Весна 1941 года выдалась поздней. Стоял конец марта, но было холодно, люди ходили в зимней одежде, и повсюду виднелись плотно слежавшиеся груды грязного серого снега. И все же с каждым днем что-то менялось: все сильнее пригревало весеннее солнце, выжимая из сосулек слезинки, ветер с треском ломал отмершие ветви деревьев, сбрасывая их на землю, на кленах и ясенях сухо шелестели выбеленные морозами прошлогодние семена, торопясь осыпаться до того, как растает снег.
…Пробудившись, Андрей несколько минут лежал в постели с открытыми глазами, прислушиваясь к перезвону синиц за окнами. На полу, на стенах, на прикроватной тумбочке с раскрытым томиком Фенимора Купера плясали солнечные зайчики. Вставать совершенно не хотелось. Он лежал в полудреме и пытался вспомнить, что же ему приснилось. Обрывки образов плясали в голове, никак не желая обретать четкую форму, расплывались все больше и больше, пока совсем не растаяли, оставив смутное чувство неудовлетворенности, - словно во сне было какое-то послание, которое он так и не смог разгадать.
Но вот из черной тарелки репродуктора на кухне донеслась бодрая мелодия «Кукарачи», заворочался, просыпаясь, младший брат. Андрей отбросил одеяло и поднялся с постели. Зевая и потягиваясь, приступил к утренней гимнастике. Щуплый и невысокий для своих тринадцати, он уже заканчивал седьмой класс.
Присел пару раз, сделал несколько взмахов руками и начал отжиматься от пола, с удовольствием ощущая, как просыпаются мышцы. «Да, - думал он, выполняя упражнения, - недолго осталось. Скоро исполнится четырнадцать, а поскольку платить за обучение у нас нечем, придется идти работать на завод…» Он еще раз отжался и пошел умываться. Вася, которому недавно исполнилось семь лет, плотнее закутался в одеяло: в детском саду мест не было, а в школу предстояло отправиться лишь осенью.
Когда Андрей вышел на кухню, отца уже не было. Всю жизнь проработав на обувной фабрике имени Тельмана и оставшись хромым на левую ногу после очередной аварии, он бы давно поменял работу, если бы сталинское законодательство не запрещало это сделать . А поскольку по сталинским законам за опоздание могли отдать под суд и осудить на десять лет лагерей, выходить на работу приходилось на полчаса раньше.
Мать поставила перед Андреем эмалированную кружку молока, положила большой кусок ситного хлеба. Поев и наскоро собравшись, он выбежал из дома, распугав стайку воркующих голубей. Где-то далеко ревели заводские гудки, извещающие о начале нового рабочего дня…
Когда он вбежал в класс, звонок уже прозвенел. Сбросив пальто, Андрей пошел, было, к своей парте, как вдруг остановился: у окна сидела новенькая. Не заметить ее было невозможно: она вся словно светилась каким-то внутренним светом.
Вошла Варвара Семеновна, и начался урок, но ему было не до свойств числа «пи». То и дело Андрей поглядывал на девочку, спрашивая себя, почему он раньше ее не видел. Он не спрашивал себя, отчего его заинтересовало появление какой-то девчонки, он просто смотрел и любовался.
У нее была тоненькая угловатая фигурка подростка с едва заметными бугорками грудей, нежная белая кожа, на руках покрытая легким темным пушком, вьющиеся по плечам густые темно-каштановые волосы и серо-зеленые глаза, светившиеся мягким светом. Вздернутый носик, капризные губки, руки с розовыми пальчиками – словом, обычная девчонка тринадцати лет. Но для Андрея она показалась верхом совершенства, самой лучшей, самой красивой на свете. Очарование не портил даже зуб, одиноко выглядывающий из общего ряда и слегка оттопыривавший капризную нижнюю губу. Одета она была в новенькую бордовую блузку с большими золотистыми пуговицами, светло-коричневую юбку, доходящую до щиколоток и черные лаковые ботинки. Но было в новенькой что-то еще, выделявшее среди других девчонок, что-то такое, отчего он никак не мог перестать о ней думать.
