Там, на холме под солнцем глава вторая

Глава вторая
АРБАТСКОЕ СОЖАЛЕНИЕ




     Поезд пришел в Москву  поздним июльским вечером.  На платформе Курского вокзала, влажной после короткого дождя, нас встретил мой старинный школьный приятель Женька Маничев. Высокий, стройный, в модных голубых джинсах, столичный житель, Женька легко подхватил мой чемодан и поволок нас к остановке трамвая. Ехали «двойкой» в Лефортово, где находился студенческий городок МЭИ.  Женька привез нас в «общагу» теплоэнергетического факультета.  Большая, метров двадцать, комната с четырьмя железными кроватями по причине летних каникул оказалась совершенно свободна. Здесь мы и заночевали, по-взрослому предварительно распив бутылочку «хереса» за встречу. А на утро пошли «сдаваться», так галантно и лаконично Сашка Лазарев назвал процедуру подачи вступительных заявлений и документов.
      Все трое подаем на теплоэнергетический, по женькиной «наводке», разумеется. Более модным считается РТФ - радиотехнический факультет, но мы решили на «теплофизику». Ближе к техникумовской специальности да и конкурс пониже. Впрочем, относительно конкурса у меня лично особых сомнений не было. Во-первых, как «краснодипломщики», мы сдаем только профильный экзамен - математику, правда, устно и письменно и надо на «отлично», иначе полный набор вступительных экзаменов. Во-вторых, не знаю как мои приятели, а я считал свою подготовку отменной, во всяком случае, присланные Женькой типовые вступительные задачи из учебника Выгодского, решал с закрытыми глазами. Одним словом, документы приняты, мы официально допущены к экзаменам, на время экзаменов официально определены в студенческую «общагу». До первого экзамена еще есть пара дней на подготовку. Мои техникумовские приятели, Виктор и Саша, грызут гранит науки, а мы с Женькой идем на футбол. В конце концов «я приехал в Москву жить», а вовсе не за дипломом. Боже мой, сколько раз еще эта легкомысленная формула подводила меня в течение шести  лет моей московской жизни, но сейчас я живу по ней.

      На столичном стадионе «Динамо» играют московские «Динамо» и «Спартак». Разумеется, я болею за «Динамо», все-таки родной мне клуб, по боксу. Перед началом игры я загадываю: победит «Динамо» - я в институте. Динамо побеждает: два-один, голы забивают Гуцаев и Гусаров. Мы с Женькой счастливы, я так вообще на седьмом небе. Продираемся сквозь толпу к выходу со стадиона и горланим под звуки марша, несущиеся из динамиков, - «Эй, вратарь, готовься к бою...». Похоже, счастливы не только мы, ликуют тысячи динамовских болельщиков и даже буланые лошадки конной милиции, препровождающие нас от стадиона к метро, пританцовывают в такт маршевым аккордам.

    Письменную математику я сдаю на отлично. Еще пара дней и после устного экзамена мы вместе с Женькой едем домой, к родителям. Он и так уже на десять дней задержался в Москве, ждет меня. И вот тут первая осечка. На устном экзамене у меня формальная ошибка. Решая тригонометрическое уравнение, я забыл указать диапазон, в котором функция котангенса не существует. Чертова мелочь, я же прекрасно это знаю, но вердикт экзаменатора однозначен - четверка. Женька уезжает без меня, у него на исходе каникулы. Я остаюсь «сдаваться» по полной программе - еще сочинение и физика. Сочинение - плевое дело. Я выбираю свободную тему и пишу, что-то насчет фестиваля молодежи и студентов, который как раз в это время проходит «под безоблачно-голубым небом Софии». Полагаю, что мой вступительный опус, сдобренный мастерством начинающего литератора, вполне тянет на хорошую, политически выдержанную передовицу в «Комсомолке».
В результате - безоговорочная пятерка.   С физикой сложнее. Я почти не готовился к ней дома, настолько был уверен, что поступлю по «короткой» программе, поэтому в три отпущенных перед экзаменом дня, глотаю учебники физики, как сумасшедший. Увы, не помогло, самоуверенность наказана. Я прекрасно отвечаю на два теоретических вопроса, но задачу решаю нетрадиционно. Ответ верен, но путь не тот, так мне объясняет молодой экзаменатор. Я злюсь, спорю. Экзаменатор, похоже, сам немного растерян (ответ и, вправду, верный),  но его раздражает моя настырность. В результате - тройка. Это провал. Я выхожу с экзамена безумно расстроенный, и хотя средний бал у меня вполне проходной, душит чувство несправедливости и ненависти к молодому физику, только что опустившему меня ниже плинтуса.
      Мог ли я в тот момент знать, что именно этот молодой экзаменатор, аспирант кафедры Теоретических основ теплофизики, Володя Сасин, в качестве куратора набирает из «показавшихся» абитуриентов группу на безумно престижную и новую специальность - теоретическая теплофизика, и что он уже внес мою фамилию в список группы. Но пока я этого не знаю, и вместе со своими приятелями, Виктором и Сашей, несколько дней жду решения Приемной комиссии.

       Вот теперь все ясно. На стенде комиссии три списка и наши фамилии, к несчастью, разбросаны по всем трем. Я зачислен в группу «теплофизиков» и остаюсь в Москве. Виктор прошел на специальность промышленная теплоэнергетика и будет первые пару лет учиться в филиале МЭИ в Смоленске. Саша в третьем списке, он не прошел по конкурсу. Настроение у всех, понятно, разное, да и дороги теперь, похоже, тоже разные. Я уезжаю на пару дней домой, сняться с военного учета и окончательно собрать вещи для московской жизни. Витя сразу в Смоленск. А Саша, так уж получилось, через пару месяцев - в  сержантскую «учебку» где-то под Харьковом, а дальше  на два года в Чехословакию, так некстати случившуюся в том самом месяце наших общих московских надежд, в августе шестьдесят восьмого.

                А помните, и мы хотели,
                беспечность прошлую коря,
                все, что задумано в апреле,
                успеть к исходу сентября.

                А помните, как мы исправно,
                разыгрывая этот блиц,
                сверяли собственные планы
                с капелью и прилетом птиц.

                И полагали откровенно,
                что если с птицами начнем,
                то вместе с ними непременно
                все песни к осени споем.

                А помните, и мы хотели
                вот также синь подмять крылом...
                ................................................
                До новой мартовской капели
                все то, что вместе не сумели,
                даст Бог, мы порознь допоем.       

             Я живу в том же общежитии, что и во время сдачи экзаменов, даже комната на том же этаже. В комнате кроме меня еще трое: Сашка-маленький из приволжского городка Камышина и двое тихих ребят из Узбекистана, принятые в институт по национальной квоте, «шашлыки», как их зовет Сашка-маленький. В группе народ поинтересней, большей частью москвичи с хорошими аттестатами и вступительными баллами. Есть, также как и я, пара-тройка иногородних, общежитских. Среди них Саша Хаустов, рослый мальчик из Баку, почти земляк, и Гена Котенев из Тамбова. Мы симпатизируем друг другу.  В первые недели в группе - притирка. Народ, в основном, со школьной скамьи, без опыта студенческой жизни и традиций. На этом фоне мой техникумовский опыт вне конкуренции. Мне действительно легко. Легко учиться, конспектировать, сдавать «лабораторки» и зачеты. Я это уже проходил. К тому же и специальные предметы на факультете близки к техникумовской программе. Вот и славненько. Я ведь с самого начала решил, что «еду в Москву жить», а высшее образование это так, попутно.
      Первым делом театры. Набор ошеломляющий - от «Большого» до «Оперетты».  Имена звездные и «живьем» - от официально поименованных кумиров - мхатовки Дорониной и маяковца Лазарева,  до  маргиналов «Современника» и «Таганки». Правда, с билетами не всегда везет да и с деньгами «напряг», но у меня есть приятель Гена Котенев, страстный театрал и «проходимец», в том смысле, что обладает удивительным умением пройти в любую, даже самую защищенную театральную дверь, включая кулисы и гримерные. Чего только мы не смотрим с Геной в нашу первую московскую зиму, на каких только приставных стульях и галерках не обитаем. Еще - ни марков захаровых, ни виктюков, ни ленкомовцев Караченцева и Чуриковой. Миром правят Симонов и Завадский, Гончаров и  Любимов, Высоцкий в «Я пришел дать вам волю» и Нина Дробышева в «Эдит Пиаф» - знаменитом спектакле в фойе театра «Моссовета». Жаль, что в «Политехническом» больше нет зимних поэтических вечеров, когда «по снегу фары шипят яичницей». Опоздал я на пару-тройку лет в столицу. Знаменитая оттепель, сменилась вполне стабильным и отранжированным брежневским межсезоньем.

      Между тем «созидательная творческая энергия» требует выхода. Гена, также, как и я, играет на гитаре, и также привез свою «семиструнку» из дома в московскую «общагу». По вечерам в комнате отдыха мы дуэтом и соло радуем сокурсников и другой общежитский народ своими мелодикломациями. Гена специализируется на шлягерах, типа «Льет ли теплый дождь...», я все больше - на Высоцком, Окуджаве, Визборе, иногда показываю свои вещи. Публика, может, и не взыскательна, но тонко реагирует на фальшь и маленькие удачи. Увы, мои баллады и серьезные стихо-мелодические раздумья пока явно уступают мастерству поименованных выше мэтров. Зато неожиданно для меня народу легла на слух моя шуточная «дурашка» на три куплета и четыре аккорда:

                ...Ты не пришла - мне обидно до слез.
                Снова я не был принят всерьез.
                Плакали наши билеты в кино,
                только, как видно, тебе все равно...

         Через неделю ее гундосит половина студенческого населения МЭИ, девчонки просят автора «списать слова». Автор не против, тем более, что он теперь желанный гость в любом общежитском застолье, а за добро надо платить добром.  В одном из таких предновогодних застолий я, Гена и наш одногруппник Сережа Бескоровайный знакомимся с ребятами с факультетского СТЭМа - студенческого театра эстрадных миниатюр. Ребята постарше нас, третий-четвертый курс. Они безумно популярны и знамениты не только в МЭИ, но и во всем московском межвузовском пространстве. Их стэмовские спектакли идут на ура, и конкурент у них в стране один - СТЭМ авиационного института, да и то только потому, что «у них там, в МАИ, есть толковый мужик, Мишка Задорнов, который пишет для них мировые тексты».

   - Так что, если хотите, - предложили нам стэмовцы, - приходите на репетицию, а там посмотрим, может сгодитесь.

   Мы втроем, конечно, «за». Но сперва надо было сдать первую зимнюю сессию.
       Говорят, первая экзаменационная сессия самая страшная. Так, наверное, и есть. Первые полгода в институте в режиме  резко отличном от школьного, как нигде проявляют волю, способности, характер молодого человека. Пришелся ко двору - идем дальше, нет - значит, вот он, порог. Жестко, но справедливо, по крайней мере у нас, в МЭИ. У меня проблем не было. Сессию сдал почти отлично: одна четверка по «начерталке», остальные пятерки.

      На короткие зимние каникулы полетел домой один. Мой земляк, школьный, а теперь и институтский друг Женька Маничев, собрался было со мной, да передумал. У него дама сердца из ближнего Подмосковья и он, кажется, серьезно подумывает о женитьбе. Во всяком случае эти каникулы он решил провести со своей подружкой и ее семейством в подмосковных Люберцах, так что куда серьезнее.
      Дома - без особых перемен. Родители, слава Богу, живы. Сестра, Жанна, заканчивает восьмой класс и на следующий год собирается поступать в медицинское училище. Сходил в техникум, встретился  со старыми школьными и техникумовскими друзьями, посидели, повспоминали. К сожалению, самых близких нет, кто в армии, кто съехал в другие края. Скучно. Взял билет и досрочно улетел в Москву. Мой дом теперь здесь.

