Примечание. Автор рассказа Балу. Текст взят с нашей совместной странички БалУБыб (http://www.stihi.ru/author.html?balubyb) на Стихи.Ру.
1. Один персик...
Пробуждение от тяжелого сна походило на всплытие после глубокого погружения. Мутный свет перед глазами вдруг стал ярок и невыносим. После многочасового беспамятства хотелось опять сомкнуть веки, чтобы не видеть ни белизны стен, ни пожара заката в квадрате окна. Гул в ушах начал превращаться в приглушенные, но вполне различимые звуки. Первый глоток воздуха был противен до тошноты, незнакомые раньше больничные запахи неприятно щекотали ноздри. Лёшка лежал на койке, как карасик в траве, пуча глаза и жадно хватая влажными губами воздух. Маленький человек пытался понять, где он и что с ним произошло, и не мог этого сделать. В затуманенном мозгу всплывали размытые картинки и тут же рассыпались вдребезги и исчезали в черной пустоте детского сознания.
Поначалу Лёха вспомнил, как, зажав в пальцах зеленую спичечную головку, неумело чиркнул ею по коробку, как адская боль заставила его инстинктивно отдернуть руку от огня. Горящая спичка полетела на этажерку с книгами, украшенную расшитыми салфетками маминой работы. Пламя змейкой поднималось по корешкам книг. Зрелище было феерическим, завораживающим. Дым костра инквизиции, на котором сжигались книги в средневековье, был, наверное, таким же едким, как тот, которым заполнилась комната, в которой оказался взаперти пятилетний мальчик. Он только и догадался, что от этого дыма и жара можно спастись, если спрятаться за диваном. Когда Лёшка начал совсем задыхаться, он заорал так, что чуть не оглох от собственного крика. Тётя Зоя, соседка по коммуналке, хоть и имела свой «секретный» ключ от комнаты, которую занимала Лёшкина семья, все же не рискнула выдавать себя (грешна была, приворовывала) и вызвала дворника и соседей. Этого пацан уже помнить не мог. Ведь когда дворник вскрывал пожарным багром запертую дверь, а соседи ведрами и тазами заливали выгоревшую на половину комнату, Лёшка лежал без сознания за диваном и едва шевелил искусанными в кровь сухими губами.
Еще наш диверсант вспомнил, как сидел на табурете посреди коммунальной кухни. На коленях он держал алюминиевую кружку с водой, в которую мальчик окунал обожженные огнем пальцы. В воздухе висела зловещая тишина. В углу кухни за столом сидели сердобольные соседки, жалобно причитала тетя Зоя (как не переживать, ведь столько добра погорело, да и замок на новой двери теперь сменят). Старший брат Алёшки, вернувшийся с футбола, нервно грыз ногти и думал, что скажет мама, когда приедет домой из желудочного санатория. Мама приедет только через два дня, а вот папа вернется с работы совсем скоро. И тогда... Отец нервно курил папиросу за папиросой, ходил по кухне из угла в угол и молчал. Брат, во искупление своей вины, остервенело чистил ненавистную картошку и искромсал ее уже полведра. А Лёшка так и сидел на табурете и ждал, когда же придет неминуемое наказание. Начало порки затягивалась. Да и не состоялась экзекуция вовсе... не для него, не для старшего брата.
К маминому возвращению все трое мужчин готовились, как могли. Отец весь вечер драил и чистил комнату, приводил в божеский вид уцелевшее в пожаре добро, выбрасывал пришедшую в негодность рухлядь. Старший брат обливаясь потом стирал и полоскал закопченные от пожара пожитки. Только Лешка, держа в руках уцелевшего в огне плюшевого мишку, слонялся бесцельно по комнате и общему коридору и все время как-то странно молчал. Ему просто не хотелось говорить. Когда с ним пытались заговорить, он только мотал головой - утвердительно или отрицательно. Только когда на пороге комнаты, из которой так и не выветрился этот ужасный запах, появились хмурый отец и мать с красными от недавних слез глазами, только тогда Лёшка замычал, завыл:
- М-м-м... Мма-а-ма-а-а... - впервые за две недели его прорвало в голос, навзрыд...
