1. Мишка - друг, товарищ и брат. Бабник и раздолбай
Был у меня когда-то давным-давно друг по имени Мишка. Красивый, голубоглазый, с тонкими чертами лица, длинными белыми ресницами и милым пушком на всегда розовых щеках.
Мишка был бабником. В хорошем смысле этого слова. Впрочем, - тут каждый пусть сам думает, есть у этого слова хороший смысл или нет, а я уж буду думать, как привыкла - есть. Любил мужчина женщин и менял их с неимоверной скоростью, дабы не обидеть своим невниманием как можно большее их количество. Уж не знаю почему, но жалости я к Мишкиным временьщицам не испытывала, а только восхищалась его виртуозным умением с ними расставаться. Мишка умел делать это как-то так хорошо и правильно, что ни одна из них, во-первых, никогда не возвращалась, а во-вторых, не донимала ни его, ни его друзей слезами, нудными умолениями, воплями, клятвами отомстить или сообщениями о внезапной беременности.
Для девиц сомнительных в плане нервной системы Мишка носил обручальное кольцо, и ухаживания свои начинал с наичестнейшей повести, коей не было печальнее... Жена - красавица и умница, попавшая в аварию, потерявшая ребёнка, замкнувшаяся в собственном горе и при ней верным стражем, пажом,утешителем и успокоителем он - Мишка, гордый и благородный, не помышляющий даже ни одной секундочки бросить эту, ставшую ему в одночасье чужой, женщину. В общем, герой и даже рыцарь.
"Нет, конечно, где-то бродит неприкаянно та, которая поймёт и оценит мою нежную душу", - говорил Мишка, трагически закатывал огромные, красивые глаза, мелко потрясывал руками в искреннем волнении и сопел,будто еле-еле,из последних сил сдерживал предательские слёзы. Бабоньки завороженно слушали, мокрели глазами, всхлипывали и принимались строить планы по приручению и осчастливливанию этого симпатичного полу-холостяка. С этого самого момента уже не Мишка, а они принимались за дело со всеми вытекающими отсюда последствиями, а ему только и оставалось - грустно вздыхать и позволять себя любить трепетно и нежно, нежно и трепетно. И осторожно. Чтобы ничем не задеть тонких струн...
Мишкино обаяние было всеобъемлющим. Когда наш институтский оперотряд дежурил на праздниках у синагоги, Мишка являлся с гитарой и собирал вокруг себя толпы почитателей, распевая громким, чистым голосом еврейские зажигательные песни. Народ его ждал, народ радовался и весело отплясывал под Мишкины гитарные переборы. Совсем русский парень Мишка Скворцов. Правда, у синагоги он, приставая к очередной красотке, представлялся Скварцманом и никак иначе. Мне всегда казалось, что завоёвывать сердца было его предназначением. До сих пор не могу представить себе ни одного Мишкиного врага. Ну, разве что преподаватели, на которых его силы не действовали совершенно.
2. Бензоколонка
Мишку с позором изгнали из института за какую-то с нашей точки зрения совершенно невинную выходку, и он не на шутку заскучал. И так уж сказалась в нём эта самая тоска, что в один прекрасный день он совершенно неожиданно для нас вдруг решил поработать.
Устроился наш "Чарльд Гародьд" на бензоколонку недалеко от своего дома. Мы принялись навещать его, чтобы хоть как-то утешить и приободрить. Работа у Мишки была не пыльная - сиди себе и дави на кнопочки в нужном порядке. На его рабочем месте стоял махонький пультик, на кнопочках - цифирки, а на нижней, самой большой кнопочке - таинственная надпись: "П->Х"... Причем, надпись фабричная. Мишка быстро освоился в своём нехитром хозяйстве, а поскольку был ленив и хитёр не менее Тома Сойера и все томовы приёмчики знал преотлично, быстро приспособил к работе и нас - своих посетителей и посетительниц. А заодно научил присказке, которой следовало тихо сопровождать каждый отпуск бензина и который навязчиво напрашивался. "Пшёл на Ххх..." - говорил Мишка. «Пшёл на Ххх..." - стали говорить вслед за ним и мы- его верные ученики.
