Митя молчал, не зная, что возразить.
Из Владимира я написал письмо Горну. Что меня на это подвигло? Затрудняюсь сказать. Привычка уже выработалась, что ли, - отзывы да рецензии писать?
г. Владимир, 18 августа 1981 г.
Глубокоуважаемый Виктор Федорович!
Пишет Вам читатель Вашей книжки "Характеры Василия Шукшина" (я купил её этим летом в Бийске, будучи в отпуске на Алтае).
Книжка в целом понравилась, чувствуется Ваша любовь к Шукшину и доскональное знание его творчества. Пересказ и комментарии у Вас органично сливаются с цитатами из Шукшина, но есть места, вызвавшие у меня чувство досады. Моя точка зрения по поводу этих мест, разумеется, субъективна, но мне захотелось её Вам высказать - может быть, она Вас заинтересует и окажется чем-то полезной.
Вот одно из таких мест.
На стр. 99 Вы пишите по поводу рассказа "Верую": "Между попом и Максимом происходит разговор, далёкий от религии. Истинно русский разговор о смысле бытия, о добре и зле, о душе человеческой..."
Простите, но почему Вы полагаете, что этот разговор "далёк от религии"? Разве вопросы смысла бытия, добра и зла и души человеческой не являются как раз основным предметом религии? Максим Яриков во всяком случае интуитивно понимает, что это так, и поэтому-то идёт к попу, а не к председателю колхоза, допустим. И поп у Шукшина говорит Максиму: "Ты правильно догадался: у верующих душа не болит" (Вы, кстати, сами цитируете это место).
Красным словцом выглядит эпитет "истинно русский" применительно к характеристике этого разговора. Уж точнее было бы сказать "истинно религиозный", хотя, разумеется, в яркой национальной окраске.
Далее Вы пишете: "И оказывается, что этому попу "ничто человеческое не чуждо", а имя бога, в которого он верит, - жизнь" (у шукшинского попа Жизнь с большой буквы). Это Ваше "и оказывается" создаёт впечатление, что позиция попа в беседе с Максимом выглядит для Вас удивительной и неожиданной. Она, может быть, и удивительна, противоречива, но не в этом месте. Ведь сказал Христос: "Я есть Путь, Истина и Жизнь", и поп в своём окончательном кредо по существу не отходит от позиций христианской религии.
По Вашему же в этом рассказе поп оказался чуть ли не неверующим.
Но так ли это на самом деле?
Явное попово вольнодумство есть следствие нелёгких для него попыток осмысления Истины. Мучительность этих попыток и роднит, сближает попа с Максимом. Как всегда у Шукшина, как и в жизни, всё непросто, в том числе и разделение людей на верующих и неверующих. И мне кажется - это сам Шукшин говорит устами попа:
"Я говорю ясно: я хочу верить в вечное добро, в вечную справедливость, в вечную Высшую силу, которая всё это затеяла на земле. Я хочу познать эту силу и хочу надеяться, что эта сила победит. Иначе - для чего всё?...
Я такой силы не знаю. Возможно, мне, человеку, не дано и знать её, и познать, и до конца осмыслить."
Здесь ("я такой силы не знаю") шукшинский поп, действительно, впадает в противоречие со своим статусом. Для верующего христианина эта сила и есть Бог, он же Христос, он же Путь, Истина и Жизнь. Но через полстраницы у попа звучит в полном согласии с христианским вероучением: "Бог есть. Имя ему - Жизнь. В этого бога я верую".
Теперь другое место Вашей книжки, о рассказе "Залётный" (стр. 106-110). Позволю себе не согласиться с Вами в ряде моментов.
