Мемуарная запись Нелидовой-Фивейской о Скрябине

Григорий Ганзбург
Г.Ганзбург

МЕМУАРНАЯ ЗАПИСЬ Л.Я.НЕЛИДОВОЙ-ФИВЕЙСКОЙ О СКРЯБИНЕ
 
Лидия Яковлевна Нелидова-Фивейская (1894-1978), жена дирижера Михаила Михайловича Фивейского, живя в эмиграции, опубликовала в Нью-Йорке три сборника стихов “Подснежники” (1927), “С чужих берегов” (1939), “Запечатленные мгновенья” (1952), поэму о Пушкине “Невольник чести” (Чикаго, 1929; Нью-Йорк, 1936), драматический этюд “Жертва вечерняя” (Чикаго, 1934), роман “Право на жизнь” (Нью-Йорк, 1941). Чтобы дать представление об этой забытой поэтессе, процитирую лишь два четверостишья.
Из стихотворения “России”:
 
Слышишь, родина, сиротливый стих,
Заглушаемый далью жуткою?
Не росла ль и я на полях твоих
Голубым цветком — незабудкою?
 
Из стихотворения “Музыка”:
 
Волнуя, тревожа, будя человека,
Лишь музыка светит во мгле!
В свинцовых туманах двадцатого века
С ней легче блуждать по земле.
 
После смерти мужа, возвратившись из эмиграции, Л.Я.Нелидова-Фивейская с 1956 до 1961 г. жила в Харькове. Здесь были написаны ее воспоминания о выдающихся музыкантах составившие книгу “На струнах памяти”, которая так и не опубликована. Некоторые фрагменты ей при жизни удалось напечатать в периодике или в составе сборников: Десять встреч с Шаляпиным //Новая Сибирь.-1957.-№11; Воспоминания о Шаляпине //Сов. музыка, 1959.-№1; Из воспоминаний о Рахманинове //Воспоминания о Рахманинове. Т.2.-М., 1962.; Воспоминания о Гречанинове //Сов. музыка.-1964.-№10; очерки “О Павловой”, “О Прокофьеве”, “О Глазунове”, “О Рахманинове” — в журнале “Голос Родины” за 1968 г.
Отчаявшись в попытках опубликовать книгу “На струнах памяти”, писательница подарила рукопись публикуемой здесь главы о Скрябине харьковскому краеведу А.Л.Саране в надежде, что ему удастся напечатать ее в переводе на украинский язык. Такая публикация не состоялась, а рукопись Нелидовой-Фивейской осталась в архиве Сараны. После смерти Сараны его архив был передан в Государственный архив Харьковской области (ГАХО).
Текст публикуется нами по машинописи: ГАХО, ф. р-6041, д.136.
 