Участковый педиатр сказал матери, что все пройдет, что это просто нервный шок... Мальчику нужен покой и положительные эмоции. До школы ему еще целых два года. Если обратиться к хорошему логопеду, то речь можно будет восстановить. Мама последовала доброму совету врача и в тот же вечер решила напечь любимые Лёшкины орешки. Она открыла банку вареной сгущенки и отлучилась ненадолго к соседке, за женщинами это водится - посудачить о своем. Алёша сидел за столом в ожидании момента, когда мама станет начинять выпеченные формочки сладкой коричневой массой. Пустую банку можно будет вымакать пальцем и облизать остатки вкуснятины, а если ему повезет, то в банке можно будет не только пальцем, но и ложкой поработать. Мама все не возвращалась, а соблазн с каждой минутой все нарастал и Лёшка, сначала потихоньку, а потом самозабвенно начал прикладываться к содержимому банки, пока не довел ее до идеального блеска. Только тогда он понял, что орешки нечем будет начинять. Ему стало как-то нехорошо. Где-то в солнечном сплетении у него подурнело. Навалилась какая-то слабость и тошнота. Лешка пробрался в комнату, упал на диван и тут же уснул. Мать нашла его уже не сонным, а мечущимся в бреду. Врач скорой, слегка приподняв мальчишке веко, безошибочно признал обыкновенную желтуху.
Дежурная карета скорой помощи привезла сладкоежку почему-то во взрослое инфекционное отделение больницы, где он целые сутки, почти не приходя в сознание, провалялся под капельницей. Так маленький молчун-поджигатель очутился во взрослой мужской палате. Режим стационара был строг ко всем. Практически никаких продуктовых и прочих передач больным и до минимума сведенный контакт с посетителями. Это вам не что-нибудь, а ИН-ФЕК-ЦИ-ОН-НО-Е ОТ-ДЕ-ЛЕ-НИ-Е... А для маленького человека это была сущая тюрьма. Ни тебе игрушек, ни маминых пампушек, ни прогулок. Ни...че...го... В палате, в которую попал Алексей, лежали такие же бедолаги-боткинцы и прочие хроники-дизентерики, только совсем старые дядьки, шесть человек вместе с ним. По злому недосмотру Лёшке досталась койка у окна, которое не было еще законопачено на зиму, хотя на улице уже стоял холодный в тот год сентябрь. Водиться юному естествоиспытателю было практически не с кем. Дядьки от скуки все время стучали костями домино или, лежа на кроватях, рассказывали друг другу непонятные Лёхе, но забавные для них истории. Лёшка сидел целыми днями у окна и до помороков пялился в больничную аллею, не идут ли к нему мама, или брат, или отец... Они приходили, конечно, но не так часто, как этого хотелось. Но какой, скажите, толк от свиданий через окошко? Одно расстройство и ночные слезы...
Как-то раз в столовой на подоконнике Алёша нашел большую книжку в твердом переплете. Это был учебник арифметики для первого класса. В ней были не бог весть какие, но все-таки картинки. Не то, что во взрослых скучных книжках с их одинаково черно-полосатыми страницами. И вот, когда мальчишка уставал до исступления пялиться в окно, он садился на кровать и листал, листал, листал до одури эту "детскую" книгу от корки до корки ... от корки до корки ... от корки до корки. И откуда ему было знать тогда, что когда он вырастет, математика станет его профессией по жизни? Об этом он, конечно же, не думал. Он думал только об одном, о том дне, когда он выздоровеет и папа с мамой заберут его отсюда домой! Мысли о доме не оставляли его ни днем, ни ночью. Особенно было плохо Лёшке по ночам, когда ко всему прочему его донимал холод от окна, через которое на него смотрела желтушная луна. Иногда от тоски он начинал тихо скулить под одеялом, как маленький зверек. И вот, в одну из таких лунных, унылых ночей, в жизни Лёшки произошла перемена, странным образом изменившая дальнейшую его жизнь.
Лёшка лежал, свернувшись калачиком, трясясь, то ли от холода, то ли от душивших его слез, и тихо ныл. Вдруг, сосед, лежавший на койке напротив, повернулся к нему, поднял голову и достаточно громко прошептал:
- Эй, волчонок, хорош скулить, спать мешаешь! Описался что ли?
- Й-й-а не оп-пи-са-а-а-лся, - шмыгая носом, выдавил из себя Лёшка.
- Я за-а-амерз, я до-омо-ой хочу-у-у...
- Давай ко мне, согрею, только, чур, не ныть и не ссаться, ты же мужик.
Слово МУЖИК подействовало на Алёшку магически, он перестал хлюпать носом и, отвернувшись к окну, притворился спящим. Потом, помедлив чуток, все же встал с постели и, шлепая по полу босыми пятками, подошел к койке разбуженного им дядьки, который, похоже, уже заснул. Лёшка присел на край его постели, заправил в трусы выбившуюся майку, вытер рукой слезы и затих. Парень опять поднял голову и, увидев в молочном полумраке детский силуэт, сонно улыбнулся. Распахнув одеяло он скомандовал:
- Давай, ложись скорей, мерзляка.