Ну, во-первых, что это за "доброта того сорта, которая неизвестно чего больше приносит людям - добра или зла"? (стр. 106). Доброта, которая приносит зло, есть нонсенс. Кто-то, конечно, может назвать добротой то, что на самом деле зло или приносит зло, но ведь в нормальных понятиях это не доброта. Вы даже кавычек не ставите, значит, и по Вашему возможна доброта, приносящая зло. Но ведь Вы - критик, Вам следует корректно пользоваться терминами, в соответствии с их смыслом. Конечно, для живости изложения терминологические вольности допустимы и в критической статье, но здесь Вы пишете о вещах настолько серьёзных (смерть и отношение к ней), что небрежное обращение со словами может сильно исказить смысл Вашего отношения к проблеме.
У Вас с одной стороны неизвестно, чего больше приносит эта доброта, с другой стороны - "насколько прекрасна" эта же "неподдельная доброта", с третьей - "насколько она не ко времени" (?). У Шукшина же отношение к доброте совершенно безоговорочное, как к сути смысла всякой жизни, которая "всегда ко времени", потому-то его "странные люди" и стоят нравственно выше всех "нормальных", потому-то и тянет мужиков к Сане Неверову.
Далее. Вы пишете: "Мучительная ненасытимая жажда жизни, которой и отличаются только (?) приговорённые к смерти, делают Саню Неверова по-своему (?) трагической личностью". Вы уверены, что только приговорённые к смерти (и не все ли мы приговорённые к смерти?) испытывают мучительную ненасытимую жажду жизни? По-моему, её каждый раз испытывает всякий одновременно с чувством страха смерти, которое посещает иногда не только приговорённых к скорой встрече с ней.
Всякая смерть человека - трагедия, смерть же человека ещё не старого (Сане 52 года), ожидаемая с осознанием её неизбежности в самом скором времени, - трагедия не знаю, во сколько раз большая. На мой взгляд, у Шукшина Саня Неверов безусловно трагическая личность, а у Вас же - всего лишь "по-своему".
Вы пишете: "страх близкой неминуемой смерти болезненно обостряет её восприятие" Неверовым. Вам, наверное, известны случаи безболезненного необострённого восприятия надвигающейся смерти в непреклонном возрасте, но я думаю, что такое восприятие есть патология, ибо смерть в расцвете сил не естественна и не должна и не может восприниматься безболезненно и необострённо. Саня, конечно, не Бог весть что мудрое бормочет в своей предсмертной тоске, но разве можно его упрекать за это?
Вы пишете: "всё, что он говорит, - сама истина (?), но относится она только (?) к Сане и ему подобным (?). Странным образом охарактеризовали Вы предсмертный вопль Саниной души, являющийся выражением общечеловеческого бессилия перед смертью.
И уж совсем незаконным представляется мне Ваше противопоставление Саниного "монолога" "завещанию старика крестьянина, сумевшего и в последний час свой сохранить человеческое достоинство". Что же, Вы не видите разницы между смертью старика и смертью Сани, между естественной смертью в преклонном возрасте, да ещё такой лёгкой, когда ничего не хочется, и смертью, когда можется и хочется жить?
Вы пишете: "Как ни крути, приходится признать, что культура не слишком много дала Неверову". Возможно, что это и так (о Сане мало известно), но у Вас-то это звучит как непосредственная причина Саниного отношения к своей неминуемой близкой смерти. Но я уже писал выше, что другое отношение было бы патологией, а не результатом воздействия культуры.
И далее, Вы клеймите (извините за выражение) Саню как "тип интеллигента, обладающего знанием, но не обладающего мужеством утверждать в жизни добро и разум", и который, по Вашему мнению, "не так уж безвреден". И это про Саню, с его "прекрасной", "неподдельной добротой", к которому тянулись мужики, и только за то, что он не сумел победить в себе "беззащитность и неустроенность" и не захотел смириться со своей смертью.
"Взрослым человеком он так и не стал", - пишете Вы, полагая, видимо, из-за того, что "Неверову как-то не случилось подумать раньше" о возможности своей смерти.
Ей Богу, это выглядит легкомысленным и несправедливым, даже жестоким приговором Сане. Ведь сказал же Филипп: "Саня - это человек", а Вы его судьбе даже в праве на трагичность отказываете. У Шукшина же, как обычно, нет и намёка на назидательность в Саниной истории, и есть не просто даже сочувствие, а глубокая любовь к Сане и тоска вместе с ним, то самое чувство, "для которого в человеческом языке названия нет", как Вы сами пишете (стр. 109).
