Вход
Петля в моде!
На этой неделе, уважаемые сограждане, зарегистрировано 11 убийств, 7 изнасилований, 5 самоубийств. Интересно, что все случаи самоубийства были повешениями. Что ж, дешево и практично…
Газету – в урну. Вот она, калитка. Я расправил плечи, сглотнул и проследовал мимо стоящего на страже милиционера – отвернув голову. Гордец! Разумеется, я не считал ниже своего достоинства поглядеть на представителя власти - упаси бог! – но, дойди до него запах «Кремлевской», который, я чувствовал, распространяется из моего четко очерченного, мужественного рта – и меня бы препроводили в кутузку.
«…Мы, товарищ капитан, отмечали подписание контракта. В музее я, товарищ капитан, потому что мой сербский друг и партнер по бизнесу отчего-то хотел посетить именно ГМИИ… Почему я один? Но товарищ капитан, я же не виноват, что Предраг не рассчитал сил и сошел с дистанции!.. Выставка называется «В сторону Свана». Ну что вы! Сван – это не лыжник, а один из героев этого… как его… »
- Вы на Пруста? Ваш билет.
Отбой! Это контроль. А билет-то я взял? Да, вот. Надо же! Все на автомате, все на автомате…
- Пожалуйста. Вверх и направо.
Я ступил на лестницу. А ведь мы, подумал я, могли бы идти по ней с Предрагом вместе. Где он сейчас, мой любезный брат-славянин? Борется с сербской бюрократией в своих снах, уткнувшись, вполне по-русски, лицом в салат «Оливье»? Он бы тоже увидел все это – как качаются статуи, как юлит и выскальзывает из-под ног ковровая дорожка, как, в конце концов, люди, идущие навстречу, благоразумно меняют галс! Одиночное плаванье – по морям, так сказать, Искусства… По-хорошему, нужно было хотя бы вызвонить сюда Веру: так, мол, и так, душа моя, подписали, жду тебя у Пушкинского, наконец-то решил приобщиться... Но, знаете ли, пиленье в музее немногим отличается от пиленья на кухне – так, скажем, фокусник может пилить ассистентку, упакованную в ящик или положенную на козлы, – эффект будет тот же.
- Мужчина, смотрите под ноги! – взвизгнула какая-то мамзель с французским прононсом, едва я, радостный от того, что миновал ответственный участок лестницы, двинулся в зал.
Я молча отступил - штормило меня изрядно – и, сделав еще шаг, сел. А что? Отдохнуть перед просмотром экспозиции никогда не мешает. Посижу и пойду дальше. Какую-то часть музея надо обследовать, это непременно, ведь когда я заявлю Вере, что был здесь, она, дергая щекой, едко скажет: «Что это один-то? А может, с кем-нибудь, ты вспомни? Может, Предрага ты где-нибудь в очень интересном месте оставил? Может, у тебя в барсетке женские трусики?» А я ей – впечатления! Искусство не должно терять от того, что «Кремлевская» оказалась не лучшего качества.
Так размышлял я, сидя – уютно сидя! – на мягком кожаном диванчике, расположенном прямо напротив картин. Слева от меня была колонна, справа от меня была колонна; поглядев вверх, я заметил что они, так же как и статуи, что обрамляли лестницу, качаются, точно деревья осенней порой. От ветра? Действительно, свежо… Кондиционеры. Ну да. Что за мода вешать картины так тесно, что и разглядеть ничего нельзя! Я наклонился вперед, напрягая зрение, и тут на меня что-то брызнуло. Ах, эти женщины! Не могут навести туалет задолго до выхода! Помню – благословенные были времена – Верочку в Большом, Верочку, которая благодаря взятым с собой «Poison» благоухала, как бутик! Надо же, а мне казалось, что их три. В смысле: картин. Главное, молчать, молчать!