И так уж Мишка привык к этому, что даже в присутствии проверяющего начальства однажды высказался. А начальство не поняло, приняло на свой счёт, оскорбилось и стало угрожать, что уберёт Мишку с хлебного места чистить сортиры и другие отхожие места... Долго потом Мишка оправдывался и всё кричал нечего, мол, на кнопочках разную ерундовину писать. Всё равно его наказали и лишили премии.
Мишка тогда с горя канистру бензина на канистру шампанского сменял на рядом располагавшемся винном комбинате, водкой разбавил и напился до поросячьего визга.
Приехали мы за ним, чтобы домой доставить, а он сидит, столовой ложкой в стакане помешивает и с пузырьками шампанскими переругивается. Не нравились они ему почему-то. И так он на пузырьки в итоге разозлился, что зарёкся на будущее менять бензин на шампуньское и другие пузырико-содержащие напитки.
С тех пор он бензин только на полусухое менял. Или полусладкое, если очень попросить. Мы и в походы так ходили - с канистрами. В одной - белое, в другой - красное.
И я с тех самых пор почему-то тоже шампанское невзлюбила и пью его только в «обезгаженном» виде. Наверное, в память о Мишке, вернее, в память о памяти о нём. Потому что Мишка жив, здоров, всё так же красив, только мужественно полысел и раздался вширь, что никак не повредило его обаянию.
Я нашла его недавно - через много-много лет после последней встречи. Просто нашла. Мы не общаемся, но сама мысль о том, что он есть где-то совсем рядом, отчего-то меня радует. Мишка, здоровья тебе!
3. Гранатовый сок
Мишка завербовался на лето в лодочники. На станцию, что прилепилась на узеньком песчаном берегу Серебрянно-Виноградных прудов в Измайлово. Теперь прудов тех то ли нет вовсе, то ли спущены для чистки, не знаю точно, давненько не бывала я в тех "далёких" краях, до коих ехать мне минут сорок на трамвае. В самом центре огромного пруда на круглом, высоком острове стоит черно-золотой монастырь. Картина замечательной красоты. Особенно на закате.
В тот год я как раз перешла на работу в архитектурный институт, но ежевечерне, сразу после трудов праведных пилила на метро и троллейбусе номер двадцать два до огороженного металлической сеткой пляжа. Съезжались многочисленные старинные друзья. Мы купались, ловили последние вечерние лучи летнего московского солнца, резались в карты, пили лёгкое вино, смеялись беспричинно и вообще вели совершенно бесшабашный образ жизни.
Мишка тогда вдруг посерьёзнел и стал ухаживать за моей сестрой. Она в то время как раз осваивала скромный образ жизни и требовала моего постоянного присутствия для поддержки нового жизненного начинания. Роль дуэньи меня совсем не радовала, но ради Мишки я была готова и не на такие жертвы.
Неподалёку от пляжа – на улице Первомайской открылся тогда один из первых в Москве коктейль-баров. До сих пор помню, как это было вкусно: смесь мороженного, шампанского, вишнёвого ликёра, шоколадной крошки, а ещё - вишенки из большой банки, издававшей такой запах, что меня приходилось оттаскивать от прилавка. Я позорила своим неприличным поведением всю компанию, закатывая глазки и втягивая в себя аромат вишни в собственном соку, от которого млею по сию пору.
Всё это захрумкивалось жарённым миндалём, порой таким горьким, что приходилось запивать его лимонадом прямо из бутылки, специально припасённой для такого случая.
Мы заваливались в крохотный чистенький бар всем гуртом - шумные, задиристые, весёлые и быстро поглощали чуть не весь ассортимент заведения, вовсе не рассчитанного на столь массовые посещения. Пили мы коктейли разной степени тяжести, и всем было хорошо и даже замечательно хорошо.