Шукшин пишет в другом рассказе: "зачем не отняли у нас этот проклятый дар - вечно мучительно и бесплодно пытаться понять: "А зачем всё?", а Вы Саню за этот дар осуждаете. Ни прожить, ни умереть по-человечески не сумел - таким представляется мне Ваше отношение к Сане, чего, на мой взгляд, ни в коей мере нет у Шукшина. Саня был неподдельно добр, а, значит, прожил жизнь истинно по-человечески, не зря к нему мужики тянулись, а всё остальное не столь уж важно (точнее, в первую очередь важно лишь Филиной жене и бухгалтерше). Умер Саня в тоске - и это по-человечески, а не от недостатка культуры, как Вы считаете.
Похоже, что Вы и сами не вполне уверены в соответствии своей интерпретации шукшинскому взгляду на Саню, когда пишете: "Тут бы можно было и ставить точку, если бы содержание литературного произведения можно было свести к двум-трём мыслям да выжатой из них морали. Но что делать с берёзкой ..." и т.д. Так и осталось неясным, почему же "совсем не сентиментальных мужиков тянуло к Сане". И справедливо заключаете, что в таких случаях "лучше ограничиться цитатой и не пытаться перевести с языка искусства".
Неожиданно для самого себя я написал слишком много по поводу всего лишь двух мест в Вашей книжке. Пожалуй, пора остановиться. Не обессудьте за возможно излишне резкие высказывания в Ваш адрес, но они ведь не публичны, и Вы, конечно, вправе с ними не соглашаться.
Искренне желаю Вам успехов в Вашей работе.
Намгаладзе Александр Андреевич,
38 лет, физик, женат, двое детей.
309
Владимир, однако, не был конечной целью нашего путешествия. Мы ещё в Протвино собирались заехать, Любку с Жоркой и Андрюшку навестить. Ведь Сашуля ни разу не была в Протвино, а Жорка только разок видел Митю, стоявшего в тамбуре вагона, когда мы возвращались как-то поездом вместе с Любкой из Севастополя. Короче, добрались в этот раз мы и до Протвино, благо хоть из Москвы до него с того же Курского вокзала ехать - два часа до Серпухова, а оттуда полчаса автобусом. Ну, а если от Владимира считать, то почти целый день добираться, хоть и шесть часов только чистой езды. Митя, однако, и тут не подкачал - без капризов перенёс всю дорогу, смотрел в окно, иногда читал или спал.
В Протвино пробыли два дня. Любка с Жоркой были очень рады нашему приезду. Сводили нас с Сашулей в Дом Учёных, то есть, собственно, просто в ресторан, куда только учёных пускают по членским карточкам, ходили гулять на речку к заброшенной и полуразрушенной, но внушительной тем не менее мельнице дореволюционной ещё постройки. Я подарил Андрюшке свою телескопическую удочку, которой рыбачил на Алтае. Здесь на речке мы её и опробовали, но ничего не поймали.
Митя поражал родственников своей географической эрудицией, обыгрывая всех в "столицы", а Андрюшка со своим двоюродным братом Димой (сыном Жоркиной сестры - Галки), гостившим в Протвино, демонстрировали свои лингвистические способности. Жорка обучал их английскому и заставлял общаться на английском языке.
Жорка очень интенсивно занимался наукой, живя в своём ненормальном режиме совы с поглощением вечером и ночью бесчисленных кружек чаю почти "чефира" и беспрерывным курением болгарских сигарет с фильтром, а потом дрыханьем беспробудным до полудня. Без работы дома он маялся и был в состоянии только читать детективы на английском для тренировки в языке. Типичный фанат науки. И судя по публикациям, Жорка быстро шёл в гору, то есть печатался много и в солидных изданиях у нас и за рубежом, оставаясь по-прежнему рядовым младшим научным сотрудником и не имея практически никаких шансов на продвижение.
