Когда зелёный каштановый Киев выплывает загадочной древней легендой. И прохладный ветер с Днепра шевелит листья на деревьях. Проносятся синие змеи электричек метро над высокими мостами. И разливается под ними днепровская ширь. Смотришь с моста, не оторвать взгляда. Ранние рыбаки на маленьких лодках. Долгие заросли тины вдоль левого берега, поблёскивающие в вечернем красном солнце. Длинные заросшие острова и разбитые лодки на берегу. Как река уходит вдаль, и нет ей конца. Как парят над городом древние храмы. И я свешиваюсь с перил лестницы Андреевской церкви, и смотрю вниз на серпантин закручивающегося Андреевского спуска. Разбредаются уличные торговцы. Иностранные туристы крутят холёными головами и дорогими диафрагмами фотоаппаратов. А торговец в цветной майке и сосредоточенным цепким взглядом пытается продать медную миску со стола Аскольда и Дира. Немец в широкополой шляпе и шортах разглядывает трубку кальяна. Его дымный взгляд наивен и прозрачен.
Когда тёплые булыжники мостовой помнят самого Булгакова. И в белых комнатах на Алексеевском 13 прохладно. Где пахнет музеем, и экскурсанты шлёпают тапочками по гладкому полу; и всюду пожелтевшие старые фотографии и белые стулья. Но роман становиться жизнью, как у Него жизнь романом. И если выглянуть за узкое оконце маленькой, пахнущёй книгами комнаты – библиотеки, можно увидеть ящик в уступе стены, запрятанный Николкой. А в последней комнате – столовой, где на белой изразцовой печке виднеются полустёртые надписи, гаснет свет, проваливается зеркало и уходит в бесконечность. Мелькает в чёрном звёздном небе, непонятно как, появившийся здесь кот Бегемот. А за окном чернеет та самая Лысая гора. И забравшись, по крутой железной лестнице, наверх, открывается взору всё: от Оболони до Киево-Печоры. Красное заливное солнце ложится на Днепр. И странное чувство подкатывает к горлу. Иссякает волна Андреевского спуска. И на его моле, на вздыбленном коне скачет чёрный Богдан Хмельницкий. Лицо его яростно и, по прежнему булавой он указывал в дали…
И уже в сумерках пробираешься сквозь слёзы плакучих ив вдоль Русоновского канала по старым плитам. Сухие увядшие листья шелестят под ногами. А в трещинах, в бетоне чернеют гнилые ветки и листья, и осколки разбитых бутылок. Расступаются ивы. И разворачивается усталому взору вечный Днепр. Шумят безразлично машины на набережной. Мерцает в высоте неоновая надпись «Славутич». А со стороны огромной нависшей над городом Родины, с запада тянется чёрное небо. И дышит лёгкий ветерок – предвестник бури.
И мы возвращаемся назад, в Дарницу. В нашем пакете позвякивают две бутылки «Зубровки». В калейдоскопе ларьков стоят пьяные люди. Мы идём назад и разговариваем негромко, ни о чём.
Когда утро встаёт над морем и солнце, прищурившись рыжими облаками, сверкает в голубой воде. Солёным бризом дышат волны и облизывают пеной, выброшенные на берег ракушки и мелкие камни. И не успеешь окунуться в эту утреннюю свежесть, как станет припекать солнце, и сотни голых туристов вылезут на длинный берег, закроют загорелыми телами горячий песок, и закричат птичьими голосами продавцы бесчисленных вод и мороженого. Но море захватывает, как утренний поцелуй и уже ничего не слышишь, совсем просыпаешься и ныряешь глубже, в зелёную подвешенную дымку, пока не сдавит уши и хватит воздуха.
Просыпается город над морем. Жаркий и безлюдный. Первые трамваи, покачивая жестяными боками, прогремят по пустым улицам. И только у вокзала уже кишит жизнь. Шипят поезда, переливаются голоса. И бабки с пирожками и женщины с картонками о квартирах и койках. Но быстро разливается жизнь по городу. Солнце ярко звенит в голубых куполах морских соборов. Но в тенях узких улиц не жарко. Шелестят каштаны и липы и даже обвитые зелёной листвой столбы и светофоры. И тени деревьев, словно от рук, шевелятся на асфальте. А в маленьких уютных двориках, заставленных диванами и лесенками, разными оконцами и хрупкими верандами, словно в большой коммунальной квартире под голубым морским небом, вздыхают на ветру белоснежные простыни и слышатся звонкие детские голоса.
А если заглянуть в парадную, тёмную и прохладную, подняться по сбитым ступенькам, услышишь свет, проливающийся сквозь запылённый старый витраж. А где-то там, за ним желтеет стена другого дома.
