Лариска защищалась в том же самом Совете, где предстояло защищаться и мне. Перед началом защиты я спросил у Новикова, включён ли в повестку дня вопрос о назначении срока моей защиты. Он сказали: "Да, да, будем решать о Вас и Трошичеве". Олег Трошичев - сокурсник Ляцких, работал одно время на кафедре у Пудовкина, теперь в ААНИИ, представил докторскую уже давно, но что-то его задержало, и теперь он попадал мне в напарники.
Всегда боевая Лариска нынче явно волновалась. Болеть за неё пришла вся кафедра. Выступила она браво, но начались вопросы, и накинулся на неё Макаров - Лариска подрастерялась. А Макаров пристал не просто так. У него на кафедре радиофизики тоже занимались Д-областью, и кое в чём он тут разбирался.
Суть его претензий была такова: в упрощённых моделях со всякими там "эффективными коэффициентами", которые строила Лариска, физики, мол, никакой, сплошная подгонка. И высказывал он этот тезис в своей обычной манере, ничуть не смягчая выражений. Доля истины в этом утверждении содержалась - часть физики, действительно терялась, но и любая модель не воспроизводит и не учитывает всего. Короче, вопрос больше философский и отчасти политический, чем по существу Ларискиной работы. Просто Макарову, наверное, порезвиться захотелось, с Пудовкиным попикироваться.
Оппоненты (Данилкин и Широчков) Лариску, конечно, поддержали, но как-то вяло, поскольку оба в сущности не были специалистами по Д-области. Из докторов таковым вообще можно было только одного Данилова считать, но он подсунул вместо себя Данилкина под предлогом опять же своей причастности к ВАКу. Пудовкину слишком много говорить на защите о работе не полагалось: как научный руководитель и лицо заинтересованное он должен был характеризовать не столько работу, сколько саму Лариску. Зато мне, как лицу постороннему, не возбранялось выступать сколько вздумается, и я дважды ввязывался в спор с Макаровым.
Убедить я его вряд ли убедил, но удовлетворил самим участием в дискуссии, которая придала защите весьма нескучный характер. Лариске же, конечно, было не до развлечений и она, по-моему, струхнула. Да и болевшая за нее публика заволновалась - чего это, мол, на Глеба Ивановича накатило?
Наконец, голосование. Перерыв, курение, шушуканье, счётная комиссия считает голоса и сзывает всех слушать результаты: 11 - за, против - нет, два бюллетеня недействительны, то есть ни да, ни нет - воздержались. Это Макаров, наверное, с Новиковым. Все бросаются поздравлять Лариску, заваливают её цветами. Новиков же просит членов Совета задержаться ещё на пару минут и решить вопрос о сроке защит Трошичева и Намгаладзе.
Решают: последний четверг октября, 29-го числа. У Трошичева раньше не могут приехать оппоненты, мне нельзя раньше октября, а в первой половине не будет Пудовкина. Итак, срок назначен. Осталось ждать. Автореферат рассылать нужно за месяц до защиты. Оппонентов пусть сами диссертанты уведомляют. Ну, и отлично. Теперь можно и к Лариске на банкет.
Собирались у кого-то из друзей Лариски - геологов, предоставивших ей для мероприятия цельную квартиру где-то неподалеку от Старого Невского, чтобы не тащить людей за город в Петергоф. Здесь я узнал от Пудовкина некоторые подробности новости, услышанной накануне в ИЗМИРАН - о провале Миши Власова. Пудовкин, оказалось, был на защите, он член Совета в ИПГ. Проголосовали: 7 - за, 5 - против, то есть не хватило одного голоса для необходимых двух третей. Было прислано три или четыре отзыва, частично или полностью отрицательных, последние от Кринберга и Климова. Однако больше всех навредил Мише, по мнению Пудовкина, какой-то его защитник, Полосков, кажется, который яростно и безграмотно нападал на Мишиных критиков, чем восстановил и против себя и против Миши ещё некую часть аудитории и, возможно, склонил проголосовать против того, пятого члена Совета, чей голос и решил Мишину судьбу, по крайней мере на ближайшие два-три года.
