Товарищ

Елена Лобанова
Он встречается обычно неожиданно, в момент, менее всего подходящий для судьбоносных знакомств: например, на каком-нибудь заседании по проблемам санитарного состояния, или экологического воспитания, или противопожарного оборудования. Оттосковав рядом пару-тройку часов, вы с облегчением спускаетесь по лестнице, причём вид у него деловитый, времени в обрез, и по всему заметно, что он не расположен выслушивать твои проклятия насчёт невезения и утекающей жизни. Да и вообще виртуозом общения его никак не назовёшь, ибо в привычках его, как по дороге выясняется, перебить другого посреди фразы и заявить не церемонясь: «Абсолютно не согласен!» или «Да ничего подобного!», а то и «Ну-ну! Когда-то и я так думал». Впрочем, с третьей минуты разговора, едва узнав твоё имя, он вдруг принимается давать советы на разные случаи жизни. Наслушавшись которых, ты, всё-таки не грудной уже ребёнок, спешишь распрощаться.
Однако судьба, как водится, специально сталкивает вас нос к носу. По ехидному её умыслу он вдруг оказывается твоим новым сотрудником или соседом по даче. И вот уже ты, жертва собственной вежливости, вынужден скрепя сердце выслушивать его  разглагольствования на тему «Этапы моральной деградации человечества» и «Что необходимо для счастья»  (необходимо, понятно, ему, а не тебе).
Дальше – больше. Войдя во вкус, с пылом и убеждённостью свежеизбранного партийного лидера излагает он свои взгляды на политическую ситуацию, науку, искусство, семью, школу, нетрадиционную медицину и внеземные цивилизации. При этом тебе отводится роль бессловесной аудитории, время от времени поддерживающей оратора аплодисментами или, на худой конец, репликами «А-а, вон что!», «Ну надо же!» и «М-м, теперь понятно!». И постепенно ты, нормальный сорокалетний человек со сложившимся образом жизни и каким-никаким социальным статусом, начинаешь ощущать себя чем-то вроде олигофрена от рождения, наконец-то попавшего на приём к квалифицированному специалисту.
И как раз в тот момент, когда ты чувствуешь, что это предел, что ещё один его менторский оборот – и всё воспитание вкупе с этикой и эстетикой безвременно покинут тебя, уступив место лапидарной краткости ненорматива, – в эту самую минуту он вдруг останавливается на середине фразы и, схватив тебя за руку, предлагает что-нибудь вроде «А не зайти ли нам ко мне? » или «Ты вот что – принеси-ка свою рукопись! Есть у меня знакомые ребята в газете…»
И ты вдруг чувствуешь, что в глубине души ждал вот именно этих слов, после которых вдруг задышалось вольнее и слаще.
И – всё. Дальше ты прочно втянут в его орбиту, вписан в интерьер его дома наряду со старомодным фикусом, трогательно прильнувшим к компьютерному монитору фирмы «Хьюлет паккард». Не узнавая сам себя, ты чинно усаживаешься за журнальный столик, накрытый накрахмаленной салфеткой, и ведёшь умные разговоры перед игрушечной чашечкой кофе. И вот что странно: совершенно независимо от содержания этих разговоров у тебя вдруг рождается ощущение, что в этом доме тебя вместе с незаконченной рукописью ждали всю жизнь! Словно бы явился в гости к любимому классному наставнику.
И между прочим выясняются удивительные детали: не просто он какой-нибудь старичок, работающий пенсионер, а человек в своём роде известный и даже близкий к литературным кругам. И замечания его по твоим рассказам и неоконченной повести не то чтобы совсем бессмысленны, а отражают другой взгляд, с другого бока, хотя кто же в наше время с такого бока на что-нибудь смотрит?
И вот уже с некоторым даже умилением выслушиваешь, как из самых благородных побуждений (других у него, теперь-то понятно, не водится) принимается он за твоё воспитание и устройство твоей судьбы – по-видимому, включив тебя в свою программу переустройства мира. Популярно и в доступной форме производит он развёрнутый анализ основных ошибок, допущенных тобой, человеком творческим и даже, может быть, одарённым, в период до встречи с ним. И тут же намечает меры по скорейшему этих ошибок исправлению, причём среди наиболее кардинальных мер – развод, смена работы и переезд из города в чудесную, далёкую от экологических катастроф деревню в горах, на такой-то высоте над уровнем море – единственном месте на планете, где ещё можно спокойно дышать, писать, растить детей и размышлять о судьбах цивилизации.
На резонный вопрос – почему же сам-то он до сих пор в городе? – он со вздохом объявляет, что упустил, мол, своё время… свой момент… а теперь уж… что ж… куда там… и смотрит мимо тебя кротким и печальным пронзительно-голубым взглядом, окаймлённым старческой сеточкой морщин.
И, по всему видно, только и осталось у него здоровья, что на твоё воспитание! Между прочим, и на то, чтобы отравить, например, день рождения тостом на тему «чего добивались к сорока великие люди». Или явиться незваным в воскресенье вечером – это накануне-то рабочей недели! – и, высокомерно скривившись на вежливое предложение ужина и чая, перевернуть вверх дном твой рабочий стол, а затем, не найдя неизвестно чего, вдруг прийти в ярость и обозвать тебя неряхой, невежей, недотёпой и другими существительными, без «не» неупотребимыми.
