Виктории М., с благодарностью
за умение объяснить необъяснимое
«Пойдем. Есть такое слово – надо».
Да, есть такое слово. Не люблю его жутко. С детства.
Надо быть хорошей девочкой. Надо заставлять себя вставать по утрам. Надо не замечать хамства окружающих половозрелых оболтусов. Надо слушаться мужа, доченька, ты же знала, за кого выходишь…
Ненавижу.
Но я не могу отказать тем, кто пришел ко мне сегодня. Надо идти.
Под ногами шуршит палая листва. Октябрь. Небо хмурится, угрожая промозглым дождем, проникающим через старый зонтик и льющимся за воротник с упорством инквизиторской пытки. Вообще-то, люблю осенние дожди. Но когда ты сидишь дома с бокалом вина, а на коленях у тебя поет песенку рыжий зеленоглазый кот, и ты полуспишь-полудремлешь…
Я и сейчас сплю. На ходу. Впереди меня маячит спина Алины. Сколько ей сейчас? Молодая ж еще, года на три меня младше. Боже мой, а выглядит на все пятьдесят. В глазах – полная пустота. Сергей за ней ухаживал класса с восьмого. Она была тогда совсем девчонка. Два года парень уламывал. Уложил-таки несовершеннолетнее дите в койку. Недолго радовался, кстати.
… Серега и Пианист (даже имени его не знаю, Пианист – и все) тихо шипят друг на друга, стоя на лестничной клетке. Но у Алинки двери сделаны чуть ли не из картона, слышно почти каждое слово.
– Слышь, ты, волосатый… Паганини, мать твою… Увижу еще раз, как ты девчонку обхаживаешь, пальцы лобзиком отрежу!
– Валяйся, мальчик…
Слышны две хлесткие пощечины.
«Интересно, кто это кому врезал», - отстранено думаю я. – «Выйти надо, что ли, разобраться. А то эти малолетки друг другу по молодости рыла начистят, неприятностей потом…»
Я пьяна в доску. Ох, коварная вещь домашнее вино, коварное. Но надо встать. Надо. Пошатываясь, бреду к дверям. Ну, так и есть! Два Казановы катаются по лестнице. У Пианиста в руке я замечаю блеск стали.
– Эй, вы, чего, совсем сдурели? Брось нож! Быстро, я сказала!
Пианист поворачивает голову в мою сторону, и Серега наносит ему короткий болезненный удар в подбородок. Нож падает на бетон. Из квартиры выскакивают Колян и Джу. Русский с китайцем братья навек. Джу хрупкий, но гибкий и сильный. Они скручивают драчунов в бараний рог. Серега и Пианист смотрят друг на друга, как голодные волчата.
– Ну, все. Разошлись. Серега, марш в комнату. Пианист, пошел вон отсюда. Вечно где ты, там и скандал.
… Шлеп-шлеп, шлеп-шлеп. Ноги в старых ботинках месят грязь. Дождик прошелся по щеке первыми слезинками. Сейчас хлынет. Как тогда, на базе.
Кто предложил поехать кататься на лодках? Не помню уже. Идея была классная. Отметить окончание первого курса надо именно так, особенно когда сессия закрыта на «отлично», обрадованные родители организовали путевку в блатной студенческий лагерь, любимый мальчик смотрит преданными собачьими глазами и клянется, что будет ждать. И не изменит. И так хочется этому верить.
На базе есть все. Свобода. Крохотные домики – каждый на два человека. И понятно, что под утро, когда горизонт станет серым, мы, усталые, разобьемся на парочки и уединимся там. И все так предсказуемо и от того еще более прекрасно…
Парни устраивают гонки на лодках. Петр рвется кататься с ними.
– Петруха, а ты куда? – Хватаю его за рукав.
– Ну, а что я, белая ворона? Все катаются. Отстань!
– Петька, ты ж пьян в зюзю! Перевернешься.
– Я плаваю как это… Которое не тонет! – Он ржет, показывая великолепные ровные зубы. Красавец мужчина. Все бабы курса по нему сохнут, а он изображает из себя неприступную крепость. Ну, тактика правильная, если вдуматься.