Данилов на защите старался вести себя беспристрастно, тем более, что ему пришлось вести вторую половину заседания - председателя Совета куда-то вызвали, но, похоже, что и он проголосовал против своего бывшего ученика и соратника. Пудовкин считал, что с Мишей обошлись нехоpошо, не по-человечески, ему было жаль его. Мне, пожалуй, тоже, хотя и симпатий к нему я не испытывал.
Потом, подвыпив уже, Пудовкин вспоминал Гострема и внушал мне, что я многим Гострему обязан, и что он нас поднял и вообще сыграл прогрессивную организаторскую роль. Я не спорил.
- А где сейчас Гострем? - спрашивали меня многие. - Чем занимается?
- Из университета его окончательно выперли, давно уже. В последний раз он подавал на конкурс на место изгнанного Кочемировского - завкафедрой общей физики, причём подавал одновременно со своим любимым ученичком - Мишей Никитиным, дольше других его поддерживавшим. Но тут Миша своего не уступил. Да и в любом случае Гострема не избрали бы, хотя четыре голоса он получил. Теперь он вроде бы профессором-консультантом в Институте океанологии числится, а что там делает - неизвестно.
К великой моей радости на банкете появился отец Ианнуарий. Здесь, впрочем, его никто так не называл, звали по-прежнему Димой. Он пришёл позже всех и не сразу заметил меня в застольной тесноте, а, наконец, увидев, обрадовано помахал рукой. Я пробрался к нему и попросил, чтобы он не уезжал без меня.
- Тебе негде остановиться? - спросил отец Ианнуарий.
- Да нет, вообще-то есть, хотя я ещё не устроился, приехал только сегодня утром. Просто хотелось с тобой поболтать в спокойной обстановке.
- Знаешь, Сашенька, у меня сейчас остановился один молодой человек - Володя, с Сахалина, и, боюсь, вам будет не очень удобно.
В восьмиметровой комнате отца Ианнуария действительно трудно с удобством устроиться на ночлег более чем двум человекам.
-А, ну хорошо, я тогда у Ларисы остановлюсь.
Лариска, слышавшая отчасти наш разговор, воскликнула, обращаясь ко мне:
- Ты куда это собираешься? Едем ко мне, что за разговоры.
- Сашок, а ты когда уезжаешь? - спросил отец Ианнуарий.
- Eщё не знаю, билет смог взять только на третье, но постараюсь улететь раньше.
- Слушай, приходи ко мне в понедельник, посидим, выпьем, поговорим. Я часам к пяти освобожусь.
- Спасибо, договорились. Приду к пяти.
- И я с Сашкой приду, - заявила Лариска. Я с неудовольствием посмотрел на неё.
- Чего ты на меня косишься? Я тоже Димулю сто лет не видела.
К концу пирушки я разболтался с Димочкой Понявиным и его молодой женой, тоже выпускницей кафедры, под стать Димочке привлекательной особой. Делился опытом семейной жизни, хвастался: у нас с Сашулей, мол, сейчас пора ренессанса любви. Так оно, пожалуй, и было. Уж не знаю - с чем связано. Может, с участившимися длительными отлучками, тревогами из-за защиты?
После банкета ночевать поехал в Петергоф к Лариске, вместе с ней и Аллочкой Ляцкой. Там ещё продолжили чуть ли не до утра, благо дети Ларискины у её родителей в Песочной были.
302
В Ленинграде мне пришлось проторчать ещё несколько дней просто из-за того, что не смог достать билет домой на более ранний срок. Съездил в Сестрорецк, навестил дядю Вову в больнице. Он оклемался, чувствовал себя уже неплохо и готовился к выписке. Тётя Тамара ожила и повеселела.