В один из таких вечеров бар оказался закрытым, и мы поплелись в ближайший магазин, чтобы выпить соку. Сок в том магазине всегда был выдающегося качества – холодный, свежий, крепкий - настоящий, то есть неразбавленный. Говорили, что его привозил прямо с родины директор магазина - шикарный мужчина с пышными чёрными усами, бабник и балагур. Видимо, именно эта общая черта и сблизила его с нашим Мишкой, для которого директор оставлял по дружбе то несколько банок свежайшего, только что закатанного сока, то батончик колбаски, то ещё что-нибудь вкусненькое.
На стойке овощного отдела стояло сразу два агрегата с тремя огромными колбами в каждом. В нижней части колб были приделаны маленькие краники. В сосудах, покрытых мелкими капельками испарины, хранились соки: яблочный, виноградный, яблочно-виноградный, сливовый с мякотью и без, абрикосовый и гранатовый.
Я обожала яблочно-виноградный, но, сама не знаю почему, в тот раз решила попробовать гранатовый. Он был редкостью и, скорее всего, мне просто захотелось испить дефицитного товару.
Сразу поняла - что-то не то. У сока был какой-то странный привкус. Лично мне неприятный. Я уж было хотела возмутиться, но постеснялась обидеть продавщицу и, подозвав Мишку, пожаловалась ему на некачественный сок.
- Не может быть! - ужасно удивился Мишка, - Тут всегда всё свежее.
- Сам попробуй!
Мишка попробовал. Он допил из моего стакана, купил себе второй, опорожнил его и задумался. Мы все поняли: что-то неладно в датском королевстве! Мишка посмотрел на нас задумчиво, купил третий стакан, и протянул на дегустацию парням. Они принялись пробовать, глубокомысленно чмокали, кивали головами, шушукались… После чего переглянулись и ушли за ведром!
Вскоре мы уже сидели на лавочках около Мишкиной станции и прихлёбывали молодое, терпкое, ароматное полусухое гранатовое вино. Оказывается, если знать, что именно ты пьёшь, то вкус напитка перестаёт казаться странным и неприятным. Ещё три дня мы пили вино по три копейки за стакан и радовались жизни. Потом в магазине поняли, что случилось странное, и сняли сок с продажи. Наверное, распробовали и сами выпили – дураков-то нету! А я потом очень много лет не пила гранатовое вино - ни молодого, ни старого. Не потому что не хотелось, а потому что такое нигде не продавалось.
4. Жара
Примерно через неделю на Москву обрушилась жара, и я решила, что в субботу отправлюсь к Мишке с самого утра. Часов в десять я, уже наплававшись вдоволь, улеглась на подстилочку, наказала Мишке приглядывать за моим бренным телом, блюсти честь и достоинство их хозяйки и беззаботно уснула, уткнувшись лбом в сложенные руки.
Мишка, учти, я тебя до сих пор не простила! И я ещё придумаю достойную месть! Бойся и трепещи!
Мишка увлёкся чем-то или кем-то и забыл обо мне напрочь! Я проснулась часа через три, когда приехавшие друзья растолкали меня, обгоревшую и уже почти растаявшую под солнцем, неожиданно ставшим вдруг южным и обжигающим. Меня привели в чувство, окунули в воду, кое-как охладили, покрыли толстым слоем купленного за углом кефира и оставили приходить в себя в тенёчке. Моя всегда белая-белая кожа на спине и задней стороне ног стала ярко, кирпично-ярко-красной и болела ужасно.
Игорь – большой, похожий на неуклюжего медведя, с круглым носом-картошкой и добрыми глазами человек, осторожно погрузил меня в свой жигулёнок и доставил домой. Мне было плохо. Родителей отбыли с утра пораньше на дачу и я упросила Игорька не бросать меня в жарком, болезненном одиночестве.
С Игорем я знакома была шапочно, знала только, что он человек приличный, хорошо воспитанный и пользуется уважением у всей, более хорошо с ним знакомой, братии. Игорь оказался и правда добр и сердоболен. Он сбегал в магазин, притащил пол-литровую банку сметаны и посоветовал мне ею хорошенько обмазаться. Но у меня просто не было на это сил.
