Мы подъехали к старинному финскому хутору. Желтело ржаное поле, раскачивались огромные сосны. Столетние роскошные ели охраняли избушку. Она была совсем обветшалой. Старая краска стен имела бордовый оттенок, слоилась и распылялась от ветра. Неухоженная крыша в нагромождениях мха и битой черепицы казалась сердитой, как будто насупилась от обиды. Лужайку перед домом запрудила почерневшая листва от берез и рябин, смешанная с прошлогодним снегом. Ветки древнего крыжовника опустились до земли, образуя неприветливые заросли длинных побегов. Престарелые рябины вопросительно уставились на нас, чужаков. Здесь жила Кайса. Она умерла в жаркий июльский полдень, старое сердце не вынесло зноя и духоты.
От Кайсы остались толстые альбомы с фотографиями и сотни поздравительных открыток, черная лаковая сумочка, изящное портмоне с мелочью, страховые и банковские карточки, рецепты, тонкие кольца, часики, золотая цепочка. Длинные белые волосы запутались в ней, и я не рискнула прикасаться, осторожно положив назад, в сумку.
Покойница не имела семьи, ее имущество перешло к нам, близким родственникам. Среди прочего был и обычный полиэтиленовый пакет, завязанный узлом. Мне пришлось его открыть. Там оказались кожаные туфли без каблука, черные атласные чулки, шелковые панталоны, комбинация с кружевами, корсет телесного цвета с многочисленными крючками и кнопками, легкая шерстяная юбка и вязаная кофта. Вещи находились в идеальном порядке, видимо, заранее куплены для смертного случая.
Размышляя о владелице этого добра, я чисто механически примерила ажурную кофточку Кайсы. Опустила руки в карманы и вдруг обнаружила аккуратно сложенную плотную бумагу. Велико же было мое изумление, когда обнаружила русские буквы! Они прекрасно были видны, хотя бумага пожелтела от старости и протерлась на местах сгибов. Четкие буквы, выписанные старательно химическим карандашом, заговорили вдруг и открыли тайну. Вот что поведало письмо:
24 июля 1944 года
Драгоценная хозяюшка, чужестранная любовь и жена моя!
Когда Вы проснетесь, меня уже не будет в этом доме, приютившем и согревшем несчастного пленника. Я успел сорвать для Вас полевые цветы, они еще хранят капли росы и моих слез. Я должен уйти, счастье мое, чтобы не причинить Вам зла и не отплатить черной неблагодарностью за Ваши гостеприимство и подаренную любовь.
Оставляю Вам 20 марок. Это все, что я смог заработать на сенокосе у Пекки.
Целую Ваши руки, прощайте!
Ваш русский постоялец.
приписка на полях:
знаю, что Вы не прочтете это, ну что же - молитесь за меня! Дай Бог, встретимся на том свете и поговорим на каком-нибудь общем языке.
* * *
Поплакав от души, я вспомнила, что Кайса иногда смотрела на меня как-то странно, как будто с мольбой или вопросом. Но наши визиты в дом престарелых, где она жила последние несколько лет, были такими спешными и формальными. Они были всегда по пути на дачу, которую Кайса оставила нам. Мы отказывались от кофе, сваренного для нас, ссылаясь на различные причины. В день ее именин привозили красиво упакованные васильки, незабудки и ромашки. Кайса не любила "благородных" цветов. После разговора ни о чем мчались дальше. А она подолгу сидела в холле, качаясь в кресле и грустно глядя нам, вероятно, вслед.
Прошло время, я прочитала воспоминания маршала Маннергейма, где он рассказывает о русских пленных на территории Финляндии во время войны. Чтобы спасти их от голода и болезней, маршал отдал распоряжение разрешить некоторым русским работать в качестве батраков на хуторах. Пленным было запрещено появляться в общественных местах, уходить из дома надолго, но как однажды проговорилась Кайса, русские посещали танцплощадки, отправлялись в город за продуктами! Были и романы вопреки войне. Но уже в конце 44 года пленные опять оказались в лагерях, и, как мы знаем, почти все были репрессированы у себя на родине.
* * *
Я впервые присутствовала на лютеранских похоронах, когда провожали Кайсу в последний путь. Белый гроб был закрыт. Пастор читал псалмы. Звучал орган, дети пели об ангелах, которые уже ждут Кайсу. Сидящие на широких скамьях тоже пели, уткнувшись в розданные книжки с текстами. Чинно и торжественно возлагались венки на помост, где стоял гроб. Когда дошла очередь до нас, я нащупала плотную бумагу в кармане, шмыгнула заложенным носом и пошла самой последней. Тихо, чтобы никто не видел, я вложила письмо в наш венок полевых цветов, украшенный синими и черными лентами.