- У нас старшего научного сотрудника только докторам дают, - рассказывал он мне. Ну, а что докторскую он сделает, я не сомневался.
22 августа мы вернулись домой, в Калининград, пропутешествовав почти месяц. Сашуля тем самым полностью исчерпала свой отпуск, а у меня оставалось ещё две недели, которые я обычно переносил на зиму, а там тратил по деньку в неделю на зимние рыбалки дополнительно к выходным. В этот же раз Шагимуратов сосватал мне путёвку на турбазу в Дюны, точнее, предложил мне разделить с ним напополам двухнедельную путевку - неделю он там живёт, неделю - я. Путёвка очень дешёвая, что-то около 3-х рублей в день с ночлегом и трёхразовым питанием.
Я согласился, соблазнившись не дешевизной, а возможностью пожить прямо на берегу залива и порыбачить вволю. Все-таки чебаки бийские - это баловство, а я уже соскучился по настоящей рыбалке. Я собрал свои снасти, взял с собой таз и пачку соли - солить пойманную рыбу и отправился в "Дюны".
Турбаза эта находится на Куршской косе в 16-ти километрах от Зеленоградска и представляет собой вытянутую вдоль берега залива кучу хаотично разбросанных меж сосен простеньких деревянных домиков числом, наверное, до ста. Тот, в котором по очереди жили мы с Шагимуратовым, находился на самом правом (если стоять к заливу лицом), то есть на западном краю этой кучи.
Домик состоял из трёх комнатушек, две из них спальные с двумя кроватями в каждой (и больше ничего поместиться не могло), а третья вроде кухни со столом и двумя стульями. Жил я в этом дворце один, чем был очень доволен. Сезон кончался, конец августа, погода была неважная, прохладно, отдыхающие разъезжались, особенно те, что с детьми, которым скоро в школу, поэтому, наверное, ко мне никого и не подселили.
Три дня с утра и до вечера я торчал в камышах с удочкой. Излазил их все, ловил и взабродку и с лодки, которую брал на прокат по 34 копейки в час, истратив рублей пять на это дело, ловил и на вечерней, и на утренней зорях, пропуская порой оплаченные завтрак или ужин. Ловил я и в самой гуще камышей, и в окнах между ними, и рядом на открытой воде. И поймал за всё это время тринадцать (!) плотвиц - по четыре в день! Такого фиаско я не ожидал, но факт был налицо.
Отчаявшись наловить чего-нибудь путного в заливе, я решил съездить на озеро в Рыбачий, где по рассказам Кости Латышева всякая рыба хорошо ловится. Взял на прокат велосипед, привязал к его раме удочки, сам взгромоздился в проолифенке (собирался дождь) и с рюкзаком на спине, и покатил по шоссе - до Рыбачьего от Дюн 16 километров. Километрах в двух от Дюн увидел лосиху с двумя большими уже лосятами, они спокойно обжёвывали ветки кустарника метрах в десяти от шоссе, совершенно не обращая внимания на проезжавшие мимо машины. Я полюбовался красивыми животными и покатил дальше.
Пошёл дождь и вскоре у меня промок зад, так как брюк от проолифенного рыбацкого костюма у меня с собой не было, я был только в куртке-проолифенке и в болотных резиновых сапогах. Вода по куртке стекала на штаны и ехать было очень неприятно. К тому же я Бог знает сколько времени уже не ездил на велосипеде, и расстояние в 16 километров после того, как я проехал первые пять, стало казаться мне весьма солидным.
Наконец, справа между деревьев показалось озеро, я свернул с шоссе на какую-то заросшую тропу, ведущую вроде бы к озеру, и поехал по ней. Эта тропа привела меня в какие-то жуткие заросли ежевики, и вскоре продвижение на велосипеде стало совершенно невозможным, но я сообразил, что это так, лишь когда рухнул на бок вместе с велосипедом в мокрые колючие кусты, не успев соскочить с него будучи уже совершенно одеревеневшим от длительной непривычной езды да ещё под дождём.