- Мужчина, вы бы встали или хотя бы убрали ноги…
Служительницы культа! То есть, музея… Да, я встал; и подошел, - если так можно выразиться, ибо мои слоновьи ноги еле двигались, - ближе к полотну. Тут на меня снова что-то брызнуло – откуда-то, кажется, слева, и я не резко, словно был наполненным до краев фужером – в некотором высшем смысле так оно и было, - обернулся. Краем глаза я успел заметить, что картина, на которую я смотрел и которая, собственно, составилась из тех трех, что я видел вначале, – представляла собой ни больше, ни меньше, как… И тут на меня снова брызнуло, обдав мое лицо чем-то, кажется, пеной. С учетом того, что люди, ходившие вокруг, и с каждым моим движением куда-то удаляющиеся, двигались в плавном ритме, который обретается только под водой, я решил было, что мне совсем плохо.
- Граж-дане, я сег-год-ня брилс-ся!
Неужели это я? Какой позор! Соленый какой-то привкус. Ну да. Я, конечно, плюралист, но все-таки я нахожу несколько смелым, когда женщина приводит себя в порядок в общественном месте, особенно когда это непосредственно – мне в лицо ударило водой - уф… так непосредственно задевает сограждан. Ах, Верочка, Верочка! Молодые годы! Спиной я чувствовал что-то холодное и скользкое, плечо уперлось в какой-то выступ – видимо, не только я сегодня был не в форме, но и колонны объективно попались с браком. Когда же мне в рот, в нос, в глаза и уши ударила волна, и я, захлебываясь, начал бормотать что-то независимо от желания, мне, наконец, стало понятно, что насчет духов, колонн, картин – я беспримерно ошибся.
Скалы в Бель-Иль
Ошибся я, конечно, уже придя сюда. Но раз уж пришел… Жутковато, да, но – молодцом! Одно неприятно: ветер и вода. Ветер порывистый и неумеренный, а вода соленая – рассолу мне, рассолу! – но не настолько, чтобы привести меня в чувство. А ведь на той картине было изображено примерно то же, что и тут… Где же я все-таки прикорнул, а? И – кто? В прошлый раз такое было на Новый год, когда младшая, Сашенька, найдя меня под елкой, в одежде Деда Мороза, невозмутимо стала поливать меня, будто растение, водой из чайника; поливала и приговаривала: «А мой папа маленький! Ты расти, расти! А мой папа маленький! Ты расти!» Но – море! Моря не было. Может, Предраг опустил меня в раковину Людовика XV, которая стоит у нас в офисе? Ну да ладно, с этим разберемся. Главное, прекратить быть частью пейзажа до того, как появятся клиенты. До понедельника, то есть… Ах, черт!
Огромный вал, черный, как ночь, в основании, синий в средней части, нежно-зеленый у гребня, яростно-пенный на самой макушке – окатил меня с головы до ног. Тут… тут сам художником станешь! И как только меня не смыло? Это происшествие – маленькое происшествие внутри большого, которое, сравнительно со страданиями Предрага, возможно, и не происшествие, – понудило меня тщательнее рассмотреть положение, в котором я нахожусь.
Я поднял голову – хватит бычиться-то! – и огляделся… Хм, положительно, «№7» (это тост без произнесения оного) был лишним. Вокруг меня, насколько хватало глаз, простиралось море. И оно не было спокойным, нет: мало того, что у горизонта оно в какой-то дикой пляске соединялось с небом (или небо своей черной тяжестью прижимало море, как возлюбленную, - судите, как хотите, я слишком пьян); мало того, что волны, приближаясь ко мне, угрожающе вздымались и неслись галопом; мало того, что меня с трех сторон пронизывал кинжальный ветер, – так ведь отсюда же не было выхода! Прогибаясь подо мной серпом, моя скала позволяла мне: ухватиться руками, упереться ногами, - но изменить положение, увы, не представлялось возможным. Вытянув голову, насколько можно было – и удостоившись очередной порции пены далеко не от Gillette, я увидел одну скалу слева – в форме волчьей морды, и две справа – в форме желваков на щеках Верочки, когда она увидит меня не таким, какой я здесь, а такого, какой там.