       Женька женился в марте. Накануне он пришел ко мне в «общагу» и мы по полной программе оттянулись с ним кубинским ромом, этакий ритуал прощания с холостяцкой жизнью.  Женькина будущая жена, а пока невеста, Ольга, на третьем месяце. Дело житейское и для Женьки, как для человека чести, женитьба - вопрос решенный. Свадьбу «гуляли» в столовой ДК МЭИ.
    Вообще, для студенческой во всех ее ипостасях жизни, Московский Энергетический приспособлен идеально. Огромный студенческий городок, обрамленный Лефортовским валом, Красноказарменной и Энергетической улицами, - уникальное творение первого ректора МЭИ, супруги Маленкова, послесталинского вождя и руководителя страны. Госпожа Маленкова постаралась на славу - пять учебных корпусов, прекрасно спроектированных и оборудованных для учебного процесса, свой Дом культуры, спортивный комплекс со стадионом и плавательным бассейном, поликлиника, столовые, прачечные, бани и библиотеки. И это не считая вполне комфортных для своего времени общежитских корпусов и домов профессорско-преподавательского состава, рассчитанных на двадцать тысяч народонаселения. Много позже мне удалось побывать в классическом студенческом городке английского Оксфорда, потом поучиться в американском Принстоне.  Не берусь сравнивать комфортность  инфраструктуры, ландшафт и самое качество жилья знаменитых западных альма-матер, но студгородок МЭИ времен моего студенчества выглядел вполне достойно даже на этом фоне.
 
    Для студенческой свадьбы, женькино комсомольское обручение просто шикарно: больше сотни гостей, приличный стол, факультетский джаз-бэнд, прочувствованные тосты и подарки от друзей и общественности. Я тоже сказал несколько добрых слов на правах старинного друга, что-то о нерушимости и бесконечности нашей дружбы, порукой которой мощь и незыблемость кавказских вершин.
     Увы, жизнь неумолимо разводит нас, даже самых близких, по собственным клеткам «от некогда общего молока». Женька съезжает из «общаги» к жене, в подмосковные Люберцы, мы видимся все реже, разговоры ни о чем... Еще одна страница моего кавказского отрочества перевернута. Сколько еще таких невольных разлук и расставаний впереди. Но эта - одна из первых, и от того особенно горька.
                Ветрено,
                пасмурно,
                сыро -
                надо ж, как время течет.
                Было пернатых полмира,
                сделалось наперечет.
                Яблоня листья уронит.
                Солнце слетит на закат.
                Было друзей -
                не упомнить,
                Стало - двух-трех не сыскать.

      А на улице - конец мая шестьдесят девятого и первый год моего московского житья на исходе. Правда, впереди еще летняя сессия. У меня московская прописка, московский гонор и гардероб. У меня за окном весь этот город, а еще замечательный репертуар в СТЭМе, десятки новых интересных друзей, новые рифмованные тексты в записной книжке, и мне сегодня двадцать лет.  С утра я долго смотрю на себя в зеркало в общежитской умывалке. Боже мой, неужели мне двадцать? Ничего не изменилось, ни в бытие, ни в выражении лица, и только осознание некоего жизненного рубежа приятно щекочет нервы.
 
      Сессию я сдаю на отлично и теперь, с сентября, у меня повышенная стипендия - сорок три с половиной рубля. Приятно. А впереди два месяца каникул, и можно еще на месяц задержаться в Москве, подхалтурить в бригаде по ремонту «общаг», а можно вообще со стройотрядом податься за большой «деньгой» на сибирские стройки коммунизма, но я еду домой. Соскучился по дому, родителям. К тому же мы договорились с отцом о большом, транскавказском путешествии на его зеленом «запорожце», полученном от страны в качестве компенсации за утраченное на фронте здоровье.
     У нас восхитительный, продуманный в деталях двухнедельный вояж. Сперва по течению Кубани до Краснодара, дальше - на Тамань, к порту «Кавказ» и паромом через Керченский пролив в Крым. Отец давно хотел побывать в Керчи на горе Митридат, которую в сорок третьем штурмовал мой дед по отцовской линии Иван Ковалев, участник знаменитого Керченского десанта. А потом уже, с остановками где приглянется, вдоль всего кавказско-черноморского побережья страны: Анапа - Новороссийск - Туапсе - Сочи - Гагра - Гудаута, и дальше - Кутаиси, Тбилиси, Военно-грузинская дорога... 
     Как же мне нравилось вот так, вдвоем с отцом, колесить по узким, еще не ухоженным и не расчерченным меловой разметкой причерноморским асфальтам и проселкам, останавливаться на ночевку в прибрежных рыбацких поселках или прямо на пляже, не слишком заботясь об удобствах и лихих соседях. Мы купались, готовили нехитрую, купленную здесь же, на прибрежных привозах снедь, запивали ее сухим виноградным вином, а с утра опять в путь. И наше зеленое, горбатое чудовище, с тремя буквами «ЗАЗ» на капоте, натужно урча, временами попукивая и отбивая чечетку, упрямо наматывает на колеса серпантины горных подъемов и спусков, несет нас все дальше и дальше к радостям и открытиям очередного дня.
      Где-то уже за Гаграми, на очередной пляжной стоянке узнали от автотуристов из Грузии, что в долине Риони прошел сильный ливень, река снесла пару мостов и потому дорога на Кутаиси на три-четыре дня отрезана, до восстановления переправы. Решили несколько дней поколесить по округе. Съездили на озеро Рица, обследовали Пицунду с ее пляжными небоскребами и реликтовыми рощами. На третий день решили продолжить маршрут и нарвались на развороченный мост через Риони. Движение обещали открыть только завтра, поэтому решили заночевать в соседней деревушке Натахтари, кажется.  Вот так, просто, посредине чужой земли и языка, подъехали к деревенской закусочной, объяснили ее хозяину, Зурабу, в чем нужда. Зураб плохо говорил по-русски, точно не знаю кто он был, грузин, абхаз, да это и неважно. Важно то, что Зураб притащил из подсобки баранью тушку, бросил ее сверху на багажник, сел на переднее сиденье нашего «запора» рядом с отцом и сказал четыре коротких слова:
- Ко мне едем, да...

    Вечером в красивом, двухэтажном доме Зураба, над мутной по причине дождей рекой, был праздник по поводу русских гостей. Помимо многочисленного семейства Зураба, почтить русских гостей пришел его брат, и дядя брата, и свояк жены дяди брата, и еще с десяток соседей. И был шашлык, и было виноградное вино, и были песни, и был зажигательный танец горцев под бубен и гармошку. И все это для совсем незнакомых людей чужой крови и племени, волею обстоятельств  заброшенных в чужую, крохотную деревушку своей страны.  Что же за страна у нас была, и будет ли она когда-нибудь вновь? Не знаю.
     От той поры у меня в блокноте остались короткие наброски, которые потом стали циклом стихов из «кавказской тетради». 
 
                Уже сверкал гармони глянец,
                успели бубны расстараться.
                Но это был еще не танец,
                а лишь предощущенье танца.

                Уже на лицах цвел румянец
                и даже круг успел раздаться.
                Но это был еще не танец,
                а лишь предощущенье танца.

                Уже призывно щелкнул палец
                и кто-то в круг успел ворваться.
                Но это был еще не танец,
                а лишь предощущенье танца.

                Но вот пошли,
                пошли крылато,
                как будто заново рождаясь.
                Сперва чуть-чуть тяжеловато,
                потом земли едва касаясь,
                взмывая, как протуберанец,
                раскинув руки,
                в горле клекот...

                И это был уже не танец -
                предощущение полета.

     Утром мы уезжали из дома Зураба, нагруженные хачапури, фруктами и бутылями вина. Никакие отказы не действовали. Зураб вышел из машины у дверей своей закусочной и долго махал рукой нам вслед. А впереди у нас был еще красавец Тбилиси, и монастырь в Мцхете, на отвесной скале которого некогда рука комбинатора начертала: «Киса и Ося были здесь; и Крестовый перевал, окаймленный слева вершиной Казбека, справа - ущельем Дарьяла; и город Орджоникидзе, нынешний Владикавказ; и город Грозный, нынешний город Джохар, а точнее развалины города со старым и гордым крепостным казачьим именем - Грозная. И все это было в далекой, другой для этих мест и ее сегодняшних обитателей жизни...

      В Москву я вернулся в конце августа, за пару дней до начала нового учебного года.  Меня и еще одного из моих сокурсников, Сашку Батенина, сразу же пригласили в деканат, где декан и председатель факультетского студсовета в процессе очень доверительной беседы предложили нам вдвоем разделить студенческий кров с иностранцами. Была такая практика в советской высшей школе - иностранных студентов с целью совершенствования языка и привития им наших культурных традиций, а также идеологических ценностей, селили вперемешку с русскими, разумеется, морально выдержанными, студентами. Одним словом - воспитание культурной средой. Мы с Сашкой были, по мнению факультетской общественности, морально выдержанными, я, к тому же, еще и круглый отличник, вот нам и подкинули общественно-политическую нагрузку. Мы  не возражали, даже наоборот.
      На курсе было много иностранцев: социалистические венгры, немцы и поляки, развивающиеся ливанцы, алжирцы и даже кенийцы. Но кенийцы это уж слишком, а вот с алжирцами Абдль-Кадаром Бенгази и Буалемом Мири разделить кров студенческой «общаги» мы не возражали.  Кадар и Буалем в целом оказались очень неплохими ребятами. Оба они были из алжирского города Орана, что-то, по их словам, вроде нашего Ленинграда - вторая столица страны. Оба из многодетных семей арабских состоятельных торговцев, призванных первым алжирским президентом Хуари Бумедьеном послужить культурной и технической независимости молодого африканского государства.  Оба учились и воспитывались во французской, еще колониальной, культурной традиции: язык, литература, современная музыка. Оба на летние и зимние каникулы летали домой через Париж и везли оттуда в вакуумированную Москву джинсы «Ли», глянцевые цветные журналы «Пари Матч» и совершенно шикарно оформленные альбомы французских шансонье - Адамо, Массиаса, Далиды, Азнавура.
       Разумеется, взаимопроникновение культур было у нас паритетным: мы с Сашкой щеголяли в индиговой «джинсе» и могли вполне достойно подтянуть Сальваторе Адамо на французском «Тум ба ла нежу». Наши алжирские коллеги ни в чем не уступали старшим русским братьям в дегустации дешевых портвейнов и изяществе непарламентской речи. 
     Правда, случались и серьезные споры. Как-то Буалем привез журнал с фоторепортажем из 68-го со студенческих, конбендитовских баррикад Парижа.   Признаюсь, я мало что тогда понимал в смысле и идеях студенческих заварух, гулявших по Западной Европе конца шестидесятых. Но цветные фотографии горящих на парижских мостовых автомобилей, и окровавленные рожи молодых повстанцев мне не понравились. Помню, я тогда так и сказал:
- С жиру бесятся, уроды. Их бы к нам в колхоз, на картошку...
 
     Как ни странно, с этим тезисом, после недолгих препирательств, согласились даже алжирцы. Одним словом, я и, вправду, по тем временам был морально выдержанным и беззаветно воспитанным в духе. Работала система, хорошо работала, ненавязчиво и точно.

     Впрочем, что-то уже начинало в ней сбоить. Пока еще робко,
предельно осмысленно, так что это и не сбои вовсе, а выверенная политика, но все-таки начинало. В начале семидесятых «Иностранная литература» ошарашила читателей плеядой западных литературных имен: Ирвинг Шоу, Франсуаза Саган, Сомерсет Моэм. Отдельными книжками вышли «Кентавр» Апдайка и «Над пропастью во ржи» Селенджера. Журнал «Москва» напечатал «Мастера и Маргариту», «Новый мир» порадовал прозой Михаила Анчарова. Какая уж тут скука. Я зачитывался «Иностранкой», буквально балдел, погружаясь в роскошество булгаковской прозы. А еще васильевские «Зори здесь тихие» на Таганке, «Трамвай-желание» Теннеси Уильямса на «Маяковке». А еще - Федерико Феллини, Френсис Коппола, Сергей Герасимов - на киноэкране...          