Лёшка сиганул в постель и тут же почувствовал всем телом тепло сильного упругого и мягкого одновременно тела. Парень обнял его большой рукой и прижал к себе. Шелковистый мех его рук и мягкие кучеряшки на груди приятно щекотали живот и спину пацана, попавшего под такую неожиданно надежную защиту. Запах мужского тела дал почувствовать Лёшке удивительное умиротворение и уют. Согревшись, они быстро уснули. В первый раз за эти дни Лёха видел странный сон. Ему снилось, будто он маленький медвежонок и с ним на лужайке играет большой медведь. Мишка подталкивает его лапой, переворачивает на спину. И Лёшка-медвежонок кубарем катится с пригорка по земляничному ковру прямо в большой муравейник. Лёшке сниться про муравейник не понравилось и он проснулся. А в спину его действительно что-то мягко толкало. Алёшка осторожно просунул руку за спину. Это ЧТО-ТО горячее и упругое находилось почему-то у парня в трусах. Когда Лёшка догадался ЧТО ЭТО, то сконфузился. Парень проснулся и обнаружил пацана, державшего в ладонях его возбужденный [***].
- Эй, ты чего? Ну-ка марш на свою кровать! Шалун...
Сказано это было не сердито, но убедительно. Уже светало. Алёшка пристыжено поплелся в свою холодную постель. И опять заснул. Но продолжения сна так и не увидел...
При свете дня Лёшка старался не смотреть в сторону своего ночного спасителя. Было стыдно и неловко. И, тем не менее, ему хотелось быть рядом, ощущать его присутствие, слышать его голос, и знать о нем все-все. Лёха прислушивался к разговорам мужиков и из них он узнал для себя следующее. Парня звали Аликом. Он не русский. Военный человек, а потому попал в гражданскую больницу по недоразумению. И его должны были со дня на день перевести в госпиталь. Слово госпиталь было для Алёхи новым и не понятным. Новость о том, что Алика скоро здесь не будет, его расстроила. А еще Лёха узнал, что у Алика очень смешная болезнь, ГИПОПОТИТ. Он сразу вспомнил книжку про доктора Айболита.
...на горе Фернандо-По,
где гуляют Гиппо-по
по широкой Лимпопо...
Откуда Лёшке было знать, что его желтуха - тот же самый Гепатит-А, болезнь Боткина. Лёха сидел у окна, но глядел вовсе не на улицу, а на отражение в стекле того, что происходило у него за спиной. Он весь день с интересом шпионил за Аликом. Любовался им. Его Алик оказался совсем не таким старым, как остальные четыре дядьки. Он даже матом, в отличие от других, не ругался. Он был такой красивый! Смуглый, ладно скроенный. Большой такой, но не пузатый, как другие дядьки. А еще у Алика были густые черные усы. Большие и сильные руки, покрытые волосами от кистей до самых плеч. Из-под пижамы к подбородку поднимались густые завитки темных волос. А еще он был веселый и смешной. Даже трусы у него были не как у других дядек, не черные или синие сатиновые до колен, а короткие в смешную клетку. Медсестра, приходившая днем в палату ставить уколы, за эту клетку на трусах называла Алика Олегом Поповым. Только Лёшка не совсем понимал, при чем тут был Олег Попов, с его клетчатой кепкой. Лёха видел этого клоуна по телевизору (он вспомнил, что телевизор взорвался при пожаре, о чем сокрушались все соседи, которые по вечерам приходили смотреть передачи), так вот никакого сходства Алика с Олегом Поповым он не находил. Так Лёшка и проскучал весь день, сидя у окна, не промолвив ни слова. Его заветное желание не исполнилось, Алик ни разу не обратил внимания на несчастного медвежонка, сидящего на муравейнике. Подходил к концу еще один долгий и унылый день. Осень сорвала еще один листок календаря...
И в эту ночь Алёша не мог уснуть. Причина бессонницы была ему не понятна. В палате было тепло, потому как днем в больнице дали отопление. Да и по дому сегодня Лёшка тоже почти не скучал. Мальчик лежал и вспоминал давешний свой сон, все пытался представить, чем бы он закончился, не проснись Лёшка так не вовремя. А еще Лёха с интересом рассматривал, как странно в своей постели спал Алик. Наверное, ему было жарко, поэтому он и вытащил из-под одеяла одну ногу, остро согнув ее в колене. Лунный свет играл серебром на волосах, покрывавших ногу. Эта кольчуга была немного потерта на икрах. Наверное, это все от сапог, подумал Лёшка. Ведь все офицеры должны носить узкие хромовые сапоги. Мальчишке было интересно знать, откуда начинают расти эти волосы, жаль, что одеяло не позволяло этого увидеть. Лёшка решился на отчаянный шаг, пойти и самому это проверить. Он встал со скрипучей койки и медленно двинулся через лунную лужайку, разделявшую логова маленького и большого медведя. Маленького фантазера захватывала игра, рожденная вчерашним сновидением. Присев подле Алика Лёха, немного помедлив, прикоснулся одним только пальцем к его лодыжке, именно с этого места и начинались густые заросли волос. Едва сдерживая волнение, он двумя пальцами начал шагать к вершине горы по этим зарослям. Закончив восхождение по Аликову колену, пальцы передохнули и осторожно начали крутой спуск. У подножия горы лежала долина из клетчатого одеяла. Лёшке оставалось только отважиться и продолжить свое путешествие по таинственному подземелью к истоку своего наивного интереса. Как только исследователь перевел дух и устремил свою руку под одеяло, гора внезапно покачнулась и рухнула. Лёшку это так напугало, что он стремглав метнулся к своей постели и запрыгнул на нее. Укрывшись с головой одеялом, он зажмурился и слышал в этот момент только то, как бешено бьется трусливое сердечко в его заячьей груди. Он так и не узнал, а вернее ничего не хотел знать, разбудил ли он Алика своей дерзкой, сумасбродной выходкой.
