Вечный след на воде

Евгения Владимирова
Ура! Нам привезли песок! Кто - неизвестно, возможно, добрый волшебник. Обнаружилось светлым апрельским вечером, когда нас с Лилей привели из детсада. Пришли, а он лежит золотой кучей у самых ворот. Сверху – сухой белый, а внутри, если чуть копнуть, сыроватый, как раз такой, как надо, чтобы строить прекрасные замки, копать окружающие рвы и возводить мосты. А ещё! можно валяться! на этой золотой куче! прямо в пальто, которые называются «под бобрик». Но так, чтобы не увидели мамы, иначе крик: «Не порть вещи!». А когда тогда поваляться? Куча всё уменьшается, потому что её переносят во двор ведрами взрослые: брат Юра, ему уже шестнадцать лет, соседский Толик, по прозвищу Хрюшка, и дядя Федя, его отец. Песок будет лежать под грушей, в плену деревянных перилец, чтобы не рассыпался. Будет называться «песочницей», как в детском садике, – тоже хорошо: собственная, наша песочница, но будет совсем не то, что сейчас. Это мы с Лилей понимаем и спешим наиграться впрок. Туфли уже полны песка, становятся тяжелыми, натирают ногу. Нечаянное движение подружки – и горсть песка летит мне в глаза. «Ой-ой-ой», - завываю я от рези, размазывая по мокрому от слез лицу острые, колющиеся песчинки. «Что, побежишь жаловаться? Сексотка противная!» - цедит Лиля, сжав губы, прищурив глаза, – откуда у неё такое злое лицо? «Мне же больно», - плачу я. И плач мой услышан мамой. Меня зовут домой. Промывают глаза сначала водой, а потом чаем, потому что у меня и без того постоянные конъюнктивиты, и моют руки теплой водой, смазывают жирной, противной щиплющей жидкостью - нужно дуть на руки, чтобы прошло, - называемой «глицерин», от цыпок. Цыпки, не желающие по утрам открываться слипшиеся глаза, заложенный нос – кошмар, преследующий меня. Никто не болеет чаще, чем я. У Лили – что? У неё плохое «пирке», она «тубинфицированная». Зимой её отправляют на месяц в санаторий, а летом - в Мариуполь, к какой-то тете Наташе. Лиле хорошо. А я всё больше болею дома. Вообще, известно, что это про меня написал писательЧехов, которого в школе изучает Юра, будто я - двадцать два несчастья. Потому что меня неожиданно кусают знакомые собаки, царапают свои и соседские кошки – а я же хочу им только хорошего и люблю всем сердцем, как никто больше не любит. Потому что именно меня чуть было не унесла отколовшаяся от берега льдина – хорошо рядом оказался Толька-Хрюшка, мой спаситель от неминуемой смерти, который кинулся в ледяную воду и стащил туда же меня с уплывающей далеко-далеко льдины. И прошлым летом, когда Юра учил нас плавать, именно я, а не Лилечка, попала в омут, где кружило и тянуло вниз, и засасывало так, что я уже захлебнулась, перестала сопротивляться, уходя из всей нашей прекрасной жизни. И опять-таки хорошо, что Юра заметил неладное и бросился ко мне на помощь, вытащил из воды за волосы. С тех пор мне не разрешают подходить к реке, можно постоять на крутом берегу, но спускаться вниз, к воде, ни в коем случае. Но я всё равно нарушаю мамин запрет. Как в случае с льдиной. Ну, как можно жить у реки и не подходить к ней, когда на свете за воротами самая интересная вещь – река?