    Сегодня, перелистывая свои старые студенческие записные книжки того времени, я с удовольствием нахожу отклики тех давних душевных состояний и в собственных реминисценциях, наивные сколы с неожиданно открывшихся мне Цветаевой и Мандельштама.

                ... Дождь правил балом капель на стекле
                по поводу коронованья тлена.
                Бал затянулся, но на всей земле
                ничто не предвещало перемены...

         Или вот этот незатейливый не то гибрид, не то парафраз даже не знаю с кого - не то с Вознесенского, не то с Пастернака:
               
                ... Смешно сказать - хотим к теплу,
                но в нас фатально
                мрет, как бациллы на свету
                сентиментальность.
                И мне,
                тебе,
                нам всем во мгле
                какое дело? -
                «Свеча горела на столе»,
                а, может, вовсе, не горела...
   
     Впрочем, стихи, а уж тем более достойная лирика, писались мною в те времена не часто. Все больше - смешные тексты для стэмовских миниатюр,  да еще песенные тексты для гитары. Где-то в канун летней сессии на втором курсе факультетский комитет комсомола объявил о формировании Студенческого строительного отряда - ССО, как тогда это называлось в аббревиатуре , которому предстояло летом поехать в Якутию, на строительство Вилюйской ГЭС.  Не какое-нибудь Подмосковье, и даже не Целина, а настоящее алмазное заполярье. Ажиотаж и желающих было море, мест - всего полторы сотни. Разумеется, приоритет отдавался активистам и отличникам. Если по отличникам я проходил, то по комсомольским активистам - у меня было не очень. Выручило участие в СТЭМе. Часть нашего коллектива комсомольские вожди решили включить в отряд, ибо не только строить ехали, но и нести культуру в массы.  СТЭМу было поручено подготовить ударную самодеятельную программу, с которой не стыдно показаться перед передовиками, как на алмазных копях Мирного, так и на золотых приисках Алдана.  Потребовалась отрядная песня, этакий идеологически выдержанный гимн ССО. Мне предложили написать текст, а музыку должен был обеспечить профессионал, руководитель институтского ансамбля «Гармония», композитор Песков. Между прочим, «Гармония» и, вправду, была классным коллективом, достаточно назвать имя ее тогдашнего солиста Рината Ибрагимова. Но что-то у нас с Песковым не заладилось. Мне не очень нравилась академичность его музыки, какой-то пресный марш получался. Я рискнул показать худсовету свой, гитарный вариант. После пары мелких идеологических правок, и текст и музыка прошли на ура.
               
                Такой уж мы народ,
                что мало нам хлопот
                и суеты обычных будней шумных.
                Наверно, от того
                на форму ССО
                меняем мы парадные костюмы.

                И так заведено -
                студентам все равно
                куда бы нас не позвала работа -
                Алтай или Алдан,
                Тюмень и Магадан -
                готовы мы отправиться в два счета.

                И нам не привыкать
                ночей не досыпать
                и все отдать для дела беззаветно,
                чтоб разбудить тайгу,
                чтоб выстоять в пургу,
                чтоб след свой
                врезать в землю позаметней.

    Пафос сочинения был отмечен на самом высоком уровне. Сначала этот текст с нотами напечатала институтская многотиражка. Через пару недель миллионным тиражом перепечатал «Московский комсомолец», тот самый, знаменитый в новейшей истории желтизной физиономии гусевский «МК». Правда, в те времена «МК» был исключительно идеологическим, а не бульварно-рейтинговым изданием, второй, после «Комсомолки» молодежной газетой страны, и публикация в нем делала автора почти знаменитым. Я и стал почти знаменит: интервью в молодежных газетах, на радио «Юность», первые писательские гонорары. Из далекого Хабаровска почтой пришла местная краевая газета, в которой в рубрике «В отрядах рождаются песни» были напечатаны мои стихи. Одним словом, я попал, или почти попал в «обойму». Даже мои робкие признания на радио о том, что у сибирских костров народ все же предпочтет петь не мою «агитку», а Визбора и Окуджаву, были откомментированы газетчиками в духе «врожденной скромности автора».
            
    Удивительно работала система, и память у нее была не на три дня. Говорю это потому, что когда почти десятью годами позже, в конце семидесятых,  я предложил в «Студенческий меридиан» свои «Одиннадцать страниц из дневника» -  небольшую поэму-хронику студенческого отряда, написанную по мотивам того стройотрядовского лета, Главный редактор журнала вспомнил и мое имя, и мой «Гимн ССО», словно это было вчера...

      Моя популярность сочинителя добавила внимания к моей персоне со стороны женского пола. Собственно, на отсутствие такого внимания и прежде нельзя было пожаловаться. Но тут уж как-то особенно, подходили самые юные и блистательные, просили автограф или списать слова на память. Лариса Калитаева принесла мне, как мэтру (подумать только), текст своего коротенького стихотворения «под Цветаеву», что-то в духе «мой милый, что тебе я сделала». Стихи, к несчастью, были слабы, а вот девчонка замечательная, красивая, умная, с ней было безумно интересно. Роман развивался не скажу бурно, просто с фантастической скоростью. К сожалению, мешали экзамены, и ей и мне надо было сдавать летнюю сессию. К тому же, если для меня это была уже четвертая сессия, то для Ларисы - только вторая, она училась на первом курсе. Но вот экзамены позади, и еще есть несколько дней до моего отъезда со стройотрядом в Сибирь, и есть деньги в кармане - родители прислали сто рублей ко дню рождения, и лето восходит в зенит своей тополиной заметью, и мы с Лариской летим в Ленинград, в город белых июньских ночей и моей давней мечты.
     В Питер мы прилетели на пару дней, не думая особенно о ночлеге и о том, за чем летим. Нам безумно повезло, была суббота, 27 июня семидесятого года, и город праздновал свой первый в истории «День Алых парусов». Ах, как же восхитителен был этот город, его дворцы и парки, колоннады и улицы, ограды и шпили. Всю ночь мы бродили по его набережным, переполненным выпускниками школ и студентами, наблюдали парад алопарусных каравелл на Неве и блистательный фейерверк на стрелке Васильевского, отражения крыльев разведенных мостов в гулкой поверхности реки и тихое свечение полумрака белой ночи, отраженное в мраморе статуй Летнего сада. Помнится, в какой-то момент мне вдруг неожиданно подумалось - «Господи, как же славно жить в этом городе и писать для него...».
       Вечером следующего дня мы улетели в Москву. От той первой встречи с Питером и моего короткого романа с Ларисой осталось несколько строк, написанных, правда, несколько позже. Да и  сезон я тоже сменил, мне тогда казалось, что лирической фабуле сочинения более пристала весна.

                И снова нам даны в награду
                апрель, ликующий зенит,
                мостов ажурные ограды,
                к воде притесанный гранит.
                Античные фасады зданий,
                капель, капель на все лады -
                прекраснейшее сочетанье
                строений, солнца и воды.

                Как славно городом весенним
                идти вдоль медленной реки,
                волнуясь от прикосновенья
                к моей руке твоей руки.
                И позабыть, шагая рядом,
                про то, что дел невпроворот.
                И наблюдать беспечным взглядом
                стрижей стремительный полет.
 
     На следующий день по возвращению из Ленинграда я улетал в стройотряд. Не буду подробно останавливаться на всех перипетиях моего первого стройотрядовского лета, тем более, что и написал я об этом подробно в помянутых выше «хрониках ССО». Скажу только, что впечатлений это лето оставило море. И не только потому, что - тайга, Сибирь, Байкал, Ангара - неистребимые, врожденные символы романтизма шестидесятых. Впервые, наверное, я участвовал в настоящем большом деле - строительстве заполярной ГЭС, со всей романтикой и прозой великих строек социализма: от самоотверженности простых работяг и гениальности инженерных решений, до матерого пьянства и унылого быта в балках и черных времянках строителей.  Хорошая была школа.  В последующие пару лет эти впечатления пополнились моими студенческими трудами на строительстве золотоизвлекающей фабрики на Алдане (так и называлась - «Алдан-ЗИФ»), и на возведении трансформаторной подстанции в Воркуте. А зеленая, стройотрядовская форма на долгие годы стала самой любимой и удобной одеждой для писательских поездок на Дальний Восток, на Енисей, на Кавказ. Но об этом позже.
 
    Учеба на третьем курсе началась для меня с вызова в комитет комсомола и предложения возглавить культурно-массовую работу на факультете.
     - В самом деле, - сказал комсомольский секретарь, - ты теперь человек известный, в газетах про тебя пишут. Да и две сессии подряд тянешь на одни пятерки, а вот с общественной работой - никак. Будем рекомендовать тебя на культуру.

    В целом, рекомендоваться на культуру я не возражал, тем более, что ДК МЭИ и так уже стал для меня вторым домом. Правда, в рамках СТЭМа было уже тесновато, хотелось настоящего, студенческого театра, с хорошим публицистическим репертуаром, для которого можно, в том числе, писать и показывать свои вещи. Сказано - сделано. Я, Гена Котенев, Сережа Бескоровайный, еще с десяток наших стэмовцев вполне тянули на ядро публицистического театра. Нужен был толковый режиссер.

       Леонид Борисович Герчиков, для друзей - Леня, появился у нас в ДК в ноябре семидесятого. Журналист из Баку, работал в свое время на Отдел культуры бакинской «Вечерки», режиссировал программы знаменитой команды КВН Юлия Гусмана, позднее возглавил известный бакинский молодежный театр «На Баилове». В Москве осел после женитьбы на москвичке Марине. Отчаянно нуждался в трудоустройстве в столице и в продолжении любимого дела. У нас, в СТЭМе МЭИ, появился случайно. Разговорились, понравился, решили работать вместе. Главное, Леня искренне разделял наше желание создать публицистический театр. Классика - это здорово, но это откровенно скучновато, к тому же нужны костюмы, декорации. Театр публицистический - театр условностей. Минимум декораций,  достаточно символов - фанерные макеты гитар, старые афиши и плакаты, фотопроекции на задник. Минимум костюмов - джинсы, «водолазки». Хороший свет - стробоскопы, лазерные пушки.  А, главное, хорошие, современные и талантливые тексты. Для дебюта лучше всего подходил поэтический спектакль.

     В конце семидесятого в белорусском журнале «Неман» опубликована американская поэма Евгения Евтушенко «Под кожей статуи Свободы».  Кажется, это то, что мы ищем для постановки - ультрасовременная фабула, жесткие, акцентированные тексты, много монологов.    Но все равно нужна была адаптация материала к сцене: связки, прозаические заставки, лирические тексты для переложения на музыку, которых не было в поэме. Мы с Леней взялись за вивисекцию оригинала. Не поставив в известность  автора, делать это было как-то неприлично. Решили позвонить, точнее, коллектив делегировал эту функцию мне. Нашел телефон Евтушенко в одном из писательских справочников, позвонил ему домой, на Котельническую. Евтушенко взял трубку сам. Выслушав кто, откуда и зачем тревожит, маэстро после минутной паузы одобрительно хмыкнул, и сказал совершенно неожиданное:
- А вы знаете, Юрий Петрович Любимов сейчас тоже репетирует «Кожу» на Таганке. У них были те же проблемы. Я разрешил пользовать любой мой подходящий текст, если по постановочной мысли его не хватает в поэме. Да, вам еще проза для связок нужна. Написал бы сам, но, к сожалению, сейчас уезжаю. Да, почти на месяц, так что дерзайте самостоятельно, но поаккуратнее пожалуйста. Нет, сейчас увидеться не получится, а вот на премьеру зовите, приеду с удовольствием...

