Я смертельно боялся армии. Когда в 1957 году меня исключили из комсомола, самым страшным следствием этого было для меня не только предстоящее отчисление из института – автоматически, а ещё и дальнейший шаг, запрограммированный в системе: призыв в Советскую армию. Мне повезло: повестка пришла, когда меня свалила первая, самая первая в СССР повальная эпидемия «азиатского» гриппа. В военкомат на медкомиссию я пришёл с температурой 39.8, председатель, доктор Козаков, зав. кардиологического отделения горбольницы, выслушал мои лёгкие и сердце, попросил присесть десять раз, после третьего или четвёртого приседания меня повело, в глазах потемнело, и я рухнул. В результате – «белый билет» пожизненно, без дальнейших переосвидетельствований. Миновала меня и военная кафедра, и служба, и летние сборы – всё, связанное с понятием «армия». В 1967 году появилась гордость за «нашу еврейскую» армию, за Армию Обороны Израиля, разбившую объединённые силы нескольких арабских стран, поддержанных мощью «непобедимой и легендарной, в боях познавшей радость побед». Захотелось быть причастным к славе победительницы. В 1971 году, в предвыездные дни, я сочинил куплеты, которые мы, свердловские «подаванты» на выезд, распевали на мотив песни «Три танкиста»:
Льётся кровь моих сестёр и братьев.
Вся страна в прицеле, как мишень.
Мне давно пора за дело браться.
Я солдат, я твой солдат, Моше!*
На моём пути стоят преграды,
Но сомнений нет в моей душе.
Надо жить, но я бы счёл за радость –
Умереть в твоих войсках, Моше.*
Не сули мне райских благ, чужбина.
Рай мой дома, даже в шалаше.
Пусть во мне Израиль видит сына
И солдата – генерал Моше.*
––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––
*Имелся в виду одноглазый генерал Моше Даян, прославившийся в результате победы Израиля в Шестидневной войне 1967 года – он был тогда министром обороны Израиля.
––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––
По приезде в Землю Обетованную мне довелось выступать перед членами киббуца «Мишмар hа-Негев» («Страж Негева»). Говорил я, естественно, по-русски, переводил мою речь один из основателей киббуца, местный столяр, а также бывший израильский разведчик Израиль Газит (он был внедрённ израильской разведкой в Аргентину для выслеживания, поимки и переправки нацистского преступника Адольфа Эйхмана). Когда я, цитируя вышеприведённый текст, дошёл до слов «я бы счёл за радость – умереть в твоих войсках, Моше», Газит прервал меня:
– Эту строчку переводить я не буду, тебя наши люди не поймут. Они воюют не для того, чтобы умереть, а чтобы жить. Что за радость – умереть? Все мужчины и многие женщины в этом киббуце были солдатами, участвовали и в войне за Независимость, и в Синайской кампании, и в 1967-ом.
В октябре 1973 года, как только объявили о начале войны Судного дня, я кинулся к сборному пункту нашей части (за плечами у меня уже был пятинедельный «курс молодого бойца» – в 1972, мне шёл тога 36-ой год; по окончании «курса» меня приписали к воинской части со специальностью «водитель патрульного джипа»).
Придя на сборный пункт, я пробился сквозь толпу мужчин (в Израиле при объявлении войны не посылают призывных повесток; военнообязанные знают места сбора своих частей и сами приходят туда для отправки к месту боевых действий) и потребовал немедленно отправить меня на фронт.
– Дедушка, – сказал мне бородатый офицер в ермолке, – иди к своей бабушке. Когда придётся брать на фронт таких старых засранцев, как ты, считай, что всё так плохо, так плохо... считай, что всё пропало.
Прошло совсем немного времени, и тот же офицер принёс мне домой повестку – ночью, часа в 2.
– Что, так плохо? – спросил я его, напомнив разговор в первый день войны.
– Таки да, – ответил офицер, – таки плохо.
Наши отступали, было много жертв.
Назавтра я оказался на базе, сел за баранку боевого джипа, наша часть воевала в Синае, потом нас перебросили на западный берег Суэцкого канала, в Египет, мне довелось побывать в Суэце, Фаиде, Исмаэлии, на 101-ом километре. Египетская армия была напичкана советской техникой, были также военспецы и лётчики. Около города Суэца стояла брошенная ракетная установка «земля-воздух», на ней я увидел электронный блок, настроенный когда-то мною собственноручно на свердловском оборонном заводе... (Об этом мой рассказ «Вечный Судный день».)