Пару дней я потратил на попытки встретиться с Сашкой Шабровым - чего-то вдруг загорелся целью разыскать и повидать его. Координаты его у меня были заведомо старые, пришлось обращаться в справочное, и там, как ни странно, мне дали (через четыре часа) и телефон его домашний, и адрес. По телефону я никак не мог никого застать дома, наконец, вышел на Владимира Ивановича - его отца, старого теперь уже. Он вроде бы меня вспомнил. Сказал, что Сашка ушёл в гости с женой, что вообще он чрезвычайно занят в институте, через три дня уезжает в ГДР, а завтра отправляет сына в пионерлагерь, и что увидеть его в эти дни, наверное, не получится. Я, однако, попросил передать, что позвоню ещё завтра вечером.
Когда я позвонил на следующий день, трубку опять взял Владимир Иванович и начал было мне плести, что Сашки (Александра Владимировича) нет дома, но тут подошёл он сам, перехватил трубку, и я, наконец, услышал его голос:
- Привет! Ты прости меня, я тут действительно замотался. Приходи завтра в институт к двенадцати, к главному входу, что на улице Льва Толстого.
- Договорились.
И назавтра в двенадцать я был в назначенном месте. Сашки, однако, там не было. Я подождал минут десять, а потом вошёл в подъезд. Вокруг сновали студенты, гардеробщик направил меня в отдел кадров, тут же рядом, на первом этаже. Там я спросил:
- Вы не подскажете, как мне Шаброва найти, Александра Владимировича? Он здесь где-то работает.
- Как же, как же. Пройдите на четвёртый этаж в деканат факультета для иностранных студентов. Он там, наверное.
Я поднялся в деканат и уже в предбаннике увидел Сашку в белом халате, облепленного студентами всевозможных рас и национальностей. Все они размахивали кто зачётками, кто справками, кто заявлениями, то есть все махали бумажками, галдели и чего-то требовали. Тут я догадался - конец июня! Последние дни сессии, через два дня летние каникулы, самая суматошная пора и для студентов и для преподавателей. Решаются жизненно важные вопросы: о практике, о пересдачах, о стипендии, об общежитии...
Сашка, увидев меня, обрадовался, оторвался на время от студентов и попросил подождать минут пять, по прошествии которых мы сбежали с ним куда-то на задворки института, где и посидели спокойно полчасика. Сашка внешне мало изменился, лысина только что расползлась, и он её больше не скрывал. По его словам я ещё меньше изменился.
Он - декан этого самого иностранного факультета, замучался со студентами, а послезавтра в командировку в ГДР надо ехать, второй раз уже. Я подарил ему автореферат своей диссертации. Сашка посетовал, что из-за административной работы его докторская не движется, но он тем не менее собирается её написать. Пожалели, что не удалось "раскрепоститься", договорились встретиться осенью, когда я приеду рассылать автореферат или уже на защиту. Посидим по-настоящему, выпьем, поболтаем. Сашка проводил меня до трамвая.
- Молодец, что нашёл меня! Очень рад был тебя увидеть.
И мы распрощались.
В тот же день нас с Лариской ждал к себе в гости отец Ианнуарий. Добрался я к нему на Народную в шестом часу весь взмыленный и сразу полез под душ. Тут и Лариска подошла. Отец Ианнуарий выставил из холодильника на письменный стол запотевшую бутылку водки и бутылку сухого, я принёс коньяк. На столе появились ветчина, сыр, салат из свежих огурцов и зелёного салата, молодая обжаренная картошка. Разговор недолгое время шёл на общие темы - как дети у нас с Ларисой, кого видели из знакомых и т.п. Но я не за этим же сюда ехал и вскоре приступил к "делу", которое состояло в том, чтобы задать отцу Ианнуарию два вопроса: "Что такое грех?" и "Что такое первородный грех?"
Вот что он мне ответил.
Грех это собственное ощущение вины, несвободы. Первородный грех - ощущение вины чужих в себе, взаимосвязанности всех в этом мире, но в православии этим понятием не пользуются.
- Вины в чём, в нарушении заповедей? - спросила Лариска.
- Вовсе нет. Христианская религия не обязует соблюдать заповеди. Она не является религией закона, как иудейская, а основывается на вдохновении, личной убеждённости. "Не судите, да не судимы будете".
Отец Ианнуарий попытался разъяснить всё это подробнее, но я остановил его, так как ответ в его лаконичной форме мне показался достаточным.