“О Скрябине я много слышала от мужа, Михаила Михайловича Фивейского, хорошо знавшего его и любившего так, что мне иногда казалось что Скрябин отнимает у меня сердце Фивейского.
На мой вопрос: почему он так любит Скрябина? — Фивейский старался объяснить мне, что Скрябин — Мессия в музыке, открывший в ее истории эру новых звуковых возможностей; что он соединил музыку с философией, мистикой, светом; что всё музыкальное течение он направил по совершенно новому руслу; что с его смертью наступили сумерки русской музыки; и что не все способны понять изощренную музыку этого изысканного и тонкого музыканта.
Возможно, что я одна из этих неспособных понять Скрябина, но музыка Чайковского, Вагнера, Бетховена меня захватывает и потрясает, тогда как “Поэма Экстаза” и “Прометей” вызывают у меня только недоумение?... (Хотя, когда Михаил Михайлович исполняет их на рояле — они производят на меня сильное впечатление.)
И вот когда Фивейский, как бы устав от музыки, отходил от рояля и грустно смотрел в окно на кричащие вывески вечно грохочущего Нью-Йорка, я, чтобы рассеять его тоску по родине и дать ему иллюзию соприкосновения с ней, — начинала расспрашивать его о консерваторских годах, об его профессорах, о московской опере... И в его воспоминаниях так ярко и живо раскрывалась предо мной ушедшая эпоха Римского-Корсакова, Лядова, Танеева... и особый, не понятый и не разгаданный мир А.Н.Скрябина...
Как жалко, что я тогда не записывала воспоминаний мужа!... Но кое-что мне запомнилось, больше всего о Скрябине.
Юный Фивейский часто бывал у Льва Эдуардовича Конюса, где чувствовал себя, как в родной семье (брат его, Георгий Эдуардович Конюс, был профессором Фивейского по гармонии до Танеева и Римского-Корсакова).
Однажды прийдя к Льву Эдуардовичу, Фивейский застал его в сильном волнении:
— Ох, слава богу!... Это ты, Миша... А я подумал, что это Сергей Васильевич пришел и чуть не умер от разрыва сердца!...
Оказалось, что Конюс ждал к обеду Рахманинова, который с минуты на минуту должен прийти, как вдруг неожиданно является Скрябин!...
— Что делать, Миша?! — волновался Конюс. — Что будет, если эти два петуха встретятся?!... Миша, выручай! Иди в гостиную и займи Скрябина музыкой, а я займу Рахманинова обедом... Они не любят один другого... Я буду удерживать Сергея Васильевича в столовой, а ты не выпускай Александра Николаевича из гостиной!
Сердце Фивейского затрепетало от радости встретиться с любимым композитором!
— Ты, Миша, сразу садись к роялю и играй его музыку! — поучал Конюс Фивейского и войдя в гостиную, представил его Скрябину:
— Вот, Саша, познакомься! Это Миша Фивейский, о котором я уже говорил тебе, как о тонком знатоке твоей музыки! Поговори-ка с ним, убедишься! — и Конюс вышел, плотно притворив за собою двери гостиной.
Фивейский робко подошел к роялю, не смея поднять глаз на своего кумира.
Скрябин молчал со скучающим видом. Его изящная хрупкая фигура потонула в глубоком кресле в позе недоступного величия.
— Я очень люблю вашу музыку, — застенчиво признался Фивейский.
Скрябин резко повернулся к нему и гордо произнес:
— Как может ученик консерватории любить и понимать мою музыку?!...
— А вот увидите! — с неожиданным задором ответил юноша и решительным движением подняв крышку рояля, стал уверенно играть без нот 3-ю симфонию Скрябина “Божественную поэму”, объясняя, почему ему нравится то или иное место и как он его понимает:
— Вот тут мне нравится как изумительно сливаются вместе три разные темы!— говорил Фивейский, продолжая играть наизусть симфонию и время от времени вставляя свои замечания, постепенно возбуждая интерес и любопытство Скрябина. — А это место в совершенно новом, непривычном гармоническом построении, но как убедительно, закономерно, логично...
Скрябин подошел к роялю:
— У меня нет разницы между мелодией и гармонией... Это одно и то же! — просто и дружески заговорил он. — Я интуитивно чувствую правду музыки, но математика в композиции тоже очень необходима!
Скрябин сел рядом с Фивейским:
— Музыка, как необъятное море, в которое стекаются реки всех искусств... — говорил он, всё больше оживляясь и как бы расцветая от внутреннего ярко вспыхнувшего света. Скрябин совершенно преобразился попав в свою родную стихию музыки. Ласково глядя на своего собеседника, он с детской доверчивостью стал посвящать его в тайны своего творчества, наигрывая отдельные места своих композиций. В его игре было неизъяснимое очарование, свойственное только ему, его обаятельной манере извлекать особенные колдующие завораживающие звуки. Он как бы лаская, слегка касался клавиш, но из-под его магических пальцев сверкали искры и молнии...
— Ощущаете ли вы в этих звуках как бы мерцание звуковых поцелуев? — спрашивал он, мечтательно глядя ввысь затуманенным взором. Звуки, извлекаемые его легкими, как крылья бабочки, пальцами, казались какими-то неземными, астральными. — А вот тут нарастание, это пробуждение космических сил... Согласны ли вы, что звуку или тональности соответствует свет?... Они как бы светятся цветами... Хроматическая гамма соответствует спектру...