Летом на реке рыболовы, у них клюет, вытаскивают огромных серебряных лещей, красно-золотистых, круглобоких сазанов, длинную, остромордую щуку, а маленькую стыдную рыбёшку отдают нам, прибрежным ребятишкам, для кошек. Иногда рыбаки варят тут же на берегу уху, им нужно помочь набрать хвороста. За это нас могут угостить вкуснейшей похлебкой с дымком, такую почему-то никогда не варит мама. Ни моя мама, ни Лилина не разрешают нам ничего брать у рыболовов. «Может, - говорят они в один голос, - рыбаки заразные. И вы тоже будете, как дядька Ванька, ходить с перевязанным носом, потому что у него гниет нос, а потом отвалится, и у вас так будет». «У него сифилис», - подслушали мы разговор старших. Мы, конечно же, понятия не имеем, что такое «сифилис», но раз от нас скрывают, шепчутся тайком – значит что-то неприличное, как «усики-волосики», слово, считающееся у нас с Лилей, Бог знает почему, плохим ругательством, как в детсадике, когда плохие мальчики просят «показать письку» или пытаются залезть девочкам под юбку. После подслушанного «сифилиса» мы на всякий случай убегаем от мужского рыбацкого костра, так и не отведав больше доброхотного угощения, чтобы не отвалился нос.
Летом на речке и другие развлечения. Например, Юра, и Толька-Хрюшка, и братья Медянниковы из соседнего двора, и чужие мальчишки прыгают в воду с моста. Это строго-настрого запрещено: в реке остались сваи после строительства и можно убиться, если неосторожно упадешь на них. Но «есть упоение в бою» говорит брат и снова и снова прыгает то с перил, то аж с фонаря, а мы с замиранием сердца следим за этим чудесным полетом вниз, в зеленоватую воду, за поднятыми от вхождения в водную плотность брызгами – нужно, оказывается, чтобы брызг было как можно меньше, - ждем, когда над водой покажется Юрина голова, всё, слава Богу, вынырнул!
Хотя Юра – мой брат, Лиля его тоже любит, мы с ней соревнуемся за ответное чувство с ревностью истинных будущих женщин. Поэтому никогда не выдаем тайну его продолжающихся всё лето прыжков. «Прыгал?» - спрашивает мама вечером, вернувшись с работы. «Нет!» - в один голос отвечаем мы с братом. «Я вот у Лили спрошу, она не такая обманщица, как вы», - мама проверяет на речную влажность Юрины трусы. Но Лиля тоже ни за что не выдаст. «Партизаны» называет нас брат.
Вот Юра забрал нас из садика и ведет домой. От садика до дома есть две дороги. Длинная, нужно ехать на троллейбусе, но сначала - подняться на Первую линию  (улицы в нашем городе называются линиями) – это дорога зимняя, «родительская». Вторая через буераки, канавы, через цыганский поселок – дорога Юрина. Он приучает нас ходить быстро, это называется «не распотякиваться». Когда встречается канава, её нужно самостоятельно перепрыгнуть – иначе ты трусиха. Если замешкаешься, приноравливаясь как бы получше перескочить на другую сторону, то Юра с Лилей уйдут далеко вперед, не оглядываясь в мою сторону, оставив меня цыганам. А ведь всем известно, что цыгане крадут детей и варят из них мыло. Наконец решаюсь, прыгаю благополучно, догоняю предателей. «Я маме скажу, что ты меня бросил», - пугаю я Юру. Но никогда не исполняю своей угрозы: страх мой вскоре забывается, как ерунда, пустяк, мелочь - любовь брата для меня важнее. 