– Ты соображаешь, как то, которое не тонет, – зло огрызаюсь я. – Полторы бутылки уже выжрал, алкаш! Я ж помню, со школы у тебя эта привычка: напиться – и на приключения. А ну, сиди на месте! Хочешь, просто поговорим?
– Уговорила, сладкоречивая! – Он хлопается на песок рядом со мной. – Расскажи мне какую-нибудь сказку.
– О, сказок женщины могут придумать сколько угодно…
– А мужчины только одну: «Дорогая, я сегодня допоздна на работе».
И мы смеемся, счастливые. И продолжаем хохотать, когда неожиданно из маленькой тучки выплескивается целый ливень и бьет нас по лицу холодными струями.
Хррусь! Вздрагиваю. Это впереди меня наступила на сучок Нюра. Вот же неуклюжая гиппопотамиха! Немудрено с такими-то габаритами. Несчастная женщина, на самом деле она, наверняка, глубоко ранима. Но если с детства тебя дразнят «толстухой», то на душе вырастает непробиваемая броня.
Она пришла к нам в школу классе в пятом. Даже не вошла, а ввалилась. Хохоту было… Дети – существа жестокие. И надо было ей споткнуться прямо на пороге! Как мы ее тогда прозвали? «Мадам Бочка».
Я только раз видела, как она плакала. По-бабьему. Навзрыд. С подскуливанием. А казалось, ничто ее прошибить не может. Плакать-то было не из за чего. Ну, влюбилась в Фильку Анахоретова. Безответно – понятное дело. Он глаз положил на красавицу-блондинку из параллельного класса. А Нюрка сохла. Тихо. Безмолвно. Просто смотрела на него с обожанием и на полях тетради выводила «Филечка» с сердечком.
Ах, злые мы были, какие злые… Не знали разницу между шуткой и болью. И кто мог нас винить, глупых?
Зойка подала идею сочинить признание в любви. Все пришли в восторг. Перелопатили кучу литературы, таким высоким штилем написали! Закачаешься. Месяца два прошло с тех пор, как Нюрку плачущей видела. И забыла об этом напрочь, забыла. Зачем голову разной мутью забивать?
Когда к Фильке пристали, он сначала отбрыкивался.
– Девчонки, ну вы чего, совсем с ума сошли? Не надо.
А потом согласился. Переписал своим каллиграфическим почерком. И подписался: «Ф. Анахоретов».
Нюрка три дня не ходила, а летала. Глазки блестели, ручки дрожали… Но – ни слова. В письме было сказано: «Умоляю тебя, ангел мой, лишь об одном. Чувства наши держи в тайне. Безмолвно будем посылать мы друг другу те слова, что понятны лишь двоим».
А как Филька от нее терялся! Дозвониться к нему домой не мог никто. Филипп вышел. Филипп с друзьями. Филипп обещал скоро вернуться. Родители-конспираторы…
А недели через две, сидя в спортзале, он тихо шипел Римме Родионовой:
– Дуры, придумали тоже! Ну, и как мне выкручиваться?
– Да скажи, что пошутил. Не хотел видеть ее несчастной.
– Ага! А она на меня всей тушей прыгнет.
Ха-ха-ха! Замяли разговор.
Римма проболталась. По секрету всему свету. Через два дня вся школа в кулачок фыркала.
«А вы слышали, эта слониха в Филиппа втрескалась. А он ей в ответ – письмо. И такими словами, такими словами! А теперь не знает, как выкручиваться. Да я тебе зуб даю!»
Ушла от нас Мадам Бочка. Как-то тихо испарилась из школы. Просто удивительно: такая крупная особа, а сразу ее исчезновения не заметили. Думали – болеет. Из-за своего Филиппка. А оказалось, в другую школу перевелась. Узнала все, наверное, прозрела.
Не хотелось к ней переться. А надо. Я ж староста класса. Обязана вроде как.
Скрип-скрип, поет снег под ногами. Далеко живет Нюрка от меня, кварталов десять пешкарусом. Автобуса-то фиг дождешься!
Дззинь! Фу, какой у нее противный звонок! Дребезжащий, как треснувший колокольчик.