Не отрывая рук от клавиш, Скрябин вопросительно взглянул на Фивейского:
— Какие цвета вы ощущаете здесь?...— спросил он. — Это начало моей световой симфонии “Прометей”... Розово-синий свет дает таинственный лиловый сумрак... Это предвечный хаос... Вот яркий синий цвет — это тема Разума призрачно появляющаяся на хаотические призывы Мировой Воли... Его кульминация — ослепительный белый свет! Как будто сразу засияло множество солнц!... Это победа Творящего Духа над материей... Тут яркий багрово-красный свет!... И призывный звон набата!... Оглушительные удары набата по наковальне гигантов!... Это последняя оргия человечества перед концом всего мироздания!...
Развивая необозримые дали своего туманного мировоззрения и посвящая Фивейского в свою мистическую философию, которую он называл “стройной философемой”, Скрябин как бы впадал в транс. Слушая необычайные звуки его “мистерии”, сопровождаемые философскими пояснениями ее оккультных таинств, Фивейский терял чувство реальной действительности, завороженный страстной убежденностью гениального музыканта.
— Ну, хватит!... Пойдемте чай пить! — вернул его на землю вошедший Лев Эдуардович. Не любивший засиживаться Рахманинов уже ушел и опасность встречи миновала. — Знаете сколько часов вы провели тут вдвоем?... Или, как ты, Саша, говоришь “музыка завораживает время и может даже остановить его”?...
С трудом приходя в себя от опьянения музыкой, Скрябин стал приглашать Фивейского на свой концерт:
— Непременно приходите на мой концерт! — говорил он, вручая ему билет.—Я люблю, когда меня слушают такие музыканты, как вы! Это меня вдохновляет и я тогда лучше играю.
И с того дня он всегда давал Фивейскому билеты на все свои концерты. Однажды даже чуть не попал под извощика, перебегая дорогу, чтобы дать билет Фивейскому, которого он увидел на другой стороне Тверской улицы.
Потом Михаил Михайлович много раз встречался со Скрябиным, большей частью у Л.Э.Конюса, но несмотря на его неоднократные приглашения, никогда не бывал у него дома, где царила его вторая жена, самоуверенная маленькая брюнетка Татьяна Федоровна Шлецер.
Почитатели Скрябина были глубоко потрясены его неожиданной смертью 14 апреля 1915 г. в разгар его титанических мечтаний и планов...
Фивейский плакал, как дитя, хотя в это время был уже дирижером Московской Оперы Сергиевского Народного Дома. Работавший в той же опере М.М.Ипполитов-Иванов, в откровенной беседе наедине с Фивейским говорил:
— Нет, погубил Скрябина не прыщик на губе... Хотя фактическую смерть причинило заражение крови от неудачной операции этого прыщика... Нет! Погубило Александра Николаевича его окружение... Не буду спорить, может быть эти друзья его последних лет любили его искренно, но они плотным кольцом замкнули его от остального мира... Это они поссорили его с Кусевицким, который мог бы сделать для него то, что сделал для Вагнера баварский король... Со своими капиталами Кусевицкий мог бы осуществить грандиозную мечту о сооружении фантастического храма в Индии, куда по пророчеству Скрябина, как в колыбель человечества, должны собраться все народы мира для последнего праздника пред концом света... Это посильнее Байрейта!... А что же сделали его друзья?... Они только играли на его психо-нервозной возбудимости, разжигая мятежную путаницу его бредовых идей до грани безумия... И никто из них толком не понимал его мистическую философию...
— Это был гений! — убежденно говорил Фивейский.
Любовь к Скрябину Фивейский пронес через всю свою жизнь, часто играя наизусть его произведения и мечтая основать в Нью-Йорке Скрябинское Общество. В осуществлении этой мечты ему помогали и американцы и русские, в числе которых была пианистка М.В.Сафонова (дочь Василия Ильича Сафонова), пианист Иосиф Левин, Н.Н.Евреинов, Юлия Джилли и многие другие. Он пытался заинтересовать музыкальный мир Нью-Йорка грандиозным планом постановки на сцене симфонической поэмы огня “Прометей”, соединив в ней все искусства и горячо обсуждал эту идею с режиссером А.А.Саниным и балетмейстером М.М.Фокиным.
Человек не от мира сего, человек мечты, Фивейский совершенно не был практиком и мечтания его оставались неосуществленными, так же как и Мистерия его кумира...
Михаил Михайлович Фивейский лучше умел говорить музыкой, чем словами. Он не обладал красноречием. Его воспоминания всегда были случайны и немногословны, но только на них построен этот очерк, да на моей памяти... Остальное досказывала чарующая магия его музыки...
— Как-то иду я к могиле Александра Николаевича, — сидя за роялем вспоминал Михаил Михайлович, задумчиво играя грустную мелодию, — Вдруг слышу странные звуки, похожие на заглушенные рыдания... День был пасмурный, чуть моросил дождь и кладбище было пустынно... Подойдя ближе, я увидел над могилой Скрябина силуэт женщины в черном... Я узнал ее и остановился вдали... Это рыдала на могиле Скрябина его первая жена, Вера Ивановна Исакович... Как она любила его!...”