Посвящается однокласснице и вдохновительнице моей Наталье Андреевне Потяевой.
* * *
Эпитафия 1
А лебедь прекрасный,
Всё шеею белой,
Тянулся напрасно,
К лебёдке несмелой.
(Автору известно значение слова "лебёдка!")
Эпитафия 2
Не убивайте белых лебедей... искусством!..
* * *
Жила я когда-то тихо, скромно, с верой в светлое будущее, а также в то, что всё вокруг меня было именно таким, каким было и никаким иначе. То есть, молоко, сахар и соль были белыми, небо преимущественно голубым, трава и листики на деревьях – зелёными... Ну, и, конечно, в те далёкие, наивные времена я безо всякого страха и зазрения совести могла об этом заявить вслух. Но пришло время открытий, сомнений, душевных бурь и сметение всё больше и больше путается где-то... в районе третьего глаза...
* * *
- И небольшая совсем очередь, - стреляя вокруг глазами, изрекла Наташа и радостно потёрла ладошки.
- Это точно, - пришлось согласиться мне. Что уж тут врать – очередь и правда была сравнительно небольшая.
На Дрезденскую мы стояли три с полтиной часа. На Американцев три без малого… А тут очередь даже не закольцевалась по-хорошему вокруг Пушкинского, а так - только в запятую недоделанную выстроилась. Выставка! Ха! Тоже мне…
- Может быть, не пойдём, неинтересная выставка, наверное, - промычала я, ещё на что-то надеясь.
- Вот ещё! Не всем, конечно, абстракционизм понятен, но мы обязательно должны это увидеть. Шедевры со всего мира Ты что? Это пропустить никак нельзя.
- Ну… раз должны, - я обречено махнула рукой и поплелась в очерединый хвост искать крайних.
Их, как обычно, было несколько, потому что на такие мероприятия принято ходить коллективами. Думаю, не потому, что так интереснее, а потому, что выстоять многочасовые бдения вокруг музея в одиночку просто невозможно. Хотя, однажды кто-то рассказал нам душераздирающую историю про любительницу живописи, которая пришла, было, одна и… исчезла… Видели, как стояла, а потом спохватились, а её уж и нету. Говорили, что заметили её, заходящую в один из подъездных туалетов… А ведь предупреждали – в одиночку не ходить – местные обыватели от чего-то крайне отрицательно относятся к людям из очереди! Предупреждали! А она пошла… Бедная…
Двигались мы с постоянной, давно опробованной скоростью – примерно двадцать человек в тридцать минут. Двигались и не роптали. В толпе мелькали знакомые лица, что было, в общем-то, приятно.
- О, Виктор Михалыч! И вы тут?!!
- А как же, Настенька, где жа мне быть-та? Здеся вся наша антилягенция! – поправляя бордовую бабочку под синим воротником белой рубашки, пробасил высокий мужчина с бакенбардами а-ля Александр Сергеевич.
- Настя! Натали! Я так рада вас видеть! Как ваше драгоценное само-чув-ствие? – тщательно артикулируя морщинистыми губами, приветствовала нас сухонькая старушка в ярко-фиолетовом парике, шляпке с хризантемой и в кружевных митенках, всегда вызывавших у меня неодолимые приступы зависти. По слухам, эти митенки целовал кто-то из Российских монархов, и были они сплетены по специальному заказу не-то бабушки, не то пра-бабушки нынешней их хозяйки. Иногда у неё в руках появлялся вдруг ещё и веер из перьев… Эх…
- Ираида Платоновна, добрый день!
- Ах, девушки!... Замечательная выставка! Я третий день прихожу. Какие полотна! Какие мастера! Ах!
Она заламывает тонкие ручки, и я пугаюсь. Ничего не могу с собой поделать. Потому что в следующий момент она может запросто рухнуть на коленки, чтобы именно из этого положения зачесть восторженной публике только что наехавший на её старческие мозги экспромт… Что-то типа:
И краскою полна природа,
И на востоке рдеет длань,
Которая венцом погоды,
Отдать спешит рассвету дань!,
или так:
Душа кричит от боли страстной,
Душа поёт, душа летит,
И тело в судороге властной,
И сердце без любви скорбит!