Где – там? И я опять вернулся мыслью к тому, где пребывает мое бренное тело, пока я тут нежусь, в этих эмпиреях.
Между тем становилось холодно – нет, стало холодно, стало в один миг! – да так, что мои зубы – пусть и виртуальные, но все же! - стали выбивать что-то. Азбуку Морзе я не знаю, но, вероятно, это было: SOS. Становилось неуютно, становилось тревожно. Начался прилив – я заметил это потому, что сумасбродная вода подбиралась уже к моему ремню от Latin, а ноги были уже поглощены ею безвозвратно. И главное: не на кого свалить вину! Предраг серб, он ни в чем не виноват. Я снова пристально вгляделся – насколько позволяли мне валы, дававшие мне пощечину за пощечиной – вгляделся туда, где море сливалось с небом. Там, впрочем, уже ничего не было. Ветер пригвоздил меня к скале, как Прометея, даром, что огонь я приобрел, как добропорядочный гражданин, в супермаркете, и людям - исключая Предрага - его не дарил. Господи, как холодно! И… красиво. Расскажу Верочке… нет, Сашеньке – не поверит. Однако… Я ударился о выступ скалы, ощутив ее неоспоримую твердость.
Однако надо что-то решать. Надо… б-р-р-р… совершить что-то такое, что ясно и моментально выведет меня. Куда? А собственно туда, где я сейчас. Порыв ветра и вслед за ним – немилосердная медвежья лапа волны, едва не захлестнувшая меня полностью, - напомнили мне, где я. Ждать? Но чего? Того, когда я совершу погружение, как дайвер, только принудительное и без акваланга? Плыть? Но куда – меня окружает море! Шибанет головой о скалы – вот и весь заплыв. Что я делал в прошлый раз? Когда Сашенька поливала меня, то бишь? Я… Ах, да сколько это будет продолжаться! Бр-р-р… Да, что я делал? За… зах…
Захлебнулся. Да. Одна из волн, что стремились ко мне, одна из плетей, что в бессильной злобе хлестали друг друга, - лизнула подошву скалы, поднялась по ней, как язык черного пламени, и – заткнула мне рот и мозг, переполненный обрывками мыслей.
Маки в окрестностях Живерни
Плавать, видите ли, я не особенно умею. Да и то сказать: генеральный директор, член Совета… Нет, не умею; особенно по траве. Когда-то учился – наша вожатая укладывала нас лицом в песок и командовала: «Правую вверх, левую вниз! Левую вверх, правую вниз! Щеглов, ты опять отлыниваешь?» Тогда я не отлынивал, хотя и захлебывался песком; не отлынивал и сейчас, старательно двигая руками и ногами. Трава попалась мягкая, без репьев, поэтому то время, которое я потратил на осознание себя как личности здесь – в лощине, на травяном ковре, в непосредственной близости от какого-то расстеленного красного полотнища – ой, да это маки! – так вот, это самое время я, хотя и выглядел смешно, но потратил, уверен, с пользой для своих мышц.
Я встал, отряхнулся, - мой костюм от Сardin выглядел как новый и даже на вкус был, с учетом моих морских треволнений, недосолен, - и решил исследовать переменившееся положение. Я не шатался – колонн, чтобы проверить это, не было, но я заключил так, сделав два робких шага; был, как всегда, спокоен. «Кремлевская», похоже, начинала сдавать позиции. А этот холодный душ!