До озера оставалось метров 15 весьма кочковатой поверхности, и я преодолел их, оставив велосипед под деревом рядом с тем местом, где завалился. Озеро, к которому я пробрался, оказалось небольшим лесным озером, расположенным неподалеку от основного, большого озера в Рыбачьем. Едва я забросил удочку, заклевало, и я вытащил карася граммов на 50, потом ещё одного, и стало ясно, что карасей здесь можно наловить сколько захочешь, но что мне с ними делать? Для вяления они не годятся (почему-то так я тогда считал, но думаю, что это неверно), а жарить где мне их?
И я решил перебраться на большое озеро, хотя и здесь посередине на поверхности выворачивалась какая-то здоровенная рыбина, но тоже, наверное, карась. Я выбрался на шоссе, проехал ещё немного вперёд и попытался пробиться к береговой кромке большого озера, которое очень близко подходило здесь к шоссе. Но, увы, канавы, ямы, кочки, кусты и завалы деревьев оказались слишком сложными препятствиями для передвижения с велосипедом, хотя бы и ведомого "в поводу". Там же, где я сумел-таки пробраться к озеру, ловить было неудобно, и я плюнул на свою затею.
Вернулся домой и отогревался портвейном в своём бунгало. На следующее утро сплавал на лодке в залив в последний раз с тем же успехом, а когда в обед проходил через турбазу, обратил внимание на то, что у многих домиков женщины чистят грибы. Неужели грибы пошли? До сих пор их не было, но вот два последних дня лил дождь, сегодня солнечно, и, похоже, грибы полезли. Надо сбегать после обеда.
Так я и сделал. Пошёл на восток вдоль берега залива, то есть налево. И сразу стал замечать срезы - пеньки от ножек маслят, ну и сами маслята тоже попадаются, но мало, почистили всё хорошо кругом. Я не стал выискивать остатки, а решил продвинуться сколько можно вперёд, докуда основная утренняя толпа не докатилась. Моя тактика оправдала себя - через два километра я вышел, преодолев пару оврагов, в молодые сосновые посадки на песчаных дюнах, где сегодня, судя по всему, ещё не шарили.
Маслят здесь было - прорва! И все свежие, молодые, но не мелкие уж совсем, а самое то - три-четыре сантиметра шляпка в диаметре. Особенно их много было в густых низкорослых сосновых посадках, а ещё больше здесь было свежих кабаньих следов и кабаньего помета. В один момент я изрядно напугался, услышав поблизости треск ломаемых сучьев - оказалось, тут ещё один грибник шарится, а я уж грешным делом подумал - кабан. На косе они уже так обнаглели, что по ночам бегали по всей территории турбазы, опрокидывая мусорные ведра у домиков и роясь потом в их высыпавшемся содержимом, так что уборщицы упрашивали отдыхающих заносить на ночь мусорные ведра в домики.
Часа за два я затарил всё, что у меня было - два приличных полиэтиленовых мешка и вернулся на турбазу. Весь вечер я чистил грибы на столике перед своей хижиной, подкрепляя силы и тонус портвейном и находя такое времяпрепровождение весьма приятным. Наутро я снова отправился за грибами на то же место, только не по лесу, а по шоссе до 18-го километра, а там сразу направо и начинаются урожайные посадки. Грибов, кажется, стало ещё больше, и я набрал столько, сколько смог бы сегодня вывезти в Калининград вместе со вчерашними.
Тем и закончил я свой отдых в "Дюнах". Рыбы не наловил, зато грибами затарился, и вечером мы с Сашулей допоздна чистили сегодняшнюю гору грибов, и Сашуля, умаявшись, говорила, что всем хороши маслята, но чистить их...