– Ой, Нюрка, ты чего с собой сделала? Совсем обалдела!
– Ну, побрилась налысо. Чтоб совсем уже никто и никогда… Чтоб не надеяться….
Голос дрогнул. Отвернулась. Через секунду снова смотрит на меня. В глазах – ни слезинки. Видно, тогда все выплакала.
– Нюра, ты б учебники вернула в библиотеку.
– Все я вернула, что ты несешь? Скажи прямо, пришла посмотреть, не тронулась ли умом. Не дождетесь. Гниды. Это ж вы его просили письмо написать.
– Нюрка, да неправда…
– Кому ты брешешь, крыса бесхвостая? Ты ж там в первых рядах. Шла бы ты отсюда на…
– Нюра, да ты что?!
Она лезет в карман халата и вытаскивает оттуда склянку.
– Видишь, дрянь? Это я у проституток местных отоварилась. Говорят, в шампанском без следа растворяется. Пусть хлебнет, Ромео дранный!
– Нюра, Нюра! Ты совсем с катушек съехала?
Она захлопывает перед моим носом дверь. Я барабаню в нее часа два. А потом вспоминаю, что на другом конце города живет папин друг, дядя Толя. Эх, жаль, нет у него телефона. Дядя Толя – майор милиции, надо бы предупредить. Придется ехать туда. Не хочется. А надо.
… Они в дверь не звонили. А просто взломали. Что там двум здоровым мужикам – не вспотели даже. Дядя Толя ворвался в комнату как вихрь.
– Руки на стол! На стол! Где у тебя эта дурь?
Нюркины губы трясутся. Она, икнув, показывает на секретер. Одним рывком дядя Толя открывает верхний ящик. Склянка закатилась в самый дальний угол.
– Тьфу, дура! – В сердцах бросает он. – Всю жизнь могла себе перепоганить. Пятнадцать лет захотелось отгрести? Завтра зайдешь ко мне в отделение, поговорим. И чтоб без глупостей!
… Дождь хлещет все сильнее. У кого-то уже начинают стучать зубы. А я не мерзну. Привыкла. После института три года прожила в Таганроге. Там зимы такие часто. В ноябре снега по колено, а в январе – лужа на луже. И холодные зимние дожди. Шуба вымокает, и в ней становишься похожа на выдру.
В Таганроге я нос к носу столкнулась с Климом. Он ворвался в автобус, взъерошенный, дикий, улыюающийся, немного под хмельком.
– Здравствуйте, товарищи! Дамы, с наступающим праздником!
– Какой там праздник! До восьмого марта больше месяца, - уныло отозвалась моя соседка по сиденью.
– А у дам праздник должен быть каждый день, - хитро подмигнул он, вытащив из-за пазухи гвоздику. Соседка расцвела.
– Клим, - тихо позвала я.
– Ух ты! Сколько лет, сколько зим!
– Девять, - улыбнулась я. – В последний раз я тебя видела на выпускном.
– Так я оттуда в Москву дернул, а потом уже сюда, на авиационный. – Он окинул меня пристальным взглядом. – Все хорошеешь, старушка?
– Стараюсь, - выдавила из себя улыбку я: не вдаваться же в подробности, как полчаса назад общалась с бывшим молодым человеком. Теперь уже – бывшим. Все они козлы: полгода мне голову морочил, а сам уже вовсю роман на стороне крутил. Вот та красавица от него и залетела. Впрочем, нет худа без добра: на ее месте могла оказаться я. Хотя… Двадцать девять лет, пора бы…
– Ты где живешь, красивая?
– Да здесь, недалеко, остановки три…
– Плюнь! Ты явно не спешишь. Поехали ко мне.
Мы сидим на крохотной кухне, той, где можно достать любой предмет, просто повернувшись на стуле. На маленьком столе стоит бутылка «Старого лекаря» и нехитрая закуска. Но как Клим все это обстряпал… Честное слово, ощущение, что прислуживает королевской особе в Версале.
