CT. 399.
Градация моей откровенности, записанной каллиграфическим почерком на клочке бумаги.
Вяло текущая ночь – обет бодрствовать до утра. Сперва скажу «Поздно!», а, передумав, готова признать собственное счастье. Доказывая свою правоту, запутаюсь в собственных аргументах. Ряды зеленых ламп вместо созвездия Гончих Псов. Я не знала, что так тяжело говорить правду. Неуверенность в себе заставит опять изменить и измениться. И снится один и тот же кошмар – закричу в тишину, но опять не проснусь. Внезапно ослепнув, решу, что это все еще сон. Темнота окажется ласковой и понимающей. Защищаясь от ее внезапного нападения, я буду бить сама себя и удивляться ее силе. Когда взойдет солнце, я окажусь обессиленной и слишком жалкой, но все еще откровенной. На седьмом ударе часов я получу флаг, и предо мной откроются двери – вот цена правды…
ПАРАНОЙА
Камерную пьесу для флейты с виолончелью сыграют два старика в одинаковых шляпах.
Я в траурной вуали закушу губу, оперевшись на незнакомое плечо. Холодный приторный запах цветов сузит круг света в глазах до размеров бриллианта в кольце. Они не увидят моей слабости – лишь слегка побледнею. Меня выведут под руки, а музыка будет преследовать, выслеживая моих спутников – ревностно, невыносимо. Разозлившись, я обернусь, взмахнув черным облаком креналиновых юбок, но она успеет спрятаться в пальцах уличного музыканта – останется только улыбнуться и пойти дальше. Бесцельно.
***
Счастье слишком легко, чтобы не вызывать тревогу – что-то не так.
Это все не с проста.
И думать так проще, чем не думать вовсе. Ненависть лучше, чем полное ничто. Мое счастье возненавидело меня и внушает страх – принимает личину мученика, целующего жестокую руку палача. Я слишком не боюсь, чтобы поверить в счастье и остановиться. Несвобода счастья бросается в глаза и причиняет боль. Несчастье свободы – вызывает желание, помогает выздоровлению, но потом приносит лишь неимоверную скуку, где есть только циничность и жалость к себе, которая убивает счастье.
***
В черном и белом нет правды – слишком много молчанья и неразрешимых противоречий.
В доброте нет правды – она слепа и может только ощупывать и соглашаться.
Во сне нет правды – есть риск проснуться и обнаружить себя, отраженного тысячи раз между двух зеркал – искушение слишком велико…
В ранах нет правды (если не наносить их самостоятельно) – они предмет гордости тех, кто так старательно их прячет.
Нет правды в войне, голоде, любви, предательстве, весенних цветах и закрытых дверях магазинов – они все подвержены одинаковой слепоте.
Неужели правды нет вовсе?
***
Я позволю количеству взять над собой верх и задавить меня своей значимостью.
Притворюсь покорной, робкой и трогательной, словно первый податливый снег. Никто не узнает, что я прикрываю (и покрываю) слишком тонкий лед, пока не погрузятся в мою глубину.
***
Стерпев три удара часов, как три удара по лицу, признаюсь в собственной святости.
Мне сплетут венок и возложат на голову, ошибившись с размером. Он сползет на шею. Я, великий мистификатор, притворюсь, что так и надо, буду сглаживать ошибки других, отказавшись от своих собственных. И за это они рано или поздно сурово накажут меня.
***
Я культивирую чужую слабость и умение постоять за себя.
Редкое искусство – одним взмахом руки останавливать войны. Или начинать проливать слезы по тем, кто еще жив, чтобы потом было не так больно. Почему они так непоколебимо верят, что переживут тех, кого оплакивают сейчас, тех, кто в свою очередь оплакивает их. Почему бы всем не умереть в один день? Вот была бы идиллия…
БЕЗРАЗЛИЧИЕ
Слишком увлеченная пересчитыванием ступеней, пройду мимо своего этажа.
Дверь откроет мужчина – красивый и правильный – только что переживший очередной приступ эпилепсии. Изобразит испуг, может быть, даже ужас. Распахнув черные одежды, приготовится произнести магическую формулу, но собьется на полуслове – ноша его ответственности перед незнакомкой – мною – слишком легка, и он упадет на колени. А я, безразлично пожав плечами, спокойно спущусь на свой этаж.
***
Я проиграла свою войну с одиночеством в собственном утопическом мире.
Я совершила роковую ошибку – доверилась собственной мудрости (ее могильный холмик вряд ли можно найти даже на очень подробной карте мира). Одиночество было моей надеждой – как недостижимая цель, ради которой жизнь двигается вперед. Достижение ее замыкает время в круг, стирает все границы и несет бессмысленность. Одиночество стало самоцелью и, ухнув, принесло убийственную верность. Я воевала с ним и готовила контр наступление, когда оно, объявив себя моим союзником, подписало полную и безоговорочную капитуляцию. И теперь я должна платить по его счетам. Одинокий никому ничего не должен, а мне теперь сидеть в долговой яме до конца своих дней.
***
Меня слишком часто обвиняли в воровстве, чтобы сейчас я поверила в собственную невиновность.
Собственность – слово слишком часто встречающееся. Невиновность, слегка изменившись, станет невинностью, а затем наивностью. Мне не хотелось бы врать себе, но недоверие подразумевает ложь. Когда я стану наивной и буду верить каждому слову, вот тогда-то я и узнаю всю правду.
***
Исповедь так легко превращается в допрос.
Услуги плакальщицы не так уж дороги, а восстание из мертвых предсказано в книгах и чужих словах. Буду надеяться, и, надеясь, накануне казни, в последние минуты греха, я, как истинный борец за правое дело, откажусь от исповедника.
***
Место в суфлерской будке занято.
Давать подсказки – как признание собственной глупости, всегда будет ошибкой, одной из последних, всегда бессмысленно, кажется со стороны либо лишней скромностью (для тех, кто не знает), либо лишним тщеславием (для тех, кто знает). И попытка заменить собой дающего подсказки равносильно самоубийству – убийству себя в глазах остальных. Но это тоже часть твоей собственности – неизбежная, хоть и бесполезная, необходимая, хоть и смертельно опасная.
***
Радость обреченности дарует свободу от тревог.
Пугает только невозможность будующего. Но этот страх сродни влажной кирпичной стене. В последний миг, когда зрение становится истинным и видишь все в наилучших очертаниях, умирающий мозг будет лелеять надежду найти на ней хоть какие-то выступы.