Я огляделся. Вот это нужно запомнить! Лощина, посреди которой я стоял, имела форму правильного углубления – что-то вроде гроба, если отвлечься от прискорбного его назначения; прямо напротив меня два куста – жимолость, подумал я, или можжевельник (кустов я знаю немного) – взбираясь по склону, остановились на полдороге; все дно этого гроба – не силен я в сравнениях, не обессудьте, - покрывало маковое поле; таким образом, изначально, стало быть, я лежал на откосе головой вниз; хорошенькое дельце! Но маки, маки, что за прелесть! Ступая лакированными штиблетами по влажной от росы траве, сбивая букашек, размахивая руками, как косец, я сбежал несколькими шагами вниз. Будучи слоном, я, конечно же, растоптал несколько маков. Так вот чем пахнет от моих рук! Дунул ветерок – не тот умопомрачительный, хлесткий ветер, что охаживал меня на скале, но – легкий, нежный ветерок, как выдох ангела. Маки тотчас поклонились кому-то, один за одним, - оттуда, где я стоял, было видно, как на миг ковер стал жиже, и как бы розовее, а потом вернулся в свое кровавое состояние. Эх, зачем я не поэт! В приступе досады, растоптав еще несколько нежных венчиков, я улегся – это в костюме-то от Сardin - прямо в маки.
Под стать идиллической обстановке – уходящему за ветку куста солнцу, колышащимся макам, примятым мною и поднимающимся травам, а в особенности непередаваемому пьянящему запаху – я впал в благостное настроение. Мои ноздри чувствовали необычное раздражение и впивали воздух, меж тем, как я задался все теми же – для кого как , а для меня первичными – вопросами. Итак, это не раковина, иначе я бы действительно захлебнулся; но что? Может, Предраг на радостях накачал меня наркотиками? Да нет, он же сам подсел на «Кремлевскую». Скорее всего, Олечка, солнышко, подложила на кожаный диван под мою многострадальную голову какую-нибудь… а-а-ах… душистую подушку. На диване, значит. Неплохо, неплохо. Лучше, по крайней мере, чем в ГМИИ. А-а-ах! Вот и все ясно; а ты беспокоился… а-ааа-х!... ах… х-рр-р…
Я вскочил, очумело вертя головой; шея хрустнула. Что это я? Спать, что ли, собрался? Дунул легко ветерок – но это не ангел вздохнул, а черт помахал хвостом! Это же маки, идиот! Уснешь – и все!
И хотя где-то на задворках моего сознания забрезжили рассуждения о том, что будет, если я здесь усну, я счел за благо не утруждать свою многострадальную голову – которая, как мы выяснили, лежит в подушку Олечки лицом, – лишними раздумьями. Решено. Выбираюсь отсюда. Я пошагал вперед, нещадно топча маки, которые так не хотели выпускать меня из своих объятий. Выбрав относительно пологий откос – он был удобен еще и тем, что именно по нему взбирались кусты, - я стал подниматься, скользя по траве и цепляясь за былинки. Если пловец я никакой, то скалолаз – в этом мне позволило убедиться восхождение – и того хуже. До куста мне удалось добраться лишь весьма хитрым манером: я стал на четвереньки – это в костюме-то от… ах, да, это было, – и пополз упрямо, как наш общий родственник по Чарлзу Дарвину, на четырех костях. И надо же – уцепился за ветку куста! Солнце, оранжевое и краснеющее тем более, чем ниже оно опускалось к горизонту – то ли от стыда, на меня глядя, то ли соревнуясь с маками – давно эту ветку миновало. И вообще… вечерело. Я уцепился за другую ветку, уколовшую меня шипом – это была явно не жимолость – и наконец-то приблизился к краю откоса. Слава тебе, Господи! Я едва успел запечатлеть в своем сознании разбитую на трапециевидные лощины местность; едва успел отметить, что в каждой из этих лощин – свой ковер маков, свои взбирающиеся кусты, своя, вероятно, влажная, трава; едва успел почувствовать себя в буквальном смысле на лезвии бритвы, - как восхождение мое завершилось.