Сразу после завтрака Лёшка уселся на кровати рассматривать свой потрепанный гроссбух. От этого занятия, захватывающего до зевоты, его оторвал Алик, присевший рядом с ним.
- Ну что, профэссор, картинки рассматриваем? Может быть, ты и считать уже умеешь? - хитровато с нарочитым акцентом спросил парень.
- Умею, - нагло соврал Лёшка, - это - яблоки, это - сливы, это - виноград.
На обложке учебника были изображены большие цифры, а рядом с ними разные ягоды и фрукты по количеству соответствовавшие тому или иному числу. Лёша показывал на те сладкие плоды, которые уже пробовал в своей жизни. Счета же он не знал вовсе. Алик хитро прищурился и, пропустив за Лёшкиной спиной свою руку, взял в свою ладонь его запястье. Он ткнул Лёшкиным пальцем в первую же картинку и спросил:
- Это сколько?
- Одно...
- Не одно, а АДЫН...
- Одно, - упорствовал Лёшка, - потому, что яблоко... а яблоко всегда одно, а не АДЫН!!! - гордясь своими познаниями, сказал Алёшка.
- А вот и не правильно, АДЫН... потому, что ПЭРСИК!!!
Лёшка не знал, что и возразить, - Какой такой ПЭРСИК? Не знаю я никакого ПЭРСИКА...
Тут удивился Алик:
- Ты не знаешь, что такое ПЭРСИК? ПЭРСИК - это... это... ПЭРСИК это ПЭРСИК!!! - Алик даже рассердился на то, что не может объяснить этому глупому симпатичному чертенку, что такое ПЭРСИК. Потом он вспомнил, что здесь, на Дальнем Востоке, не растут ни персики, ни хурма, ни мандарины.
- А что такое персик? - робко спросил Лёшка.
Алик молчал, он сейчас вспоминал о своей далекой родине, в его глазах отразилась светлая грусть. Он встряхнул головой, отгоняя воспоминания, продолжил урок арифметики, первый в Лёшкиной жизни.
- А это сколько?
- Это две... вишни..., - пацану пришлось проявить свою «эрудицию», чтобы угадать, как называются эти ягоды. Они очень походили на вишни, растущие возле его дома. Только сросшиеся ножки этих вишен были совсем коротенькими, не то, что на картинке в учебнике.
- Правильно, две... только черешни, - сказал Алик.
Лёшкиному возмущению не было предела. Он вырвал свою руку из ладони учителя. Этот Алик нарочно над ним смеется! Потому, что он знает! ВСЁ ЗНАЕТ!! Он не спал, а бессовестно притворялся, будто спит!!! Стыд и обида взорвали Лёшку изнутри. Он захлопнул книжку и, вырвавшись из объятий коварного медведя, побежал из палаты в коридор. Он долго плакал, закрывшись в пропахшем карболкой туалете. В палату Лёшка вернулся только после обеда, и то, только потому, что его за руку привела старая нянечка.
Шаркающей походкой, копируя обитателей палаты, не поднимая головы Лёха направился к своему окну. Если бы он вовремя поднял глаза, то увидел, что вот-вот клюнет своим острым носом своего обидчика прямо в попку. Алик, склонившись над подоконником, высунулся из окна. Он разговаривал с кем-то на своем непонятном тарабарском языке. От неожиданного толчка пониже поясницы Алик не испугался, а почему-то рассмеялся. Обернувшись, он одарил малыша лучезарной улыбкой и нежно потрепал его опущенный подбородок. А после приподнял Лёшку на сильных руках, посадил его на подоконник рядом с собой.