      Передал свой разговор с Евтушенко ребятам. То, что авангардная Таганка репетирует «Кожу» параллельно с нашим самодеятельным театром оказалось полной неожиданностью. С одной стороны, славно, что мы попали с материалом «в тему», с другой - соперничать с Таганкой глупо. После некоторых колебаний решили все же, что и не соперничаем мы вовсе, а делаем то, что нам интересно, и делать будем. 
     Господи, но и покрамсали мы с Леней женину поэму. В части режиссуры Леонид Борисович и, вправду, оказался «профи». Репетировали самозабвенно, ежедневно и до глубокой ночи.  Постепенно нарисовались точные мезансцены, свет, движение, музыкальное сопровождение, общий нерв спектакля. Удачной идеей было посадить музыкантов сопровождения - наш маленький театральный джаз-бэнд - прямо на сцену, и играть спектакль с музыкантами в одном кадре. Кажется, что-то получалось.

    Премьера на сцене ДК МЭИ была назначена на конец апреля семьдесят первого.  Афиши расклеены по всему студенческому городку, билеты в тысячный зал разлетелись уже за месяц до спектакля. Накануне позвонил Евгению Александровичу. Он, к счастью, не в Нью-Йорке, и даже не в Риме, обещал приехать. За час до спектакля, как условились, я вышел встретить автора к парадному входу ДК. Серая 21-я «Волга»-пикап подкатила к ДК почти вовремя и, очередной сюрприз. Евтушенко не один, он привез на нашу премьеру трех актеров Таганки: Вениамина Смехова, Машу Полицеймако и Александра Филиппенко, который в то время еще играл в студенческом театре МГУ, но уже репетировал «беспокойного студента»  в «Коже» на Таганке. Через служебный вход повел гостей в нашу «гримерку». Ребята робеют, все-таки знаменитый автор, живьем. Евтушенко вальяжен, улыбается, знакомится, шутит, фотографируется с народом на память, выдает экспромты.
      Узнав, что одна из наших смущающихся актрис, Марина, родом из подмосковной «Перловки», мгновенно реагирует: «Марина из Перловки, не будьте так неловки». Еще через мгновение, сообразив, что окончательно вогнал девушку в краску, поморщив лоб, маэстро добавляет: «Но в вашей девичьей неловкости, есть столько прелести и легкости». С «легкостью» девичьего поведения, кажется, тоже не совсем удачно, все смеются.
    Третий звонок. Пора. Ребятам на сцену, Евтушенко с «таганцами» - в гостевой, третий ряд партера. На правах одного из авторов спектакля, равно, как и в ипостаси полномочного культурно-комсомольского деятеля, сижу рядом с Евтушенко. Разумеется, все внимание не на подмостки, а на реакцию автора. То, что происходит на сцене, мне известно до малейшего придыхания нашей примы, Гали Кан, и тишайшего скрипа отбивающих такт ботинок нашей соло-гитары,  Сережи Богомольца. Ребята играют здорово.  Даже следы моей сценарной работы - грубоватые усекновения оригинального текста и эпатирующие связки интимной лирики с соцреалистической гражданственностью, почти не заметны. В какой-то момент мне показалось, что Евтушенко стало неинтересно. В середине спектакля он вытащил сигарету и стал нервно мять ее в зубах. Нет, показалось. Сигарета спрятана в нагрудный карман, Евтушенко сидит, жестко сжав подлокотники кресла и слегка подавшись вперед, временами вместе с актерами проборматывает собственный текст. 
    Финал спектакля великолепен. Шквал аплодисментов, кажется, и, вправду, здорово. Зритель, которому, разумеется, известно, что Евтушенко в зале, требует автора. Автор выходит, говорит добрые слова актерам. Заодно вспоминает, что когда он последний раз встречался в Штатах с Апдайком, тот поведал ему, что его переложение для сцены «Кентавра», взялся поставить один из студенческих самодеятельных театров. Этим Джон Апдайк был безмерно горд, ибо когда автора ставит самодеятельный театр, а не какой-нибудь коммерческий на Бродвее, это и есть признак настоящего интереса  к произведению.
       Тонко ввернул Апдайк, или Евтушенко?, ничего не скажешь.  Потом Евтушенко читает залу что-то из старого, и совсем новое стихотворение - «Трамвай поэзии». Публика в восторге, требует еще. Но в «гримерке» уже готов импровизированный фуршет - с десяток бутылок сухого вина и крепленного портвейна под бутерброды с докторской колбасой, и актерская труппа требует от автора своей доли внимания. В результате разговор перемещается за кулисы.
      «Как молоды мы были»!  И уже нет знаменитого автора, нет прославленных актеров театра на Таганке. Да и не прославлены они еще вовсе. Нет еще знаменитого смеховского Воланда, и Атоса из «Трех мушкетеров» тоже нет. И нет еще знаменитых монологов и киноролей Филиппенко, а есть Веня и Саша, и Маша Полицеймако. Да и Евгений Александрович для половины фуршетствующих уже просто Женя, запросто опрокидывающий в себя стакан «цинандали», и потчующий застолье двумя пачками американского «Винстона», извлеченными из карманов его серенького, не слишком модного костюма. Кстати, в этой связи мне хорошо запомнилась тогда дважды, или даже трижды произнесенная поэтом фраза: «Как хорошо одеты ваши люди». Это по поводу нашей студенческо-преподавательской публики в зале. Одним словом, мы нравимся друг другу. «Таганцы» приглашают весь наш коллектив на их премьеру «Кожи», которая ожидается этой осенью. А, слегка захмелевший, поэт зовет всех  в начале лета к себе на дачу в Переделкино.  Но, кажется, самый королевский подарок он делает нам с Леней Герчиковым, обещая прямо с машинки только что написанную, и еще неопубликованную поэму «Казанский университет».  Запомним...    

      Ни в какое Переделкино мы, увы, не поехали. И коллектив великоват для подобных гостевых вояжей, да и начало лета не самое подходящее время -  началась экзаменационная сессия, потом стройотрядовские разъезды, потом каникулы. Мертвый сезон для самодеятельных творческих коллективов, да и для частной студенческой жизни тоже.
      Очередную, уже третью по счету, сессию я сдал «на отлично». К тому же теперь руководил факультетской культурой, апофеозом которой стал наш спектакль. Расплата не заставила долго ждать. В канун моего  отъезда в стройотряд, теперь на строительство золотоизвлекающей фабрики в Алдане, факультетское начальство объявило, что «подает меня в Минвуз на присвоение почетного звания Ленинского стипендиата». Звание, безусловно, было приятно. Но еще более приятен, как это ни цинично звучит, был денежный эквивалент звания - ежемесячная ленинская стипендия в размере 90 руб. 40 коп.  Так что в Сибирь я улетел в прекрасном расположении духа и, потенциально, почти «крезом».
       После пары месяцев  «золотоносных» трудов на сибирской речке Алдан, получив свои трудовые пять сотен, безумный по тем временам капитал, я накупил экзотических сибирских яств - две бутылки питьевого спирта с синими этикетками, четыре «хвоста» горбуши, пару килограммов вяленого байкальского омуля, мешок кедровых орехов - и на оставшиеся пару недель каникул прямо из Иркутска полетел домой к родителям.
 
       Отец встретил меня в аэропорту Минеральных Вод. Зеленое горбатое чудовище с тремя буквами «ЗАЗ» на капоте весело урча понесло нас в город моего детства. Дома, слава Богу, все пока хорошо. Сестра Жанна после восьмилетки поступила на первый курс Медицинского училища, и безумно гордилась тем, что и она теперь тоже студентка.  Отец выглядел и чувствовал себя, как он говорил: «пока сносно», и за это спасибо.  Мама расстаралась вовсю: давненько я в своих студенческих хоромах не сиживал за такими домашними столами. Одна печаль -  умер добрый, рыжий пес Шарик, отслуживший этому дому верой и правдой, наверное,  лет четырнадцать. Теперь во дворе  шарикову будку обживала молодая и глуповатая овчарка Альба. Позвонил по нескольким знакомым адресам. Все то же, старые друзья - кто где: кто еще служит, кто осел в чужих краях. Вышел в город, прогулялся. Случайно встретил техникумовского знакомого, Валерку Абдулжалилова. Мы никогда не были близки, а тут обнялись, долго хлопали друг друга по спине. Попили пивка, потолковали, вместе прошлись по заветным, вчера еще таким близким и знакомым местам. Чужой город, будто бы что-то изменилось в нем. Или я теперь чужой этому городу? Не знаю.

                Этот город родных паровозных гудков,
                этот город облазанных чердаков,
                где по улицам в детстве гонял босиком,
                этот город, он мне не знаком,
                не знаком.
                Этот воздух, пьянящий настоем акаций,
                переулки, которые все еще снятся,
                этот дом с потемневшим
                зеленым фронтоном -
                неужели мы были когда-то знакомы?
                Но ведь было же,
                было последнее лето,
                и еще не совсем обветшали приметы:
                я еще узнаю их, пусть даже с трудом,
                этот август и сквер,
                этот клен под окном,
                этот парк,
                где еще не совсем, не совсем
                отвертелась знакомая мне карусель...
                Просто время прошло.
                Просто это бывает -
                мир однажды из старых примет вырастает:
                из свистков маневровых,
                патефонных страданий,
                из таких непременных в каждом доме гераней.
                Так апрель вырастает из первых проталин,
                города вырастают из бывших окраин.
                Так однажды -
                и это всегда неизбежно -
                вырастаем мы сами из детской одежды.
                Просто все совершилось
                по известным законам:
                мы знакомы, мой город, и мы не знакомы.
                Мы уже не близки, но еще не чужие.
                Мы все те же,
                и мы уже оба другие -
                с сединою в висках неожиданно ранней,
                с этажами модерн, где не знают гераней,
                где теперь непременны
                транзисторы на подоконниках...
                Мы знакомы? Что ж, верно.
                Давай еще раз познакомимся.

       Начало нового учебного года в институте ознаменовалось массовым заездом  московского студенчества в колхоз. Похоже, неплохой урожай вырастили труженики подмосковных полей осенью семьдесят первого. Потому первое собрание коллектива труппы удалось провести только в конце октября. После оглушительных премьерных показов спектакля прошлой весной, народ полон энтузиазма. Надо «катать» старый спектакль, готовить новый. Тем более, что  репертуар театра пока невелик - только один поэтический спектакль  и старые «стэмовские» миниатюры, не густо. Посидели, подумали. Вспомнили про обещание Евтушенко отдать нам в постановку свою новую поэму.
       Несколько раз звонил мэтру домой - никого. Наконец, вспомнил, что у меня где-то записан его переделкинский телефон. Отзвонил, договорились о встрече, в условленный день поехал на Котельническую набережную. На двенадцатом этаже знаменитой «высотки» позвонил в дверь. Евтушенко открыл сам, был он в клетчатой ковбойской рубашке и синих спортивных штанах. Похоже, над чем-то работал, поскольку оба овальных фанерованных стола, стоявших по диагонали большой гостиной комнаты были завалены бумагами, книгами, рукописными листами. На одном из столов стояла разогретая, с листком в каретке, портативная пишущая машинка. Поздоровались. Мастер дежурно спросил, как дела. Я также дежурно, односложно ответил. Чувствовалось, что мыслями он в работе. Мешать не хотелось. Поэтому я быстро забрал обещанную рукопись поэмы, кажется, третий или четвертый экземпляр машинописного текста. Напомнил маэстро, что у нас через пару недель первая годовщина театра и, что он обещал быть на скромном семейном торжестве. Маэстро поблагодарил, сказал звони, не забывай. На том и расстались.