Нет, понятно, конечно, что человек от души! Но всему, как говорится, есть предел. И старческим чудачествам, хоть и самым благородным, тоже. И пора бы ему, между прочим, понять, что в программу его тебе не вписаться и надежд никак, ну никак не оправдать! Не хватает у тебя сил и энтузиазма на такую вот ответственную дружбу, всё-таки не юноша уже, обдумывающий житьё, а как-никак семья и работа, жена ворчит за поздние отлучки, да и здоровье не то… Вот и начинаешь потихоньку бегать от него, не отвечать на звонки – нет, мол, дома, безмятежно отвечают домашние – а при встречах вспоминать обо всяких неотложных делах. Хотя, между прочим, по-своему жалко его и почему-то даже его супругу, забавную такую старушенцию со светлыми и такими же кроткими глазами. И даже как-то тянет в глубине души к фикусу и столику с накрахмаленной салфеткой.
И вдруг… Нет, это же дико просто! Всего три дня назад вы с ним разговаривали на Красной, встретились случайно, и тут же он, конечно, втянул  тебя в дурацкий спор насчёт человеческих прав, доказывали каждый своё минут сорок, в двух шагах от его дома – зайти ты, конечно, отказался.
И на тебе – умер!
Умер…
Несколько дней буквально невозможно в это поверить. Хотя уже и после похорон, и после некролога в газете – выдающийся, мол, человек, неоценимые заслуги и прочее – рука так и норовит набрать его номер, и слова уже на языке: читали, что о вас пишут?! Ого-го! И вдруг спохватишься растерянно: кому ж звонить-то?
Или послышится его голос, знакомые такие обличающие интонации где-нибудь на лестнице в редакцию, и невольно рванёшься вверх, прежде чем успеешь сообразить…
Потом подступает досада: самое-то главное, оказывается, и не догадался у него спросить, насчёт той рукописи и некоторых сюжетов… Чёрт, и посоветоваться теперь не с кем! А ведь мог бы, да что там, должен бы был, вместо всяких там человеческих  прав, сесть, поговорить обстоятельно, не торопясь… Ну неужто совсем ничегошеньки не чувствовал?! Всё-таки нельзя же вот так, бездумно, без оглядки…
Ну а потом, как водится, смиряешься и привыкаешь. И ходишь уже почти что бестрепетно мимо знакомых окон, и всё реже приходит на ум: эх, вот сейчас бы с ним поспорить, показать, доказать… Разве что иногда мелькнёт печально: вот уже и в столе порядок, рукописи стопочкой, ну и дальше что? позвольте вас спросить.
 А дома всё не слава Богу, жена всё недовольна, по-прежнему колкости и косые взгляды, хотя казалось бы – образцовый  муж, никаких теперь «брошу эту шарашку, тоже мне работа», ни вставаний в ночь-полночь – вдохновение, видите ли, явилось, а утром его не добудишься, – перестал наконец-то на пятом десятке бегать по литобъединениям, в разных редакциях людей смешить.
Но вдруг в один прекрасный день наступает у тебя полоса удач. То есть звонит тёща из Апшеронска и сообщает, что, мол, не приедет летом, затеяла капитальный ремонт. И буквально в этот же самый день – премия на работе, тыщу лет как обещанная,  и в кои веки супруга не косится и не поджимает губы, а целый вечер упоенно обсуждает с дочкой, купить ей к выпускному платье или лучше заказать портнихе. А ещё через пару дней – мать честная! – тебя приглашают в тот самый кабинет, в Союз этот самый и предлагают поехать на совещание в Москву: видно, кто-то другой не смог и нет уже времени искать подходящего, помоложе.
 И вот тут-то, в Москве, всё и закрутилось, и пошло-поехало: встречи с Великими и Величайшими, и головокружительные похвалы, и знакомства, и звонки, и заполночь посиделки, и братание, и обмен затертыми рукописями, и девочки-поэтессы со святыми глазами и ошибками в ударениях, и обсуждение всяческих шедевров с криками, ругательствами и слезами восторга, и робкие визиты в столичные редакции, и редакторские визитки. И возвращаешься домой уже совершенно другим, обновлённым и – наконец-то! – нащупавшим свою тропу на этой земле человеком.
И… тишина.
 Ни звонка, ни вызова в заветный кабинет, ни единого ни от кого вопроса. Как будто и жил здесь все эти дни, с девяти до пяти в своей шараге, ничего не ожидая от судьбы, кроме разве что очередной премии. Как будто увидел счастливый сон – и вот проснулся, и никак не придёшь в себя. А вокруг всё как прежде, и рукописи стопочкой. Сходить, что ли, опять в литобъединение? Похвастаться перед молодежью – видел, мол, Такого-то, а Такой-то руку жал, вот эту самую? Только и остаётся.
И нет больше единственного человека, нет больше товарища, который рад бы, счастлив бы был тебя сейчас выслушать! Ушёл, не дождался… 
И равнодушно и несуетливо, как всё, что ты теперь делаешь, ты открываешь однажды утром почтовый ящик и вынимаешь серенький конверт со штампом. И ещё до того, как прочтёшь обратный адрес «Москва…», до того как разглядишь этот чернильный штамп столичного журнала, до того, как надорвёшь его трясущимися руками и не сразу, не сразу осознаешь смысл вожделенного известия  «Ваши рассказы включены в план будущего года» – ещё за минуту до всего этого вдруг грянет в воздухе  незримый оркестр, и забрезжит впереди золотистое сияние, отмечая и указывая твой путь, твою пусть тонюсенькую, незаметную, но твою и ничью более тропку на этой земле.
И, не веря себе, ты снова зачем-то вкладываешь листок внутрь и разглядываешь этот конверт, прямоугольный этот штамп, и четыре разноцветные марки – и ни с того ни с сего приходит в голову сумасшедшая мысль: а ну как это твой товарищ там… ну, ТАМ…похлопотал за тебя? как говорится, походатайствовал? От него, пожалуй, можно ожидать…