310
Вот и кончилось лето, а с ним кончилась и пора беззаботного детства у Мити - он пошёл в школу. Месяц назад ему исполнилось шесть лет, но держать его дома ещё год явно не имело никакого смысла, через год ему в первом классе совсем уж скучно будет. До отпуска ещё решался вопрос - в какую школу его отдавать: в старую, 41-ю, Иринкину, или в новую, 24-ю, что построили прямо во дворе нашего дома? Я был за последний вариант, чтобы ему не переходить через трамвайные пути, Сашуля за первый - в 41-й школе, мол, коллектив учителей неплохой, а в 24-й ещё не сложившийся, разношёрстный, и, главное, Иринка ещё год будет учиться и присмотрит за братом в школе.
И это было верно, так что спорить я не стал. Но надо было ещё получить разрешение директора (тогда только ещё начинали обсуждать в газетах, можно ли отдавать детей в школу с шести лет), и Сашуля с Митей пошли к директору на приёмное собеседование. Но директор удовлетворилась тем, что Митя Иринкин брат, и сказала, что если он будет учиться так же как и его сестра, то она нисколечко возражать не будет.
А Митина очередь в садик так и не подошла. Я Сашуле предлагал, сходи, мол, для смеха отметься.
- Ну, вот ещё, очень надо. Ну их. Там уже в прошлом году одна женщина приходила так - для смеху - отметиться. Сын уже в школу пошёл, семь лет, а очередь всё там же. Повозмущалась она, а с них как с гуся вода. Зря только нервы тратить.
И Митя пошёл в школу. В классе он оказался самым маленьким и по возрасту, и по росту, но не робел. С учительницей его, Анной Петровной, они прониклись глубокой взаимной симпатией и очень привязались друг к другу. Анна Петровна во всём опекала Митю, и поэтому он легко адаптировался в классе.
А на работе наметились приятные перемены: обсерватории выделили 10 дополнительных ставок. Собственно, выделили их ИЗМИРАНу, и не 10, а 15, но специально для обсерватории под флагом децентрализации и развития науки на периферии, то есть под тем самым флагом, которым так любил размахивать Гострем. Пять ставок до периферии не дошли и осели в ИЗМИРАНе, но и десять оставшихся для нас были прямо-таки царским подарком. Надо было теперь перестраивать всё штатное расписание обсерватории. И мне, конечно, было приятно услышать от Саенко и Иванова предложение выделить мне, наконец, лабораторию, о чём я систематически им намекал: был бы я, мол, завлабом, так успокоился бы и никуда бы больше не рвался, так как оказался бы на потолке зарплаты, а чего ещё мне тут не хватает?
Иванов и Саенко в принципе с моими претензиями были согласны, но нужен фонд зарплаты, а где его взять? И вот теперь такая возможность представилась. После долгих обсуждений с Ивановым и Саенко мы подготовили для утверждения Лобачевскому проект новой штатной структуры обсерватории, согласно которому основными научными подразделениями теперь являлись - сектор радиофизических исследований Иванова, лаборатория экспериментальных исследований Саенко и моя лаборатория - математического моделирования ионосферных процессов.
Я переходил (а точнее, мне предстояло пройти избрание по конкурсу) на должность завлаба с окладом в 400 рублей, то есть получал прибавку в 100 рублей, равноценную той, которую принесла бы мне защита докторской диссертации. (Вскоре я получил и эту прибавку, но какова разница в цене, которой мне достались та и эта сотня из моей зарплаты!). На мою должность старшего научного сотрудника переходил Кореньков, которому, таким образом, тоже подфартило нежданно-негаданно.
Сашуля переходила в лабораторию Саенко дабы не числиться под прямым моим начальством, что, хотя и не запрещалось формально, но считалось всё же нежелательным во избежание якобы кривотолков. А фактически же десять лет Сашуля была моим непосредственным подчинённым, и я отнюдь не радовался этому, руководить ею мне было несравненно труднее, чем кем-либо ещё. Любая "не та" интонация на работе потом тебе десять раз дома отзовётся, так что - избави Бог! А вот пришлось же...