- А что такое "покаяться в грехах" и "отпущение грехов"?
- Покаяться - значит высказать это ощущение вины, а отпустить грехи - выслушать и пожалеть кающегося.
- А что такое "ересь"?
- Гордое толкование мест писания, противоречащее церковному.
- Ты подчёркиваешь здесь "гордое"? Это важно?
- Именно гордое, а не просто противоречащее. Как личность ты имеешь право на любое мнение, но обязан оговаривать, что это твоё личное мнение. Если же ты выдаёшь своё мнение, не согласное с церковным, за истину, толкователем которой считает себя церковь, то ты впадаешь в ересь. Ну, сам посуди. У тебя дома есть семейный альбом. Там фотографии, которые делали твои предки и их знакомые, а потом ты и твои знакомые. Ты знаешь, кто изображён на этих фотографиях, когда это было, и вот приходит совершенно посторонний человек и начинает самоуверенно комментировать эти фотографии, считая, что ему достаточно имеющихся изображений для того, чтобы сказать - это вот тот-то, и занят он тем-то, и было это тогда-то. Ты просто посмеёшься над ним. А если он утащит альбом и станет убеждать других в правильности своих толкований? Так и писание. Оно создавалось в лоне церкви, церкви же только и толковать его. Кстати, о противоречиях, которые встречаются в Библии. Разве не неизбежны они при устном изложении преданий? Ведь записывалось всё позже, а исправлять нельзя - можно внести ещё большую ошибку.
Разговор перешёл на тему традиции. Отец Ианнуарий прочёл несколько первых страниц своего доклада для какой-то конференции на эту тему и восторженный отзыв Аверинцева об этом докладе. (И подарил мне экземпляр текста на немецком языке: Hieromonch Jannuarij (lwlijew). DIE ROLLE DER TRADITION UND DER AUSDRUCK DES GLAUBENS IN DER WELT HEUTE.)
От традиции и новаторства перешли к соотношению рационального и интуитивного в познании. Ставя в аналогию первому зрение, второму обоняние, я утверждал, что нельзя отдать предпочтение первому или второму как способу познания, это зависит от развития соответствующих органов у личности. Вот у меня, например, с обонянием совсем слабо, а Сашеньку всюду запахи преследуют, она цветы обожает из-за запахов и не терпит прокуренного воздуха, я же этого всего не замечаю. Да и невозможно поставить чёткую границу между рациональным и интуитивным, с чем соглашался и отец Ианнуарий.
Я спросил о миссионерстве - в Калининградской области ведь нет ни одной церкви!
- Запрещёно законом, хотя двадцать человек в принципе могут просить у государства помещение в аренду для проведения культовых мероприятий.
- Но кто им практически это позволит, тем более в области, которая гордится своим показателем - ни одной церкви?
Потом Лариска спросила отца Ианнуария:
- Когда можно окрестить Антона (её сына, второклассника)?
- В любое время, - ответил отец Ианнуарий. - Кстати, у нас сейчас возрождается институт оглашенных и соответствующий обряд оглашения, предшествующий крещению. Что такое огласить? А это и значит огласить своё намерение креститься. В старину, ещё до императора Константина, когда христиане преследовались, оглашение играло роль некоего испытания - не побоишься ли ты, истинно ли веруешь. Ныне, когда религия у нас не в почёте, в этом, видимо, тот же смысл, хотя и нет никаких преследований верующих...
Тут я вдруг задал вопрос, часто возникающий у меня в мыслях, но который вначале я не собирался задавать:
- А как же со мной-то быть, отец Ианнуарий? Если меня спросят - атеист ли я? - я искренне отвечу, что нет. А если спросят - верующий ли я? Увы, и тут я не смогу дать утвердительный ответ. Какой же я верующий, хоть и крещён в православии - крестик не ношу, в церковь не хожу, молитв не знаю, а главное - откровение Божие на меня не снисходит, хотя в религии христианской я ощущаю много для себя ценного.
К этому моменту мы уже опустошили бутылку водки, съели всю закуску и доканчивали коньяк, причём Лариска за весь вечер выпила не больше ста граммов коньяку.