Вслед за этим следовало оторвать старушку от пола и прислонить к стеночке. У фантазии Ираиды Платоновны не было никаких пределов, и порой она доводила её до греха различной степени тяжести. Однажды она, в очередной раз упоённая восторгами от какого-то произведения искусства, пала перед ним ниц с таким размахом, что-то там в себе при этом повредила, и её пришлось выносить из музея на руках к машине скорой помощи. Зато с ней было весело, а за это я готова была простить милой старушке все её чудачества.
* * *
Примерно за год до того, сразу по окончании восьмого класса Наташка вывезла меня на пленэр. Я удачно вписывалась в размеры её мольберта, и подруга просто не могла не воспользоваться свалившейся с неба удачей. Мольберт в тот раз, заранее замечу – в первый и последний - тащила я. Он начинался на уровне моих ушей и заканчивался где-то у коленок. Думаю, что в тот день я впервые в жизни была скорее квадратной, чем овальной. Во всяком случае, при виде сбоку.
Мы приехали в старый пионерский лагерь, в котором провели чуть не всё своё летнее детство и остановились на опушке юного прозрачного леска. Перед нами расстелалось огромное белое ромашковое поле. Цветы высокие - по грудь, росли густо, и чуть прищурившись, можно было увидеть сказочно-белое море, колыхающееся волнами под ласковым, тёплым ветерком. Шелест кое-где подсушенных под солнцем трав отдалённо напоминал шум морского прибоя.
А небо… Я, честно говоря, не люблю такое. Оно было пронзительно, нарочито, одноцветно синим и совершенно не радовало глаз хоть какой-то неровностью, хоть каким-то перепадом цвета, оттенка, хотя бы маленьким облачком…
Наталья выдвинула мольбертовые ноги, установила доску, прикнопила бумагу, разложила краски, сунула в рот деревянный кончик кисточки и прищурилась, глядя в даль.
А я принялась бродить вокруг, срывая ромашки, подбирая веточки, выдёргивая пушистые верхушки-колоски из длинных трубочек-травинок. Наглядевшись на однообразные красоты и надышавшись непривычно чистым, кружащим голову воздухом, я свернулась калачиком на покрывале и крепко уснула.
Наташка растолкала меня, когда пейзаж был готов и пришла пора собираться домой.
- Ну, как? – гордо вопросила любимая подруга и развернула меня лицом к только что законченной картине.
Я посмотрела и опешила. Ничего ЭТОГО не было! На картине махрилось серо-зелёными, грязноватыми волнами поле неузнаваемых цветов, вдали мрачно коричневел старый, корявый лесной массив, трава была странно сине-коричнево-серой, а небо… Я приоткрыла от удивления рот… Небо переливалось фиолетовыми, синими, голубыми и даже зеленовато-жёлтыми разводами и казалось - не то что, ветер, а настоящий ураган беснуется вокруг. Я втянула голову в плечи и огляделась по сторонам.
Небо, как и прежде, не радовало разнообразием красок и было однотонно синим, ромашки всё ещё радостно белели под ярким солнцем, лес на том берегу был, конечно, тёмен, но всё ещё зелен…
Ничего, абсолютно ничего общего не было у натуры и у картины, с этой натуры написанной. О чем я немедленно и сообщила Наташе. Она только презрительно фыркнула и сказала фразу, которая на протяжении всей моей дальнейшей жизни объясняла мне многие непонятности, происходящие вокруг.
Наташка сказала: «Я ХУДОЖНИК И Я ТАК ВИЖУ!».
* * *
Всё рано или поздно заканчивается в этой жизни, закончилась, наконец, и очередь.
Выставка размещалась слева и справа от лестницы на втором этаже. Перед картинами ходили люди. На мой взгляд - странные на вид, цвет и выражение лиц. Почти у всех в руках были блокнотики. Они по долгу простаивали перед полотнами и что-то записывали. Подойдя к одной из девиц, удивительным образом не имевшую ни определённого возраста, ни цвета волос, я уловила какое-то бормотание и прислушалась. Знаю, что неприлично! Но уж очень хотелось.