Метаморфозой, - пейзаж вокруг меня побледнел, расплылся… Лощина разверзлась… Ах, мать честная!.. О-о!.. Последнее, что я подумал, было: «А ведь я не падаю! Я взлетаю!»
Бульвар Капуцинок в Париже
- Мсье Надар!
О… о!
- Мсье Надар! Мсье Моне!
Улица. Солнце. Клейкие листочки. Течение головных уборов. Люди.
- Мсье…
Переход был настолько резок, что какое-то время я ничего не соображал. Я зажмурился, открыл глаза… Маковых владений как не бывало – я стоял на балкончике старинного особняка, уцепившись (со страху?) за перила; кто-то кого-то звал. Зрелище же, открывающееся мне, - явно не нашего века! – вызвало у меня, кроме судороги в груди, ощущение, будто я присутствую на демонстрации 1-го Мая.
Да… Так и есть, проспект какой-то. А народу-то, народу! Шум, музыка, ароматы булочной. Воздушные шары. Одним словом, атмосфера праздника. И – видит Бог, если он есть! – все это реально, все это происходит со мной!
Но нужно было действовать. Испытывая некоторую скованность в движениях – балкон был неудобным, того и гляди свалишься, – я наклонился и крикнул в бездну, вышедшую из шляпной мастерской, катящуюся подо мной:
- Эй!
Никакого результата. Только обнажилась чья-то лысина, и запонка с моего рукава, задев за прут – весьма правдоподобно, между прочим, – улетела вниз.
- Эй, люди! – закричал я громче.
Никакой реакции.
- Помогите! – обратился я громовым голосом к тем, кто стоял на соседнем балкончике.
Но никто не отозвался, не отреагировал. Сердце мое екнуло – мне показалось, что… Так и есть! Балкончик стал крениться вперед – медленно, но верно – и, оцепенев от ужаса, я ощутил, что безвольно, безнадежно падаю – в поле моего меркнущего зрения попала одна из женских шляпок в потоке… остановилась, сорвалась… крупным планом: развевающиеся по ветру волосы… холодной красоты лицо…
Завтрак на траве
- Фестоны, мадам Торо, уже не в моде. Не далее как вчера модистка доставила мне новое платье - помните, то, о котором я говорила вам? - и у нас с ней была сцена. Ах, если бы знать, что будут носить в этом сезоне!
Я ошалело воззрился на даму в роскошном коричневом наряде, которой принадлежало восклицание. Это были ее шляпка (низкая тулья, два пера), ее лицо! В горле у меня пересохло. Черт-те что! Она, эта дама, даже не хотела меня замечать, несмотря на то, что я чуть не врезался, как бомба, в ее голову!
- О, Господи!
Я попытался подняться, но снова сел – куда бы вы думали? - в центр скатерти, между индейкой в тарелке, фруктами в вазе, бутылкой (ох!) вина и тортом.
- Простите, - сказал я (вставая). – Простите…
- Ничего страшного, мсье, - ответил мужской голос откуда-то сзади. – Бывает.
Я не поверил своим ушам. Боже, мне отвечали! Инстинктивно обернувшись – по рыбьи, от избытка чувств, открывая рот, - я увидел бородатого франта с тросточкой, что-то шепчущего на ухо полной даме; рядом – другую даму, похудее (обе были в корсетах и, кажется, в кринолинах); барышень, сидящих на траве, беззвучно смеющихся и глядящих на меня с интересом; собаку неизвестной породы, обнюхивающую мой (от Gucci) ботинок. Посреди же всего этого, чуждого моей истерзанной спиртным душе, возвышалась родная, шелестящая, раскидистая и такая успокоительная для сердца - березка!