…Я лежу в кровати и почти сплю, когда Юра приходит домой: наш золотой песок уже перенесли во двор и соорудили из него песочницу. Дверь в детскую плотно прикрыта, но всё равно слышно, как мама ругает Юру, потому что он до сих пор не сделал уроки. «По английскому – двойка, по физике – двойка, что ты себе думаешь?» А зачем Юре какой-то английский (гоу ту зи тэйбл – подумаешь!) или физика (скучная серая толстая книжка с непонятными рисунками)? Юра будет лётчиком – я знаю – он мне сам говорил. Уже сейчас Ганнибал, Юрин учитель истории, называет брата перелетная птица, а это значит, что у него талант к летанию, вот даже в школе заметили. У Ганнибала один глаз, одна рука, это он на боевом слоне разрушил город Рим, там и потерял глаз и руку, а сам живет в Карфагене, про который Юра повторяет «Карфаген должен быть разрушен»…

О, славное детское время! Лёг спать ещё весной, а просыпаешься «упоительным, роскошным летним днем». Сквозь щели закрытых ставен пробиваются тонкие, расширяющиеся лучи солнца, в них плавают яркие точки пылинок, а в доме такая тишина, что ясно: все давно встали и наслаждаются летом, а меня не разбудили! Босыми ногами ступаю на  горячие в местах, куда попадает солнце, половицы, выскакиваю на веранду. Так и есть: Юра уже крутит сальто на турнике, а Толька-Хрюшка обеими руками выжимает ведра с песком и положенными на него сверху кирпичами. Это они развивают силу, накачивают мускулы для лётной школы. Ещё для тренировки вестибулярного аппарата сделаны ходули – как мечтаем мы с Лилей походить на этом колченогом сооружении! Но тут даже мой рисковый брат не решается на эксперимент. Зато мы уже отлично кувыркаемся вперед и назад, крутимся на турнике и летаем выше неба на качелях. Делается это так: на один край доски становится Юра, на другой – я или Лиля, Толик начинает нас раскачивать, мы помогаем ему, упираясь ногами во время полета вниз, постепенно скорость нарастает, и вот мы почти достигаем поперечной перекладины, к которой прикреплены качели. Нет, слово «страх» неуместно при описании того, что чувствую я, оказавшись на огромной, как кажется мне, высоте, почти параллельно земле! Скорее это - сладкий ужас, экстаз, после которого на душе так пусто, что хочется плакать. Или быстро-быстро начать новую игру. Игр много, и для каждой – свое время. Жарким летним полуднем устраиваемся в тени яблони, расстелив одеяло. Время домино, шашек и карт. Я умею в дурака, в очко, в буру, в кинга – никогда потом не играю ни в одну карточную игру – скучно! – а тогда какой интерес, азарт, страдание, если проиграешь… Однако мы с Лилей скоро надоедаем моему взрослому брату и его друзьям. Играйте сами, вы уже большие, говорят нам, и мы уходим на «золотое крыльцо»
Наш дом называется «жилкоповский» – так говорят взрослые. В неведомые времена – до какой-то революции – в нем жила семья инженера, а теперь дом поделен на три семьи. Его парадная дверь смотрит на реку Кальмиус. Правда, дверь эта давным-давно заколочена, а каменное (может даже гранитное!) крыльцо, ведущее к ней, расколото на две части. И всё равно мы с Лилей уверены, что оно то самое, «золотое», на котором сидели царь, царевич, король, королевич. Здесь происходят самые-самые важные разговоры.
- Мой папа скоро умрет, - говорит Лиля, - у него туберкулез в открытой форме. Тогда мы с мамой и бабушкой переедем в Мариуполь, к тете Наташе.
- А Мицьку с собой возьмете? – спрашиваю я, влюбленная в Лилину пушистую сибирскую кошку - лучше Мицьки нет кошек в мире, - в тайной надежде, что уж тогда-то кошка достанется мне.
О, у Лили есть много такого, о чем я мечтаю: кукла по имени Розка, бутылка зелёного стекла, внутри которой находится неизвестно как попавший туда парусник.
- Не знаю, - говорит Лиля, - может, с собой возьмем, если бабушка разрешит.
Лилина бабушка большая, толстая, с черными усиками, очень строгая Она директор магазина «Пчелка», где продаются конфеты «Мишка косолапый», халва, пирожные, засахаренные лимонные дольки - словом, всё то, что мы с Юрой любим больше всего на свете. Но покупают нам всю эту прелесть очень редко – мы бедные. Деньги у мамы только «на харчи», а не на баловство.
Как и у Лили, у меня тоже есть отец. Но Лилькин папа целыми днями дома, если не лежит в больнице, а мой – всегда на работе, всегда занят, ему не до нас с мамой и Юрой. Мне тоже хочется хоть как-нибудь похвастаться своим отцом перед Лилькой: а то у неё – скоро умрет, а у меня – что?
- А у моего папы чувства а-тро-фировались! – выпаливаю я недавно услышанное в его разговоре с мамой слово.
