Улыбайтесь, евреи! журн. Эдита, газ. za-za. net

Neivanov
          Миниатюра напечатана в журнале "Эдита" и газете "Зарубежные задворки"
                иллюстрация из интернета

Давным-давно, полжизни назад, в заплесневелом, но родном до боли прошлом веке, в году, чтобы вам не соврать, шести- или семидесятом уезжал один еврей за границу. Ну, может, не совсем один, а с женой и всей её мишпухой. Уезжал тяжело, потому что там жить - не сахар, уезжать - ещё тяжелее, а не уезжать – так это вообще самоубийство, ибо вы знаете, как говорят умные евреи с глупыми – правильно! По телефону из Нью-Йорка. А кто хочет быть дураком? Вот и он не хотел.

Соседи думали, что он... ой, ну что я он, да он – Наумом его звали, а как мы с вами свои люди, то просто Нюма. Так вот, соседи думали, что Нюма едет в райские кущи, мы ведь всегда так думаем про "там, где нас нет", а Нюма со своей совсем не еврейской голой задницей ехал в никуда и насовсем и какие ещё там кущи – бабушка надвое сказала, а то, что оставлял он в родной Одессе, в маленьком уютном домике возле Привоза половину своего сердца и нежную белобрысую обольстительницу Машеньку, так это к гадалке не ходи!

Нюма трудился не покладая рук. Руки у него не были, как у кого другого – обе левые и под кипой его было ещё что-нибудь, кроме роскошной шевелюры. Жить бы ему не тужить, но одолевали его думы да печали. Да мало ли какие печали да заботы у отца семейства? Не говорит, стало быть, не положено. Так и жили. Жена – для дома, Нюма – для семьи. Субботу - Богу, остальное время – золотому тельцу.

Прошли годы. Жизнь на новом месте постепенно наладилась. Нюма родил троих детей и собственный гешефт. Дети подросли, старшенький постепенно оттеснял отца от штурвала семейного бизнеса. У Нюмы появилось немножко времени. А что делает еврей, когда у него вдруг появляется чуточку времени? – Таки правильно, он начинает думать и это, сколько я помню евреев, к добру никогда не приводит.

О чём же начинает думать этот почтенный отец семейства? – И снова вы угадали! Конечно же, о белобрысой своей Машеньке, о губках недоцелованых, о ножках стройненьких, да ноченьках недолюбленых. То есть он о Машеньке и не переставал всё это время думать и мечтать, но одно дело впопыхах, в заботах о семье, хлебе насущном, другое – в летах преклонных, когда дети и дело уже стоят на своих ногах и не грех подумать о покое и о душе.

- О душе? Я вас умоляю! Какая душа!? Лишь одна мысль не давала Нюме все эти годы покоя: «Что было бы, останься он тогда с ненаглядной полюбовницей своей Машенькой, вместо того, чтобы уехать с семьёй на чужбину?»
Конечно, можно было бы уже сто раз слетать в Одессу и посмотреть на тую Машеньку и что с ней стало, но разве это ответ на вопрос? Нюма имел дома, слава Богу, много мебели, в том числе зеркальных шифоньеров (таки надо где-то это всё держать) и имел глаза, чтобы на себя посмотреть. Ну что вам сказать? Он таки да чуточку изменился... Нет, лучше не летать. Но.... ЧТО ЖЕ ВСЁ-ТАКИ БЫЛО БЫ, ЕСЛИ?...

И так вот напрягал Нюма свою уже лысую голову с утра до ночи. (А вы думали, причёска – это насовсем? Нее, только поженихаться!) И тут Нюму, наконец, осенило: «Кто же мне ответит на мой вопрос, если не Бог?»

Может кто другой пошёл бы и к посреднику, но не Нюма. Он был самостоятельный мужчина, понимал толк в делах и знал, что через кого-то будет себе дороже...
 «Борух ата Адонай элоэйну ...» - начал он, однако Господь прервал его:
 
– Нюма, не засоряй эфир, я знаю, что ты хочешь... Нюма, но ты таки да уверен, что этого хочешь?

- У меня всё есть, Господи. Я бы уже насовсем пошел к тебе, но мине надо, понимаешь, мне сильно надо ето знать. А больше ничего не надо.

- Нюма, ты мине не просишь за баксы или за мерседес. Я тебя уважаю. Азохэн вэй! Надо ему! Надо? - На, смотри! - сказал Всевышний.
 И если кто-то мине скажет, что Господь не может говорить с таким акцентом, то я имею возразить. Вы наверное впопыхах забыли, но он тоже из наших, короче не испанец.

Стена дома, вдруг, стала прозрачной и Нюма увидел облезлую старуху с остатками волос непонятного цвета в какой-то тёмной комнате, свою старую фотографию на стене и понял, что это и была его Машенька...
- А где же... где же я, Господи?– спросил Нюма.
- А тебя уже давно-о-о-о-о нет.
- Как это нет, когда я есть, Боженька ты мой?
- Вот так, Нюма, от перемены мест сумма таки да меняется. Останься ты с этой шиксой, я забрал бы тебя на шесть лет раньше.
- И... хорошо бы я там жил? – продолжал докапываться старый еврей.
- Не так, чтобы сильно... скорее даже... Нет, Нюма, точнее выражаться мне имидж не позволяет.

- Господь, ну, вот так сугубо между нами, положа руку на сердце, или я не придурок старый после этого, я тебя спрашиваю?
- А я знаю, Нюма? Таки тебе виднее... Ну и что, пойдём уже?

Нюма молча кивнул, и Бог взял его. Но Нюма был уже спокоен и даже где-то улыбался.
 
Таки я вас спрашиваю, евреи, это надо было полжизни кривить рожу, вместо того, чтобы благодарить Всевышнего и радоваться жизни...

 Улыбайтесь, евреи!