На перемене девочки собрались вокруг нее. Кто-то спросил ее имя, и с замершим сердцем Андрей услышал ответ «Наташа…». О, сколько раз потом он вспоминал этот день: класс, залитый солнечным светом, красивую девочку у окна и ее тихий голос…
После уроков он впервые не торопился домой. Без конца копался в портфеле, перебирал какие-то бумажки, даже зачем-то заглянул в парту, где все равно ничего не было, кроме засохшего огрызка. Он поднял бурную деятельность, сам того не осознавая, что истинное желание его состоит в том, чтобы оттянуть момент расставания с Наташей.
Она все еще сидела за партой, вытянув ноги в черных ботинках (солнечный зайчик весело играл на лакированной коже), и о чем-то болтала с девочками. Потом встала и пошла к вешалке, где взяла светло-зеленое пальто с пушистым воротником. Оставаться больше не было смысла: Андрей вскочил и выбежал из класса. Всю дорогу домой он разбрызгивал лужи, чему-то смеялся и думал о том, какой выдался удивительный день.
Минское озеро (названное впоследствии Комсомольским) копали заключенные. День за днем изможденные люди в черных бушлатах долбили мерзлую землю, накладывали в носилки и выносили наверх. Сытые, мордастые солдаты НКВД с автоматами и собаками сторожили «политических» от внешнего мира. Несколько раз Андрей с друзьями приходили посмотреть, как идет строительство, но каждый раз их прогоняли охранники.
Строительство шло медленно. Поэтому в конце марта минский горком партии принял решение о проведении комсомольско-молодежных воскресников. В добровольно-принудительном порядке. Слово «добровольный» означало здесь то, что труд никак не будет оплачиваться, а слово «принудительный» - то, что явка всей молодежи от четырнадцати до двадцати семи лет строго обязательна. Контроль над проведением работ был возложен на городские комсомольские организации.
Вместе с младшим братом Васей Андрей пришел посмотреть на воскресник. Стоя на краю грязной насыпи, мальчики с любопытством смотрели по сторонам. День выдался замечательным: светило яркое весеннее солнце, чирикали взъерошенные воробьи, громкоговорители разрывались от бодрых советских песен. После трудовой недели люди принялись за работу неохотно, но свежий воздух и молодость скоро заставили забыть про усталость: в разных концах котлована зазвучали смех и звонкие голоса, работа пошла веселее.
Внимание Андрея привлекла палево-рыжая собака, переходившая от одной кучки людей к другой. Искательный взгляд собаки и пустые отвисшие сосцы говорили о том, что где-то ждут щенята, и она пришла к людям только потому, что не смогла обойтись без помощи. «Надо бы дать ей чего-нибудь», - подумал Андрей и оглядел карманы. Но при себе ничего не было.
Собака перешла к следующей группке людей, где он с замиранием сердца увидел знакомое светло-зеленое пальто с пушистым воротником. Наташа стояла рядом с высоким военным и красивой женщиной в темно-коричневом полушубке и бордовой шапочке. Спросив о чем-то женщину, девочка достала из кармана кусок хлеба и бросила собаке. Опасливо подкравшись, собака ухватила кусок хлеба и тут же кинулась прочь. Наташа подняла голову и встретилась взглядом с Андреем.
Они улыбнулись друг другу. Какое-то чудесное чувство все больше и больше охватывало его, не давая спокойно устоять на месте. Хотелось подойти к ней, но что-то остановило. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, почти физически ощущая, как между ними протягиваются тонкие ниточки симпатии. Потом женщина что-то сказала Наташе, она ответила, еще раз посмотрела на Андрея, улыбнулась и ушла, оставив в его душе смутное оущение печали.
…О, как ждал Андрей завтрашнего утра! Он прибежал в школу на пятнадцать минут раньше, и все никак не мог усидеть на месте, вздрагивая при каждом стуке. Он то и дело подходил к окну и снова садился на место, в сотый раз обдумывая то, что скажет, и вдруг растерялся, когда она пришла. Андрей зачем-то заглянул в портфель, поправил тетрадку на парте, потом встал и с напускной решимостью подошел к ней.
