Если бы образ Питера Свиря равнялся образу Козьмы Пруткова, это было бы обычное эпигонство, пусть даже и очень талантливое. Легко совершать литературно-психологические открытия по чужим стопам. Но авторы Питера Свиря идут дальше. Питер многолик. В нём очень органично переплетаются черты многих литературных образов, причём образов всемирно известных. Как сказал Козьма Прутков: "... дарования, рассыпанные между другими поэтами порознь, оказались совмещёнными все во мне едином!..". В частности, Питер Свирь является прямым наследником Фомы Фомича Опискина, одного из главных действующих лиц "Села Степанчиково и его обитателей" Достоевского. Не случайно в этой повести есть прямая отсылка к Пруткову, - сцена чтения "Осады Памбы". Хотя в самой сцене мишенью иронии является не Фома, но параллелизм литературных и морализаторских амбиций Фомы и Пруткова несомненен. Таким образом создаётся равносторонний треугольник: Свирь-Прутков-Фома. Рассмотрим теперь сторону Свирь-Фома.
Питер Свирь и Фома Фомич ставят перед собой сходные задачи: "Я на то послан самим богом, чтоб изобличить весь мир в его пакостях!", - декларирует Фома; "Веду моральные "проповеди" потому,что наша "Проза" буквально заполнена аморальным террором,нытьём бомжей,восхвалением боли,наркотизма,пьянства,хамства, пропагандой жестокости,ужастиков,кровью и смертью...", - вещает с амвона Питер, расширяя, впрочем, иногда поле своей деятельности: "Это моя боль за положение морали в современном обществе". Или: "Воспитание благородных чувств - вот главная общественная задача всех литераторов". Или: "Предназначение писателя освещать правдиво все стороны нашей сложной жизни, стараясь помочь людям двигаться к нравственной чистоте".
У обоих проповедников сходные декларируемые системы ценностей, слишком банальные, чтобы с ними спорить (как правило), и поэтому весьма схематичные. Оба они за ДОБРО, оба против ЗЛА. Оба за любовь к отечеству, к человечеству, за красоту, гармонию, за веру, надежду и любовь. Фома проповедует: "Будьте же нежнее, внимательнее, любовнее к другим, забудьте себя для других, тогда вспомнят и о вас. Живи и жить давай другим - вот мое правило! Терпи, трудись, молись и надейся - вот истины, которые бы я желал внушить разом всему человечеству!" Питер вещает: "... идёт сознательное осквернение русской литературы,русской цивилизации,русского языка.Здесь замешана большая политика,направленная на разрушение морали,нравственнорсти в России, пользуясь свободой слова и бездействием законов и правил.Тушки - марионетки,завистники,клеветники,которых уже развратили. На Россию идёт глобальное антиморальное наступление наркомании,алкоголизиа,проституции,насилия,нигилизма,
безверия... Не за себя я дерусь, а за будущее России". Причём, если главный враг Фомы (обусловленный сюжетом повести) - непочтительность, то главный враг Питера Свиря (обусловленный сюжетом внутрижурнальных прений) - гомосексуализм, несовместимый, по его мнению с нормой, порядочностью и красотой: "Ваша вершина - гомосексуализм. Моя - нормальная,порядочная,красивая жизнь человека...". И оба пастыря своими схемами жестоко молотят противников по головам. А схемы твёрдые.
Красота, гармония, изящество, конечно же, являются важнейшими ценностями Фомы и Свиря. Фома даже настаивает, чтобы чувством прекрасного человек руководствовался при выборе снов: "Разве ты не можешь, - продолжал он, обращаясь к Фалалею, - разве ты не можешь видеть во сне что-нибудь изящное, нежное, облагороженное, какую-нибудь сцену из хорошего общества, например, хоть господ, играющих в карты, или дам, прогуливающихся в прекрасном саду?" (Фалалею, как назло, снился белый бык). Питер не отстаёт: "За каждым поворотом открывалась неповторимая чистоя красота русского раздолья...". Фома видит красоту в невинности детства: "Где, где она, моя невинность? - подхватил Фома, как будто был в жару и в бреду, - где золотые дни мои? где ты, мое золотое детство, когда я, невинный и прекрасный, бегал по полям за весенней бабочкой?". Питер также находит её в детях и бабочках: "Красота никогда не умрёт, если ты будешь её любить и защищать... Дети стали дружно охранять красоту" ("Две бабочки (Сказки дедушки Пита)"). Но ещё больше общего в понимании красоты у Питера Свиря с другим его двойником из той же повести, с Видоплясовым, секретарём Фомы. Вот как характеризует способности Видоплясова полковник Ростанев: "Посмотрел бы ты, как он... научился писать: и красками, и золотом, и кругом, знаешь, купидонов наставит, - словом, артист! ...К тому же пишет стихи. ...Стихи, братец, стихи, и ты не думай, что я шучу, настоящие стихи, так сказать, версификация, и так, знаешь, складно на все предметы, тотчас же всякий предмет стихами опишет. Настоящий талант! Маменьке к именинам такую рацею соорудил, что мы только рты разинули: и из мифологии там у него, и музы летают, так что даже, знаешь, видна эта... как бишь ее? округленность форм, - словом, совершенно в рифму выходит. Фома поправлял". Такое же "красивое" впечатление производят и все творения Питера Свиря, в которых он что-либо воспевает: "Родительское кормление голодного птичьего квартета, происходящее с невероятными красивыми, артистическими подлётами к гнезду, напоминающие завитки автографов знаменитых писателей...".