- Арсен, познакомься, это Алёша, мой друг. Он такой смышленый, скоро научится считать, мы оба идем на поправку. А еще он любит стихи про Айболита, правда, Лёха? - он положил свою медвежью лапу мальчишке на плечо. Лёша забыл нанесенную обиду и, прислонясь к груди друга, начал, кривляясь и передразнивая речь Алика, читать первое, что всплыло в его голове:
А в Африке,
А в Африке,
На черной
Лимпопо,
Сидит и плачет
В Африке
Печальный Гиппопо.
Прощаясь с Арсеном, Алик еще что-то сказал не по-русски. После того как друзья, а Лёшка и Алик с той минуты стали настоящими друзьями, расстались с Арсеном, решено было продолжить урок арифметики. Дальнейший счет у Лёшки пошел как по маслу. К вечеру он уже знал все цифры и умел складывать и вычитать в пределах собственной пятерни. Более того, Лёшка осмелел настолько, что, заговорщицки перейдя на шепот, испросил у Алика разрешения прийти к нему ночью послушать его рассказы про пушки и танки. Алик, прищурив глаз, так же тихо сказал, что вообще то это не положено, нарушать режим, но если Лёшка не будет ворочаться на скрипучей кровати, то, так и быть, пусть приходит.
Дождавшись момента, когда вся палата наполнилась богатырским храпом, Лёшка забрался в постель своего друга. Алик, потеснившись к стенке, уступил ему нагретое место в своей берлоге. Укрывшись с головой под одеялом, они начали шептаться. Лёшка с трудом разбирал отдельные слова, да они и не важны были ему, уткнувшись холодным носом в мохнатую подмышку, он нежно и бережно перебирал пальцами волосы на груди у Алика. Малыш с удивлением замечал, как от легкого прикосновения набухали соски на медвежьей груди. Алик замолкал при этом и, после небольшой паузы, слегка отстраняя Лёшку, продолжал рассказ. А потом Алик и вовсе замолчал. Он крепко прижал Лёшку к груди и поцеловал его в макушку. Лёха поднял голову и коснулся губами колючих усов, под которыми его ждали сладкие губы Алика. Это был первый в его жизни поцелуй, самый настоящий, как во взрослом кино. Алик крепко и нежно обнял Лёшку, прижимая к себе худое пацанячье тело. Запрокинув сверху колено, он как бы подмял Лёшку под себя. В сладком томлении медвежонок почувствовал, как к его коленям прижимается дико пульсирующий [***] большого горячего медведя. Лёшка не знал, как долго они пролежали вот так, прижавшись друг к другу, как две створки ракушки. Не знал, потому что он от счастья просто заснул крепким сном. Не слышал, как Алик осторожно перенес его на другую постель, как, склонившись над спящим мальчуганом, заботливо укрыл его и еще раз нежно поцеловал его в открытые в блаженной детской улыбке губы.
Утро пятницы в больнице ничем не отличалось от других дней, если бы не ранний подъем и бестолковая кутерьма в палатах. Больные застилали постели чистым бельем, а старое складывали в большую корзину. Потом палата за палатой отправлялась в душевые на первом этаже корпуса. Этот очистительный ритуал свершался неукоснительно каждую неделю. Лёшка ждал этого дня с какой-то тревогой и нетерпением. Он боялся, что его увидят голого, ведь дома он мылся в ванной со своим старшим брательником, а чего его стесняться? Другое дело, когда его будут рассматривать совсем посторонние люди. Кроме того, Лёшка даже представить себе не мог, как моются под душем. Но переживания о постыдной процедуре заглушались фантазиями о том, что он вот так, среди бела дня, увидит красивое, смуглое тело своего большого и сильного друга. Ему представлялось, как Алик, намылив мочалку, скажет:
-Ну-ка, медвежонок, потри мне спинку, - и, присев на корточки, будет фыркать и покряхтывать, пока Лёшка драит его лопатки. Тогда можно будет, намыливая Алику шею, как бы нечаянно, прижаться своим животом к его упругой попке. Или... Тут полет детской фантазии бесцеремонно оборвала все та же дурная процедурная, которая взяла Лёшку за руку и повела его почему-то не в душевые, куда направлялись мужики, а в комнату в приемном покое, где находилось несколько ванных. Из нее как раз выходили две раскрасневшиеся тетки в халатах и с тюрбанами из полотенец на мокрых волосах.