      Переданная поэтом рукопись оказалась, вероятно, одной из первых авторских редакций поэмы «Казанский университет», во всяком случае в ней было несколько кусков, которые я не нашел позднее в официальной книжной версии. В авторской антологии «Казанский университет» значится семидесятым годом рождения, но, похоже, автор не успел опубликовать поэму к великой дате - столетию вождя. Впрочем, Ильич - всегда живой (без иронии), и работать с таким текстом  было в удовольствие не только к сотому, но и ко сто второму ленинскому юбилею, чем наш студенческий коллектив, носящий к тому времени новое гордое имя «Агиттеатр МЭИ», не преминул немедленно заняться.

     Первую годовщину театра решили отметить без всяких приличествующих творческому коллективу капустников и богемных тусовок,  обычным, банальным походом в кафе в Столешниковом переулке. Накануне я отзвонил Евтушенко, объяснил где гуляем. Тот обещал быть, правда, чуть позднее, какое-то мероприятие в ЦДЛ. В кафе нас собралось человек пятнадцать, Леня Герчиков, Гена Котенев, Сережа Бескоровайный, Галя Кан, Лева Бочаров, я - одним словом ядро коллектива. Для маэстро оставили место во главе стола. 
    После пары официальных тостов, веселье стало мало управляемым - студенты народ вольный. Через час-полтора забыли и об ожидаемом госте, когда он неожиданно вошел в кафе. Женя был в превосходном настроении, что-то ему сегодня удалось там, в ЦДЛ, поэтому после шумных приветствий и братаний, торжество с периодическим столкновением бокалов и чтением стихов по кругу набрало новую силу. К сожалению, в десять кофейня закрывалась, пролетарская столица не Париж, официанты ненавязчиво снимали недоеденные закуски со стола и несли в подсобку. Видимо, Евтушенко, равно как и нас, такая скорая развязка не вдохновляла, поэтому маэстро поморщив лоб, неожиданно предложил:
- Мои на даче, дома никого, едем ко мне.  Всех не возьму, но человек десять-двенадцать в мой пикап влезет. Проверено.

      В знакомую мне серую «Волгу»-пикап и, вправду, влезло человек одиннадцать: шестеро в салоне, еще человек пять мужиков вповалку в багажном отделении. По дороге на Котельническую, Женя тормознул у ресторана «Арагви», постучал в ночную дверь. В образовавшуюся щель сунул две пятидесятирублевки в обмен на ящик сухого вина. В багажном отделении пикапа стало значительно теснее.  Предупрежденные хозяином о приличиях, через мраморный парадный вестибюль дома чинно проследовали всей компанией к лифтам под прицелом неусыпных глаз бабушки-консьержки. В уже знакомой мне большой, метров тридцати пяти, гостиной, сразу стало шумно и тесно от обилия хмельных гостей. Хозяин, кажется, только сейчас сообразивший о возможных последствиях нашествия, умолял о «запрете на другие территории», как он выразился. Куда там. После очередного стакана вина, народ постепенно рассосался из гостиной по всей жилплощади.
      Скажу откровенно, мне тоже было интересно знать, как живут главные поэты страны. Похоже, неплохо живут.  В квартире Евтушенко на Котельнической набережной кроме шикарной гостиной, был еще небольшой, уютный  кабинет, спальня, детская, как я понял по многочисленным игрушкам и висевшей в комнате фотографии приемного сына поэта Петра, а также внушительных размеров кухня. «И еще целых два туалета» - шепнул мне наш неутомимый следопыт Сережа Бескоровайный. Насчет туалетов не знаю, не проверял. Мне лично из всей жилплощади больше всего понравился огромный, метров восемь в длину,  коридор, сплошь до потолка заставленный стеллажами с книгами. Такую частную библиотеку, а было в ней на вскидку тысячи три-четыре томов, я лично видел впервые. Здесь и, вправду, было чему позавидовать. А вот с мебелью у поэта было не очень. Все те же, уже помянутые мною, два фанерованных овальных стола по диагонали комнаты, десяток венских стульев, два матерчатых не первой молодости дивана, посудная горка, и, кажется, еще пара книжных шкафов вдоль стен гостиной. Среди безделушек, фотографий, двух-трех неплохих картин, украшавших гостиную, красовался приплюснутый к стеклу книжного шкафа глянцевый пластиночный конверт, явно западного производства, с изображением хозяина квартиры в ковбойском облачении, на гнедой коняге и с двумя «кольтами» крупного калибра на бедрах.  То, что это хозяин, однозначно удостоверяла и надпись на конверте, сделанная, разумеется, по-английски, затейливым рекламным шрифтом.  Одним словом, Евтушенко Евгений Александрович.
       К слову сказать, через год с небольшим, когда я очередной раз появился в этой гостиной, поэт мебель сменил радикально: вместо фанерованных столов в центре комнаты вкруг журнального столика на американский манер стоял новенький гарнитур о двух мягких диванах и пары кресел зеленовато-перламутровой расцветки. Впрочем, хватит бытописания.
     Не за тем нас поэт к себе звал. После короткого разброда народ снова сколлекционировался в гостиной. Женя заговорил о поэзии, о судьбах литературных и земных, называл имена, знакомые и не очень, читал по памяти стихи Корнилова, Гумилева, Межерова и еще чьи-то. Пили сухое вино, дымили сигаретами, о чем-то спорили, потом читали по кругу. Мне очень хотелось прочесть что-нибудь свое, но увы, ничего достойного высокого слога поминаемых имен у меня не было. Непроизвольно схитрил, прочел Кульчицкого - «На перевес с железом сизым и я на проволку пойду...», а потом свои «Стихи о неверной игре».  Женя заинтересованно вскинул брови:
   
  - Чьи это?
   Я краснея выдавил:
   - Мои.
   - Еще что-нибудь есть?
   - Есть, но хуже. Я потом как-нибудь...
 
   Этим мой первый разговор с главным поэтом страны о собственном творчестве тогда и ограничился. Это уже потом, много позже, когда сама поэзия стала для меня невыносимой внутренней потребностью, «любовью и  мукой навсегда» мы продолжим с ним  разговор о стихах. Но об этом я еще напишу.

    А пока мы сидим  в продымленной квартире поэта на двенадцатом этаже  котельнической высотки, и бесконечная осеняя ночь за окном неумолимо сворачивает разговор и круг собеседников. То один, то другой из наших тихо сползает в угол дивана, замолкает, утомленный впечатлениями и терпким вкусом грузинского вина. Наконец, в беседе с поэтом остаемся только я и режиссер Леня Герчиков. Как всегда кончаются сигареты. Евтушенко вспоминает, что у него где-то есть сигары и идет за ними в кабинет. Пока он ходит, прикорнул и Леня. Женя возвращается из кабинета с деревянной коробкой кубинских сигар.  На крышке коробки по-испански подарочная надпись, что-то вроде - «Дорогому Эухенио в дни пребывания на солнечном острове свободы...». Евтушенко протягивает мне одну из сигар, закуривает сам и, смущаясь, говорит:
-  Там ваш парень, в кабинете, на диване.

      Я заглядываю в кабинет и нахожу в нем Сережу Бескоровайного, свернувшегося клубком на кожаном диване. Под головой у Сережи одно из первых изданий «Горя от ума» А. С. Грибоедова, кажется, 1834 года.
Я возвращаюсь из кабинета в гостиную и подхожу к полуоткрытому окну, у которого дымит сигарой Евтушенко. Мы стоим рядом, вглядываемся в тусклое мерцание фонарей, очертивших выпуклой кривой набережную Москва-реки, тихо улыбаемся славной сережкиной шутке и, кажется, друг другу...
 
     Я лежал на общежитской койке и не торопясь листал конспект Теоретической теплофизики, готовился к завтрашнему зачету, когда в комнату без стука влетел запыхавшись Гена Котенев.
- Собирайся, - заорал он с порога. - Я с Веней Смеховым
созвонился. У них сегодня вечером сразу два спектакля. Он нас
через служебный пустит.
   
     Смотрю на часы, почти шесть, а начало спектаклей - в семь вечера, еще добраться надо. Конспект летит в угол кровати. Джинсы - на задницу, «водолазку» и кожаную куртку - на «передницу». Хорошо, что на троллейбусе от платформы «Новой» до Таганской площади всего пять-шесть остановок. В тамбур «вахтерки» через служебный вход просачиваемся без четверти семь. Просим бабушку-вахтершу отзвонить по внутреннему Вене Смехову. Веня появляется через пару минут, вскидывает правый кулак в интербригадовском приветствии:
- Рот фронт, МЭИ. В общем так, мужики, там уже звонят, так что я вас через кулисы прямо в зал. В первом ряду, справа от прохода, будет несколько свободных мест. Юрий Петрович какое-то начальство ждал, да, похоже, не приедут. И чтоб, как мыши...
   
     Нам не нужно объяснять дважды, успеваем как раз к третьему звонку. Сегодня дают васильевские «А зори здесь тихие», а потом, с часовым перерывом - «Антимиры» Вознесенского. И то и другое я уже видел, но разве это повод для разочарования. Сидим мы с Геной и, вправду, по-королевски. 
      Боже мой, как же мне нравятся таганские «Зори», да разве только мне. Вся Москва второй год в восхищении. Еще нет знаменитого фильма Ростоцкого, и оригинал, сценический первоисточник, как говорится, здесь, на Таганке. Впрочем, первоисточник - это, разумеется,  проза Бориса Васильева, но об авторе, грешно сказать, просто не вспоминаешь. Мне очень нравится Шаповалов в роли старшины Васкова, да и девчонки, особенно Славина, тоже в ударе. И как только Любимову удалось сделать такой спектакль. Минимум антуража, практически, нет декораций. Четыре зеленые доски с мелованными автомобильными номерами чудесным образом трансформируются и в кузов военной полуторки, и в сруб деревенской баньки. А над всем этим витийствует знаменитый световой занавес. Мы с Геной сидим совсем рядом с прожекторными панелями, поднимающимися от рампы по команде осветителя. Мне очень хочется потрогать этот живой, лучистый занавес рукой, но я сдерживаю себя. 

      Спектакль, как всегда, заканчивается долгими, минут десять, овациями. Народ потихоньку тянется к выходу в фойе. Нам с Геной туда не надо, а надо где-то в недрах театра перебиться час-полтора до следующего спектакля. Так же, как и вошли, тихо через кулисы возвращаемся на служебную половину Таганки. В узком коридоре - двери гримерных с именами звезд. Дергаю дверь с именем Смехов, заперто. Делать нечего, прислоняемся к подоконнику на площадке у служебных туалетов и закуриваем. Славное местечко. Вот энергичной походкой в сторону женской комнаты проходит Алла Демидова, в брючном костюме черного бархата. Брюки заправлены в высокие кожаные сапоги. «Зондер-команда» - шутит Гена. Зондер-командос выходит из туалетной и нервно курит тонкую сигарету, кажется, «Вогг», прислонясь к соседнему подоконнику.   
     А вот и хозяин тайги - Валерий Золотухин. Фильм только что прошел по экранам страны и иначе, чем голосистый таежный мент, Золотухин не воспринимается даже в кулуарах родного театра.
    
- Здравствуй, Аллочка, привет, мужики,  -  Золотухин явно в добром настроении, даже по пути к отхожему месту.

    А вот этого мы с Геной не ожидали. По коридору в сторону нашей курилки, разминая в пальцах сигарету, идет Высоцкий. Одет, но прямо, как я - джинсы, водолазка, коричневая кожаная куртка, даже штаны у нас одной фирмы - «Левис». Подходит прямо к нам, с Демидовой не здоровается, может, уже виделись.

- Мужики, огня не найдется?
   
   Я сую руку в карман и вытаскиваю, подаренную мне алжирцем Буалемом, одноразовую французскую зажигалку «Крикет». Зажигалка, черного пластика с золотым силуэтом Эйфелевой башни на корпусе - предмет моей гордости. Это сегодня их в каждом ларьке - пяток на червонец, а тогда, подозреваю, была эта грошовая цацка в моем кармане в единственном московском экземпляре.
    Высоцкий чиркает кремнем, рассматривает зажигалку:
   - Париж скребут, Париж парадят, бьют пескоструйным...

