Альбина Борисовна Цветкова, одинокая женщина сорока пяти лет, пребывала в подавленном настроении. Причиной этой подавленности стал очередной нагоняй, полученный Альбиной от её начальницы, женщины примерно того же возраста, но не одинокой и, тем не менее, вредной. Начальницу звали сложно, так, что одним разом без тренировки и не выговоришь, а сочетание этих имени, отчества и фамилии впору бы записать в скороговорки для развития разговорной речи. Звучало так: Лилия Аристарховна Раболантова. Начальница занимала важную влиятельную должность и отдельный кабинет с кондиционером и комнатой отдыха. Альбина занимала должность секретарши и общую приемную перед отдельным кабинетом влиятельной начальницы. Секретарша устраивала начальницу по многим параметрам: некрасивым лошадиным лицом, контрастирующим с правильными чертами лица начальницы, умением без запинки произносить сложные начальственные инициалы, способностью фильтровать посетителей, искусством готовить и подавать кофе, а ещё сообразительностью, но главное кротостью, позволяющей выпустить на себя начальственный пар, подогретый возрастным климаксом Лилии Аристарховны. Вот и на этот раз начальница выразила своё недовольство новыми велюровыми шлепанцами стального цвета, купленными Альбиной для переодевания и ношения на работе.
- Чтобы я больше не видела эти пинетки, - сказала начальница, уходя домой и бросив негодующий взгляд на безобидные и вполне приличные тапочки, ладно сидящие на тонкой Альбининой ступне, - здесь вам не бордель и не сауна, а департамент. И хлопнула дверью так, что вывалился гвоздь из стены приемной, и грохнулся на пол рекламный календарь департамента, висевший на тщедушном гвозде, не выдержавшем ярости начальницы.
- И не увидите, Ли Стархеровна, - сказала Альбина в сторону закрывшейся двери, вспомнив, что именно так сегодня назвал начальницу, с трудом выговорив её имя, один из посетителей департамента.
Альбина заперла кабинеты, вышла из здания, и пешком побрела домой навстречу мокрым хлопьям мартовского снега и пронизывающему насквозь, почти февральскому ветру. Подавленное настроение, ставшее ежедневным, отвлекало её от непогоды и наталкивало на мысль завтра же с утра написать заявление на увольнение, вложить его в красную кожаную папку с надписью «Переписка», а папку положить на правый угол стола начальницы ещё до её прихода. Но заявление Альбина никогда не напишет потому, что устроилась секретарствовать по великому знакомству, на хорошие деньги, и отдавала себе отчет в том, что начальница все же ценит её по известным им обоим причинам.
Альбина переживала не только выпады начальницы, но и своё собственное одиночество. У неё никогда и никого не было, разве что сестра, но сестра не в счет, сестра воспринималась Альбиной, как старая мебель в её доме, которая всегда была, есть и будет. Одиночество своё Альбина особенно тяжело воспринимала, когда видела, как часто начальница меняла фотографии членов своей семьи, выставляя их в золотых настольных рамочках на своём большом письменном столе, или слышала, как она рассказывала об успехах своего мужа, удачливого журналиста. К начальнице порой заходила её дочь и тут же, что бы ни происходило в это время в департаменте, влетала в кабинет своей мамочки, а назначенные на это время совещания или визиты срочно отменялись или задерживались сами собой. К Альбине на работу никто не приходил и никто не звонил потому, что некому было это делать.
Редкие прохожие кутались в шарфы, надвигали на глаза шапки, прятали лица от ветра. Альбина ощутила непогоду только когда вошла в свой старый двор, потрогала промокшее от снега лицо, поёжилась от ветра и вздрогнула потому, что почувствовала на себе чей-то взгляд. Она обернулась назад, посмотрела по сторонам пустынного и гулкого двора, никого и ничего не увидела кроме покореженных ржавых мусорных баков, выставленных почему-то на самом видном месте. Из тёмного пространства между баками высунулась облепленная снегом морда. Альбина почувствовала, что есть ещё одно существо, которому тоже плохо, а быть может во сто крат хуже, чем ей.
