Она и правда была очень умной и, конечно, с еврейскими генами, и жила в самом культурном районе культурной столицы, и прочитала все хорошие книги, которые было физически возможно прочитать за двадцать лет, и закончила школу с золотой медалью, и никому не пришлось подтирать ей двойки в журнале и писать за неё выпускное сочинение, потому что двоек у неё никогда не было, а её сочинения экзальтированная учительница литературы читала вслух своим институтским подругам. Подруги ахали и говорили, что и Лотман не копнул бы глубже, и когда она поступила в университет, она стала членом всех профильных научных обществ, и так и не узнала, как делается шпора, и выучила четыре языка вместо двух, и пожилой завкафедрой чувствовал, что все эти душные годы академических интриг и писанины прошли не впустую, когда видел её в аудитории. Почувствовав это, он сразу начинал бояться за неё, а вдруг она всерьёз и на всю жизнь со всей этой филологией, но он напрасно боялся, потому что она, несмотря на всё внешнее безумие, была нормальной девушкой и не гордилась втайне тем, что знает слово «полисиндетон», а просто знала его и всё.
Она была умна ненавязчиво и легко и всегда мечтала совместить безудержную общественно-научную карьеру с типовым женским счастьем, и даже тот лейтенант, за которого она в конце концов почему-то вышла, не мучился своей интеллектуальной немощью на фоне её ай-кью и устремлений, но в сторону считал всё это простительной бабьей придурью. Ибо она умела готовить не хуже, чем проводить параллели между старо-норвежским и средне-верхненемецким, и занималась любовью даже с большим энтузиазмом, чем делала доклады на многочисленных –ских чтениях, а что ещё нужно для счастья добротному, уравновешенному лейтенанту, да и в целом человеку. Но всё это произошло потом, после, позднее, спустя месяцы и годы, когда мне стало настолько всё равно, что я старательно впечатал случившееся в компьютер, словно оно случилось прямо со мной.
Я написал, что её звали Таня, и это было правдой ровно наполовину, а всё остальное было бы правдой на девяносто девять и более процентов, если бы минус я.
И вот я, который не я, знал её ровно два года – с октября до октября – и любил при встрече перебрасываться какими-то репликами, чтобы увидеть, как она ослепительно улыбнётся и окатит меня взглядом. У неё была совершенно нерусская улыбка и мягкий взгляд. Я смотрел, как Таня приближается – лукаво, достойно и осмысленно – и мне представлялось, что её жизнь нарезана аккуратными, уверенными дольками и выложена на длинное блюдо, затерянное в облаках и оксбриджах. На самом деле всё было прозаичней и отечественней, но всё равно хотелось надкусить пару долек, да только жизнь была кем-то / чем-то наполнена, и одно было важнее и неотложней другого, хотя и абсолютная фигня в действительности.
Один день в тогдашнем октябре выдался безумно солнечный и просматриваемый насквозь, в универе находился высокий и толстый гость из министерства образования, и ничего не надо было делать, и я пошёл ходить по самому культурному району в центростремительных направлениях, потому что она жила в его центре. В то время я лишь эпизодически торговал своей жизнью, то есть работал, и наличность не росла в моих карманах, и меня не отягощало желание прийти к ней с цветами-подарком. Я хотел лишь того, что мог, но я был бесконечно молод и мог почти всё. Опьянённый всемогуществом, я вошёл в её подъезд и поднялся по чистой лестнице, как будто не в России, а в европейской нереальности. Таня открыла мне, и вот, я переступил первый порог и прошёл среди шкафчиков, велосипедов, лыж и соседских дверей, и переступил второй порог, а она шла позади и запирала двери.