И Фома, и Питер подчёркнуто набожны. "Да не зайдет солнце во гневе вашем! а я ... а я буду всю ночь за вас молиться. Я давно уже не знаю, что такое сон, Егор Ильич!" - говорит Фома, и этот лейтмотив пронизывает всю повесть. Так же навязчиво декларирует свою принадлежность к православию Питер. При знакомстве рекомендует себя как "русско-православного американца". Бог - обязательный персонаж его доброжелательных реплик в обсуждении (в отличие от реплик недоброжелательных): "Дай Бог нам одного взимопонимания!", "С Богом!", "Храни Вас Бог,Pasior!", "И слава Богу!". Питер даже экспериментирует в жанре молитвы, - "139.Молитва о Санкт-Петербурге". Правда, православие Питера Свиря несколько напоминает, с одной стороны, пантеизм: "Для меня Бог и Природа - одно целое", а с другой, - некую воинственную доктрину: "... православная любовь это - не общедозволенность и всёпрощение. Это борьба без комплексов. Если потребуется,то и с оружием в руках". А с третьей, - вообще не православие: "Это аллегория предупреждает потенциальных бандитов, что рок накажет их за атавизм".
Общей чертой обоих персонажей является также монолитный сплав позёрства, завышенного самомнения и тщеславия, сплав, отягощённый невежеством.
Фома: "Я знаю Русь, и Русь меня знает: потому и говорю это".
Свирь: "Общайтесь со мной открыто и критично, как с равным".
Фома: "О, не ставьте мне монумента! - кричал Фома, - не ставьте мне его! Не надо мне монументов! В сердцах своих воздвигните мне монумент, а более ничего не надо, не надо, не надо!"
Свирь: "Я верю, что и наши имена будут сверкать на корочках книг на подобных ярмарках".
Фома: "Если хотите узнать о том, как я страдал, спросите у Шекспира: он расскажет вам в своем "Гамлете" о состоянии души моей."
Свирь: "Однако,говорить о Пушкине прозой - трудно...".
Фома: "Тридцать тысяч человек будут сбираться на мои лекции ежемесячно".
Свирь: "Общаться со мной - действительно нужно иметь смелость".
Фома: "Далеко не считаю себя красавцем, но поневоле пришел к заключению, что есть же что-нибудь в этом сером глазе, что отличает меня от какого-нибудь Фалалея. Это мысль, это жизнь, это ум в этом глазе! Не хвалюсь именно собой. Говорю вообще о нашем сословии".
Свирь: "Попрубуйте защитить не мою честь, а честь русской литературы!".
Фома: "... я, который презираю все эти чины и земные величия, ничтожные сами по себе, если они не освящаются добродетелью?"
Свирь: "Каждый из нас имеет право на своё собрание сочинений".
Сближает Фому и Свиря также нетерпимость к фамильярности в отношении себя, что логически вытекает из завышенной самооценки. Что уж говорить о снисходительных или, упаси боже, отрицательных отзывах! "... он терпеть не мог фамильярности... Он, прежде терпеливый и забитый, теперь вспыхивал как порох при каждом малейшем противоречии", - говорит о Фоме Фомиче рассказчик. Питер также очень чуток в этом смысле: "Скажу откровенно, дорогой Bonifaciy, определение "повестушка" прозвучала для меня унисонно как - "потаскушка"".
"Как, - кричал Фома, - раб! халдей! хамлет! осмелился обругать меня! он, он, обтирка моего сапога! он осмелился назвать меня фурией!"
"Сор - мои стихи, или не - сор... Не Вам,старой склочнице, судить.
Ваши "произведения,конечно, не сор, а - вонючие дерьмо!", - кричал Питер.
И, уж конечно, оба наши героя в случае обладания властью могут быть просто опасны. "Грянет наконец мое имя, и тогда - горе врагам моим!" - пророчествует Фома, - и невольно верится в это. Фома, вероятно, имеет в виду врагов литературных, но это дела не меняет. В случае же Питера Свиря с его воинственным православием следует опасаться, что литературными врагами дело не ограничится, и первыми пострадают террористы и гомосексуалисты. "... я воинстующий,непримиримый противник педерастии и скотства". "Наше оружие,- самое мирное,- писательское перо и писательская совесть... Но не надо забывать и административные методы борьбы". "Вчера в Ставрополе русский снайпер нажал на курок не со злобой,а с правдным,народным гневом.Терроист был убит в справедливом гневе". "Остаётся только одно - война. Война до полного разгрома идей террора; война до полного уничтожения идей религиозной диктатуры и их носителей".
Наконец, что сближает Фому с Питером как литераторов, так это некоторое сходство их литературного наследия. "Впоследствии, когда он отошел в лучшую жизнь, мы разбирали оставшиеся после него рукописи; все они оказались необыкновенною дрянью. Нашли, например, начало исторического романа, происходившего в Новгороде, в VII столетии; потом чудовищную поэму: "Анахорет на кладбище", писанную белыми стихами; потом бессмысленное рассуждение о значении и свойстве русского мужика и о том, как надо с ним обращаться, и, наконец, повесть "Графиня Влонская", из великосветской жизни, тоже неоконченную. Больше ничего не осталось". После Питера останется значительно больше наследия. Но всему, что осталось после Фомы, можно найти аналоги среди произведений Питера Свиря. Например, вторую часть (из 100-120 предполагаемых) исторического романа о "взлёте и падении Римской империи", венок беспомощных сонетов, игривый пасквиль на историю КПСС (построенный на обыгрывании слова "цапля"; кстати, привет от Пруткова и его басни "Цапля и беговые дрожки"!), фрагменты многотомного романа "ХХ век -русская трагедия" о семье князя Высацкого. И много-много другого.