- Вы не голодны, мсье? – учтиво спросил франт, оторвавшись от разговора с дамой, и указал тросточкой на блюда. – Позвольте предложить вам наш скромный…
- Ах, Шарль! Ну что вы в самом деле! Ведь они не едят! Они хотят совершенно другого, - живо прервала его одна из барышень. – Ведь правда? – обратилась она ко мне. – Вы ведь хотите…
- А я считаю, что наша обязанность – соблюдать известные приличия. Они, может, и хотят, и голодны, но не в силах прямо спросить… Жанетт, - сказала полная дама даме в коричневом. – Фестоны еще носят. А вот вытачки – графиня Тиволи говорила мне…
- Они не могут быть голодны, баронесса! Иначе та преклонных лет дама, которая была у нас последней, согласилась бы… И та девушка… Шарль!
- Но, Колетт…
- Позвольте, - сказала собака. – А вы хотя бы раз поинтересовались у них прямо, могут ли они быть голодны или нет?
- Одним словом, - высунулся из-за березы какой-то господин с корзиной в руках, – не хотите ли выпить?
Я почувствовал позыв рвоты. Я почувствовал, что если существует малейшая возможность сойти здесь с ума, то это со мной уже произошло. Я, надо признать, чувствовал многое – но только не голод. Потрясенно глядя на собаку, которая, отступив с достоинством, отвечала мне хмурым взглядом, я раскрыл было рот…
- Я же говорила! – перебила меня одна из барышень, захлопав в ладоши. – Они хотят…
- А я вам говорю, баронесса, что рюши уже отошли. Вот здесь, - указала дама, поправляющая прическу, на талию, - должно быть узко, а рукава с напуском… Послушайте, - повернулась она ко мне. – Если вы не голодны, вряд ли мы можем вам помочь. Мы ведь только…
- Нет, графиня, я вынужден настаивать. Положим, мсье, - сказал Шарль, - вы не хотите «Клико», но пармезан-то вы должны попробовать! Это же лучший…
- Шарль, это становится не смешно! Тот молодой человек, что посетил нас…
- Еще раз предлагаю вам выпить. Это бордо, 1880. Холм Серизе, южная сторона. Как не…
- Они хотят другого, другого!
- А я настаиваю, что мы должны быть учтивы, графиня. Мы должны предложить господину позавтракать с нами и не имеем права – слышите, не имеем права! – спрашивать у них, могут они кушать или нет, могут они пить или нет! Это долг, Колетт…
- Я снимаю с себя всякую ответственность, - сказала собака.
- …а тем более – чего они хотят! Ибо это и так ясно, что они не могут…
- Выпейте, мсье! Прошу вас к нашему столу…
- Баронесса, я протестую!
- Чего вы хотите, чего вы хотите?!
- Чего я хочу? Господа, - очнулся я наконец. – Не подскажете ли, как мне отсюда…
Голубые танцовщицы
- Выйти? О, это очень легко! Но… Могу ли я попросить вас, мсье… Вы не поможете мне застегнуть пуговицу?
- Да, - ответил я. – Разумеется.
Я понял. Дело в том, что мы с Предрагом, видимо, поехали к… Какой конфуз! И – там, в…! О ужас! Дойди это до Верочки – она покажет мне и ГМИИ и Гунде Свана! Я машинально стал искать пуговицу – девушка в голубом, стоящая на пуантах, повернулась ко мне спиной. Да… Что делать, что делать?
Я сидел, кажется, на стуле – кажется, в гримерной. Цветок – трехлепестковый, ибо оставшихся танцовщиц было трое – продолжал вращаться и застывать, застывать и вращаться.
- Скоро мой выход, мсье. Я знаю, это нескромно, но… Каждый раз, когда кто-то из вас прибывает сюда, я – впервые – выхожу на сцену… Пуговица выше, мсье. Простите мне мое волнение, возможно, я говорю нескладно… Мсье Дега умер, но завещал нам…
- А разве он умер? – задал я глупый вопрос; мысль о перемещении, однако (я ощутил пальцами ее, девушки, стан), уже не казалась мне такой актуальной.