Сразу налево была кухня, как ей и следует быть. В кухне было много места и чисто, и посудомоечный агрегат, и древесные шкафчики с надписями «Бакалея», «Специи», «Соления», «Бабушкино творчество», и я спросил, а где же шкафчик «Приворотные зелья» или, скажем, «Философские камни», но Таня только – о-о-о! – улыбнулась и спросила, буду ли я есть. Вы знаете мой ответ на этот вопрос, особенно тогда, и Таня принялась доставать и разогревать, а на стене – рядом с календарём «Майя Плисецкая» – бубнило «Радио Петербург», которое по проводам, и по нему передавали шутоШную пьесу для четырёх фаготов, но потом смилостивились и заговорили про архитектора с большой буквы Воронихина и его вклад в каменную духовность конец цитаты Санкт-Петербурга.
Тарелки и столовые приборы и салфетки и какие-то соусы на выбор все разом оказались передо мной. Еда дымилась и была очень вкусной, точнее, неповторимо вкусной, потому что Таня пила чай напротив и вела со мной разговор почти ни о чём, во время которого она улыбалась и видела меня насквозь – до самых днищ и поддонков, где я не очень скрывал своё желание любить её откровенно и сразу же. Она видела меня насквозь, но не подавала вида, и это бесконечное бессмысленное небо знает, насколько сильней я от этого хотел целовать, целовать, целовать её на той образцово-показательной кухне в тот сказочный осенний день, когда все парки в округе были увешаны золотыми листьями и, как писала в своём сочинении очередная отличница, вспоминали молодого вихрастого Пушкина.
Молодой вихрастый я, которого никогда не вспомнят деревья, сказал «спасибо» и изобразил порыв мыть посуду. Когда Таня помыла её, я предложил пойти в недремлющие парки, но она вежливо вспомнила, что я пишу песни, а потом пою их, и попросила меня спеть. Ты уверена, что это необходимо, спросил я, радостно и мучительно отбирая про себя песню, которая показала бы ей, какой я тонкий мелодист и как глубоко и непошло я чувствую восхитительную горечь человеческого бытия. И она провела меня – за руку и прямо в комнату, где – ха ха ха – не было никакой банальной гитары, только старое фортепьяно, благородное как лорд Честерфилд, и я возненавидел себя за то, что в шесть лет скривил свою мерзкую детскую физиономию и дал понять маме, что музыкальная школа может быть только через мой трупик, а ведь я же подобрал на слух «Чижика-Пыжика», и седовласый краснолицый учитель отметил мой несомненный потенциал. О гром и молния, я бездарно упустил свой шанс умело сесть на круглую табуретку и пробежаться длинными интеллектуальными пальцами по желтеющим клавишам, и скромно сказать ей, что все лучшие песни написали и напишут без меня, и после этого спеть My Funny Valentine – для нагнетания, и Besa me mucho – для разряжения обстановки.
Я виновато засмеялся и рассказал Тане про «Чижика-Пыжика», и у меня отлегло от сердца, когда засмеялась и она. И мы снова прошли мимо лыж и соседских дверей, спустились по ступенькам чистого подъезда и вышли в залитую солнцем болдинскую осень и рай на земле. В раю на земле люди со светлыми лицами шли во все стороны по возвышенным делам, бездомные псы постигали на увядающих лужайках природу Будды, дворники не сметали с тротуаров листья и пакеты из-под чипсов из любви к прекрасному, и даже школьник с драным рюкзаком писал на заборе рядом со стройкой не слово «***», а загадочную фразу «Хряпу жрать будет Стоптыш». В раю на земле хотелось говорить о боге и о любви, и мы поговорили о боге, и пришли к согласию относительно его отсутствия, и мы поговорили о любви, и пришли к одному из недремлющих парков. По случаю среды и начала дня парк был пуст и, казалось, всё-таки дремал. Мы вошли в парк, и я сказал себе, что должен поцеловать её, прежде чем мы выйдем из него, и на каждом дереве было написано, что на свете нет более осуществимого плана и более адекватных притязаний.
Мы продолжили говорить о любви, и я сказал Тане, что она же всё понимает, и она сказала, что нет, ничего не понимает, и в связи с этим мы взялись за руки, и очень некстати выяснилось, что я интересная личность. Несколько минут я поспешно соображал, что же именно во мне напоминает интересную личность и как плавно перейти к неинтересным поцелуям, не потеряв столь высокого статуса, и от этого наш разговор как-то отвердел и съёжился, но при этом мы дошли до мостика и очередного пруда.