Воевал я, очевидно, хорошо, даже удостоился награды, которую мне перед всей частью вручил генерал Хаим Ласков.
Демобилизовался я летом 1974 года, а потом много лет, кажется, до 1989 года проходил ежегодную воинскую службу (длительность менялась: 75 дней в году, 60 дней в году, 45, потом снизили до 30). Базы были разные: Шарм-а-Шейх, Мицпе-Рамон, Хацирим, но больше всего времени довелось мне провести в одном из крупнейших городов на Западном берегу Иордана – в библейском Шхеме (Сихеме). Просился я туда сам, потому что хотел вблизи разобраться в клубке проблем, терзающих наш крохотный клочок земли.
По уставу мне, солдату армии Обороны Израиля, возбранялось вступать в контакты с местным населением. Вокруг – палестинские арабы, находящиеся «под оккупацией», а я – в форме, при оружии, представитель «оккупационной армии».
На деле – были и контакты, и беседы, и споры, и общие с арабами чаепития.
Однажды во время учений на территории какой-то арабской деревни меня поставили – в качестве «человека с ружьём» – на крышу двухэтажного особняка. Дом находился в глубине двора, там плодоносила оливковая роща, паслись козы и овцы, возвышались различные постройки и пристройки – целое поместье.
Хозяйка дома, молодая арабка, тут же собрала выводок из четырёх или пяти детишек мал мала меньше, вывела их из дома, заперла дверь и ушла с детьми к соседям: мусульманке не пристало оставаться в отсутствие мужа в доме, где находится посторонний мужчина.
Я стоял себе на крыше, держа в руке автомат, рядом – полевая рация.
Наступил вечер, часов шесть или около того. По улице прошли автобусы с рабочими, они возвращались с израильской территории (в основном палестинские арабы работают в Израиле, поэтому напряжённость на территориях больнее всего бьёт именно по мирному населению, лишая его повседневного заработка и обрекая семьи на нищету). Один автобус остановился около «моего» дома, вышедший мужчина вмиг оценил обстановку, не заходя в дом сбегал к соседям, привёл семью и поднялся ко мне на крышу.
– Шалом, – приветствовал он меня на иврите.
– Салям, – ответил я по-арабски.
Хозяину было лет под тридцать.
– Что ты будешь пить? Чай, кофе?
– Если можно, чай с мятой.
(В скобках непременно замечу: ах, какие чаи с мятой или с полынью заваривают арабы!)
Он спустился в дом и вернулся с подносиком, на котором стояли два узких высоких тонкого с позолотой стекла стакана, наполненных волшебного цвета чаем с плавающими в нём листиками ароматной мяты. Мы присели, я отложил автомат в сторону. Завязалась беседа. Мне было легко, я не чувствовал ни вражды, ни неприязни, лишь радушие и гостеприимство.
Я понимаю, что сегодня, в 2003 году, это кажется невероятным. Но я рассказываю о событиях второй половины семидесятых. Тогда мы, израильские евреи, ремонтировали наши машины у арабов в Газе, за покупками ездили в Хеврон, там же поклонялись древним иудейским святыням, свободно посещали Колодец Яакова и Гробницу Иосифа в Шхеме, заходили к арабам в ресторанчики и кофейни, а лабиринты улочек Старого Иерусалима с сотами сувенирных лавок, магазинчиков, забегаловок долгое время оставались самыми привлекательными местами паломничества, особенно с приезжими друзьями и родственниками.
– Скажи мне, – спросил я хозяина крыши, на которой проходили мои воинские учения, – этот дом, он был у тебя ещё во времена короля Хусейна? (До войны 1967 года Западный берег являлся частью Иорданского королевства, и ни о какой независимости, автономии, палестинской идентификации или государственности речи тогда никто не заводил).
– Что ты! – возразил палестинец. – Тогда я жил в яме, в земле (т.е. у него была землянка). Теперь у меня есть работа, я купил участок, разбил сад, завёл скот, построил дом.
– Что у тебя за работа?
– В университете Бар-Илан (религиозный университет в пригороде Тель-Авива).