- Привет, - проговорил он, присаживаясь на край стола. – Я тебя вчера видел.
- Я тебя тоже, - улыбнулась она в ответ, обнажив выступающий зуб. – Меня зовут Наташа. А тебя?
- Андрей, - пробормотал он, неожиданно краснея и опуская голову.
Они поболтали еще немного, а потом прозвенел звонок на урок, и он медленно потопал за парту, глядя под ноги и проклиная себя за робость: «Вот дурак, - говорил он себе, - не смог даже поговорить толком…»
…Уроки русского языка и литературы были самыми интересными. Ольга Сергеевна, недавняя выпускница Ленинградского университета, старалась научить детей думать самостоятельно. К занятиям Ольга Сергеевна подходила творчески, выходя, если нужно, за рамки школьной программы. Часто на уроках литературы устраивались поэтические чтения и даже разыгрывались силами учеников небольшие спектакли, а потом всем классом обсуждали впечатления.
Сегодня Ольга Сергеевна читала «Соловьиный сад» Блока:
«Я ломаю слоистые скалы
В час отлива на илистом дне…»
Вместе со всеми Андрей заворожено слушал учительницу. Где-то на середине стихотворения он вдруг представил себя на месте главного героя, словно это он открывает заветные решетчатые двери и идет между цветов навстречу прекрасной хозяйке, которой оказывается Наташа… Он так размечтался, что даже не заметил, как прозвенел звонок с урока и объявили перемену.
Следующим уроком была история. Александр Григорьевич, плешивый мужчина, кокетливо зачесывающий на лысину жидкие остатки волос, свой урок начинал одинаково: открывал газету и разражался десятиминутной политинформацией с критикой в адрес мирового империализма и его приспешников. Сегодняшний урок не стал исключением.
«Этот год, - вещал Александр Григорьевич, - партия (тут голос учителя окреп, словно слово «партия» придало ему силы) встретила лозунгом «Увеличим количество республик в составе СССР». Это значит, что мы должны приложить все силы на выполнение…» Андрей не слушал - и так все было понятно: «Враг не дремлет, граница на замке, ударным трудом ответим на происки империалистов…»
Закончив политинформацию, историк перешел к теме урока. Тут он тоже не отличался оригинальностью: чтобы не ошибиться в политике партии Александр Григорьевич просто открывал учебник по истории и читал все, что там написано. При этом историк никогда не называл опальных имен (тех самых, которые приходилось так тщательно затушевывать после очередных процессов).
…Когда уроки закончились, Андрей подошел к Наташе.
- Ну, как тебе политинформация? – спросил Андрей, присаживаясь к ней на парту.
- Какая политинформация? – удивилась она.
- Та, что историк прочел, - улыбнулся он. - Он так все время: меняется вместе с линией партии. Ни одной своей мысли…
- Ну, знаешь, - вспыхнула Наташа, - мой папа тоже партийный…
- Да? – примирительно проговорил Андрей, теребя концы линялого пионерского галстука. – Я не знал. А вы откуда приехали?
- Из Смоленска, - пояснила она. – Папа был вторым секретарем райкома, и его перевели в Красную Армию на партийное укрепление . А ты хочешь в армию?
- Не знаю, - честно ответил он. – Я пока об этом не думал…
Они помолчали.
- Хочешь, я принесу твое пальто? – неожиданно для самого себя проговорил он.
- Принеси, - улыбнулась она.
Андрей и не заметил, как жизнь приобрела новый смысл. Каждое утро он просыпался с мыслями о Наташе, думал о том, какое счастье выпало знать ее, любоваться движениями, слушать чудесный голос, дышать одним воздухом…
Наступил апрель. Заметно потеплело, небо заволокло тучами, посыпались мелкие весенние дожди. На освободившейся ото льда реке появились утки, из-под земли показались первые листики травы. Готовясь к новой весне, на деревьях набухли почки, а на голых ветвях кленов и ясеней распустились нежные зеленые цветы, которые скромно сияли в сером апрельском небе.