Мы стояли на мостике и видели, что пруд и небо можно поменять местами, и я предложил обойти пруд – по ещё цветной листве, по мягкой земле вдоль кромки сверкающей воды, по сбегающим к воде корням верящих в меня деревьев. Мы обошли пруд, и оказались лицом к солнцу, и я присел на толстый корень и жмурился на солнце, пока Таня ходила в туалет в отдалённые кусты. На ветках щебетало что-то ещё не улетевшее на юг, и когда я услышал возвращающиеся шаги, я спросил у Тани, помнит ли она, помимо всего прочего, наизусть всю зоологию, и если да, то мне интересно, какие птицы, в какой последовательности и куда именно улетают от нас на юг. Таня сказала, что слухи о её энциклопедичности сильно преувеличены, и, подойдя ко мне, почти неощутимым движением руки взъерошила мои волосы.
В двадцатке моих лучших воспоминаний это прикосновение кочует между третьим и восьмым местом.
Она была моей третьей или шестой девушкой, смотря что считать главным критерием, и я уже не был так несобран и безумен, и я понимал, что мужчина плюс женщина – это не ради эмоций, а ради хороших эмоций, во всяком случае, пока тебе двадцать лет. Возможно, Таня была согласна со мной, но она не могла согласиться со мной на практике, и мы были вместе прерывисто, таинственно и словно вопреки всему и всем на свете. Это мешало моим хорошим эмоциям развернуться, и я спрашивал её, чего ты хочешь от наших отношений, неужели свадьбы и детей, неужели в этом зыбком мире я нужен тебе для строительства очагов, а не для того, что им так коротко и прекрасно предшествует. Она отвечала мне очень по-человечески и по-женски, то есть не отвечала вообще, а просто говорила как будто на ту же тему, но не про нас, а про абстрактные миллионы каких-то других, и что жизнью надо распоряжаться осторожно, и что я такой разноцветный и радужный, а она одноцветная и чуть ли не серая, и всё это в самом конце двадцатого века.
And so it came to pass что незадолго до Нового года, вокруг которого всё всегда происходит, я решил произвести прояснение отношений и деликатно извлёк Таню из дома, чтобы привести в сомнительное кафе. Я даже имел по этому случаю деньги, которых без лихвы хватило на пять бутылок тёмного пива и сопроводительные фисташки, и мы сели за круглый столик и заговорили за жизнь. У юных мужиков в соседнем зале заканчивался рабочий день, и было «Радио Балтика», и мне хотелось, чтобы Таня чувствовала – вместе со мной, – как всё утекает сквозь пальцы и стрелки, как молодость превращается в игру в молодость и как нетвёрдая земля дрожит под ногами, и при помощи пива мне удалось добиться последнего.
Я проводил её домой по фиолетовому ночному гололёду, проясняя уже непонятно что, и она качала головой и с трудом выговаривала непостижимые сомнения, и мы целовались в чистом подъезде, а потом произошёл Новый год, но больше ничего не произошло, и я больше никогда не зашёл к ней.
Таня, я давно не видел тебя, но это значит, что ты тоже давно не видела меня, и это хорошо, что ты не видела облысевшее, отрастившее живот существо, в которое я успешно эволюционировал. Я увеличился в диаметре и стал столпиком общества, и под моим началом работают восемнадцать человек, и я умею растягивать утренние пятиминутки до самого ланчбрейка профессиональными байками из личного опыта. Когда благополучие заедает меня, я надуваюсь гадким слезливым пафосом и пишу рассказы или мучаю старых друзей, но это мой почти единственный недостаток, и поэтому моя жена уважает меня, гордится мной и почти не изменяет мне, восьмилетняя дочь ездит на каникулы в Кембридж и смотрит Гарри Поттера без перевода, и я безнадёжно доволен собой и по самое не могу исполнен стабильности и осторожности, которых ты зачем-то от меня хотела.
Но это, разумеется, был не я.
2003