- Как это? – не понимает Лилька.
- Не знаю, но, наверно, он тоже болеет и умрет ещё раньше, чем твой папа.
- Врешь, мой папа худой и всё время кашляет, а твой – ничего такого!
Я задумываюсь: действительно, мой отец румяный, с густой шевелюрой, носит шелковые рубашки, бостоновый костюм, у него габардиновый макинтош, белый шарфик, а Лилькин – кутается в вязаную бабушкину кофту, вечно сидит во дворе и смотрит куда-то вдаль странными бледными глазами.

И всё-таки отец мой покинул нас раньше, чем Лилин, раньше, чем покинуло меня моё бедное детство. Просто в один прекрасный день ушел, как обычно (я ещё спала), на работу – и не вернулся. Сразу я даже не заметила его исчезновения: он был незаметен, - да что незаметен! – отсутствовал в моих страстных, всепоглощающих играх и занятиях. И вот уже в разговорах взрослых замелькало слово «развод», которое означало: папа не будет больше жить с нами. А будет, наверно, с другими детьми и чужой тётей. Какой? Скорей всего с Пиковой дамой со злым профилем, как на картах. Ой, папа, зачем ты выбрал такую страшную тётю? Она выпьет твою кровь, ты станешь бледным, как Лилин отец, и тоже умрешь. (Когда через много лет я увижу папину жену, буду поражена совпадению детского воображения «страшной тёти» с реальностью: черные, на прямой пробор волосы и огромные, несколько рачьи, базедовые глаза.) О других детях даже думать не хочется – что в них хорошего?
А к нам зачастили родственники: интересуются, вынюхивают, дают маме советы, как себя вести, чтобы вернуть непутевого мужа. Тётя Рая раскидывает маме карты: дальняя дорога, казенный дом, что было, что будет, на чем сердце успокоится. «И ты, Женя, тоже обняла бы папу, сказала, как его любишь, разве тебе хорошо будет без отца расти», - учит тётя Рая. Ею разработан план: позвать отца в гости, якобы дети соскучились, а когда он придет, тут как тут будут и она, тётя Рая, и другая моя тётушка, Тося, и все они в один голос станут уговаривать моего папу вернуться к детям и жене. А я должна буду плакать, обнимать и целовать папочку и жалобно просить его о том же. Упрямлюсь: «Ни за что не буду!».
Мы с Юрой не заметили, как пришел этот знаменательный день попытки возвращения блудного отца, потому что у нас как раз наступил период Нового Увлечения. Всем известно, что брат мой – человек увлекающийся и отдающийся очередному увлечению со всей страстью. То учится играть на мандолине, и тогда целыми днями в доме звучит «Светит месяц, светит ясный»; то собирает детекторный приемник – запах канифоли, брусок олова, шипящий паяльник; то учит наизусть «Евгения Онегина» - мой дядя самых честных правил, судьба Евгения хранила - запоминаю я на всю жизнь; то ходит в аэроклуб, где прыгает с парашютом. И ещё шахматы – Смыслов, Ботвинник, Таль, шахматные задачи, где белые начинают и дают мат в три хода, и сочинительство стихов: «От волнения бледен, едет в дальние страны за прекрасной миледи с храбрецом Дартаньяном». Это не считая беспрестанного накачивания мускулатуры для будущей профессии летчика.