Вместе с Яшей Андрей пришел на товарную станцию, посмотреть уходящие на запад тяжело груженые эшелоны с хмурыми солдатами в зеленых и черных бушлатах, поезда с военной техникой и боеприпасами. Один бесконечный состав был даже нагружен новенькими поблескивающими рельсами и остро пахнущими креозотом шпалами.
- А это зачем? – удивился Андрей.
- Наступать будут, - ответил Яша, провожая взглядом вагоны, - вот и понадобятся, чтобы дорогу ремонтировать.
Они замолчали. Говорить было не о чем, все и так было ясно: близилась война.
Подошла Наташа. Одеваться она любила ярко и со вкусом, в выборе одежды отличаясь каким-то особенным изяществом. Кроме того, она все время придумывала необычные детали, совершенно преображающие ее наряд: то придет с ярким пурпурным бантом в волосах, то с платочком вокруг шеи. Словно наперекор весенней слякоти, сегодня она была в белых сапожках.
Приход Наташи не был неожиданностью: Андрей договаривался с ней пойти в кино.
- Ну, что, пойдем? – спросила девочка и топнула ножкой. Ее совершенно не интересовали все эти груженые составы.
- Пойдем, - тут же откликнулся Андрей. – Ты с нами? – повернулся он к Яше.
- Нет, - помотал головой тот. – Мне домой надо. Мама просила хлеба купить…
- Ну, ладно, пока…
Они прошли мимо Московского базара, вышли на Суражскую улицу, свернули на Московскую и медленно пошли в сторону Дома правительства. Черный распушенный кот увязался, было, за ними, но передумал и скрылся в ближайшей подворотне. Было удивительно здорово идти вдвоем с Наташей тихими минскими улочками. Все время хотелось взять девочку за руку, но он никак не решался на это.
Вышли к Дому правительства.
- В «Спартак»? – Андрей посмотрел на Наташу.
- А что там показывают? – остановилась она.
- «Если завтра война», – Собираясь на встречу, он специально изучил киноафиши.
- А что в «Чырвонай зорке»?
- Какой-то китайский фильм, - задумался он, припоминая название. – Что-то про любовь…
- Пойдем? - спросила Наташа, вложив горячую ладошку ему в руку.
- Пойдем, - согласился он.
Все сильнее пригревало солнце, тут и там пробивалась молодая трава, на деревьях распускались чистенькие, словно только что вымытые, листочки.
После уроков он подошел к Наташе.
- Хочешь, я тебя провожу?
- Конечно, - кивнула она. – Принесешь пальто?
Одевшись, друзья вышли на улицу. Стоял светлый весенний день. По небу плыли легкие белые облака, то и дело проливаясь тем мелким дождем, который в народе называют “цыганским”, - когда набегающие тучки не в силах закрыть солнце, и капли дождя падают на землю вместе с солнечными лучами. В ветвях каштанов звонко перекрикивались галки, на душе было свежо и легко. Казалось, весь мир пел восторженную песню солнцу и новой весне, пробуждающей землю.
Они медленно шли в сторону площади Свободы, выбирая тихие улочки. И вот Андрей решился:
- Знаешь, - почти неслышно сказал он, опустив голову, - ты мне нравишься. С самого первого дня.
- Я знаю, - ответила Наташа, поворачиваясь к нему. – Девочки всегда чувствуют, когда на них обращают внимание.
Андрею стало трудно дышать, от радости кружилась голова. Они медленно прошли площадь Свободы, по улице Бакунина спустились к реке. На деревянном мосту через Свислочь Наташа остановилась, чтобы посмотреть реку, очистившуюся ото льда. Мимо них в сторону площади Парижской Коммуны прогрохотал трамвай. А он вдруг вспомнил…
…Однажды он уже провожал Наташу домой. Правда, тогда было все по-другому: толком даже не понимая, для чего это делает, Андрей просто пошел следом за ней, стараясь держаться в тени деревьев. Он проводил ее до подъезда (Наташа жила в большом доме красного комсостава на улице Максима Горького, расположенном в бывшем здании духовной семинарии), и, стоя внизу, определил ее этаж и расположение квартиры. Потом поднялся наверх и замер перед дверью.