Солнце забирается на крыши. Улицы пусты. И только у вскинутой руки Дюка людская суета и вспышки фотоаппаратов и свадебная фата, и иностранцы в шортах и лотки с горячими сосисками и лестница, казавшаяся такой огромной, но такая быстрая на самом деле. И широкий путепровод с нагретыми на солнце перилами, ведущий к стеклянной коробке морского вокзала, к чёрному младенцу и морю. И пот стекает с виска, становится очень жарко. Но возвращаешься на тенистый бульвар, к обветшалому амфитеатру на срыве, у моря. Жёлтая, выцветшая на солнце краска, треснувшие колонны. Обнимающиеся пары у изогнутых перил. Чайка на его старой греческой крыше. И море… залив, усыпанный катерами и, спичечными отсюда, баржами.
Сомкнув в ладонях море, возвращаешься назад по пустынным тихим улочкам, сквозь шум Деребассовской, где царит торговая вакханалия и продаётся на экспорт баянная музыка. Доллары в футляре, дорогая седая борода и непроницаемый каменный взгляд.
Под вечер город отцветает, становится уютно и прохладно. Шатает лёгкий прибрежный ветер тени узорчатых ворот, погруженного во тьму сада. Фонарь наверху поскрипывает и водит медленно светом. Тёмная волна ложится на берег, остывает песок. И только лунная рябь освещает путь в далеко-далеко, в твои сны…
Когда нет прошлого и даже будущего. Лишь твоя рука и одно движение, миг, и конечно глаза, губы.… Когда нет сотен тысяч, бегущих свой вечный марафон людей, жары и столичной пыли. Когда нет стен и дневной суеты. И даже узкая Москва-река в ночной иллюминации пешеходного моста притягивает своей тьмой. И белые яркие храмы на чёрном небе. И сияние ночного города на горизонте. Когда нет звёзд на небе. Все звёзды в окнах темнеющих домов. Звёзды над городом – миллионы огней. Когда, покидая бешеный свет парка Горького, в его глубину, где чернеет маленький пруд, где силуэты деревьев в отражении, как второй мир – загадочное зазеркалье, окунаешься в тишину на гране которой, где-то за рекой тревожится город. И утка со стайкой утят неуклюже скользит по глади пруда, рассыпая его зеркало. И лишь от одного касания спирает горло, срывается дыхание. И переворачивается мир, словно мерцает отражением пруда. Дрожит воздух и расходиться рябь. Когда холодеет спина лишь от одного движения и разливается тепло по рукам. И где-то на периферии зрения начинает плавиться мир со всеми домами, реками и огнями.
Продувает свежий ветер на мосту. Бежит речка к сердцу. Тает город. У метро влажный асфальт. Выметают суету и мусор дворники. Заметают остатки дня в синие совки. Шатаются, словно флюгера, стеклянные двери метро. И запоздалые люди спешат на последние электрички. Одиноко горят рыжие цифры на табло. Кончается время. Наше время подходит к концу…
Когда город, мой родной город спит, расправив крылья мостов. Пылает в рыжем закате шпиль Петропавловки. И бредут по чёрной Неве белоснежные, залитые светом пароходы – рестораны. И маленькие лодочки с обнимающимися парами на корме. А современные ленинградские гондольеры залихватски закручивают румпели и исчезают их лодки за поворотами в узкие каналы и речки. Когда тёплый ветер водит по оголённым рукам. Когда некуда спешить. И город живёт в этой неторопливой ночной жизни. Шелестят деревья в садах дворцов. Тёмные окна сменяют друг друга. Желанья, как листья взметаются и исчезают под крышами.
Когда солнце разливается в брызгах фонтанов. Когда весна, и гроза бушует и дышит свежестью, и гнёт ветки высоких деревьев, и дождь, летний дождь плотной стеной разбивается о дороги. Прорываются сквозь него машины, сверкая фарами. И дети с радостными криками бегут по лужам. И кто-то в соседнем доме распахнул окно и впустил к себе ветер.
Когда тепло и лето, когда солнце и море, когда никто не гонит, не подталкивает в спину и не командует тобой, когда незачем бежать и всегда можно вернуться домой. Когда, когда, когда…..
Странная штука память, долго-долго маленьким комком таится где-то в тёмных закутках сознания. Но, вдруг, увеличивается, расширяется и огромным жгучим шаром заполняет всё. Эту белую круглую луну, чёрный морозный воздух, трещащий под кирзовыми сапогами, светлый, заснеженный силуэт столовой и наш строй, молча марширующий на ужин к серой баланде и безвкусному чаю.
Ночь, бетонный забор с колючей проволокой и белая холодная луна, напоминающая мне всем своим ледяным видом, что всё когда-то было другим…
Январь-февраль 2003