- Да, он умер, мсье. Он умер. Но вы – вы свободный посланец свободного мира! Мне хотелось бы знать, мсье, что танцуют там, у вас, как одеваются, встречают ли артистов овацией, остались ли презренные клакеры? Я хотела бы знать… О, мсье, вы, кажется, не там ищете, у меня на подоле нет пуговиц! Я хотела бы знать – я не очень затрудняю Вас? – может ли честная девушка там, у вас, зарабатывать на жизнь танцами? Моя хозяйка, эта прекрасная мадам Буффо, говорит, что господа пользуются бедственным положением артисток – неужели это правда? И – есть ли это у вас? Я хотела бы знать, мсье, mille pardons, если я Вам надоела – какие украшения носят ваши женщины, какие…
- У нас? – мои руки, расстегивающие ее пуговицы, дрожали. - Да у нас много всего носят… То есть, где это у нас?
- Там, откуда вы!.. Мсье, прежде чем Вы отправитесь дальше, расскажите мне, о, прошу Вас, расскажите мне!
- О да, конечно… да! – заторопился я. – Да… А… а куда это – дальше?
- Куда? Но… мсье… Если вы… о, месье… положим, упадете, то в одно место… если… ах!.. воспользуетесь моей невинностью, то… в другое… если отпустите меня, то…
Мое лицо утопало в ее волосах, мои пальцы – в ее платье, мои бедра ощущали ее упругий девичий задок; но каким-то чудовищным усилием воли, почти на краю – я остановился.
- Но… Я хочу обратно!
- Обратно нельзя, - сказала она каким-то странным, ломающимся голосом. – Только вперед… Кстати, откуда вы, мсье? Из Акрополя? Из Лондонской библиотеки? Или, может быть, непосредственно из…
- Пушкинского, - пролепетал я. И - у меня отвратительно заныло под ложечкой.
На ее профиль легла тень. Девушка молчала.
- Я… я ведь сплю, правда? – спросил я, заикаясь. – Сплю, да?
- Спите? – она засмеялась так звонко, что у меня заложило уши. – Спите?!
Прогулка заключенных
- …спите? Чего заснули (ругательство)! А ну, живо! Я вам покажу (ругательство)!
Я шел, видимо, правильно – хотя и чуть быстро, но - строго глядя в спину идущему впереди. О танцовщице, увы, осталось лишь воспоминание!
«Выйти, – сердце, казалось, стучало у меня в голове. – Выйти, выйти!»
- Послушайте, - обратился я к шедшему впереди; я видел только его рыжие немытые волосы, сутулые плечи, белый налет перхоти на плечах грязно-полосатой робы.
- Я вас слушаю, Александр Васильевич, - спокойно ответил он, косясь куда-то, видимо, на надсмотрщика.
Я задохнулся, слезы хлынули у меня из глаз! Он, этот зэк, знал как меня зовут!
- Я хочу выйти отсюда, хочу вернуться в музей, хочу проснуться, наконец! – я сбивался, голос мой едва звучал, кандалы, надеты прямо на брюки, лязгали по каменному полу. – Помогите мне!
Рыжий, заворачивая, помолчал. Потом, выждав, пока надзиратель прекратит честить своих подопечных, сказал сквозь зубы:
- Ничем не могу вам помочь. В музей вернуться нельзя. Для того, чтобы продолжить путь, выйдите из круга.
Первым моим побуждением было – сделать так, как он сказал, но меня остановила мысль: а что там будет? Что, если там не найдется никого, кто знал бы меня по имени?
- Объясните мне хотя бы…
Кто-то натолкнулся на меня сзади, моя голова запрокинулась – окна! арочные окна! нет выхода! – и я увидел взмывающую птицу. Грудь мою стеснило, я застонал.
- Выход есть, но куда он, я не знаю… Не толкайте меня! Вы, Александр Васильевич, попали сюда через один из порталов бессмертия. Через тот, который был расположен ближе всех.