Неведомое чувство разгоралось в душе. При мысли о том, что этой двери только что касалась Наташина рука, хотелось упасть на колени. Понимая, как нелепо должно это выглядеть со стороны, но все же не в силах противостоять этому чувству, он опустился на колени и тихонько коснулся губами дверной ручки. “Только что, - думал Андрей, - Наташина рука прикасалась к этому металлу. Может быть, даже частички ее кожи остались здесь…” Откуда ему было знать, что Наташина квартира располагалась напротив, а он целовал дверную ручку комполка Н.?..
Они прошли мимо разросшихся кустов сирени в сквере Второй городской больницы. Теперь кусты были усыпаны маленькими светло-зелеными листочками. Наташа свернула на улицу Максима Горького. Восторг разливался в душе Андрея. “Может быть, это и есть любовь?..” - размышлял он, удивляясь, как чудесным образом преображается весь мир вокруг, когда они вместе. Даже покосившиеся дома Троицкого предместья, казалось, разделяли его чувства, глядя на них тепло и доброжелательно.
Вышли на площадь Парижской Коммуны, которую родители Андрея продолжали по-старинке называть Троицкой. На фундаменте разрушенного Троицкого собора серой громадой нависало над площадью приземистое здание театра оперы и балета.
- Знаешь, - сказала Наташа, показывая на театр, – здесь работает моя мама. Она балерина.
Потом они простились. Девочка помахала рукой и ушла. Андрей немного постоял, глядя ей вслед, и отправился обратно. И тут, проходя Татарской слободой, он вспомнил городскую легенду о потерянной улице. И хотя там, где когда-то находилась Замковая гора, давно уже разрослась Татарская слобода, Андрей верил, что где-то в старом Замчище есть место, ступив на которое, следующий шаг сделаешь в другом мире. И теперь, оставляя в стороне улочки, где когда-то он пытался найти вход в Прекрасную Страну, он подумал, что ни за что не хотел бы уйти туда без Наташи.
Андрей и не заметил, как наступил май. Каждый день он провожал Наташу домой, все больше изумляясь тому, как хорошеет она день ото дня. Сердце Андрея таяло от счастья…
Они снова шли мимо Второй больницы. В больничном сквере распустилась сирень, открывая крестики молочно-белых, пурпурных и сиреневых цветов и распространяя вокруг горьковато-сладкий аромат. Андрей остановился и, обломав несколько веток, протянул цветы Наташе.
- Спасибо, - улыбнулась она и прижала цветы к лицу, вдыхая аромат. - Зайдем ко мне?
- А можно? – заробел он.
- Конечно, - ответила Наташа и зачем-то поправила волосы. – Пойдем!
Они прошли мимо Троицкого предместья, еще немного по улице Горького, и вот уже свернули в Наташин двор. Андрей все еще робел и опомнился только тогда, когда очутился в Наташиной квартире. Разувшись, девочка прошла в гостиную. Андрей сбросил ботинки и прошел следом.
- Садись, - махнула Наташа рукой в сторону дивана.
Он опустился на краешек дивана и огляделся. Напротив было наполовину завешенное окно, через которое виднелись верхушки деревьев на площади Парижской Коммуны. Перед окном располагался письменный стол с чернильным прибором и стул с резной спинкой. Справа от стола находился еще один стул, а слева стояла небольшая этажерка, заваленная книгами. Наверху этажерки скучал патефон, пластинки занимали одну из полок.
Зашла Наташа, переодетая в пурпурный домашний халатик. В руках у нее была красивая ваза из синего стекла, куда девочка поставила букет сирени. У Андрея даже дух захватило от того, какой красивой была Наташа. Он тайком оглядел себя и, заметив дырку на правом носке, спрятал ноги под диван.