На мой вопрос отец Ианнуарий отвечал, что эту раздвоенность он переживал в своё время сам, стал рассказывать об одном своём воспитаннике (семинаристе или студенте), который тягостно переносил многие ограничения церковной жизни, не хотел петь в хоре, ссылаясь на отсутствие слуха, и как он его перевоспитал ему же потом в удовольствие.
- Это я всё понимаю, - отвечал я. - Но это не для меня, я-то уже не мальчик, мужик старый, скоро дедом стану, к тому же отупел я эмоционально. К музыке не тянет, в церкви благоговения не ощущаю. Разве что на рыбалке ещё трепещу от красоты какого-нибудь заката или восхода, от глади речной. Вон сегодня по Русскому музею ходил, от жары прятался перед встречей с Сашкой Шабровым, технику живописи интересно было рассматривать, а перед картинами - не трепетал. Там студенты какие-то копии снимали, так видел, где врут, где поправить нужно, а сами картины - не волновали. А помню, в детстве-то - "Медный змей" - я неделями его потом вспоминал! У меня какой-нибудь живой человек на улице или в трамвае скорее может эстетическое чувство вызвать - девушка там, или парень молодой, или старик...
- Да не мучайся ты, Сашок! Ты человек умный, всё у тебя хорошо, поступай как велит тебе совесть, сам же знаешь, что хорошо, а что плохо. Об остальном не переживай: что надо, то приложится.
Я стал возражать:
- Сам же меня учил в письмах, что религия не сводится к морали, а теперь всё сводишь к моральным нормам.
- Но в практической жизни это главное.
- Средство спасения?
Тут алкоголь начал уже сказываться, языки наши стали заплетаться, и Лариска потащила меня на вокзал дабы не опоздать на последнюю электричку.
303
Из дневника погоды.
6-7 июля 1981 г. Температура +22-+24, давление 756-754, ясно, безветренно.
Ездили со Смертиным с ночевкой на Морской канал, на 17-й километр. Мы знали, что здесь где-то есть лодочная станция, но ни разу ещё на ней не были. Нашли. Оказалось, что лодки выдаёт напрокат тот самый парень, Юра, который посоветовал нам сматываться, когда мы пытались ловить угрей на 14-м километре в конце мая. Он помимо заведования лодочной станцией и общественного рыбинспекторства работает ещё во Взморском лесничестве, а живёт с молодой женой и ребёнком в немецком домике, одиноко стоящем на краю поймы канала километрах в двух от Балтийского шоссе, напротив 17-го километра.
Прямо ко двору его дома от Морского канала через камышовые заросли проходит маленький канальчик, в конце которого сооружён небольшой причал и сарай для лодочного снаряжения. Лодки вытащены на берег и лежат кверху днищами. Прокат лодки - рубль в сутки. В придачу даются якорь, черпак, пробковый пояс, ну и весла, разумеется. Мотоцикл Юра разрешил загнать к себе во двор и оставить там.
Мы с Володей перегрузили в лодку всё своё рыбацкое хозяйство, которым была забита коляска мотоцикла, и погребли сначала по канальчику, потом по лагуне с камышовыми островками, наконец, поперёк Морского канала к одному из длинных искусственных (насыпных) островов, отделяющих канал от Калининградского залива. Погода была исключительная, солнце стояло ещё высоко, ветра практически нет, поверхность воды чуть рябит. Разделись до пояса, гребём по очереди, блаженствуем. Хорошо! Ещё рыбачить не начали, а уже удовольствие получаем. Давно не сидел я за веслами, ах, как славно!
Приткнулись к острову. Выбрали базовое место для ночёвки неподалёку от проливчика, соединяющего канал с заливом, выгрузили часть барахла, чтобы не мешало в лодке поворачиваться, и вышли в залив. Попробовали там ловить в нескольких местах, но безуспешно. Да и у других, ловивших с лодок, клевало, судя по всему, неважно. Вернулись к острову, высадились на него уже окончательно, на ночь. Закидывали донки и в залив, и в канал, благо ширина острова небольшая - метров тридцать всего. В заливе абсолютно не клевало, а в канале изредка попадались окуни среднего калибра, граммов по двести. Ночью практически не клевало ни там, ни сям, спасались у костра от комаров, чуть-чуть поспали прямо на земле в проолифенках, замёрзли, конечно.