«Глубина, колорит, оттенки, экспрессия, взгляд художника, цветовая гамма…» - нашёптывала она сама себе и записывала в блокнотик. Буквы и, как не покажется вам странным, некоторые слова были знакомыми, но совершенно мне непонятными и никак не могли быть применены к тем противным кривеньким коричнево-серым кубикам, которыми так восхищалась девица. Но каждому своё. Так ведь? Поэтому я не стала возражать даже мысленно.
Кто-то видит глубину и в плоскости черного квадрата, кому-то нравятся летающие приведения Шагала, кто-то приходит в восторг от голубого мальчика на шаре Пикассо. Или это была девочка? Вообще, мне всё равно, кто бы это ни был, но суставы-то так садистски выкручивать было зачем? А пляшущие человечки Матисса? Вот уж – в страшном сне такое только и приснится. Сначала с них шкуру содрали, а потом ещё и плясать заставили… Кошмар какой-то. А ещё говорят что-то о гуманности искусства! Но учтите - это лишь моё субъективное ощущение и ничего, абсолютно ничего больше! Больше скажу - все эти ощущения остались далеко в детстве и юности, теперь-то я мнение относительно некоторых совершенно непонятных мне прежде вещей резко поменяла.
В общем, бродила я тогда по выставке и рассматривала скорее публику, чем картины… Поддержала Ираиду Платоновну, собравшуюся уж было пасть в экстазе перед голубыми завиточками с розовыми точками и красивым названием – «Вечность», помахала ладошкой Виктору Михайловичу, который сосредоточенно грыз свою великолепную трубку перед произведением какого-то американца с подписью - "Бесконечные величины и взгляд назад" и совсем уж было заскучала, как вдруг …
* * *
…Лучше бы я так и не увидела того "Лебедя". Потому что он меня добил. То бишь - доконал.
Это были три небрежных ярко-оранжевых кривоватых мазка, нанесённых на неприятно-зелёный фон, явно без уважения к зрителю. Кое-где виднелись подтёки и пятнышки. Это был не лебедь, это был бред какой-то. Я поняла это окончательно, после долго изучения – не с кондачка, клянусь вам! Я подошла поближе, потом отошла подальше, потом прищурила левый глаз, не поверила ему и прищурила ещё и правый… Хоть убейте меня – не было там никакого лебедя… Или его уже пристрелили?..
Перед картиной стояла девушка. Высокая, красивая, стильная. Под ярко-синим пиджаком виднелась зелёная блуза и жёлтый галстук. Юбка была очаровательно-розовой, а сапоги потрясающе зелёными. Такими же зелёными, как и её коротко остриженные волосы. Она была неотразима, великолепна! За всю жизнь я не видела никого шикарнее.
Но, вы не поверите, я и тут сдержалась. Честное слово, сдержалась! Вот что значит хорошее воспитание - даже не хихикнула. Вдруг к ней подошёл парень. Тоже красивый, хотя и не такой – в его костюме и было то всего каких-то три скучных цвета. Парень посмотрел на девушку, потом на картину, потом снова на девушку. Он явно не мог выбрать, что лучше и, видимо, решил убить сразу двух зайцев.
- Какие краски, - не сказал, но пропел он нежно, - какая глубина…
- Вы посмотрите, как тонко подмечен изгиб шеи, - ответствовала девица, не оборачиваясь.
Я честно уставилась в картину. Мне до скрежета зубовного захотелось увидеть этот самый изгиб… Но шеи не было! Совсем! Все три мазка неровными дугами обрисовывали, скорее, спину несчастного якобы-лебедя, шеей же не пахло вовсе!
- Да. Удивительная грация, - послышался восторженный мужской голос.
- Я просто вижу, как он плывёт… - прошептала девица и вдруг резко обернулась, - что это вы смеётесь? – грозно спросила она у кого-то, стоявшего, судя по всему, прямо за моей спиной.