На это раз его увлечением стала фотография. Откуда-то брат принес старинный аппарат, в котором использовалась не фотопленка, а стеклянные кассеты. Это был великолепный прибор! Юра его часами налаживал, чтобы сделать один снимок. Я же была на подхвате: принести то или сё, подержать что-нибудь. Уже сделаны фотографии нашего дворового пса Рекса и Лилиной кошки Мицьки, мамы, заплетающей мне косы, самого Юры (я нажимала на пипочку шнурка) в лётной форме, взятой у старшего брата Медянниковых, и Юры, прыгающего в воду с моста. Однажды решено запечатлеть нас с Лилей. Композиция следующая: мы должны стоять под яблоней, усыпанной ещё не зрелыми, но манящими плодами, с мячами (они повторяют округлость яблок) в руках. У нас одинаковые мячи, только разного цвета. «Чур, я буду с красным мячом!» - кричу я. - «Нет, я с красным! - возражает Лиля. – Тебе, Женька, купили зелёный, вот с ним и фотографируйся». Начинается ссора, переходящая в слезы и сопли. «Тогда тебя Юра вообще не будет снимать, противная Лилька», - рыдаю я. Брат предлагает компромисс: он сделает два снимка, на одном я буду с красным мячом, а на другом – Лиля. Зареванные, обиженные и надутые стоим под деревом с разноцветными мячами. Каково же наше удивление, когда мы видим готовые фотографии! Мячи в наших руках  одного цвета! (Стоило лить слёзы попусту - как часто потом, во взрослой жизни, мы совершаем ту же ошибку: хотим красное, а оно ничем не отличается от зеленого!)
Юра проявляет фотопластины в полной темноте. Для этого он закрывается в чулане, дверь в него завешивается одеялом, чтобы не проникало ни малейшего лучика света. А потом печатает снимки в кроваво-красном свете фонаря. В этот момент я уже допускаюсь к великому чуду творения. «Юра,- решаю я, - давай я стану фотографом!» - «Ну, здесь терпение нужно, а ты егоза, стой и держи бумагу!» - бурчит Юра.
Папа приглашен на обед в воскресенье. В доме его ждет засада тёть, но он, не подозревая этого, идёт прямо в логово врага. И ещё в этот день с утра исчезает Юра. Я-то знаю, что он прячется в шалаше (у нас шалаш называется халабуда) на другом берегу Кальмиуса, потому что видеться с папой не хочет. У нас уговор: как только папа уйдет, я помашу брату платком, что путь свободен. Но мама волнуется, куда это Юрка делся.
И вот появляется папа. С подарками для меня и брата. Мне – книжка Джанни Родари «Приключения Чипполино», Юре – голубая рубашка, в школу носить, говорит папа. Он просит, чтобы я почитала вслух про Чипполино. «Что я маленькая что ли? – фыркаю я. Я давно уже, ещё с зимы, читаю «про себя». Мой учитель – это, конечно, Юра – запрещает мне даже губами шевелить при чтении, потому что так делают только малограмотные. «Женя хорошо читает, почитай же папе», - говорит мама и смотрит на меня укоризненно: мол, вспомни, ведь говорили же, чтобы дети поласковей к отцу. Но я в каком-то ступоре - такое со мной бывает. Почти всегда я подчиняюсь брату ли, маме, Лиле – я покладистая, но вдруг на меня что-то находит и я становлюсь упрямой, как осел, и не могу, не могу, ну не могу пересилить себя и сделать то, о чем просят. «Да ладно, не надо читать, - говорит папа, - беги играть». И я, схватив своего Чипполино, убегаю в самый дальний угол сада, в малинник, где сумрачно, пахнет пылью и одиноко – именно то, что мне нужно. Слышно, как мама, выйдя на крыльцо, кричит: «Же-е-ня! Ю-юра!», но ни Юра, ни я не отзываемся.
Я сижу в кустах до сумерек, пока не уходит папа, потом через соседний двор, где живут Медянниковы, выхожу к реке и долго машу брату папиной книгой, пока он наконец не замечает меня. Вот Юра увидел мой сигнал и плывет на наш берег, а я слежу за его треугольным следом, который остаётся на зеркальной поверхности воды.
От праздничного обеда нам остались пирог с мясом и фаршированный перец, и мама не ругает нас, а грустно смотрит, как её проголодавшиеся дети расправляются с остатками напрасного пира.

Отец так и не вернулся домой, а потом пришла осень, за ней зима, пробежал год, другой, Юра поступил в летное училище и тоже покинул наш дом, наш двор, наш сад.
И давно уже нет того дома и сада, а то, что было рекой Кальмиус, превратилось в грязный ставок, но странным образом до сих пор на его воде я вижу след, оставленный Юрой, который плывет домой с того, другого, берега.