- Заведи патефон, - попросила девочка, подходя к этажерке.
Он встал и подошел к патефону. Пока он накручивал пружину, Наташа выбирала пластинку. Наконец, пластинка была найдена, и девочка опустила иглу.
- Это фокстрот «Риорита» в исполнении оркестра Эдди Рознера, - пояснила Наташа. - Маме из Польши привезли.
Они присели на диван, слушая музыку. Помолчали. Андрею хотелось взять ее за руку, почувствовать тонкие пальчики в ладонях, но он ничего не делал. Они просто сидели, долго сидели рядом, мечтая о чем-то запредельном…
И вдруг Наташа сама взяла его правую руку и положила себе на колено. Андрей замер в каком-то сладостном оцепенении. Было удивительно покойно и хорошо, вдруг показалось, что он очутился в прекрасном, сказочном сне, и только сердце стучало, стучало, как сумасшедшее…
Когда музыка закончилась, и Наташа встала, чтобы переменить пластинку, он тоже поднялся.
- Куда ты? – удивилась она.
- Наверно, мне пора.
- Посиди еще, - махнула рукой Наташа.
Андрей опустился на диван. Подумав, переместился на пол. Здесь было как-то спокойнее, да и вид отсюда был лучше: в окне ярко синело вечернее небо, а под столом обнаружился забытый воланчик от бадминтона. У Андрея запершило в горле, он словно встретил старого знакомого. Захотелось заплакать. Наклонившись вперед, дотянулся до воланчика и бережно, словно опасаясь причинить ему боль, вытащил из-под стола.
Комнату заполнили звуки «Кукарачи». С альбомом в руках подошла девочка:
- Хочешь посмотреть мои фотографии?
- Конечно, - проговорил Андрей, подавая Наташе воланчик.
- Спасибо.
Девочка взяла воланчик и бросила на диван. Потом присела рядом с Андреем (ее колени оказались на уровне его плеч) и протянула альбом с фотографиями.
Андрей никогда не понимал, для чего люди собирают фотографии и хранят их в семейных альбомах. Но теперь было неожиданно приятно видеть Наташины фотографии, он словно попал в неведомый мир ее детства, любуясь то маленькой девочкой с огромным белым бантом, то строгой пионеркой с тщательно отглаженным галстуком на груди.
Девочка снова поднялась и поставила «Брызги шампанского». Потом опустилась на прежнее место. Андрей поерзал, устраиваясь удобнее, и вдруг коснулся рукой Наташиной ступни. Машинально он отдернул руку, но тут же положил обратно, так, чтобы рука слегка соприкасалась с Наташиной ногой. И вновь потянулись чудесные мгновения…
…Когда хлопнула входная дверь, и в прихожей раздались шаги, Андрей поднялся. Дверь отворилась, и в комнату вошла Наташина мама. Щелкнув выключателем и прогнав милое очарование весенних сумерек, женщина прошла прямо к покрасневшему мальчику.
- Познакомимся? – Всем видом Наташина мама показывала, что ей не только не хочется знакомиться, но даже разговаривать с мальчиком не о чем. - Меня зовут Роза Эдуардовна.
- Андрей, - едва слышно прошептал он, мечтая о том, чтобы поскорее куда-нибудь исчезнуть. – Мне пора…
- Да? – съязвила женщина. – А мы думали, что ты с нами чайку попьешь…
- Мама! – возмутилась Наташа.
- Мне и в самом деле пора, - повторил Андрей. – Спасибо…
Через минуту он вышел из Наташиного подъезда. Весь во власти неясного светлого чувства, постоял немного возле дома, глядя на восторженное мелькание ласточек в вечернем небе, потом для чего-то погладил склоненные тонкие веточки липы и побежал домой загадочно притихшими ночными улицами. Но все время – и по дороге, и дома – он никак не мог избавиться от счастливого ощущения. Мелодии звучали в нем, лицо девочки стояло перед глазами.