Я обернулась. За мной никого не было. Только лестничный бордюр. Я удивилась и всмотрелась. Указующий перст девицы обвиняюще утыкался прямёхонько в меня.
И тут только я и поняла, что смех, разрывающий храмовую выставочную тишину – мой собственный. Откуда-то вынырнула Наташка. У неё был такой уморительно-испуганный вид, что я засмеялась ещё громче. До меня уже дошло, что это надо срочно прекратить, что моё поведение абсурдно, неприлично, нетактично, но я уже ничего не могла с собой поделать.
Смех рвался изнутри громко и неудержимо. Я пыталась остановить его хоть как-то и изо всех сил прикрывала ладошками рот, но смех раскрывал сомкнутые губы и вырывался громким фырканьем сквозь пальцы. Брызнули слёзы, глаза защипало размывающейся с ресниц туши, но я уже ничего не чувствовала, кроме плотного ядра смеха, комфортно разместившегося в животе и теперь перекатывающегося где-то в районе пупка.
Я точно понимала уже, что, если не выпущу весь этот смех наружу, просто лопну! Лопну, так и не успев объяснить всем этим милым, умным, замечательным людям, что они ни в чём не виноваты, что я уважаю их вкус и смеюсь не над ними, вовсе не над ними… Лопну и, черт побери, всех обрызгаю, в том числе и лебедя… Ой, не могу... Лебедя!!! При мысли об этом совсем поплохело. Перед глазами пронеслись в один момент страшные картины: брызги - помывка – непоправимый ущерб – избиение меня-любимой по морде лица – суд – тюрьма… И стало ещё смешнее!
Два мужика в тёмных костюмах подхватил меня под руки и поволокли вниз по лестнице к выходу из музея. Я не могла сопротивляться. Только извивалась в конвульсиях непрекращающегося смеха, и им приходилось нести меня, потому что ноги вдруг отказались слушаться. Я пыталась дотянуться до пола, но только скребла носочками туфель по мраморным плитам. Мне было уже всё равно. То есть, я, конечно, пыталась совладать с собой, но ничегошеньки не выходило! И не входило.
Когда меня доволокли до двери, вокруг смеялись уже почти все. Думаю, что этот день так и остался в истории Пушкинского музея, как самый весёлый день за все годы его существования. До сих пор удивляюсь, почему они меня в психушку не сдали. Наверное, из человеколюбия. Интеллегенты, всё-таки...
Не смеялись только художники и другие специалисты. И Наташка тоже не смеялась. Но зрителей-любителей на выставках иногда бывает больше, чем профессионалов, поэтому веселилось народу гораздо больше, чем грустило.
А мне было стыдно. Это ж надо так опозориться – серость непроцарапанная!
*****
С тех пор прошли годы напряженной учёбы. Я читала книги, листала альбомы, ходила по музеям. Я даже научилась сдерживать эмоции.
Но, упаси вас Бог, пригласить меня на выставку абстрактного искусства. Вот уж тут я за себя не ручаюсь. Могу не выдержать и снова опозорю и себя, и всю свою семью...
Теперь, глядя на снег, молоко, сахар или соль, я ни за что не стану так вот сразу утверждать, что они белые. Сначала оглянусь вокруг, чтобы убедиться, нет ли рядом художников. На всякий случай. От греха!
Потому что ужасно не люблю, когда болят живот и скулы. А это случается со мной всякий раз, когда я смеюсь слишком много.
И, если вы об этом узнали, значит, дочитали весь этот словоблуд до самого, что ни на есть, конца, а это, в свою очередь, означает, что у вас чертовски крепкие нервы, или же вы ещё на что-то надеетесь…
ЗЫ Кстати, что такое эпитафия и чем она отличается от эпиграфа я знаю, вернее, догадываюсь, потому что быть в этой жизни в чём-то уверенным до конца противопоказано категорически.
----------
Иллюстрацией к рассказу послужила картина моего сына. :)) Абстрактная, как он считает. Называется "Бригантина". Мне очень нравится! :))