– Что ты там делаешь?
– Я строительный рабочий. Мы строим новые учебные корпуса. Ай-я-яй, какая красота! Ты там бывал?
Я покачал головой. Потом спросил:
– Что ты думаешь о Палестинском государстве? Хочешь, чтобы такое государство возникло?
– Пойми, – серьёзно ответил мой собеседник, – каждый народ хочет, чтобы у него было своё государство. Свой флаг! Вы, евреи, знаете это лучше других. Тебе что, плохо было в России? Но ты приехал сюда, чтобы жить в своём государстве. Так ведь? Вот и я тоже... Но... – поднял он палец и посмотрел на меня, – но!
Это форсированное «но!» оказалось не связующим союзом, а самостоятельным предложением. Я ждал продолжения.
– Я хочу быть гражданином самостоятельного независимого арабского государства, – продолжил он мысль. – Хочу! Но!.. Но я хочу работать в Израиле. В университете Бар-Илан. Я хочу строить учебные корпуса университета. И других университетов. И другие дома – в Израиле. Понимаешь?
Стемнело, снизу мне крикнули, чтобы я спускался с крыши, учения закончены.
Я попрощался с моим гостеприимным собеседником.
– Извини за вторжение, так получается,– сказал я ему. – Спасибо за чай.
– В следующий раз просись опять ко мне на крышу. Ты понял, что я тебе сказал? – на всякий случай поинтересовался он.
Я всё понял.
В конце семидесятых в Иерусалим внезапно прилетел египетский президент Анвар Садат. Естественно, наши службы безопасности позаботились об усиленной охране. Из городов и посёлков Западного берега были оттянуты в Иерусалим пограничные и полицейские части для охраны высокого гостя, а внезапно образовавшийся дефицит заполнили «милуимниками» – такими старпёрами, как я: нам срочно прислали повестки, за считанные часы вооружили и обмундировали и разбросали по территории «арабской Палестины». Я опять попросился в Шхем. Нас разместили на базе, относящейся к пограничным войскам. Восемнадцать не очень молодых солдат-резервистов, и так получилось, что все – выходцы из СССР.
Поздним вечером мы заняли места в крытом брезентом кузове «командкара» и выехали в патрульную поездку по улицам города. Чтобы не скучать, затянули песню. Ну, что могли петь солдаты, воспитанные пионерской организацией, комсомолом и коммунистической партией, получившие высшее образование в советских ВУЗах и прошедшие службу в Красной (Советской) армии! Конечно же, «Солдаты, в путь!», «Комсомольцы-добровольцы», «Едут новосёлы по земле целинной» – и т.д. Командкар вилял по узким горным улочкам Шхема, а мы драли глотки и горланили советские песни на чистом русском языке.
Оказалось, что среди арабов было немало таких, кто обучались в советских учебных заведениях, они хорошо понимали и говорили по-русски. В тот вечер недоумению их не было предела. Они позакрывали окна и двери и не высовывали носа на улицу. Не израильские оккупационные войска напугали их; по городу прошёл слух, что в Палестину вошли советские войска, и назавтра к командованию Армии Обороны Израиля поступила петиция с просьбой защитить жителей Западного берега от советской угрозы.
Наутро город ожил. Анвар Садат выступил в еврейском Кнессете, его речь транслировали все радио и телестанции, арабы сидели в кофейнях, чайханах, ресторанчиках и кафе, работали приёмники и телевизоры, кое-где телевизоры стояли на тротуарах, вокруг них собирались толпы. Настроение было праздничное. К нам, к солдатам оккупационных сил, подходили люди – и молодые, и старые, пожимали нам руки, хозяева кофеен подносили нам чашечки с крепким пахучим кофе и отказывались брать деньги. «Теперь – салям!» «Нет войны, салям!» Нам улыбались, нас обнимали. Все верили.
Наверняка среди арабов были и недовольные наметившимся процессом, и они вскоре начали активно действовать, мы это почувствовали, но в те недолгие дни не они определяли настроение улицы. Воинская служба того года запомнилась мне дружелюбными лицами арабов.
Потом Садата убили. На «территориях» начинались волнения. Я воочию видел, как таяла надежда и нарастала вражда.