- Ну, что ты, что ты, иди сюда, - позвала Альбина и существо, которому на этом свете предопределено быть безродной собакой, медленно и дрожа вылезло из своего холодного укрытия. Увидев чужое одиночество, Альбина перестала думать о своих переживаниях и остановилась. Исподлобья на человека смотрели два тёмно-коричневых грустных, слезящихся собачьих глаза. Пес оказался крупным, размером почти с овчарку, он хромал, припадая на передние лапы, имел одно торчащее вверх острое ухо, а второе с надорванным концом пребывало в прижатом к голове положении. По вырванным на спине клочьям шерсти, опущенному неподвижному хвосту, заснеженным бокам можно было понять, что собака больна, и находится в таком слабом состоянии, когда у неё уже не осталось сил отряхнуть с себя налипающий снег. Альбина присела на корточки, сняла варежку, протянула ладонь к страдающей морде, и услышала тяжелый, совсем человеческий вздох со стоном.
- Пойдём ко мне, ну же, пойдём, - позвала Альбина и попятилась спиной, жестами приглашая идти за собой собаку, и собака, движимая слабой надеждой на давно забытые ласки и тепло, тяжело захромала за Альбиной. Они зашли в подъезд дома, медленно, не без труда поднялись на третий Альбинин этаж и оказались в тёплой и ухоженной однокомнатной квартире со старой, почти антикварной мебелью. Силы тот час же оставили пса, и он с громким выдохом повалился на пупырчатый капроновый коврик у входной двери, свернулся калачиком и уткнул морду в свой пах.
***
К Альбине по вызову приезжал ветеринар. Осматривая пса, ветеринар качал головой, приговаривая при этом: «Ну, кто ж тебя так, ну, где ж тебя так…», потом ветеринар объяснил Альбине, что надежды на выздоровление никакой или почти никакой нет, что собаку, по-видимому, истязали, она много страдала, что организм её плохо сопротивляется болезни, и что лучше её усыпить. Но Альбина, услышав от ветеринара слово «почти», приняла это слово за надежду, в душе порадовалась, наотрез отказалась усыплять пса и взялась за лечение. Пёс был назван Пиратом, потянулись долгие дни борьбы за его выживание.
Альбиной двигали две силы. Сострадание и необузданное желание заботиться о ближнем, порожденные её многолетним одиночеством. Какая из этих двух сил была сильнее, уяснить никому не дано. Альбина отмыла пса, на его груди оказалась белоснежная шерсть, а на спине и боках появился благородный серо-бежевый окрас. Псу было отведено лучшее место в комнате подле Альбининого дивана на стеганой специально сшитой подстилке. Лечение проходило в виде многочисленных уколов в собачьи бёдра разовыми шприцами, содержащими прописанные антибиотики, витамины и общеукрепляющие средства. Собака безропотно переносила лечение, обездвижено лежала на подстилке и только тонко повизгивала в момент введения иглы в худеющие собачьи мышцы. Какое-то время собака проявляла полное равнодушие к продолжению своей собачьей жизни. Жизнь её могла оборваться в любую минуту, но только одно продляло и скрашивало пребывание пса среди живых – неистовая настойчивость Альбины.
Вечерами, находясь вдвоём с собакой, Альбина садилась на диван, подсовывала ступни босых ног под волосатый собачий бок, и оба существа согревали друг друга теплом своих тел. В эти часы Альбина могла долго рассказывать о себе, о своем прошлом, о детстве, о школе, о новой работе и даже о Лилии Аристарховне. Пират внимательно слушал её, не отводя в сторону и не опуская вниз взгляда своих грустных тёмно-коричневых слезящихся глаз, и Альбине казалось, что он боится пропустить или не понять сказанное ею. И ещё ей нравилось сидеть на полу подле Пирата, расчесывать его, или положить голову на жесткую собачью шерсть и вслушиваться в его дыхание и биение его сердца, ничем не отличающиеся от ударов сердца человеческого. И тогда к ней приходила мысль, что это трепещущее сердце тоже может любить и должно быть любимым.
