родос. В 1530 г. турки захватили и этот остров. Император Карл V дарит ордену о. Мальту, где они теперь и обосновались. В 1798 г. Наполеон берёт Мальту, и госпитальеры перебираются в Гатчину, где учреждается Великое Приорство этих рыцарей, а Павел I провозглашается магистром ордена. До 1817 г. орден сохранял свои владения в Гатчине (дворец их цел доныне), а с 1834 г. местопребыванием их стал Рим. Сейчас орден невелик. Как и прежде, занимается благотворительностью.
А вот и другая святыня, память которой сегодня празднуется. Это столь же много путешествовавший образ Иерусалимской Богоматери. По преданию, образ был написан в 45-50 гг. св. Лукой в Гефсимании. В 453 г. имп. Лев I перенёс его из Иерусалима в Константинополь, откуда икона попала в Корсунь (Херсонес). В 988 г. её получил в дар св. кн. Владимир и поместил её в Киеве. По крещении Новгорода, св. икона была подарена новгородскому Софийскому собору. Иван Грозный, разорив Новгород, в 1571 г. перенёс её в московский Успенский собор. В 1812 г. французы увезли её в Париж, где она и поныне пребывает в качестве почитаемой святыни собора Notre Dame. В Успенском соборе старинная копия, взятая из другого московского храма.
Святыни, вера, чудеса... Неверное мнение, что теперь чудес не бывает. Жизнь Церкви (а не верят в чудеса те, кто вне Церкви) полна чудес. Жизнь святых недавнего прошлого и совсем новейшего времени полна тех же, что в Евангелиях, чудес и символов. Рационализм, проникший в церковное сознание, перед опасностью насмешек и профанации побуждает строго проверять действительность того или иного чудесного события. Любопытно, что Лурдский комитет, ежегодно фиксирующий множество с медицинской точки зрения необъяснимых исцелений, передаёт истории болезней и "дела" исцелённых в IMC (Международный Медицинский Комитет), и только после заключения последнего о "необъяснимости" происшедшего направляет "дело" в Ватикан, где оно после инквизиционного расследования и обнародуется. Это только Лурд, а сколько таких лурдов по белу свету! У нас в Ленинграде, кстати, действует храм в честь Лурдской Богоматери. Я каждый год стараюсь там бывать на престольном празднике, а раз даже, ещё будучи стеснительным новичком, одел перелинку и помогал нести балдахин над ковчежцем со Св. Дарами. Девицы в фатах рассыпали перед нашими ногами фиалки.
Безбожный насмешник Анатоль Франс как-то написал: "Конечно, верующие - кретины; но удивительно, что непонятные силы, проявляющиеся в чудесах, действуют всегда только в пользу этих кретинов".
Собственно, где кретинизм, - конечно, ещё надо проверить. Неверие в чудо, в проявление свободы среди царства необходимости, обуславливается совершенно абсурдной с логической точки зрения абсолютизацией необходимости, безумной верой в детерминизм и отрицанием свободной воли. Два пугала древнего мира, - Судьба и фортуна (ананке и тюхе, необходимость и случай) были свергнуты со своих пьедесталов христианством, возвестившем Свободу. Детерминисты пробовали воскресить идолов. Но бедняги заморочили головы (или то, что внешне так выглядит) самим себе и простым людям. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что строгая детерминистическая теория человеческого поведения подпиливает сук, на котором сам детерминист восседает. Как быть, если вера детерминиста в свою систему есть лишь результат физико-психологической обусловленности? Вот нагляднейший пример постулата, приводящего к порочному кругу и к цепочке абсурдов. Выпутаться из ложной ситуации материализм не в силах. Чтобы не лепетали материалисты о свободе (а их речи на эту тему и всегда были туманны, а теперь и вовсе невразумительны и походят на малодоступные заклинания), их философия принципиально свободу отвергает. И это понятно: кто закрыл глаза на Истину, свободы не познает. Аверинцев по этому поводу уместно напомнил стих Иоанна VIII,32: "И познаете Истину, и Истина сделает вас свободными". И как на пример истинно свободного человека, считавшего всякий детерминизм дьявольским вымыслом, Аверинцев указывает на св. Франциска Ассизского, творившего "сверхприродные" чудеса, потому что он не отличал природы от чуда. Я всегда с радостью читаю Fioretti (Цветочки) Франциска. Меня трогают его проповеди птицам и укоризненные наставления рыбам, его разговоры с братом солнцем. Недавно я себе переписал его славословие Богу. Перепишу и тебе его на память.
Кстати о С.С. Аверинцеве. После его прошлогодней книжки, наделавшей так много шума, я не встречал нигде его статей. А вот недавно вышел сборник в "Науке" с его новой статейкой об истории книги в античном и иудейском мире. Там есть строчки, которые напомнили мне предмет нашей недавней переписки: учение Христа и Христос. Христианство открыло, - пишет Аверинцев, - "что норма всех норм, "путь, истина и жизнь" - это сам Христос (не его учение или его Слово, как нечто отличное от его личности, но его личность как Слово)". Это прямо-таки афористично сказано. Недаром в справочниках типа Who is who in Europe его обозначают как "The famous soviet theologian".
(продолжение следует)