– Ну и что? От тебя ушел парень, от меня ушла любимая. Если б не ты, не знаю, что б сегодня с собой сделал…
Вино перетекает в бокалы, и разговор становится плавным, медленным и тягучим. В какой-то момент мне все-таки становится скучно от того, что совершенно понятно, как дальше будет развиваться сегодняшний вечер, и что мы скажем друг другу до и после, играя в эту древнюю, как мир, игру между мужчиной и женщиной. И все равно мне хорошо.
И потом, засыпая на его груди, и сквозь полудрему чувствуя, как его пальцы гладят мои волосы, я буду вновь и вновь прокручивать перед глазами то мгновение, тот короткий обмен взглядами, который предопределил ход событий и направил их в нужное русло.
… И все у нас будет хорошо.
Может быть.
Когда-нибудь.
Но не в этой жизни.
Потому что не было всего этого. Не было. Это мой бред.
Ненавижу кладбища. Ненавижу цепочку надгробий. Не память об умерших, а бессловесные белые пеньки, напоминающие зубы страшного людоеда, пожирающего чужие жизни.
«А что было бы, если бы…» Эта мысль не дает мне покоя всегда, когда я стою над могилами ушедших.
Резкий Серега. Отчаянный Петр. Красавчик Филипп. Обаятельный Клим.
Не было всего этого. Все было наоборот. Совсем наоборот.
Серега скандалит с Пианистом. «Выйти надо, что ли, разобраться. А то эти малолетки друг другу по молодости рыла начистят, неприятностей потом». Я пьяна в доску. Я не могу оторваться от дивана, куда меня уложило коварное домашнее вино. «Разберутся», - устало отмахиваюсь я сама от себя и через минуту слышу долгий захлебывающийся крик. Все бегут на лестницу. Колян и Джу стоят, окаменев. А над распростертым телом Сереги склонился пьяный Пианист, и с ножа в его руке капает кровь
– Я не хотел.. Я не хотел… – Лепечет он трясущимися губами.
– Петруха, ты куда? – Хватаю я за рукав своего одноклассника-однокурсника, намылившегося рвануть за всеми в воду. Но он сбрасывает рубашку и уже мчится к реке. Мне нельзя туда. Проклятые финты женского организма. Просто стою на берегу, пока они плещутся, и когда начинается дождь, мне кажется, что это мои слезы перестали быть солеными.
И когда они выходят на берег, среди них я не вижу Петра.
– Петя, Петя, ты где? Петя!
Волны хохочут над нами шелестящим смешком.
Скрип-скрип, поет снег под ногами. Далеко живет Нюрка от меня, далеко. К дверям ее квартиры я добираюсь усталая, как собака.
«Дзиннь!» - Противно орет звонок. Лысая Нюрка пялится на меня, приоткрыв дверь на цепочку. И я лепечу что-то, понимая, впрочем, как это все глупо выглядит со стороны.
«Кому ты брешешь, крыса бесхвостая!» - Орет она.
«Да иди ты!» - Огрызаюсь я. И ухожу, шумно топая по ступенькам. Надо бы обратиться к дяде Толе, но переться на другой конец города так не хочется, а телефона у него нет…
Пятнадцать лет отмотала Нюрка. Филиппа ей так и не простили. И сегодня появилась на кладбище сама. Никто не звал. И не прогнал. Только проводили ее хмурыми взглядами.
– Ты явно не спешишь. Поехали ко мне, - улыбается Клим. И я знаю вплоть до запятой, как сейчас будут развиваться события. Но мне хочется только одного – уткнуться носом в подушку и прореветь в три ручья, не отрываясь ни на что, хоть сутки напролет. От меня ушел любимый, и жизнь, кажется, все-таки закончилась.
Закончилась. Но не у меня. Клим в ту ночь, когда я не пошла с ним, шагнул из окна своей крохотной квартирки, приютившейся под самой крышей четырнадцатиэтажки.
Серега. Петр. Филипп. Клим.
Если бы не «если бы», мы были бы совершенны, говорят французы.
Я смотрю на ваши могилы, и мне кажется, что вы сейчас начнете разговор со мной. Вы, суд присяжных заседателей в зале моей совести.
И я жду от вас только одного слова. Одного-единственного.
Так скажите же мне, что я…