    Гена не дает мэтру закончить и мгновенно, со студийным напором, подхватывает:
   - Мадонн эпохи рококо продраивает душ шарко.

   Владимир Семенович явно заинтересован. С одной ему присущей иронической интонацией, вскидывая правую бровь, спрашивает:
- Кто такие? Откуда? Почему не знаю?..
    
     Объясняемся, рассказываем ему о нашем театре и о евтушенковском спектакле.
 
- Да, да, слышал. Смехов рассказывал.

  Курящая рядом Демидова, кажется, тоже заинтересована
 разговором, во всяком случае поворачивается к нам анфас.
   
      - Кстати, - спрашиваю у Высоцкого, - а когда у вас премьера «Кожи»? Саша Филиппенко говорил что-то об этой осени.
    
      Высоцкий молчит, но зато неожиданно вступает в разговор Демидова:
-Перенесли премьеру, думаю, месяцев на восемь-десять. Он же и настоял у Любимова, - кивает в сторону Владимира Семеновича. - У нас сейчас Гамлет на выходе, так что не разорваться...

  «Гамлет» с Высоцким вышел на Таганке ранней весной семьдесят
 второго, и впечатление на театральную публику произвел ошеломляющее. Пожалуй, ради такого спектакля Любимову и, вправду, стоило повременить с «Кожей».

     Впрочем, в фойе, кажется, третий звонок, и «Антимиры» стартуют минут через десять. Прощаемся с Высоцким и Демидовой, и опять - в зал.  На этот раз халява с первым рядом партера не выгорела. В зале аншлаг. Пристроились с Геной где-то на приставных на галерке. Но зато какое шоу, в сегодняшнем измерении, весь цвет театра: Высоцкий, Золотухин, Хмельницкий,
Смехов...
      Оторав и отчитав с галерки шепотом монологи акына и Мерилин Монро в унисон со звездами Таганки, заполночь вышли из театра. Первый час ночи и завтра зачет по теплофизике. Поймали такси и на всех парах в «общагу».  Рассчитываясь с таксистом, я с удовольствием «отслюнил» ему хрустящую «треху» из моей первой ленинской стипендии. Красиво жить не запретишь.

   А жить красиво хотелось. Не в смысле «вкусно жрать и сладко
 спать», это даже в голову не приходило, а вот с ощущением некой значимости, причастности к чему-то по-настоящему большому.
 Кажется, и обстоятельства жизни к этому располагали. Из Отдела
культуры ЦК комсомола в институт пришло приглашение для руководства Агиттеатра МЭИ.  Министр культуры Екатерина Алексеевна Фурцева проводила в здании МХАТа на
Художественном проезде некое выездное заседание темой которого, как нам объяснили в ЦК, была роль самодеятельных театров в театральном процессе. Вот для участия в этом форуме, наряду с корифеями советского театра, нашу самодеятельную труппу и пригласили. Комсомол делегировал на встречу с министром меня и художественного руководителя нашего театра Леню Герчикова. В полуденном, затканном душным бархатом мхатовском зале, народу
собралось изрядно. В первом ряду - мхатовский режиссерский триумвират - Кедров, Станицын и Ливанов. Как известно, со времен К. С. Станиславского во МХАТе не было главного режиссера, была режиссерская коллегия. Далее по ранжиру - руководители и ведущие актеры «Малого», «Вахтангова», «Маяковского», «Сатиры», «Современника», «Бронной»...
       Мы с Леней пристроились в задних рядах, где-то промеж актеров и драматургов второго плана, не особенно понимая зачем нас позвали и чего нам делать. Екатерина Алексеевна задержалась минут на десять. Появилась из кулис неожиданно, энергично прошла за стол президиума.  После «вводки» председателя Союза театральных деятелей, к сожалению, не помню кто возглавлял СТД в ту пору, министр поднялась на трибуну. Странная это была речь «об ту пору», все-таки тридцать лет тому. Можно было подумать, что это вовсе и не член Президиума ЦК на трибуне, а какой-нибудь министр Швыдкой  времен российского развитого капитализма. 
    Не помню всех подробностей этой, почти часовой речи. Но суть состояла в следующем. Только в Москве семнадцать профессиональных театров, существующих за счет дотаций госбюджета, не говоря уже о сотнях профессиональных  коллективов по всей стране. Да, театральное искусство достигло в стране больших высот, нам, в целом, есть чем гордится. Но абсолютная экономическая успокоенность и защищенность театров, к несчастью, провоцирует застой (слово то какое), сползание театральной культуры в болото равнодушия к завтрашнему дню театра. А между тем безусловным двигателем прогресса западных театров, как ни странно, является их экономическая незащищенность и неуверенность в том самом, завтрашнем дне. Взять хотя бы Францию, где всего два театра с государственной поддержкой - «Гран Опера» и «Комеди Франсез». Остальные собираются в труппы и живут от сезона к сезону на собственные, полученные от игры деньги. А ведь сколько замечательных вещей ставят, сколько имен. Да что далеко ходить, взгляните хотя бы на наши самодеятельные, любительские  театры...       
   Но вот, теперь нам с Леней отчасти стало ясно зачем нас позвали.   По залу с первых слов министра поползло шушукание, нарастая, как ни странно, из первых, академических рядов. Академики театра, увы, в большинстве своем не разделяли точки зрения министра. Дискуссии не было. Предложив общественности подумать над сказанным, министр отбыла на Старую площадь.
 Уже немного позднее, перед гастрольной поездкой  нашего театра в Баку, о чем я расскажу отдельно, мы с Леней Герчиковым были приглашены в представительство Азербайджана в Москве на встречу с атташе по культуре. Вот тогда, за чашкой кофе, Тофик (так звали атташе), тоже присутствовавший на памятном совещании у министра, рассказал нам горячую сплетню о том, что во время речи министра то ли Станицын Ливанову, то ли наоборот, ехидно молвил на ухо:
     - Интересно, если бы ей, как женщине, предложили сделать аборт, к кому бы она обратилась, к профессионалу или к любителю.

  Не знаю, была ли эта байка  досужей выдумкой или правдой, доложили о ней Министру или нет, но факт состоит в том, что легендарному триумвирату оставалось совсем недолго править МХАТом. Очень скоро, кажется, осенью семьдесят третьего, одним из своих последних приказов Екатерина Алексеевна назначила Главрежем МХАТа Олега Ефремова, который и распечатал через тридцать с гаком лет «красный» кабинет Станиславского.      

   Похоже, рауты с Министрами не проходят бесследно не только для корифеев театра. Через неделю после памятной встречи меня ввели, как тогда говорили «каптировали», в состав Президиума студпрофкома института и назначили руководить всей институтской культурой. Не скажу, чтобы меня обрадовало это назначение. Работа была достаточно рутинной и муторной. Надо было  участвовать в бесчисленных заседаниях, в комсомольских банкетствиях и приветствиях, курировать работу институтского ДК и нескольких десятков его творческих коллективов. Правда, были в ней и приятные моменты. В частности, в моем распоряжении был профсоюзный фонд культуры всего института, а это немалые деньги на приобретение инструментов, костюмов, декораций. И была в этом фонде совершенно замечательная статья - расходы на творческие командировки коллективов, которой следовало немедленно воспользоваться во благо популяризации нашего театрального коллектива. Решили ехать с театром на гастроли в город Баку, на родину нашего художественного руководителя Лени Герчикова, где у него оставались неплохие связи с культурной и театральной общественностью.
 
  В то время ядро театра было небольшим, человек пятнадцать. Играли «Кожу», показывали старый стэмовский репертуар, одновременно репетировали «Казанский университет» Евтушенко, начитывали гамзатовский «Мой Дагестан» и «Современные истории» - спектакль современной советской поэзии. Народу явно не хватало. Объявили конкурсный набор в труппу. Из студии «Публицист» ДК МЭИ к нам пришла группа крепких ребят, среди которых была Ольга, высокая стройная шатенка с отменной сценической пластикой и хорошей декламацией. Ольга училась на пятом курсе энергомашиностроительного факультета, была она из подмосковного города Клина, а в Москве жила в «общаге» энергомаша, одном из самых комфортных общежитий студгородка - комнаты на двоих. Как-то так сложилось, что после репетиций, шли с вином, гитарами и бесконечными разговорами за полночь в общежитие к Ольге. Душой этих  посиделок была хозяйка комнаты, которая мне все больше и больше нравилась.

  В Баку мы уехали в конце января семьдесят второго, во время зимних студенческих каникул. Везли «Под кожей статуи Свободы». Бакинские гастроли театра были просто великолепны. Лучшие сценические площадки города - зал Бакинской филармонии, зал Русского драматического театра, сцена ДК знаменитого промысла «Нефтяные камни», а еще - умный зритель, хорошая пресса. Разумеется, все благодаря поддержке и интересу принимающей стороны. Во многом помогли связи Лени Герчикова и азербайджанский атташе по культуре Тофик. Мы с Леней Герчиковым, в качестве культурных начальников, представляли коллектив в высших республиканских сферах.
    Одной из самых памятных была встреча в Отделе культуры знаменитого Баксовета, куда меня с Леней пригласили в один из гастрольных дней. Из комфортного интуристовского отеля «Огни Баку», где поселился коллектив театра, в Баксовет мы приехали на черной правительственной «Волге» с мигалками. В кабинете заведующего Отделом культуры, кажется, товарища Зейналова, большой казенный стол был сервирован чайными приборами, каспийской черной икрой и множеством бутылок пятизвездного азербайджанского коньяка. За столом уже сидели представители прессы, какие-то референты от культуры и наш бакинский куратор, заместитель председателя республиканского профсоюза нефтяников Санан Ибрагимов. После первого официального тоста чаепитие резко сползло в неофициальную плоскость, пошли разговоры «за жизнь». Вальяжный с залысинами начальник республиканской культуры, подмигнув мне, вдруг неожиданно спросил:
        -Ты думаешь Юлик Гусман в КВН у МИСИ почему выиграл? -
  и, похлопав по плечу нашего профсоюзного куратора, продолжил,
  - Потому что у Санана  в сейфе на семьсот тысяч рублей больше
  было, чем у Промыслова.

   Вероятно, в виду имелся председатель Моссовета.
      
    - Мы тогда в Москве два новых «Икаруса» купили. В одном в телестудию команда ехала, а во втором галстук Гусмана  на перекладине везли...
   
    Обычные кавказские «понты» и треп. Публика, вкушающая за
столом халявный коньяк, вежливо подхихикнула начальнику.
В это время из приемной по селектору доложили, что пришел Муслим Магометович.
 
- Пускай заходит, - живо отреагировал Зейналов.

   Дверь отворилась и в кабинет вошел первый голос страны - Муслим Магомаев.

- Мусик, чай пешь? - спросил Зейналов, приобнимая Магомаева.
- Здесь у нас ребята из Москвы...- широкий жест в нашу сторону.

       Мусик чай пил. Поздоровавшись с нами, присел к столу. Леня что-то быстро стал нашептывать ему на ухо. Приглашал на наш спектакль. Магомаев кивнул и, конечно, не пришел. Не те заботы были у Мусика, да и компания не та. Через полтора года, осенью семьдесят третьего, по личному указанию Леонида Ильича Муслим Магомаев стал самым молодым за всю историю страны Народным артистом СССР. По этому случаю мы с Леней послали Мусику телеграмму, но он и на нее не ответил. Наверное, много было таких телеграмм об этот случай.