Чуть забрезжило - начались поклёвки. Я вытащил одного, Володя - двух "карандашей" - небольших угорьков. С рассветом, когда над водой запарил туман, вся гладкая поверхность канала покрылась расходящимися кружками - рыбная мелочь кормилась упавшим в воду комарьём и прочей живностью, "плавилась", как называл это мой тесть Николай Степанович. Мы схватились за поплавочные удочки и начали таскать мелкую плотву и густёру. Через полчаса Володя пошёл проверять донки, заброшенные в залив, и прибежал вскоре обратно:
- Мы тут сидим, а народ весь в заливе у проливчика собрался, видать, клюёт! Давай в лодку скорее!
Мы с удочками бросились к лодке, столкнули её в воду и погребли к проливчику, где, действительно, столпились почти все лодки, ловили и прямо с острова. Для нас свободного места в проливчике уже не было, стали пробовать ловить, где придётся, и недалеко от берега, у травки нащупали стаю весьма приличной плотвы и густёры, уверенно хватавшей на хлеб. Часов до десяти клевало отлично, а потом - всё. Но и мы уже разморились, устали, припекало. Вернулись на остров, собрали манатки и поплыли обратно к Юре через канал. Рыбалка понравилась, и мы решили, что это место надо продолжать осваивать.
9 июля 1981 г. Температура +22, давление 753, ясно, ветер северный, слабый. Ездил вечером в Марьино. Глухо.
10-11 июля 1981 г. Температура +25-+27, давление 753, ясно, ветер восточный, слабый.
Ездили с Лёней Захаровым на 17-й километр с ночёвкой. Вечером плавали на лодке по заливу, пробовали ловить удочками, поймали по несколько густёрок, клевало плохо. Но на заходе я подцепил на удочку угря. Всё-таки намного приятнее тащить его удочкой, чем донкой: по-настоящему ощущаешь сопротивление и трясёшься - не оборвёт ли поводок?
На донки ночью практически не клевало ни в заливе, ни в канале, но одного угорька Лёня всё-таки вытащил. Утром опять бороздили залив на лодке, но безуспешно. Собрали барахло и переправились обратно через канал, поскольку увидели, что все лодки ушли с залива, и народ рыбачил по лагунам у камышей и травы. Попробовали и мы. Оказалось, неплохо клюёт окунь, мелкий, правда, граммов по сто, но ловится весело. А Лёня умудрился и тут угря вытащить на удочку средь бела дня, причём приличного.
К обеду я сморился и высадился на берег спать, а Лёня упорно таскал окуней. Он обнаружил место вдоль подводной каменной гряды (я её нащупал потом, купаясь), где окуни клевали практически беспрерывно, а закинешь немного в сторону - нет ничего. Штук пять ему попалось вполне приличных окуней - граммов по триста. А я, поспав на жаре, совсем разомлел и, чтобы очухаться, полез в воду голышом купаться. И так хорошо было!
18 июля 1981 г. Температура +18, давление 747, утром ясно, вечером дождь, ветер северо-восточный, слабый.
Ездили с Сашулей и с Митей на Лысую гору за малиной. По дороге насобирали лисичек, их уже довольно много оказалось. А к Лысой горе продирались по оврагам через жуткие заросли ежевики, которая цеплялась за ноги, что ужасно не нравилось Мите, и он даже уже начал хныкать. Утешил его спуск с Лысой горы: с высока вниз по песочку аж летишь к заливу.
А малины набрали немного. Я её и в урожайных местах плохо вижу из-за своего дальтонизма, а тут только Сашуля смогла полбидончика насобирать. Я же ещё и удочки таскал с собой по косогорам, надеясь половить в камышах под Лысой горой, где давно уже не лазил - как уехали из Ладушкина. Побродил по камышам минут пятнадцать и поймал две плотвы. Тут спустилась Сашуля и позвала перекусывать, да уже и домой было пора.
