- Разувайся. Ложись. Быстрее, у нас обед уже. Ой, все последняя, слава Богу, - говорила одна акушерка другой.
- Да, точно, сейчас пообедаем… блин.. долго сегодня что-то... много их...
В помещении холодно. На улице зима, батареи чуть теплые. Я в одной легкой сорочке, меня всю трясет то ли от холода, то ли от страха, то ли от того и другого вместе. У входа в операционную заставляют разуться и приходится по холодному кафелю идти босиком. Пол такой холодный, что я ног своих почти не чувствую. Иду сама не понимая зачем и куда, просто так было нужно... Единственная мысль, которая мечется у меня в голове «лишь бы ничего не почувствовать, заснуть и проснуться в палате, Господи, лишь бы не было больно». Меня «загнали» на кресло. Краем глаза вижу миску с однородным кровавым месивом того, что осталось после ЭТОГО. Но я не знаю и не хочу знать, что там лежат маленькие ручки и ножки, маленькие сердечки, маленькие окровавленные тельца младенцев, которых уже НЕТ. Сердце падает куда-то вниз и отзывается тупой болью. Но я здесь и это МОЕ решение. Лезу на это безобразное кресло, кладу ноги на подставки - железные, холодные. Чувствую себя уязвимой как никогда, хочется стиснуть ноги, но мешают подставки и ... медсестра. Странное дело, кресло стоит напротив окна, которое, правда, занавешено чем-то вроде штор (грязно-белая тряпка, похожая на давно не стиранную больничную простынь). В большинстве клиник нашей страны гинекологические кресла стоят именно так.
В операционной, если так можно выразиться, грязно, холодно, тусклый свет. Лишь из окна проглядывается яркий дневной свет. В комнате один мужчина-врач и женщины, двое или трое. На них до дыр застиранные грязные окровавленные халаты и усталые лица, словно от обычной монотонной работы. А ведь они каждый день лишают жизни десятки младенцев. Конвейер. От увиденного прихожу в ужас. Стараюсь не думать ни о чем, а слезы сами по щекам катятся. Они в ответ орать.
- давай быстрее, у нас нет времени, у нас обед...
- че пришла тогда? сопли-слезы лить?
И тогда я, неожиданно для себя самой, прихожу к решению, что хочу домой, срочно, ничего не делая. Просто встать и уйти. Машу отрицательно головой и мычу, как корова, потому что больно сводит судорогой горло и слова никак не хотят произноситься. Наконец-то выговариваю:
- я хочу домой.
Соскочила и убежала в палату, вслед слышу гадкие грязные слова: дура, идиотка.
В палате одеваю халат, утирая слезы рукавом, быстро скидываю в пакет какие-то вещи, иду к доктору за деньгами, которые я сдавала на наркоз (он платный). 200 рублей. Мужчина-врач что-то пишет не поднимая головы. Другой врач, женщина в возрасте, продолжает свою речь, начатую в холодной операционной медсестрами:
- Ты что дура? кому нужен твой ребенок? Где ты будешь жить? Ты замужем?
Отвечаю, что живем в гражданском браке.
Она продолжнает:
- Да что такое гражданский брак? Он завтра тебя бросит и что дальше? Повесишь на шею своим родителям? Сама-то сидишь небось у родителей на шее и ребенка своего повесишь?!
Повышенный тон, неприятное, почти омерзительное выражение лица. А ведь она доктор! ДОКТОР! И тоже женщина! Женщина, у которой возможно есть семья, муж, дети!
Со слезами и соплями забираю свои деньги, переодеваюсь. Все, домой. Прокручиваю слова медсестры и понимаю отчасти она права, и то, зачем я сюда пришла для меня единственный выход. Но не так, не здесь, не в таких условиях, после которых не то что аборт, жить не хочется. Муж (пусть и гражданский) встречает меня у порога этой так называемой больницы. Домой едем молча. Говорить нет ни сил, ни желания, ни возможности, только слезы заливают все лицо, не ручейки, - океаны слез! Мне хотелось поскорее домой, укутаться под одеяло и долго плакать.
Мне было 18. И у меня было 11 недель.
Вот она НАША ЛЮБИМАЯ СТРАНА! Страна, где не просто не отговаривают от абортов, а толкают на то, что ни ты, ни твой ребенок никому в этом мире не нужен. А ведь это ВРАЧИ! Врачи, которые должны лечить и заботиться о здоровье пациента. Каждая из них, ТАМ, наверняка знала, что в 18 дней: начинает биться сердечко! 6 недель: уже функционируют почки, печень, легкие, фиксируются мозговые импульсы. 8 недель: ребенок хватает инструмент, положенный в его ладонь. 10 недель: ребенок очень чувствителен к боли, отворачивается от неприятных раздражителей и шума. Через несколько дней начинает поворачивать головку, подгибает ножки, морщит брови. Он зевает, находит рот и сосет пальчик. Каждая из них знала, что это не просто кусок сгустков, это ЧЕЛОВЕК! Который хочет жить, который живет, просто на данный момент не может защититься.
Тогда я всего этого не знала. Тогда мне никто этого не объяснил. Тогда я не знала, что 12-недельный зародыш: предчувствует угрозу со стороны инструмента, которым производится аборт; чувствует опасность и выражает это тем, что – двигается быстро и тревожно, – удары его сердца учащаются со 140 до 200 ударов в минуту, – он широко открывает рот, как во время крика. "Безмолвный крик" есть такой документальный фильм. Я посмотрела его много позже...
Тогда я многого не знала. Теперь я это знаю. Но уже слишком поздно.
Через некоторое время я узнала что у меня могла бы быть двойня...