Лёшка вдруг понял, что его, как маленького, будут на виду у всех купать в ванной. От осознания предстоящего позора и ужаса мальчик побелел лицом, а потом начал кричать и вырываться из рук испуганной медсестры. Лёшка пулей понесся по коридору, не видя никого впереди себя и не слыша криков сзади. Добежав до душевых, он проскочил раздевалку и, как был одетым, поскользнувшись, растянулся на мокром полу помещения с душевыми кабинками. Раздался дружный хохот намыленных голых мужиков. Маленький сорванец представлял комическое зрелище. Медсестра, видавшая виды, уже стояла на пороге раздевалки, но заходить в наполненную паром и голыми мужиками душевую у нее явно не было желания. Она брезгливым взглядом окинула мокрый контингент и холодным голосом приказала моющимся выдать ей беглеца. Кто-то, ехидно гогоча, предложил ей самой изловить Лёшку, если конечно она не боится поймать в запарке кого другого. Сестра не унималась, ей нечего ловить среди этих засранцев, Лёхе же, если он сам не выйдет, она пообещала всю задницу шприцами изрешетить. Мальчишка подскочил и начал метаться от кабинки к кабинке ища защиту у своего большого медведя. Но Алика нигде не было. Зато медсестра была уже рядом, более того, она умудрилась схватить его за ухо. Затравленного медвежонка под конвоем вели на позорную процедуру купания в ванной. Вдоль всего коридора тянулись его мокрые следы.
В палату вымытый и переодетый Лёшка вошел в сопровождении все той же процедурной. Чистые, румяные, как пирожки с пылу с жару, соседи как обычно стучали костями домино. Кто-то повернул голову в его сторону, хмыкнул, вспомнив смешной эпизод в душевой, и продолжил интеллектуальную игру. Сестра прикрыла дверь палаты и удалилась, а Лёшка так и остался стоять на пороге, боясь выказывать окружающим свое присутствие. Не сразу он понял, почему постель Алика оказалась не застеленной. И только когда Алёша подошел к своей кровати, в его сердце забилась тревога. Он увидел, что на тумбочке рядом с учебником арифметики лежит странный по цвету и форме фрукт. Большой такой, пушистый, желтый с оранжевым по складочке боком. Точь-в-точь такой же был изображен на обложке учебника. Как-то само собой у Лёшки с языка слетело такое округлое и непривычное слово - персик. Алёша осторожно взял его, теплый и пушистый, в руки и медленно побрел к окну. С каждым шагом пацану становилось все ясней, что персик в его ладони - это все, что осталось в этой палате, да и во всем мире, от его друга. Малыш как-то странно смотрел на персик, словно хотел с ним заговорить. Лёшка не плакал, все слезы были изреваны еще в ванной комнате, он сосредоточенно молчал. Ему ни о чем и ни с кем не хотелось говорить, он остался совсем один, позабыт-позаброшен, в этой пропахшей карболкой тюрьме. А ночью, лежа в постели, Лёшка катал по голому животу нежный пушистый персик. Словно мягкая ладонь Алика нежно гладила и бережно согревала маленького медвежонка. Лёшка жмурил глаза, боясь открыть их и увидеть голый матрац на кровати напротив. Он не хотел верить в случившееся, хотя и знал уже, что Алика отвезли долечиваться в госпиталь, как и говорили. Как это трудно - знать и не понимать ПОЧЕМУ...
На утреннем обходе главврач, увидев на тумбочке в палате инфекционного отделения запрещенный для передачи больным продукт, устроил кипиш. Пока искали дежурную сестру, допустившую сей вопиющий факт, врач читал нотацию о борьбе с проникновением вторичной инфекции в медицинских учреждениях. Больные, давя зевоту, слушали его проникновенный монолог, а виновник происшествия сидел молча на кровати и, потупив в пол глаза, отрешенно болтал ногами. Когда в палату вошла сестра, Лёшка понял, что сейчас у него отнимут самое дорогое, персик от Алика. Этого не должно, не могло случиться! На виду присутствующих он ртутью стек с кровати, подкатился к тумбочке и обезоруживающе нагло и решительно схватил с нее персик, впившись в него зубами. Мягкая ароматная плоть персика начала буквально таять у Лёшки во рту. Он вгрызался в персик так, словно это был не фрукт, а пакет с секретным донесением. Когда в руке у него осталась только большая бугристая косточка, только тогда главврач смог пробормотать что-то более или менее внятное. Но было поздно, Лёшка «спас» своего Алика, съев этот бесценный персик. А косточку, единственный вещдок преступления, Лёша спрятал в кармане, как талисман, как коготь медведя.
Выздоравливал Алёха скучно и печально. Но у нас ведь замечательные доктора, и хворого гиппопотама поднимут на ноги... Хотя трудно сказать, было ли это полным выздоровлением. Душу в инфекционных отделениях латать не научились...
2. ... две черешни.