     Из Баку я вернулся пред очи институтского начальства в черном, мятой искусственной кожи режиссерском пиджаке, с республиканским Лауреатским дипломом, пожалованным нашему театру правительством Азербайджана, и, кажется, с глубокой личной симпатией к Ольге.
      В конце марта на выходе был «Казанский университет». Репетировали допоздна, несколько раз в неделю. Потом, как обычно, небольшой компанией с вином, закусками  и гитарой - в общежитие к Ольге. Правда, приказом ректора распитие спиртных напитков в общежитиях института было категорически запрещено. Накануне в одной из «общаг» случилась какая-то неприятность на танцах, кажется, мордобой. Ну куда там... И потом, кто сказал, что сухое вино - спиртной напиток? Увы, так думали далеко не все.
      В двери требовательно постучали. Комсомольский патруль. Составили Акт, где заклеймили позором участников нашей культурной посиделки. Я, как большой институтский начальник и человек не без гонора, послал комсомольский патруль куда подальше, обещая Ольге завтра же уладить вопрос с последствиями инцидента.
      Не получилось В составе патруля был участковый в штатском. Акт зарегистрировали в местном Отделении милиции, официально направили ректору института.  Воистину, Бог шельму метит. Хотя, с другой стороны, какая я, к черту, шельма. О времена, о нравы давешние, не то что нынешние.  Украл госчиновник Бородин у народа тридцать миллионов «баксов» и хоть бы что. И все знают, что украл, а он не то, чтобы уголовник, а как раз даже наоборот - национальный герой. А тогда... Работала система. И возносила и карала в одночасье.
      Правда, мои московские друзья, не последние люди в институте и в городе Москве, постарались меня «отмазать» насколько возможно. Известная в те времена журналистка «Комсомолки» Таня Сафарова даже встречалась с начальником милицейского Отделения и с ректором. Оба неофициально согласились с тем, что дело мое яйца выеденного не стоит, но в воспитательных целях... А в воспитательных целях полагалось мне за «пьянку в общежитии», (как инициатор и зачинщик, слава Богу, фигурировал только я), отчисление из института. Обошлось. Влепили мне наистрожайший комсомольский выговор, освободили от обязанностей члена профсоюзного Президиума и почетного звания Ленинского стипендиата, а также обязали в недельный срок освободить койко-место в общежитии. Ольге, как хозяйке комнаты, также было предложено съехать из «общаги» по-тихому. И на этом спасибо.

     Самое сложное было решить вопрос с жильем. Можно было снять комнату, но в Москве это и дорого, и непросто. Помог случай. У Ольги была подруга, Лида Семерикова, девушка из Донецка, которую отчислили за неуспеваемость еще со второго курса. В Донецк Лидка возвращаться не захотела и устроилась в Москве дворником, по лимиту в жилконтору, где-то в районе площади Ильича. Ко времени наших с Ольгой неприятностей Лидка уже сделала неплохую карьеру и стала старшим дворником. Вот с ее помощью я и познакомился с начальником рогожского ЖЭКа, который за бутылку коньяка подмахнул мое заявление о трудоустройстве дворником с предоставлением служебной жилплощади. Так я и сделался владельцем совершенно роскошных апартаментов в первом этаже старого купеческого дома по Тулинской улице.  Квартира, и вправду, была хороша. Отдельный вход с улицы в кухонный предбанник, а за ним комната с высокими потолками, тринадцать с половиной метров о двух окошках. Но самым замечательным в моем новом жилище был подвал во всю длину и ширину апартаментов, куда из жилой комнаты можно было попасть по приставной лестнице. Одним словом - двухуровневое палаццо в центре Москвы c видом на Спасо-Преображенский монастырь.  Мебель из ближней комиссионки была завезена в первой половине дня шестнадцатого апреля, а во второй въехали и мы с Ольгой, прихватив из «общаги» свои нехитрые пожитки. Правда, оставался еще главный вопрос: надо было мести участок - весьма солидный кусок Школьной улицы от Рогожского рынка до площади Прямикова. Но и здесь решение нашлось очень быстро. Старший дворник Лидка распределила мой участок промеж своими четырьмя подчиненными, а я за это, ко всеобщему удовольствию, должен был отдавать обществу свою ежемесячную зарплату в 60 руб. 30 коп.
 
    Больше года прожили мы в этой замечательной квартире. И кого только не видели ее стены за это время, от бродячих поэтов до заслуженных деятелей культуры. Много позднее, когда у нас с Ольгой появилась в Питере своя, вполне добротная кооперативная квартира с налаженным бытом и даже некими его излишествами, я еще долго и ностальгически вспоминал наше первое московское жилье.
                В этой комнате три на четыре,
                в этой старой московской квартире -
                угол Тулинской и Прорезной -,
                где вся мебель - два стула, да скатерть,
                да еще полка книг над кроватью, -
                как жилось нам когда-то с тобой?

                Там зимою сифонило в рамы,
                лифт гремел и долдонили гаммы
                с потолка от зари до темна...
                Но зато - ты еще не забыла? -
                солнце с Яузы первым входило
                ранним утром в два наших окна.

                В этой комнате, так уж сложилось,
                то ли  двери к замку не прижились,
                то ли к ним не прижился замок.
                Но зато не прижилась и скука,
                и друзья к нам входили без стука
                в полночь - за полночь на огонек.

                И тогда - ты еще не забыла? -
                керосинка на кухне чадила,
                чайник фыркал сердитым котом.
                И ломалась сургучная пробка,
                и по кругу шла полная стопка,
                сопромат отложив на «потом».

                А потом - неразлучная пара -
                шли по кругу стихи и гитара,
                сигареты - почти натощак...
                И, наверно, в ладу со стихами,
                лифт за стенкой и гаммы стихали,
                да и в рамы сквозило не так...

                В нашей первой московской квартире,
                в этой комнате три на четыре -
                угол Тулинской и Прорезной -,
                до торшеров, до кафельной ванной,
                до сервизов, до чешских диванов... -
                Как жилось нам когда-то с тобой!      

     Премьера нашего «Казанского университета» была назначена на двадцать второе апреля, день рождения Ильича. За неделю я отзвонил Евтушенко, кто-то из домашних ответил, что Евгений Александрович сейчас в Америке, но двадцатого обещал вернуться. За полчаса до спектакля у парадного входа ДК тормознули две машины: новенькая 24-я «Волга» и весьма подержанный голубой 407-й «Москвич». Евтушенко, как всегда - с сюрпризом: в «Волге» он сам, в «Москвиче» - Александр Петрович Межиров и модный молодой поэт того периода Игорь Шкляревский. Евтушенко был в прекрасном настроении, много шутил, легко ввертывал в разговоры «О’кей» и «Ол райт». При этом он не забывал, как бы невзначай, отворачивать в сторону левую полу своего совершенно шикарного нового пиджака, на которой изнутри красовался золотой «лейбл» - «Онли таузенд долларс», что в переводе с английского обозначало - «Только тысяча долларов», а еще то, что поэт «справил» костюм не где-нибудь на задворках Штатов, а ровно в том ателье, в котором шьют конгрессмены и сенаторы уважаемой страны. Это он сам походя  объяснил публике. Одним словом, Евг. Евтушенко. Нас он тоже не оставил без подарков: Лене подарил широкий шелковый галстук в павлиньих разводах, мне - только что вышедший из печати свой новый сборник «Поющая дамба» с автографом.
       Спектакль понравился и автору и его знатным гостям. Конечно, в нем не было американской экзотики «Кожи», но зато больше солидной сдержанности и даже «класса», как выразился Межиров. После спектакля, на традиционном фуршете с портвейном и докторской колбасой, говорили о разном. Поэты немного читали из нового, мы показывали куски из будущего поэтического спектакля «Современные истории». Я спел под гитару «Стена вертикальная снится...» - знаменитый межировский хит, потом что-то на свои слова. Межиров, кажется, был ошеломлен, как он сказал «наличием таких интересных людей в клубе». Уже при прощании он сунул мне в руки свою «визитку» и просил непременно звонить и показать ему мои тексты.  Тишайший Александр Петрович. Конечно, я позвонил, и отвез ему домой свои тексты, и что-то ему в них даже приглянулось, и что-то он даже хотел опубликовать в «Юности», где тогда консультировал поэзию у Полевого. Но что-то, как всегда, не сложилось, да и публиковать мне в те времена, если честно, было еще нечего. Так что мой дебют в «Юности» был отложен, почитай, на десять лет, до других обстоятельств и, увы, другого Главного редактора по фамилии Дементьев. 
 
       В начале одиннадцатого вечера Межиров и Шкляревский отбыли на «Москвиче». А мы - я, Ольга, Леня Герчиков и наша прима, Галя Кан, девушка с раскосыми глазами и фарфоровым личиком, удивительно напоминающим Ахмадулину времен Литинститута, по приглашению Евтушенко загрузились в его новую «Волгу» и отправились в ресторан «ВТО» на улицу Горького. Угощал мэтр. Все разговоры - вокруг его поездки  в Штаты: и про то, как националисты избили его во время выступления в Минниаполисе, и про его новую книгу в американском издательстве «Даблдэй».
       А еще говорили о только что состоявшейся премьере «Гамлета» на Таганке. Мы спектакля пока не видели, а вот Евтушенко уже смотрел и ему исключительно понравилось, а вот его жене - «активно нет», так он выразился. И еще - о намеченной на осень премьере «Кожи» на Таганке, где «Юрий Петрович вместо декораций придумал удивительную металлическую стенку на авансцене, где, собственно все и происходит». Евтушенко торжественно обещал нам билеты на первый просмотр. На том и расстались.

      Наступил июнь, время летней экзаменационной сессии. У Ольги она была последней - пятый курс, дальше - диплом. У меня еще только четвертый и после сессии полно планов: сначала стройотряд в Воркуте, потом, в порядке реабилитации за грехи с выпивкой, я в качестве культорга, по поручению культкомиссии института  должен был ехать в Крым, в студенческий лагерь отдыха МЭИ «Алушта». Так что разбежались мы с Ольгой до осени, закрыв на дешевый висячий замок наше славное жилище на Тулинской улице.
      Кстати, институтский лагерь в Крыму - совершенно замечательное место, и когда-нибудь я еще напишу о том славном августе семьдесят второго, который свел меня  в одной металлической полубочке на алуштинском берегу со Стасом и Людой Поповыми - европейскими чемпионами в бальных танцах, с золотым голосом России - Сашей Градским, с юмористом Леоном Измайловым и многими другими обладателями популярных сегодня имен. Правда, не было в то время еще ни чемпионских титулов, ни золотого голоса, а были мы молоды и безумно счастливы в нашей раскаленной на полуденном солнце полубочке без удобств. И было у нас еще все впереди.

        Евтушенко сдержал слово. В середине октября он позвонил Лене Герчикову и пригласил нас на предпремьерный показ «Кожи статуи Свободы» на Таганке. Был специальный прогон для культурной общественности столицы, которой в столице обитало безмерно, потому нам досталось всего три пригласительных билета. Пошли Леня, Ольга и я. Спектакль был поставлен Любимовым в очень своеобразном ключе, скорее даже не спектакль, а некое агитшоу - «обнаженный нерв современной Америки», как писала критика, не лишенное проверенных американским Бродвеем элементов мюзикла и эпатажа. На сцене только молодежь театра, практически, ни одной звездной фамилии, разве что Боря Галкин, имя, которое мне что-то уже говорило. В середине спектакля случилась неприятность: актера, читающего монолог Христа, должны были водрузить на ту самую металлическую стенку, как на распятие, вернее, на крюк, торчащий из стены. При водружении крюк не попал в кольцо на поясе актера и больно ударил его в позвоночник. Актер вскрикнул, но мужественно дочитал монолог до конца, чем вызвал бурю оваций по прочтении.
      Вообще, культурная общественность приняла спектакль «на ура», собственно, как и все работы Любимова той поры.   Юрия Петровича и Евгения Александровича, одетого по случаю во вторую свою американскую обнову - лилового цвета костюм с радужными разводами, долго не отпускали со сцены. Несколько слов, выйдя на сцену, сказали Утесов и Райкин. Аркадий Исаакович так прямо и сказал:  «Спасибо за два часа правды об Америке». Потом все пошли в буфет. Вокруг Евтушенко и Любимова плотным кольцом с бокалами в руках стояли кумиры поколения: Утесов, Окуджава, Рубен Симонов, Расул Гамзатов  с лицом цвета парной говядины и с кунаками (члену Президиума Верховного Совета СССР охрана полагалась даже в буфете). Не был замечен только Вознесенский. Впрочем, тогда нас это занимало не очень, важнее были знаки Бори Хмельницкого, который от подоконника призывно помахивал нам откупоренной бутылкой шампанского.