19 июля 1981 г. Температура +15, давление 746, ночью дождь, днём пасмурно, ветер северный, умеренный. Ездил в Озерки, поймал три плотвички на хлеб.
304
24 июля 1981 года мы улетели на Алтай. Почти ровно (до нескольких дней) через десять лет после нашей первой поездки в 1971-м году.
Тогда мы ездили только вдвоём с Сашулей, Иринку оставляли с бабулей в Севастополе, Мити вообще ещё не было на свете, а теперь отправились все вместе, вчетвером, причём Митя был, конечно, главным энтузиастом поездки. Ещё бы - так далеко он пока не забирался: Азия, Сибирь!
Об этой поездке мы с Сашулей подумывали уже давно: бабушка Феня старилась, ей пошёл уже девятый десяток, она своё уже отъездила, когда теперь её увидим? Проблема была в одном - в деньгах. Лететь всем на самолёте - дорого, Иринке нужен уже взрослый билет, только Мите детский за полцены, а это будет около трёхсот рублей в один конец только. Ехать поездом пять дней по жаре - утомительно, хотя Митя и на это соглашался. Компромиссный вариант - в одну сторону поездом, в другую - самолётом, и мы к этому склонялись. Но тут в мае нам премию выдали за "Тоннель", итоговую, пятилетнюю. Мне отвалили рублей семьсот, Сашуле около двухсот, и мы решили эти деньги потратить на поездку, то есть лететь самолётом и туда, и обратно.
На Ту-134 долетели до Москвы и там заночевали у Бирюковых. Дома был один Гена, Майечка гостила в Минске. На следующий день Гена проводил нас до Внуково, ему как раз по дороге на работу, а мы погрузились в Ту-154 и полетели в Барнаул. Пять часов без посадок - и мы в Барнауле. Красота всё-таки - современная техника. Накануне, когда подлетали к Москве, Митю укачало и замутило, и мы беспокоились за сегодняшний перелёт, но он браво проспал почти всю дорогу, как и Сашуля, плохо переносящая полеты.
Авиабилеты у нас были до Бийска, но без указания рейса, поскольку расписание местных авиалиний в калининградских кассах аэрофлота отсутствовало, и мы понятия не имели, сколько нам придётся ждать в Барнауле. Не исключали, что и заночевать придётся. Действительно, оказалось, что самолёт на Бийск вылетает по расписанию буквально сейчас, через пять минут, то есть мы на него никак не успеваем, ибо посадка давно уже закончена, а нам ещё багаж получать надо. Ну, что ж делать. Ждём багаж, размышляем, может, поездом поехать или автобусом?
И тут по радио слышим: "Граждане пассажиры, желающие улететь на Бийск! Просьба зарегистрироваться у диспетчера по транзиту!" Я туда, а там толпа, к окошку не пробиться, но все не на Бийск, а на всякие другие рейсы в ещё более отдаленные места. Через головы я как-то сумел просунуть в окошко наши билеты, в них чего-то отметили, поставили штампик и велели идти на посадку к автобусу, что стоит вон у той двери. Тут как раз наш багаж подоспел, мы подхватили свои шмотки-манатки и бегом к автобусу - ПАЗику, в который только ещё загружались пассажиры и экипаж. Автобус повёз нас куда-то далеко в объезд основного поля аэродрома, на котором стояли большие самолёты, потом выехал вообще на кочковатую поляну и затрясся по ней к её краю, где стояли ветераны местных гражданских авиалиний - обшарпанные АН-2.
Пассажиров набралось как раз полный самолёт - двенадцать человек, по шесть у каждого борта на жёстких откидных сиденьях спиной к окошкам. Экипаж - два человека за жидкой переборкой. Вообще от всего самолёта возникает ощущение, что он фанерный. Затарахтел мотор, лайнер запрыгал по кочкам и ... взлетел, как ни странно. Набрал высоту метров сто и полетел, покачиваясь.