Из ядра старой группы моделирования оставался на той же должности эмэнэса Володя Клименко и вводились две вакансии младших научных сотрудников без степени. Формально в лабораторию для численности включалась группа обслуживания ЭВМ Шандуры, которая, однако, фактически оставалась самостоятельным подразделением. Но из этой группы мне передавались системные программисты - Татьяна Парфёнова и Нина Наумова.
Их должности существовали со времен Лаговского, и в обязанности системных программистов входило, главным образом, совершенствование внутреннего программного обеспечения ЭВМ. Однако заниматься этим без должного высококвалифицированного руководства было бесполезно, и, хотя и Парфёнова, и Наумова по толковости были у Шандуры на хорошем счету, практической пользы для обсерватории в её научной деятельности они не приносили никакой или почти никакой, поскольку само "совершенствование" матобеспечения нашей дохлой двадцатки не имело никакого смысла по причине малой её вообще на что пригодности. А ведь Парфёнова работала у Власкова в ПГИ, занималась моделированием, и Власков был ею доволен, включал в соавторы публикаций.
В результате сложилась такая ситуация, что при распределении премий по хоздоговорным темам Парфёновой и Наумовой не выходило ничего, а тот же Кореньков плакался, что ему не хватает хотя бы одного квалифицированного программиста. Шандура же поначалу не хотел уступать Парфёнову и Наумову из тех соображений, что у него и так людей мало, с кем он останется? Руководить некем будет. После долгих, однако, дебатов мне удалось склонить Шандуру и Иванова к тому, чтобы включить Парфёнову и Наумову в мою лабораторию в качестве программистов по моделированию.
Что касается двух вакансий эмэнэсов, то одну из них пришлось вскоре заполнить срочным порядком. Прошёл вдруг слух - Суроткин уходит к Латышеву. Я не мог поверить: верный Суроткин, не интриган, трудяга, и вдруг уходит! И к кому? К Латышеву, к которому сам относится неприязненно. Ни фига не понимаю. В чём дело? Зову Суроткина к себе и начинаю пытать-расспрашивать прямо в лоб: правда ли, что собрался уходить, почему и зачем?
Тот по своему обыкновению долго мялся, экал-мекал, выдавливая из себя слова в час по чайной ложке. Я помогал ему, как мог, наводящими вопросами. И вот что я из него нацедил. Оказывается, что Суроткина вдруг ни с того, ни с сего осенило - дрейфовое приближение, в котором он решает свою задачу, неверно. А значит, неверно вообще всё, что он делает сейчас и делал раньше. А значит, не видать ему теперь диссертации как своих ушей. И нечем теперь оправдываться перед своей женой Лидой, почему он так мало зарабатывает: мол, подожди, вот защищу диссертацию. В самом деле, значит, он неудачник старый. А тут Латышев предлагает должность начальника ВЦ у себя на кафедре с окладом на 10 рублей выше, чем он, Суроткин, сейчас получает. Вот он и решил согласиться - хоть какая-никакая, а прибавка, в глазах жены - продвижение: то - простой эмэнэс был, а теперь - начальник.
Выслушал я всё это и говорю ему:
- Слушай, голова еловая! Дрейфовое приближение верно, это я тебе в два счёта докажу. И с диссертацией дело нормально пойдёт, если ты только ваньку валять не будешь, а продолжишь то, чем занимаешься. Вон Клименко уже заканчивает работу над диссертацией, от твоей же модели отплясывая. А чтобы тебя жена уважала и видела твою перспективу, переходи к нам в обсерваторию. Зарплату мы тебе не можем дать выше, чем в университете, но зато место не хоздоговорное, а стабильная бюджетная ставка. А главное, встанешь у нас на очередь на квартиру, Лида одному этому уже рада будет. Ведь в университете у вас перспектив абсолютно никаких.
И Суроткин согласился. Убедил я его.