Трудно сказать, чего я больше не люблю: неожиданных телефонных звонков, или долгих прощаний. Возвращаться домой всегда непросто, радость встречи с друзьями так коротка и рано или поздно все равно приходится расставаться с дорогими людьми. А дома, дома ждет просто встреча с родными, но отнюдь не близкими. Вот и на этот раз, когда ко мне позвонил столичный друг и сказал, что не сможет проводить меня на самолет, я испытал смешанное чувство досады и облегчения. Вот и замечательно, подумал я, что поспел в аэропорт к концу регистрации. Зато мне не придется долго томиться в одиноком, унылом ожидании вылета. И все же странное ощущение не оставляло меня. Не знаю, сожалел ли я о чем-то не случившемся, предугадывал ли что-то неотвратимое.
Суетливые пассажиры, возвращавшиеся из отпусков, бестолково и шумно рассаживались по местам в салоне самолета. Флегматичная дива с чудовищной, совсем не дорожной сумкой, пробираясь к своему месту у иллюминатора отдавила мне ногу, рухнула в свое кресло, заглотила с ладони горсть таблеток и тут же уснула не дожидаясь взлета самолета. Окуклилась, едко, про себя, заметил я. Народ, угнездившись, как-то обмяк в ожидании взлета. Кресло рядом со мной, у прохода, оставалось свободным довольно долго. Я даже решил, что мне повезло и можно будет роскошно устроиться на время длительного перелета. Неожиданно на горизонте показалась монументальная фигура бортпроводницы. Она вела за собой солидного, под стать ей самой, мужика в военной форме. Поравнявшись со мной, стюардесса молча показала подполковнику на место, куда ему следовало садиться. Смуглый совсем не тощенький офицер, усаживаясь в кресло, все сокрушался о том, какими неудобными теперь стали делать места для пассажиров. Меня подмывало возразить ему, что не места узкие, а отдельные пассажиры широкие, и вообще, при таких звездах на погонах надо летать бизнес классом.
И чего это я так на него взъелся, ну как ребенок? Ведь если присмотреться, то ничего вроде мужик: статный, усатый. Кавказец-орел! Да нет, не орел, орлы такими неуклюжими не бывают. Скорее - медведь. Медведь. Почему мне в голову пришло именно это сравнение? Ну, медведь, так медведь. А дядьку все-таки жалко стало. Эвон как его между подлокотниками то зажало. Я предложил усатому убрать разделяющий нас подлокотник, в тесноте, да не в обиде. Подпол, видимо оценив мой благородный порыв, расплылся в широкой улыбке, обнажив при этом из-под густых усов маисовый початок ровных зубов. Барьера, разделявшего нас, не осталось. При этом мой очаровательный сосед порядком перетек на мое сиденье и сместил меня вплотную к спящей красавице. Давя улыбку, я убивал в душе свой дурацкий гуманизм.
- Давай будем знакомиться, - взяв на себя инициативу перехода на ты, - Алик, - вояка протянул мне свою широкую, мохнатую с тыльной стороны ладонь.
- А по батюшке? - я неловко протянул в ответ свою.
- Алик. Просто Алик.
Это прозвучало почти как "Бонд, Джеймс Бонд" и заставило меня улыбнуться и забыть досаду.
- Лёня, просто Лёня! - с нескрываемой иронией подыграл я. В качестве компенсации за причиненные мне неудобства добродушный дядька достал из своего портфеля плоскую бутылку коньяка и какой-то сверток, разложив все это на откидном столике. Как странно и легко знакомятся люди в дороге, подумал я. Мне показалось, что я знаком с этим подполковником сто лет. Мне приятны его улыбка, тепло рукопожатия, очень знакомый акцент. Алик тут же побеспокоил стюардессу, нажав на кнопку вызова. В просьбе принести стаканчики она хоть и не отказала, но дала понять, что прохладительные напитки будут предложены только после набора высоты. А сейчас нам следовало пристегнуться ремнями и приготовиться к взлету. Покачивая роскошными аэрофлотовскими бедрами, она скрылась за пурпурной занавеской в конце салона.
Через несколько минут после набора высоты бортпроводница, видимо вспомнив о нашей просьбе, а скорей всего просто желая продефилировать перед усатым военным, принесла на разносе стаканчики с пузырящейся минералкой. Алик взял два пустых и два с водой. С небывалой легкостью и изяществом он прямо на глазах сотворил нехитрое, но по настоящему кавказское застолье. Как «тонкому эстету» мне просто невообразимо жаль было разрушать этот изысканный натюрморт. Пили за знакомство, за дружбу, за любовь. Я попытался спросить у Алика, за какую любовь мы пьем, но он отшутился, хитро парируя мой вопрос словами - "за любовь между человеком и человеком". Против такой формулировки не попрешь. Классные коньяки пьют не менее классные военные - возникло в моем нетрезвом сознании. Мы пировали, как старые добрые друзья, но такой же старый и добрый коньяк скоро сделал свое дело. Сначала Алик зевнул, за ним и меня начало клонить в сон. В иллюминатор на нас смотрел лимонный ломтик луны. Пришла пора и отдохнуть немного.
