Однажды приятным весенним днем я шел через наш двор. Погода была чудо как хороша - щебетали птицы, вокруг было зелено, и уже во всю распускалась сирень.
Я шел на озеро за нашим домом - поглядеть, хороша ли уже вода, и скоро ли она будет достаточно хороша для того, чтобы по утрам совершать к озеру недлительные прогулки и, возможно, купаться.
Глядя на вступавшую в свои права весну, я размышлял о том, как все в нашем мире удачно детерминировано, и о том, что, быть может, прав был Бенедикт Спиноза, утверждая, что именно в природе и содержится добрый и познаваемый Бог.
Да, да, и жизнь, и даже сама смерть в природе подчинены строгой и мудрой последовательности - все определено, все познаваемо, если, конечно, есть стремление познавать.
Проходя мимо старого облупившегося забора, отделявшего от двора какие-то ветхие постройки, я заметил в траве под самым забором большую зеленовато-серую жабу. Она застыла, казалось, в немом ожидании, и внимательно глядела на дорогу своими странными выпученными глазами.
Поневоле я повернул голову и, все время, пока жаба еще оставалась в виду, продолжал следить за ней, может быть, ожидая, что жаба сейчас упрыгнет куда-нибудь в кусты и исчезнет с глаз.
Смутное, неловкое чувство возникло постепенно и пропало внезапно, так что я даже не успел толком объяснить себе его природу и причину.
Вода оказалась довольно теплой и негрязной. Я заметил, что на том берегу озера люди уже купаются - не подолгу, немедленно по выходе из воды обтираясь махровыми полотенцами. Пожалуй, купаться было все-таки рановато.
На следующий день я шел по той же тропинке - это была и вправду тропинка, потому что была протоптана прохожими между забором и детской площадкой. Погода не изменилась - птицы, казалось, пели еще громче, еще заливистее. Весенняя теплынь открывала свои объятия всему сущему, и в этом угадывалась, конечно, чья-то мудрая всеведущая рука.
Жаба все так же сидела в траве под забором - казалось, она и не думала скрываться, и все так же печально и внимательно наблюдала за дорогой.
И опять какое-то странное, необъяснимое, неловкое чувство, неуловимое как придыхание, вдруг возникло у меня в груди и так же плавно расплылось, едва только жаба исчезла из поля моего зрения. Я подумал, что, может быть, такое же чувство не раз овладевало и любимым мною Барухом д'Эспинозой, когда он, изгнанный из Амстердама…
Вода была все еще холодна. Не то, чтобы в ней нельзя было купаться - люди на том берегу купались уже довольно храбро, а некоторые подолгу не вылезали из воды, согреваясь разными водными играми - плескались или перебрасывали друг другу большой надувной мяч.
Весна окончательно вступила в свои права. Близилось жаркое, томное лето.
Уже поздней, совсем теплой, окончательно уподобившейся лету, весной я шел по той же тропинке от нашего дома, мимо гаражей и покосившегося забора с облупившейся краской. Птицы щебетали страстно, по-майскому, и от этого на душе делалось приятно. В природе ощущалась все та же знакомая осмысленность и неуловимая, но обязательная причинность.
Жаба уже успела разложиться. Теперь это уже была не жаба, а обтянутый тонкою кожей скелет, но внимательность, с которой жаба наблюдала за дорогой, осталась.
Теперь я сообразил, что, должно быть, это было вызвано положением жабьего тела, его внимательной, настороженной осанкой. И даже в смерти, даже в смерти мудрая природа продолжает быть все так же значима, все так же осмысленна.
Я подивился этому и отметил, что неловкое странное чувство уже не возникает у меня в груди. Оно ушло, как мимолетная туча, о которой мы забываем, стоит лишь выглянуть весеннему ласковому солнышку.
Я с удовольствием выкупался в приятной озерной воде и, нежась под ласковым майским солнцем, лежа на прибрежном песке, размышлял о том, что, должно быть, и Барух д'Эспиноза вот так же нежился на берегу какой-нибудь деревенской речки и обдумывал следующую главу своего знаменитого трактата о счастии человека и укреплении разума.
Ведь счастье это - в гармонии с Богом, с природой, в осознании идейной сущности целокупного мироздания через отдельные его части. А части эти всегда перед нашими глазами - вот, ольха или куст шиповника в скверике у дома - такие неприметные символы гармонии и надежды!
На следующий день я снова шел по той же тропинке. День был уже достаточно жарок, уже ощущалось, что лето будет нелегким, душным и, дай бог, дождливым.
Вчера прошел дождь, и жабьего скелета под забором уже не было - вероятно, ливневые потоки смыли его куда-то в канаву. Ну что же, все преходяще. И нас когда-нибудь смоет бурным потоком, и мы когда-нибудь станем, быть может, символом для тех, кто придет за нами.
Я с улыбкой припомнил то неловкое чувство, посетившее меня в один из чудных апрельских дней - как же обманчиво нелепы порою бывают проявления всеобщей гармонии, как противоречивы бывают знаки, которые подает нам мудрая и добрая Субстанция!
В конце тропинки я вдруг заметил, что на заборе что-то написано. Свежая надпись появилась, вероятно, этой ночью. Размашистым почерком белой краской кто-то написал на заборе неприличное слово -
"***".
Оно было наведено, по всей видимости, очень стойкой краской - возможно, нитроэмалью, потому что утренним дождем его не смыло.
Мне стало ясно, что слово это будет оставаться на заборе до конца - быть может, до того самого конца, когда забор снесут и на его месте появится новый, бетонный.
Я ощутил некое странное, необъяснимое беспокойство. И даже после того, как я миновал забор, после того, как я искупался в озере и отправился домой, беспокойство не прошло, не улетучилось! Поэтому я, вместо того, чтобы вернуться той же тропинкой, обогнул дом кругом, хотя это и стоило мне лишних десяти минут.
С тех пор я хожу к озеру только кружной дорогой - она хоть и длиннее прежней, но забор, который минует моя новая тропа, ухожен и девственно чист.