- А ты не мог бы меня смазать? – необдуманно попросила я.
Игорь почему-то долго отказывался, чем привёл меня в совершеннейшее недоумение, но потом сдался.
Я лежала на животе, обхватив руками подушку, прикрытая ниже пояса тонким покрывалом, а он втирал в меня сметану мягкими, нежными движениями обеих рук. Как это могло случиться так быстро? Чувства накатили одновременно: ощутимое облегчение, замирающая боль и острое желание…
Желание, чтобы эти руки никогда не прекращали своего движения по моей спине, желания, чтобы они дотронулись до других частей моего тела, желание перевернуться на спину и подставить им вдруг заболевшую и опухшую грудь, почти болезненные спазмы, волнами поднимавшиеся от низа живота вверх до кончиков пальцев…
Наверное, у меня поднялась температура, или это были последствия солнечного удара, но вожделение, яростно охватившее всю меня, было таким сильным, что я застонала в голос. Вцепилась в подушку, зажмурилась до боли в глазах и почувствовала, что перестаю быть сама собой и превращаюсь в нечто, состоящее из одних только нервных окончаний. Обыкновенное наваждение на почве солнечного ожога.
Он - этот большой человек мужского пола - был чужим, совершенно чужим человеком, он мне никогда не нравился, как мужчина, совсем никак!
Он гладил меня, а я содрогалась и никак не могла успокоить тело, заставить его не реагировать, отстраниться, не могла и всё тут! Он, конечно, почувствовал это, потому что вдруг перевернул, приподнял и с размаху прижал к себе. Не знаю, когда уж он успел скинуть рубашку, но прикосновение болезненно напрягшихся сосков к колючим, жёстким завиткам на его груди было таким острым и прекрасным, что я чуть не потеряла сознание.
Я хотела его!
- Ты понимаешь, что происходит? - спросил он вдруг.
- Нет, - честно ответила я через силу, еле сдерживая сумасшедшее желание вжаться в него ещё сильнее и коснуться, наконец, губами его губ.
- Ты знаешь, что я тебя люблю? – снова спросил он.
- Нет, - я уже стонала в голос, так мне не хватало ласкающих прикосновений его удивительных рук.
- Я тебя люблю, - сказал он.
Господи, мне совершенно не нужны были никакие слова, мне нужен был он сам, его тело, его руки, его губы, но не слова, не слова, не слова!!!
- Я давно…, я давно…, ты такая красивая…, ты такая…, я обожаю тебя…, тело…, твоё тело.., грудь…, пальчики твои маленькие…, ты снишься мне…, я не могу без тебя…, жить не могу…, будь моей… - он лепетал что-то совершенно потерянно и беспомощно, он умолял, он просил… Жалкий, растерянный, слабый человечек огромного роста...
И я очнулась, и я увидела его, и я испугалась, и попыталась отстраниться. Чужой человек, совершенно чужой человек… И такой неприятный, слабый, безвольный, противный!!!
Схватила покрывало, обернула вокруг себя, и еле успела добежать до туалета. Меня мучительно вырвало. Он метался вокруг, причитал что-то, а я сквозь ускользающее сознание всё пыталась понять, что, почему, как случилось, что ещё несколько минут тому назад я всё бы отдала за счастье быть с ним, любить его, отдаваться ему, брать и дарить… так никогда и не смогла понять этого. Приступ? Какой, отчего и почему? Будто чем-то опоили.