Вскоре нашёлся подходящий кандидат и на вторую вакансию, тоже из университета - Ваня Карпов. Он три года назад кончил КГУ, кафедру теорфизики, отслужил после этого в армии, вернулся и работал на теме у Корнеева, сначала вместе с Серёжей Лебле, а потом со Смертиным. Смертин был им очень доволен. Хвалил Ваню и Серёжа, который хорошо знал его ещё студентом. Ваня и внешне был очень приятен, держался скромно, но по делу судил очень грамотно, чётко и уверенно. Потенции в нём чувствовались большие.
Поначалу я вместо него хотел взять Колю Кащенко с кафедры Никитина, толкового математика (Ваня ведь и так с нами работает), но тот отказался - неэтично, мол, перед Мишей будет от него сбегать, Никитин диссертацию обещает, почасовые ему в университете платят, и работа ему нравится, которой занимается. Я не стал его разубеждать и взял Ваню. Предполагалось, что они со Смертиным будут разрабатывать теоретическую модель термосферы, которую потом будем пытаться объединить в единую модель с моделью ионосферы.
В принципе в мою лабораторию можно было бы и Смертина взять вместо либо Суроткина, либо Вани, но Смертин слишком боялся прогадать, слишком явно рвался в старшие научные сотрудники, так что я уже изрядно сомневался, подходит ли он нам как член коллектива. Ведь диссертацию он защитил, а как поведёт себя дальше без этой веревочки?
В конце сентября по ИЗМИРАНу был издан приказ о создании в КМИО новой лаборатории и о назначении меня и.о. (до прохождения по конкурсу) заведующего этой лабораторией с окладом 400 рублей в месяц. Утверждено было и штатное расписание лаборатории в количестве 12(?) человек, в число которых попали и Иглаков с Емельяновой (?) плюс группа Шандуры - для количественного весу. По делу же - я, Кореньков, Клименко, Суроткин, Карпов - научные сотрудники, Парфёнова, Наумова - инженеры-программисты, Зимарева, Ивантаева - лаборанты-оформители. Вполне боеспособный коллектив.
311
Кстати, о лаборантах. Точнее, о лаборантках. Они составляли в кирхе особый контингент численностью от одного до трёх человек, состоявший из девиц и молодых женщин в возрасте от 17 и не старше 30 лет, располагавшийся в проходной комнате на втором этаже, в которую первым делом попадал всякий прибывший в кирху посетитель. В малолюдные времена, когда из нашей группы в кирхе обитали только мы с Клименко, нас по инерции обслуживала в Ладушкине Зина Фролова, которую я в своё время обучил вписыванию формул и рисованию графиков тушью (для отчётов и статей), с чем она справлялась просто блестяще, проявляя даже некий талант в этом деле. Но потом Зина стала ходить в график на дежурство по АИСу, затем перешла в операторы ЭВМ и от регулярной оформительской работы её освободили. Нужен был постоянный человек здесь в кирхе.
Первой на должность лаборанта-оформителя была принята Лариса Деханова, которую рекомендовала нам Люда Лебле (Лариса училась у неё на вечернем отделении филфака на 4-м курсе). Лариса неплохо печатала на машинке, а вписыванием формул и рисованием графиков тушью на кальке я занимался с ней сам, задавал ей упражнения, поправлял, показывал и в конце концов вырастил себе кадра вполне квалифицированного. Усердием особым, правда, Лариса не отличалась, не прочь была и сачкануть при случае, но обладала покладистым характером, и мы с Володей Клименко ею были вполне довольны. Однако, проработав у нас два года и закончив благополучно университет, Лариса ушла сначала в декретный отпуск, а затем и вовсе уехала из Калининграда в область - в Сосновку Полесского района к мужу, закончившему лесной техникум и направленному в те края лесничим.
Потеряв обученного помощника, в которого было вложено много времени и сил, мы с Володей рассуждали о том, что на место Ларисы надо теперь взять женщину уже немолодую, которая не собиралась бы вузы кончать или рожать, но где её взять такую? А тут отчёты надвигаются, а человека ведь обучить ещё надо - и печатать, и формулы и ссылки вписывать (латинскими и греческими буквами), и графики чертить.
(продолжение следует)