И, уже засыпая, подумал, как было бы здорово, если бы он увидел ее во сне…. И хотя ночь прошла, а она так и не появилась, все равно, и ночью, во сне, и утром, проснувшись, Андрей чувствовал себя счастливым...
В воздухе витал дух тревоги. Снова и снова грохотали, стремясь на запад, воинские эшелоны, свирепствовали органы НКВД, забивая и без того переполненные тюрьмы очередными «врагами народа», в народе ходили слухи о скором начале войны. И только правительство, похоже, ни о чем не догадывалось, продолжая говорить о провокациях противника. Радио и газеты рапортовали про успешное выполнение плана посевных работ и подготовку к сенокосу…
Общую тревогу почувствовала и учительница литературы. Романтические и лирические произведения на ее уроках сменились гражданской поэзией. Все чаще Ольга Сергеевна заводила речь о том, как важно в самых тяжелых испытаниях уметь оставаться людьми. Сегодня она читала «На поле Куликовом» Блока:
«Опять с вековою тоскою
Пригнулись к земле ковыли…»
Андрей слушал вместе со всеми, и не понимал, из-за чего так волноваться. Разве в 1939 году граница не проходила в сорока километрах от Минска, и разве война не закончилась полным и окончательным разгромом польской армии? Теперь же граница проходит более чем в трехстах километрах от Минска, а Красная Армия с тех пор стала гораздо сильнее (об этом показывали в кино и писали в газетах). Так что все опасения (думал Андрей) совершенно напрасны.
Учитель истории, похоже, придерживался похожего мнения. Очередная политинформация была посвящена обсуждению кинофильмов о войне. «Все мы видели, - ораторствовал Александр Григорьевич, восторженно потирая вспотевшую плешь, - замечательные фильмы, прославляющие мощь советского оружия: «Трактористы», «Если завтра война» и многие другие. И мы можем с полной уверенностью сказать, что Красная Армия непобедима … Марксизм не догма, товарищи, а руководство к действию, поэтому мы должны приложить все силы...» Тут историк начал сыпать партийными штампами и в конце концов так запутался, что не нашел ничего лучше, чем открыть учебник и вернуться к партийной линии. (Не пройдет и полгода, как учитель истории, привыкший меняться вместе с линией партии, с тем же энтузиазмом станет оправдывать нацистские порядки и ужасы гетто: «Если власть решила, что евреи должны быть изолированы и уничтожены, значит, мы должны приложить все силы…»)
Жизнь продолжалась. Много раз Андрей пытался показать Наташе свою любовь, но он не знал, как это сделать. Близилось лето, скоро она уезжала в летний лагерь. Нужно было на что-то решаться, а он все надеялся, что какой-нибудь случай поможет.
…Вечерними красками разгоралось майское небо. Они сидели на траве в тени роскошного каштана, слушая, как разливается в ветвях неведомая серая птичка, когда это произошло.
- Знаешь, - Наташа вдруг посмотрела вниз, на красные босоножки (из босоножек выглядывали розовые пальчики с аккуратно подстриженными ногтями), - некоторые мужчины любят целовать девушкам пальцы на ногах. А ты?
Андрей не колебался:
- И я тоже… Можно, я поцелую твои пальчики?
Наташа задумалась, словно спрашивая себя, достоин ли Андрей этой чести, потом кивнула:
- Да…
Он опустился на колени. Птица в ветвях затаила дыхание. Все еще неуверенно Наташа протянула вперед левую ногу. «Снимать босоножку или не надо?» - растерялся Андрей. Решил снять. Отстегнул тонкий ремешок и осторожно снял босоножку, освобождая маленькую ступню. На мгновение замер, залюбовавшись хрупкой красотой этой ножки среди осыпавшихся цветов каштана (увядшие белые лепестки с пурпурными язычками посередине густо усеивали траву под деревом).