В Шхем стали приходить «ходоки» с Восточного берега, из Иордании. Нашей контрразведке пришлось срочно активизировать свою деятельность. Многие арабы не хотели заниматься враждебной Израилю деятельностью, противились оказываемому на них нажиму. Они хотели просто хорошо жить – работать, зарабатывать и жить.
Помню, как года через два или три после приезда Садата я опять оказался в Шхеме. В старших классах школы начинались волнения. Ученики собирались в школьном дворе и били оконные стёкла. Наши не вмешивались: сами разбиваете, сами будете вставлять, школа не наша, а ваша.
Рядом со школой находилась Гробница Иосифа, на её крыше был наблюдательный пункт. В нашей части служил большой рыжий грузин, он приехал в Израиль, потому что был женат на еврейке. В армию он пошёл охотно и служил замечательно. Как-то раз во время его вахты на крыше Гробницы Иосифа школьники не ограничились битьём стёкол в собственной школе, их камни полетели в сторону израильского солдата. Наш грузин (горячая кавказская кровь!) без лишних разговоров вскинул автомат и дал очередь поверх голов разбушевавшихся подростков; те, перепугавшись, попадали на землю. Через несколько минут подъехали наши офицеры, сняли грузина с вахты, заменили его другим солдатом, а нашего героя доставили к полковнику, командиру базы.
– За мою родину? – разволновался грузин. – Да я их всех!.. Да я их маму!.. Да я их бабушку!.. Да я всех их мам и бабушек – до десятого колена!
(Эту тираду он прекрасно произнёс на иврите с характерным грузинским акцентом.)
Грузин буянил, а полковник, не теряя хладнокровия, молча слушал.
Наконец, он достал из шкафчика бутылку коньяка и два стакана и перешёл на чистый русский язык.
– Сядь и успокойся, – сказал он грузину. – Всё уладим, не волнуйся.
Полковник оказался одесситом, приехавшим с родителями через Польшу в конце пятидесятых.
Бутылку они вдвоём «оприходовали». Полковника я потом не видел, грузин же был хорош!..
А конфликт, действительно, уладили.
Взрослые арабы не потакали агрессивности молодёжи, но та, науськиваемая «ходоками», всё больше и больше ожесточалась.
Как-то мне довелось дежурить ночью на проходной нашей базы. Ко мне подошёл офицер, ответственный за службу безопасности.
– Если ты увидишь мальчишку-араба, который два-три раза пройдёт перед тобой, немедленно заводи его внутрь, нельзя допустить, чтобы арабы его заметили. Сразу вызывай меня. Если появится ещё парень, заводи и его, но сделай так, чтобы они не увидели друг друга.
Ночью такие мальчишки появились. Это были осведомители, посланные родителями сообщить, что в их дома пришли «ходоки» с Восточного берега.
Арабы боялись «ходоков», боялись возмездия и с нашей стороны, поэтому предпочитали безболезненно избавляться от нежеланных гостей.
После получения такой информации наши контрразведчики выходили на ночную операцию. Они не шли прямо по указанным адресам, а прочёсывали целый квартал, дом за домом. «Случайно» в одном из домов натыкались на «гостя». Опознавали его очень просто: обращались к нему по-русски, и не готовый к такому обороту «ходок» невольно реагировал. ВСЕ «ХОДОКИ» были чеченцами, прошедшими специальную подготовку в советских диверсионных школах. (Позднее, спустя много лет, такая подготовка очень пригодилась чеченским боевикам – в другой обстановке, против иного противника.)
Вот и весь мой сказ – грустный и непоучительный, потому что история ничему не учит. Жалко погибающих мальчиков. Невозможно думать об убиенных детях.
Мои проклятия убийцам и тем, кто их посылает убивать.
Наша – моя и Викина – дочь Рахель только начинает жить. Сейчас, когда я пишу эти строки, она спит здесь, рядом, заняла Викино место, чтобы быть около меня. Вике пришлось перейти в другую комнату на диван.
Рахели страшно, она ищет защиты. Она боится Муху-Цокотуху и Старичка-Паучка, боится Тараканища и Бармалея, боится Крокодила, который ухватил за нос Слонёнка. Боится даже трёх Медведей, к которым забрела девочка Машенька.
Мы теперь переиначиваем сказки, чтобы получалось нестрашно.
Как бы переиначить жизнь?..