        Вознесенский обнаружился через месяц сам. Точнее, не совсем сам. В то время мы репетировали спектакль «Современные истории». Были в нем и стихи Вознесенского, кажется, «Плач по двум не рожденным поэмам», какие-то куски из «Озы». Нужна была консультация автора. Я позвонил, договорились о встрече в ЦДЛ. Андрей Андреич в коротком черном полупальтишке, покроя морского бушлата, и с неизменным красным шарфом в три оборота вокруг шеи, был на редкость точен. Мы, как всегда в последнее время, втроем - я, Ольга, Леня.  Вознесенский провел нас в кофейню ЦДЛ, не в обеденный зал с камином, а в тот, который уже в мою бытность действительного члена писательского клуба называли «обезьянником». На светленьких стенах кофейного зала совершенно очаровательные автографы знаменитостей. Мне в глаза сразу же бросилась такая: «Я, недавно, ев тушенку, вспоминал про Евтушенку». Чуть пониже кто-то из сторонников Евгения Александровича талантливо парировал: «Используя такие рифмы, в пути не раз встречали риф мы. Но видно здесь без всяких слов - вы в эпиграммах не Светлов». Очень даже славненько.
     Вознесенский, немного слышал о нашем коллективе и сразу же взял быка за рога:
       - Зачем вам отдельно два-три стишка? Возьмите поэму. Вот у меня «Лед-69», можно фантастически решить в цвете. Представляете: лед политический - красный, лед экологический - зеленый, лед лирический - голубой...  Я недавно видел похожее решение в «Хие» на Бродвее. (Вероятно, имелся в виду знаменитый мюзикл «Волосы»).
      И вдруг, совершенно неожиданно к ошарашенной Ольге:
     - Кстати, вы там не играли?..
 
     Подошел Игорь Шкляревский, слонявшийся по залу от стола к столу. Узнал нас, поприветствовал. Достал из кармана книжку, похвастался: только что в Ленинграде вышел его сборник «Воля». Я немедленно напомнил ему об обещании подарить мне книгу с автографом. Шкляревский смутился:
-Понимаешь, у меня всего одна. Надо бы в Ленинград съездить, купить...

Вознесенский невозмутимо посоветовал Шкляревскому съездить.
    - Если свою не найдешь, купи Виктора Соснору, у него тоже на
днях книжка вышла...
   
    Умел Андрей Андреич сказать приятное коллеге. Вообще с неординарностью мышления у него было все в порядке.
    «Лед-69» мы не поставили, но  что-то из советов Вознесенского и, вправду, пришлось кстати при работе над новым спектаклем.

    В феврале Ольга защитила диплом, а в конце марта уехала по распределению в Ленинград, молодым инженером в КБ гидравлических турбин знаменитого ЛМЗ - «Ленинградского Металлического завода». Квартира на Тулинской сразу же сделалась большой, неуютной, стылой. К этому времени, я, похоже, был полностью реабилитирован перед институтским начальством за свои прошлогодние прегрешения. Ленинскую стипендию мне, правда, не вернули, но вернуться в общежитие можно было в любой момент. Подумал я подумал, да и съехал назад в «общагу» к своим арабам.

     Еще по инерции я ходил на репетиции театра, еще устраивал для ребят гастроли в Одессу и в Ташкент на фестиваль студенческих самодеятельных театров, но в жизни уже наметился решающий поворот. По результатам учебы я однозначно выходил на «красный диплом» - всего пара четверок за пять лет в институте. К тому же на кафедре, тот самый Володя Сасин, что некогда оценил мои знания по физике на три бала, предложил мне интереснейшую работу по экспериментальной теплофизике - исследование теплопроводности фитильных материалов тепловых труб. Работа была безумно интересной - от проектирования собственной исследовательской установки до разработки методики эксперимента. Влез я в это дело с головой, опубликовал статью в сборнике студенческих работ. Дело, кажется, шло к оставлению меня в аспирантуре, во всяком случае завкафедрой непрозрачно на это мне намекнул. Правда, впереди была еще одна, последняя экзаменационная сессия и полгода дипломного проекта. Впрочем, с дипломом было ясно, он будет по результатам моей экспериментальной работы.

       Иногда из Ленинграда ко мне наезжала Ольга, иногда я укатывал в Питер на пару дней, все-таки совместная жизнь на Тулинской необыкновенно привязала нас друг к другу. Леня Герчиков по этому поводу даже пошутил:
- У вас роман, как у Аллена Делона с Роми Шнайдер, то ты к ней в Лондон, то она к тебе в Париж.

Я отшутился:
 - До полного сходства мне не достает сантиметров пяти роста, а Ольге бы неплохо радикально поменять цвет волос, перекраситься из шатенки в блондинку...
 
   По окончании пятого курса, после летней сессии мужской
 половине нашего факультета предстояли полуторамесячные военные сборы. Велено было коротко постричься и собрать рюкзак с продуктами питания на трое суток. Ехали общим вагоном с Киевского вокзала на Украину, в город Староконстантинов Хмельницкой области. Служить нам предстояло в знаменитом полку истребителей - 23-их МИГов, воевавших на стороне египтян в памятном арабо-израильском конфликте. Военная специальность, три года преподававшаяся  нам на военной кафедре, предполагала в нас подготовку инженеров-лейтенантов авиационной службы. Обслуживание фюзеляжа и двигательной установки реактивных самолетов. Не скажу, что я, равно как и многие из моих однокурсников, преуспел в военном деле, а, главное, жаждал служить, но порядок есть порядок.  В части нам это быстро объяснили, достаточно было трех подъемов по тревоге и двух маршбросков с полной выкладкой. После обязательных стрельб и принятия Присяги, жизнь стала полегче, появилось даже личное время для писем и стирки портянок. Ольга писала мне в часть, практически, ежедневно. Я отвечал реже, но тоже весьма проникновенно. Однажды пришло письмо из дома, от сестры Жанны. Из конверта выпала глянцевая фотография молодой симпатичной девушки, совсем взрослая, семнадцать лет...
    В конце августа сборы закончились. Комполка зачитал нам Приказ Министра обороны о присвоении офицерских званий. Разумеется, звездочки обмыли по полной программе. На этом мой первый короткий призыв  в Вооруженные силы благополучно завершился. Позднее я еще несколько раз призывался на военные сборы, один раз весьма серьезно, в дальнюю заполярную военную часть, где, кажется, по-настоящему понял цену военной службе и дружбе, и даже что-то стоящее написал по этому поводу, но это уже другая история. 

     В середине сентября я приехал в Ленинград. На платформе Московского вокзала меня встретила шикарная стройная блондинка. Ольга и, вправду, радикально изменила цвет волос. Заявление мы подали в обычный ЗАГС Красногвардейского района, по месту ольгиной прописки в заводском общежитии. Свадьба состоялась в Питере через месяц, в середине октября. Собрались в ресторане «Нева» на Невском. Гостей было немного, только новые ленинградские друзья Ольги: Инна с мужем Сергеем и старая московская  подруга Ольги, которая года три назад перевелась из МЭИ в Ленинградский ФИНЭК, Таня с хитрой украинской фамилией Ситало и ее муж Сеня.
      На следующий день после свадьбы мы уехали в Москву, а оттуда в совершенно замечательное свадебное путешествие в Кишинев, которое счастливо совпало с очередными гастролями нашего театра. Собственно, насчет «совпало» я, конечно, лукавлю, сам я его и организовал под нашу женитьбу. Боже мой, какой же замечательной была эта поездка в сказочную, октябрьскую страну Молдавию. Мы играли спектакли в Кишиневских ВУЗах, в знаменитом винодельческом совхозе «Гратиешти» и всюду сердечное гостеприимство с отчаянными застольями. В «Гратиешти» директор совхоза ввел нас в знаменитый дегустационный зал и, усадив с Ольгой во главе банкетного стола, сказал:
     - Вот здесь, девушка, - показал на Ольгу, - где вы сидите, сидела Валентина Терешкова. А там, где вы, - показал на меня, - Леонид Ильич. Но такого вина я им не наливал. В тот год урожай хуже был...

    Жила страна, весело и красиво жила.       

     В ноябре я целиком ушел в дипломную работу. Моя экспериментальная установка размещалась в подмосковной научной лаборатории института, в поселке Малые Вяземы, часа полтора езды  с Белорусского вокзала. Программа испытаний была большая, ездить каждый день туда и обратно - только время терять, поэтому я неделями сидел в подмосковной лаборатории, практически, в одиночку. Здесь же спал и кормился нехитрой, привезенной из столицы снедью, гонял установку, обрабатывал результаты экспериментов. Из собеседников - только радиоприемник, сутками настроенный на волну «Маяка». В один из таких ноябрьских дней вместо легкой музыки из динамиков - репортаж с какого-то Пленума ЦК. Попробовал другие станции - то же, делать нечего, слушаю, что дают. А давали в торопливую очередь выступления членов Политбюро и республиканских секретарей. И в каждом - «дорогой и горячо любимый Леонид Ильич». Тон задавали азиаты, но и европейцы - хохлы с белорусами, то же не лаптем щи хлебали. На очередном сокровенном взлете, кажется, товарища Кунаева, плюнул, выдернул вилку приемника из розетки. Стало безумно противно и стыдно. Выключил установку, надел брезентовый плащ и пошел через моросящий осенний  полдень в соседнюю рощицу. Отдышался, потом долго сидел на каком-то сыром пне, а в висках, сначала тихо, потом все настойчивее и громче внутренний метроном отстукивал свой, давно уже не тревоживший меня ритм.

                Ах, как жаль, что не мне этот жребий -
                проживать у Арбатских ворот.
                Больше просини было бы в небе,
                был бы в жизни иной поворот.

                Я б радушней поэтов столичных
                москвичам и приезжим подряд,
                не считаясь с пропискою личной,
                свой раздаривал редкий талант.

                В каждой улочке гость долгожданный,
                не таящий щедрот до поры,
                я от Бронной до Новобасманной
                расписал бы зарею дворы.

                Я бы, кисть окуная соболью
                по утрам в листопад городской,
                описал бы с какою любовью
                мы проходим по нашей Тверской.

                Не в «джинсе», в пиджачишке буклежном,
                узнаваем и всеми любим,
                о, какие бы песни прилежно
                я слагал горожанам моим.

                Я б делил с ними радость по-братски,
                от несчастий стерег их покой...
                Ах, как жаль, что с пропиской арбатской
                до меня это сделал другой.

     Но вот, кажется, и все. Диплом с блеском защищен. Красная книжка с гербом страны на титуле основательно обмыта. Выбор сделан. Я воспользовался правом «краснодипломщика» на свободное распределение и еду к Ольге в Питер, на ЛМЗ. Наверное, не самое умное решение. Можно было остаться еще года на три в Москве, в аспирантуре. Можно было годик отзаниматься на спецкурсах английского или французского и потом - куда-нибудь в развивающуюся Африку или Латинскую Америку за карьерой и зелеными деньгами. Но ведь я женат, семейный человек, а что за семья - она в Лондоне, он в Париже.  Поэтому я еду в Питер.
       Собственно, даже не еду, а лечу, как когда-то давным-давно, в первый свой раз, четыре года назад с далекой девушкой Ларисой. Да только взлетно-посадочные огни Шереметьева еще, возможно,  помнят про это. Но и они все дальше и дальше, неумолимо тускнеют и гаснут под равнодушно- холодным реактивным крылом.