- Разговорчики (ругательство)!
- Дело в том, что огромные скопления произведений искусства как бы порождают искривления пространства. Это свой мир, со своими законами, только не непрерывный, как тот, из которого вы явились…
Рыжий споткнулся и некоторое время мы шли молча.
- …не непрерывный, а дискретный. В одном Пушкинском более 2-х тысяч картин, в Ленинке миллионы книг. Но для вас это не принципиально. Фонды постоянно пополняются, между пространствами есть переходы…
Я начал что-то, хотя и смутно, понимать. И от этого понимания мороз продрал меня по коже. Ноги мои (в ботинках от Gucci) едва волочились.
- …так что ваш путь бесконечен.
Приклад карабина обрушился на его спину; он упал. Надзиратель закричал что-то, но последние слова рыжего запечатлелись у меня в мозгу так четко и глубоко, и я был так потрясен сказанным, что почти ничего не слышал.
- …и подобные вам считают меня Ван Гогом! Но я – не он! Я не умер…
Обессиленный, я опустился на колени и обхватил голову руками, оказавшись, таким образом, за пределами круга.
Портрет Амбруаза Воллара
- Поздравляю Вас, Александр Васильевич. Вы бессмертны.
Черная пелена перед моими глазами обратилась в стеклянную, словно бы разбитую на кусочки, сферу. Из этих кусочков, как из осколков зеркала, составлялось торжественное и чуть ироничное лицо – умное лицо мужчины.
- Между пространствами действительно существуют переходы, - продолжил он мысль рыжего, - в самом деле, этот рыжий не Ван Гог, - угадал он мою мысль. – Куда ему!
Во мне, наконец, нашлись силы; я вскочил; сфера ушла вверх, разлетелась – осколки стекла собрались где-то сбоку от меня.
- Ну-ну, не волнуйтесь.
- Я хочу выйти! Хочу обратно! Хочу проснуться!
Я послал руку в направлении лица, но оно снова рассыпалось и собралось у меня с другого боку.
- Не горячитесь. Выйти нельзя. Обратно нельзя. Да и как можно проснуться, если не спишь? Подумайте, как вам повезло: вы не художник, не писатель, миры не создавали. Вы ведь всю жизнь наслаждались, ведь правда? Деньги, связи, машины, сговорчивая жена, чувственная любовница… Эх, говорил я Пабло, нечего стремиться к славе и почестям - особенно таким, вот таким – путем! Вы в раю, Александр Васильевич. Или, точнее сказать, никакого рая и ада на самом деле нет. Есть только…
Я из последних сил бросился на стеклянное изображение. Осколки, словно клочки разорванной рукописи, выброшенные из окна уходящего вагона, - закружились, облетели меня и восстановили свое изначальное содержание.
- …Есть только – искусство и смерть. Вы находитесь в зоне искусства, чего вам еще желать? Вы стали бессмертным благодаря тем, кто потом и кровью создавал эти миры – вы, ничего не смыслящий в живописи, не могущий отличить портика от аркбутана, читающий боевики и потребляющий TV-игры! Нет, я вас не осуждаю – ведь все мы одинаковы, не правда ли? Одинаковы и – бессмертны! Эх, говорил я Пабло: ты же не знаешь, что стоит за…
Страшная мысль поразила меня. Когда я заговорил, мой голос был чужим.
- Вы что, хотите сказать, что я… Да нет, этого не может быть! А художники, которые все это… создавали… писатели, они… вы хотите сказать, они…
- Умирают.
- Да этого не может быть! Да это сон! Да я еще…
Смерть в музее.
Вчера, в 16.31 по московскому времени, в ГМИИ им. А.С. Пушкина умер человек. Врач, прибывший на место, констатировал, что смерть произошла от сердечного приступа. Руководство и сотрудники ГМИИ им. А.С. Пушкина выражают соболезнования родным и близким покойного.