Лететь на АН-2 по сравнению с каким-нибудь "Ту" всё равно, что ехать на мотоцикле по сравнению с ездой на легковой автомашине. Комфорт, конечно, не тот, но и свои преимущества имеются: прелесть полёта ощущается в полной мере, а главное, есть, что разглядывать из окошка, и видно хорошо. Вот Обь, Барнаул, леса пошли, поля, вот снова Обь, а вот и начало её - место слияния Бии и Катуни, вот и Бийск, вон бабы Дусин район - сплошь из маленьких деревянных домиков. Час полёта всего.
Митя и тут умудрился уснуть, сначала приткнулся лбом к стеклу и пялился в окно минут двадцать, а потом сник и задремал у меня на руках.
Сели на земляной Бийский аэродром, вылезли из самолёта. На воздухе свежо, даже прохладно, только что дождь прошёл, натянули кофты, пуловеры. Теперь проблема до Бийска добраться. Но это уже ерунда, недалеко, километров десять, в крайнем случае можно и пешком дотопать. Насчёт автобуса ничего не ясно - ходит, не ходит? Остановка вроде есть, расписания нет. Народ весь сразу потянулся на шоссе - голосовать, и мы за ним.
Стояли с полчаса, машины легковые идут довольно часто в город, возвращаясь из деревень, но никто не останавливается. Да и кто ораву такую возьмёт - четыре человека с вещами? Но вот показался автобус из Бийска и свернул к "аэропорту", тот самый, рейсовый. На нём мы доехали до моста через Бию, откуда к бабе Дусе можно добраться трамваем, но нам показалось, что тут вроде недалеко, и мы попёрлись пешком.
Шли, однако, полчаса, а то и сорок минут. Но вот, наконец, переулок Центральный. Сворачиваем на него и видим - вон у бабы Дусиного домишки две фигурки стоят, в нашу сторону смотрят, наверное, бабушки. Подходим ближе, видим: - точно, они. А они всматриваются - ещё не могут разобрать: мы ли это, их гости долгожданные, всё-таки плохо видят обе уже.
Но вот и разглядели, признали нас. Обнимаемся, целуемся. У бабы Дуси слеза, конечно, выкатилась. Внешне она мало изменилась за те десять лет, что мы не виделись, а ведь болела много. А вот баба Феня наша заметно сдала, сгорбилась, съёжилась, высохла, совсем маленькая, сморщенная стала, ослабела.
- Ничего не ест совсем, - ругается на неё баба Дуся.
- Не манит, не хочется ничего, - оправдывается баба Феня.
Движения у неё неуверенные, делает она всё медленно, баба Дуся куда как расторопнее.
Поужинали во дворе, он теперь весь почти перекрыт навесом - дядя Витя Шебалин сделал, от дождя и от солнца. Выпили, конечно, самогонки. Баба Феня теперь совсем уже не пьёт, а баба Дуся стопочку осилила за два приёма.
Спать легли мы с Митей на кровати, Сашуля с Иринкой на полу, и не помню, как остальные, а я спал как убитый.
А следующий день - 26 июля, Митин день рождения, шесть лет.
С утра солнечно. Завтракаем во дворе, настроение отличное. Подарок Мите ещё в Москве купили, он сам себе выбрал в "Детском Мире" (специально туда за этим ездили от Бирюковых) - конструктор "Дорожные машины", который никуда не влезал и путешествовал с нами отдельным багажным местом. А вот бабушки ему сделали подарок куда лучше - настоящего живого щенка у кого-то выпросили, по имени Пушок.
Пушок этот был просто прелесть непонятной породы - мохнатый шарик с коротким (подрубленным уже) хвостиком, непрерывно трепыхавшимся с большой частотой как флажок на ветру. Мордочка у носа и уши чёрные, а сам весь рыжевато-светло-коричневый. Очень общителен, резв и жизнерадостен, любит, когда с ним возятся. Бабушки держат его на привязи в огороде у сарая, где он скучает и начинает скулить, повизгивать, отчаянно вилять хвостом и рваться, натягивая верёвку и запутываясь с ней, к каждому проходящему мимо. А мимо него как раз дорога в туалет проходит.
(продолжение следует)