Он остался и ухаживал за мной, как самый преданный друг. Мне было очень плохо, и он обтирал меня одеколоном и сметаной, поил водой, клал на лоб мокрое полотенце. Кажется, он был от этого счастлив. Кажется, он думал, что всё начинается или даже уже началось, и теперь исполняться его мечты. Ему не приходило в голову, что всё уже давно закончилось, закончилось сразу, закончилось так никогда и не начавшись…
Честное слово, я не знаю, что бы случилось между нами, если бы он тогда понял мои призывы и ответил на них так, как это сделал бы на его месте настоящий мужчина. Настоящий в тогдашнем понимании этого слова, конечно. Честное слово, не знаю, может быть, его поступок и был как раз поступком настоящего мужчины. Честное слово, я виню себя порой в том, что так и не смогла простить его за тот стыд, который испытываю до сих пор, вспоминая ощущения своего тела, потерявшего вдруг самоконтроль. И то, конечно, что его тело не отреагировало на моё так же страстно, отчаянно и бездумно… И за него мне тоже отчего-то стыдно. Почти как за поющих персонажей "Поля чудес", у которых нет ни слуха, ни голоса - фальшивят они, а стыдно мне.
Мы потом встречались несколько раз. Ходили в Малый театр на «Фёдора Иоановича», на выставки в разных музеях и фотобиенале. Мы даже стали любовниками и сделали это совершенно зря. Я всё ждала и надеялась, что вернётся то чувство, тот позыв, то желание, та дрожь, то вожделение… Ничего этого не случилось… И, наверное, уже не могло случиться. Мы расстались. Без слёз, истерик и взаимных претензий. Во всяком случае, я не испытывала никаких сожалений. А он… Он звонил, суетился, надеялся на что-то…
Я знаю, что Игорь женился через несколько лет на девушке по имени Настя, и Настей зовут первую из его дочерей.
Мне приятно думать, что обе эти Насти – дань памяти обо мне. Мне больно думать, что всё могло быть совершенно иначе… Мне мучительно думать, что все ошибки, совершённые мною в молодости, обязательно ещё много раз отзовутся в моей жизни будущей.
6. Головешка
На следующий день оказалось, что я не могу сидеть. Совсем! Ноги горели, зудели и болели так сильно, что присев только на секундочку, я подскочила и зашипела, еле сдерживая грубые ругательства.
Работать весь день стоя, было немыслимо, и я отправилась в руководителю группы отпрашиваться...
- Евгений Фёдорович, можно мне уйти? - говорю я и встречаюсь со взглядом темно-серых холодных глаз.
- Чего случилось-то? - он откидывается на спинку стула и принимается крутить между пальцами карандаш.
- Понимаете, я обгорела и не могу сидеть... - мне ужасно стыдно... Всё-таки он - мужчина...
- Ты чего голая, что ли загорала? - глаза моего начальника разом вспыхнули и загорелись не детским любопытством.
- Нет..., не голая, с чего вы взяли?
- Лично я сижу на заднице и она у меня пока ещё никогда не обгорала! - он будто диагноз мне ставит - сощурился, пальцами трещит...
- Но не только ведь на заднице, - окончательно теряюсь я, - и на ногах тоже.
- Неужели? - вопрошает он и я совершенно теряюсь. Что отвечать-то?
- Ну! Я жду ответа!
Вот я с испугу и села на стул. И вскочила, чуть не заорав от боли. Кажется, он понял в чём дело, ведь не зря же так внимательно вглядывался.
- Я не могу тебя отпустить! Я не уверен, что ты меня не обманываешь!
Я встала к нему спиной и задрала платье повыше. А, чтобы ему было лучше видно, ещё и выпятила попу, присогнувшись вперёд.
- Ну как? - спросила я, поворотив к нему голову. - Теперь верите? Или потрогаете?
Он почему-то побледнел и зажмурился. Неужели у меня такая уж ужасная попа, - подумала вдруг я и разогнулась, опустив подол платья. Евгений Фёдорович нервно потёр ладошку о ладошку, гыкнул громко, откашлялся, погладил зачем-то столешницу и тихо сказал: "Даю два отгула. Если не поправишься, позвони мне, я ещё парочку дней оформлю."
- Спасибо, - сказала я, - и навещать меня не надо!
До сих пор не пойму, зачем я это... Он, кажется, и не собирался...
Но самое странное, что не было никаких последствий... Даже наоборот - с тех самых пор установились у нас с Евгением Фёдоровичем очень даже дружественные отношения.