Какими беззащитными показались розовые пальчики с аккуратно подстриженными ногтями! «Словно у античной богини», - вспомнилось где-то прочитанное сравнение. Робея взглянуть девочке в глаза, он наклонился над ступней и поцеловал большой пальчик. Пальчик был маленьким и теплым. Отдавшись какому-то чудесному ликованию, с каждой секундой все сильнее поглощающему его, Андрей стал с чувством целовать эти маленькие пальчики, все больше и больше теряя голову…
Когда все закончилось, он посмотрел на Наташу. Ее глаза светились теплом и лаской.
- Еще? – чуть слышно проговорил Андрей, истаивая от любви и нежности (и все еще не смея подняться с колен).
- Да, - прошептала она, вытягивая вперед вторую ногу…
«Я даже помню место, где стояла ее нога», - позже прочитал он в «Тропике Рака». Сколько раз Андрей, подобно герою Генри Миллера, возвращался к старому каштану и подолгу стоял, вглядываясь в прошлое…
В последний день перед тем, как Наташе надо было уезжать в летний лагерь, они никак не могли расстаться. Переплетая пальцы, долго гуляли тихими вечерними улицами, смотрели на разгорающиеся в небе звезды, а потом пришли к своему каштану.
Девочка присела на расстеленную Андреем куртку. Он стоял рядом, привалясь плечом к каштану, истаивая от желания поцеловать Наташу и все же никак не решаясь осуществить мечту. Навевая прохладу, над головой тихо шумели листья…
- Скажи, - неожиданно проговорила девочка, поднимая лицо, - ты думал о том, что подарить мне на день рождения?
Андрей растерялся. Наташин день рождения был в ноябре, и он, честно говоря, еще не думал о подарке. Он хотел уже, было, соврать, но Наташа не дала ему сказать.
- Знаешь, - сказала она детским голоском, от звуков которого у Андрея сладко заныло сердце, - подари мне шелковый зонтик с деревянными спицами. Помнишь, мы видели такой в кино про Китай?
- Хорошо, - кивнул Андрей. Он совершенно не имел представления, где можно достать такой зонтик. «Ничего, - сказал он себе, - что-нибудь придумаю...» (Вместе с отцом они примутся за работу, и через два дня зонтик будет готов. Андрей спрячет зонтик в чулан, а потом, вернувшись с принудительных работ, надет свой (Наташин) зонтик на балконе приехавшего из эвакуации партийного чиновника; выкрадет и сожжет на развалинах гетто)
Потом они снова шли, медленно шли чудесно изменившимися вечерними улицами. Возле Наташиного подъезда было темно и тихо, звуки вечернего города почти не проникали во двор. Наступила минута прощанья.
- До свидания, - проговорил он, нежно касаясь Наташиной руки (он клял себя за робость, но ничего не мог с собой поделать). – Я буду ждать твоего возвращения…
- Спасибо тебе, - прошептала она в ответ. На мгновение девочка прижалась губами к его губам и тут же бросилась вверх по лестнице.
- До свидания… - донеслось откуда-то из лестничных маршей.
Совершенно ошеломленный, Андрей зачарованно смотрел вослед, слушая перестук каблучков. Когда все стихло, отправился домой.
Как тих был ночной Минск, как безмятежно спокоен! Он медленно шел по улице, пиная неизвестно откуда выкатившийся прошлогодний каштан. Всю дорогу домой Андрею казалось, что улицы уходят в прекрасные, неведомые дали, и достаточно сделать лишь шаг, чтобы все изменилось и мир стал совершенно иным, не похожим ни на что виденное прежде. Он говорил себе, что теперь они с Наташей связаны чем-то удивительно прекрасным, думал о том чудесном времени, когда девочка вернется домой и они снова будут вместе...
Он не знал, не мог знать, что скоро начнется война, со всеми ее бессмысленными, безжалостными ужасами: бомбежками, кровью и смертью. Он не знал, не мог знать, что изможденная, голодная Наташа погибнет в Минском гетто в ходе одной из облав, в то время как он будет до конца войны отправлен на принудительные работы в Германию. И только в одном Андрей мог быть абсолютно уверен: в том, что он никогда не забудет Наташу и пронесет любовь к ней через всю жизнь.