Не помню, как я заснул, и сон ли это был, скорей всего дрема. Не зря говорят, что сны из детства видят только счастливые люди. Я проваливался в один из таких снов. Вот я, маленький медвежонок, качусь по земляничному ковру, но почему-то не в муравейник. Передо мной гора розовых пушистых ароматных персиков. Я поднимаю голову на вершину холма и вижу большого медведя, держащего в лапах учебник арифметики для первого класса. Что за ерунда? Медведь... Арифметика... Персики... Пробуждение - будто из проруби в кипяток угодил. Персики? Арифметика? Медведь? Открыв глаза и с удивлением обнаружив, что поднял голову с плеча у Алика, я окончательно проснулся. Неужели мы так и спали, прижавшись щекой к щеке? Едва уловимый волнующий запах его тела, как вспышка молнии осветил дальние закоулки детской памяти. Только сейчас я отчетливо разглядел лежащий передо мной на столике персик. Как я сразу его не заметил - загадка. Я посмотрел на Алика другими глазами. Алик?.. Это ты?... Это ты, Алик!!! Я, наверное, схожу с ума, подумалось мне. Этого просто не может быть! Просто так не бывает! Нельзя, как в одну и ту же воду, войти в одно и то же детство...
...Вот и Гиппо, вот и Попо, Гиппо-попо, Гиппо-попо!...
...почему-то именно этими словами попытался меня урезонить внутренний голос. И действительно, что это со мной? Детские фантазии в пьяной седой глупой голове. Надо переключиться и забыть весь этот вздор... Забыть? Ну, уж нет. Ведь если столько лет прошло и вдруг все так свежо и отчетливо всплыло в памяти, и не известно, вернется ли еще когда из ее темных глубин, то может это тот единственный шанс, который дается лишь раз? Колокольчик судьбы? Надо что-то делать, так можно сойти с ума. Тело, зажатое с двух сторон просто задеревенело без движения. За несколько часов полета ноги просто затекли. Здравый смысл подсказывал, что будить соседей для того, чтобы выбраться и размяться, как-то неудобно, а вот нагнуться и снять обувь вполне допустимо, что я тут же и решил сделать. Надо только подвинуть неподъемную кошелку этой ведьмы. Выполнить это оказалось весьма затруднительно. Наверное я не расчитал силы и слегка переуседствовал. Застежка-молния на сумке расползлась и в образовавшейся прорехе я увидел... То, что я увидел там, заставило меня зажмуриться и сказать себе:
- Так, парень, твоя крыша не то, чтобы поехала, она слетела напрочь.
Я опять открыл глаза, надеясь, что ощущение реальности вернется ко мне. Но галлюцинации оказались стойкими. Так и есть, в сумке на самом верху была коробка из-под обуви, доверху наполненная, господи, боже мой, спелой черешней. Она была свежа, будто только что с ветки, и поблескивала пурпуром драгоценных камней из пиратских сундуков. Это открытие в один миг перечеркнуло желание проявить заботу обо всех конечностях своего несчастного организма. Меня охватил азарт закоренелого клептомана. Медленно, но уверенно, как автобусный щипач, я запустил руку в сумку и изловчился поймать за хвостики несколько черешен, удерживая их двумя пальцами. Так же ловко я извлек их из сумки, но оставил только пару, на сросшихся ножках, остальные отправил туда, где они покоились все время. От двух черешен хозяйка не обеднеет, бессовестно успокаивал я себя. Как зачарованный любуясь красотой черешен, я осторожно закрепил их на ободке стаканчика, из которого час тому назад Алик пил свой коньяк. Через рамку, составленную из пальцев, я рассматривал скупой, но емкий кадр. Две блестящие ягоды, застывшие в воздухе на фоне буро-рыжего бархатистого плода, походили странным образом на глаза удивленного зверя, которого очень хотелось назвать медведем. Что-то больно много медведей на один перелет, пытался съязвить внутренний голос, но его уже никто не слушал, я опять проваливался в дрему, не замечая, как склоняю голову на плечо с крупнозвездным погоном. Как это чертовски здорово, засыпать вовремя, чтобы как можно дольше не знать развязки этой почти правдоподобной истории...
Остается выразить искреннюю благодарность читателю, осилившему до конца весь этот несусветный бред, за внимание и, надеюсь, понимание. Надо бы испросить прощения у главврача и процедурной сестры инфекционного отделения за хлопоты, доставленные им юным нарушителем режима. Спасибо и добрым людям, не давшим погибнуть мне и моему плюшевому мишке в огненной стихии, даже на тетю Зою я зла не держу. Да простит меня тетка из самолета за кражу со взломом.
И тебе, Алик, спасибо за все...