Два дня я валялась дома на животе и страдала. Два дня меня навещали сердобольные друзья. Они приносили мне всякие вкусности и полезности, а потом, скорчив на прощание скорбные мины, уходили, чтобы посидеть и попить лимонада и пива в скверике под моим окном и всласть поржать над моим горем.
Грустно осознавать, что если бы я тогда не обгорела, то так и не узнала бы как любят меня друзья. Они не оставили ни одной моей косточки не перемытой. Они обсудили всю мою жизнь, поступки, слова и мысли, они удостоили вниманием всех моих любовников, о которых знали или догадывались, они... оторвались по полной программе!
А главное, они делали всё это так громко, что я слышала почти каждое их слово. Тогда-то я и почувствовала себя самой настоящей головёшкой...
Но на третий день ко мне вернулась сообразительность и я вдруг поняла, что мои друзья не сказали обо мне ничего плохого, ничего такого, чего я не знала бы о себе сама, ничего такого, что могло бы меня обидеть или задеть...
С тех пор я живу в уверенности, что у меня есть замечательные друзья. Они так меня любят, что даже когда я болею и не могу проводить с ними время, думают обо мне, жалеют и заботятся. Ну не дурочка ли я? Тем более, что тех друзей уже давно нет рядом, а имена некоторых мне ни за что уже и не вспомнить.
7. Беда
Сестра забеременела. Она была этому рада, а вот Мишка… По его лицу ничего нельзя было понять. Вроде бы он не был против, но и особой радости не выказывал. Буська плохо себя чувствовала, у неё болел живот и подкатывала тошнота. Мишка трогательно о ней заботился, носил водичку, катал в лодочке и строго следил, чтобы она не забывала раскрывать над собой зонтик.
Буська не была мне сестрой. Она была больше, чем сестра. "Внучка лучшей подруги моей бабушки" - вот так сложно мне следовало бы её называть. Но, согласитесь, "сестра" - звучит намного лучше. Буська стала первой маленькой девочкой, которой разрешили подержать меня на ручках. Тогда во мне было всего-то около трёх килограмм веса...
Буська хотела замуж. Давно. Кажется, всегда. Она была такая домашняя, хозяйственная, она хотела настоящую семью, детей, уютный дом с большой кухней и вагоном моющих средств, чтобы блюсти идеальный порядок. Ей было совершенно необходимо заботиться о ком-то, любить кого-то, вкладывать душу... Это со всей очевидностью отражалось на её лице и незамедлительно отпугивало мужиков.
Буська была с моей точки зрения удивительной красавицей – огромные шоколадного цвета глаза, длинные чёрные ресница, маленький прямой носик, «гитарная» фигурка с широкими крепкими бёдрами и тонкой гибкой талией. Бархатная, чуть смуглая кожа, нежный румянец на высоких скулах, тонкие пальчики... Мечта! Только вот чья?
Мужчины точно улавливали её бескорыстное желание дарить любовь и пользовались ею без всякого зазрения совести. Она умела любить всякого, в ком только могла увидеть своего гипотетического супруга и всякий раз с уверенной надеждой кидалась в новый роман. Я ничего не могла с ней поделать. Даже моя наивность не была столь вопиющей, чтобы не понимать - она ведёт себя как-то не так, мужчины не любят доступность и влюбчивость, они наоборот обожают стервозность и высокомерие, их пугают проявления непонятного им участия и самой обыкновенной доброты. Эти качества - столь редкие - не воспринимались адекватно, но наоборот – как проявления изощренного лицемерия и лисьей хитрости. Буська этого понять никак не могла.
Очередная влюблённость - на этот раз в Мишку - тоже не могла окончиться ничем хорошим, хотя поначалу мне и казалось, что он сможет понять и оценить её замечательные внешние и главное – внутренние качества.
Целых две недели мы с сестрой радовались её беременности, но вдруг всё стало сразу плохо. У неё началось кровотечение и резко усилились боли. Буська побежала ко врачу. В платной поликлинике ей сделали ультразвук, общупали и сказали, что нет ничего страшного. Анализ мочи был каким-то странным, но и это не вызвало у пожилой врачихи никаких опасений. А через два дня Буську отвезли в больницу. Она позвонила мне за час до того, как потеряла сознание и, ужасно вскрикивая от боли, всё спрашивала: «Тася, Тася, что со мной, я умираю, да?» Скорая помощь приехала быстро, и её успели вовремя прооперировать. Это была внематочная беременность.
Она потом долго лечилась. Начался спаечный процесс, ей угрожало бесплодие… Бедная, бедная моя Любаша… Врач, лечивший её, сказал, что далеко не все внематочные беременности случаются по вине матери. Оказывается, может быть виноват слабый сперматозоид, оплодотворивший яйцеклетку. Не знаю, может быть, он просто пытался так её успокоить.
Я убедила её ничего не говорить Мишке. Он тогда здорово за неё переживал. Но недолго. Буська стала его бояться, убедив себя в том, что именно он – виновник её беды, и они вскоре разбежались. А жаль… Красивая была пара. Очень красивая.
8. Так не бывает, я точно это знаю!
Когда мне было четырнадцать, а Любаше восемнадцать, она сказала однажды: «Я хочу выйти замуж за высокого, красивого блондина. И, чтобы он был переводчиком». Мы сидели на высоком берегу нашей дачной речки, которую в зависимости от любви, или нелюбви называли кто Македонкой, кто Закедонкой, а особенно враждебно настроенные – Переплюйкой.
- Высокого и красивого! - рассмеялась я. - Так он тебя и ждёт.
А я ведь позавидовала тогда этой её мечте. Вот и принялась хихикать. Из вредности.
- Мало ли, чего ты хочешь, - говорила я Буське, которая тогда ещё не была Буськой, - разве можно так мечтать – высокий и красивый переводчик… Ха-ха!
Прошло много лет. Любаша, уже ставшая Буськой, устроилась работать в ЦИАМ - институт совсем рядом с моим домом, и мы стали с ней видеться чуть ли не каждый день.
Отлично помню окончание её первого рабочего дня.
- Я его ненавижу, я его ненавижу, я его ненавижу, - как заведённая причитает Буська, размахивая перед моим лицом маленьким смуглым кулачком.
- Кого? – не понимаю я.
- Представляешь, меня посадили прямо перед каким-то идиотом, он пялится на меня и всё время кривится, как будто ему противно на меня смотреть.
- Да брось ты! Почему это ему может быть противно?
- Не знаю, не знаю, не знаю!!! Он меня сразу возненавидел, я же чувствую! Сидит, смотрит и губки подживает презрительно. Ужжжжасно противный типчик!
- Тебе показалось, наверное.
- Да, нет же! Сама посмотри!
- Куда?!!
Мы как раз проходим мимо опорного пункта милиции, рядом с дверьми которого стоит группа мужчин с красными повязками на рукавах.
- На кого смотреть? – недоумеваю я.
- Да вон же – крайний справа.
Я вглядываюсь и вижу… мужчину Буськиной мечты – высокий, красивый, косая сажень в плечах, большие пронзительно-голубые глаза, усики… Только эти усики были в нём неприятны. Они ему не шли.
- А он кто? – спрашиваю я, точно зная ответ.
- Переводчик. У нас в отделе все либо переводчики, либо архивисты.
- Ага! – говорю я и начинаю смеяться. Как же я тогда смеялась - до истерики. А Любаша злилась и никак не могла понять, что это так меня развеселило. А я смеялась и прикидывала, что дарить им свадьбу. Честное слово!
Нет, я понимаю, что так не бывает, что так просто не может быть, потому что не может быть никогда… Я понимала это тогда и понимаю сейчас. Сейчас, когда их дочери уже восемнадцать… Так, конечно, не бывает, но иногда всё же случается. Самое смешное, что сама Буська совершенно не помнит того разговора у речки и не верит, что он вообще был. Она не верит, а я обижаюсь. Глупо мне не верить, я всегда говорю только правду.
А дочка у них – красавица. Вылитая в отца так точно, что сомнение может вызвать только личность матери, но никак не его.