У Альбины появилась то, чего она не знала никогда - цель в жизни – жить для четвероногого друга. Теперь её меньше и меньше волновали бесчисленные наезды и замечания начальницы, в то время как претензии со стороны начальницы только учащались из-за появившейся озабоченности Альбины, раздражающей начальницу. В частые периоды приливов Лилия Аристарховна неистовствовала, что кофе стал подаваться без пеночки, что задерживается корреспонденция, что на Альбининой голове плохо расчесаны кудряшки после снятия бигуди, что выглядят старомодно складки на Альбинином жабо, что не пристало деловой женщине ходить в узких брюках, что брошь на блузке выглядит вульгарной. Но Альбина к претензиям начальницы стала относиться философски и даже с юмором, называя выговоры начальницы «клизмами» и шутя с сослуживцами, что объёмы клизм неуклонно растут, достигая размера ведёрных.
Раньше Альбину, как одинокую женщину, раздражали рассказы коллег о всевозможных домашних заботах: о мужьях, о детях, о болезнях, о дачах, о животных. А теперь она и сама с удовольствием заводила разговоры на эти темы:
- А мой-то, мой-то, уже повеселел, и голос подал, и оба уха стали торчком, как у породистой овчарки!
И чудо свершилось, Пират медленно пошёл на поправку. Через месяц пёс, к величайшей радости своей хозяйки, съел полсосиски, поднялся с подстилки на четыре лапы и медленно, пока неуверенной походкой пошёл по квартире, обнюхивая мебель и обои. Радости Альбины не было конца, лишь только одно огорчало её – пёс относился с неприязнью ко всем посторонним, даже к сестре Альбины, часто заглядывающей в её квартиру на чай. Пират сердито рычал, по-волчьи скалил зубы, показывая крепкие белые клыки. Сестра пугалась грозного вида пса, и его запирали в комнате, а чай наскоро пили на кухне, после чего сестра, с опаской поглядывая на закрытую дверь и вслушиваясь в недружелюбное рычание за дверью, одевалась и быстро уходила. В сознании выздоравливающей собаки мир разделился на две неравнозначные половинки. Мир большой – был миром злым и опасным, приносящим боль и страдания. Мир малый – был миром только его и его Альбины, миром добра и милосердия. И ещё пес понял, что Альбина – его Спаситель, а потому нуждается в его заботе и защите. А Альбина поняла и приняла мировоззрение Пирата и старалась держать собаку поодаль от оживлённых мест, выгуливала её, становящуюся стройной и сильной, подальше от ненавистных людей и только на коротком поводке.
Счастье человека и животного длилось не долго. Неприятность случилась неожиданно и произошла она в парке. Это был небольшой парк, состоящий из скрипучих сосен, он врезался зелёным островком в каменные дворы сталинского ампира. Здесь, в старом парке, сохранившем бетонные скамейки и безликую, осыпающуюся парковую скульптуру, дважды в день прогуливались Альбина и Пират.
Тот день был тёплым, сухим. Альбина, намотав на руку тонкий кожаный поводок, медленно шла, не отрываясь на ходу от чтения журнала. Пёс семенил подле, стараясь не беспокоить хозяйку рывками, он обнюхивал стволы деревьев, шевелил черным носом прошлогодние шишки и молодую траву, пробивающуюся сквозь жухлую листву. Если бы не захватывающая повесть, то Альбина обошла бы стороной того человека, идущего им навстречу и озабоченно выискивающего корявой веткой, как миноискателем, пустые бутылки под скамейками. Человек выглядел неприглядно, имел небритое лицо, на которое до глаз была надвинута выгоревшая вязаная шапочка с грязным бубоном на макушке, он был одет в странную, явно с чужого плеча, мятую одежду. Таких людей, чем-то очень похожих друг на друга, не вдаваясь в причины этой схожести, называют короткой аббревиатурой «бомж». Человек первым увидел углубившуюся в чтение Альбину, от увлечения ничего не замечающую вокруг себя. В поисках возможной стеклотары он пристреленным взглядом ощупал её, а потом перевёл свой взгляд на ухоженного пса, похожего на опрятных дрессированных цирковых собак. Бомж присел, его рот с высохшими потрескавшимися губами и редкими передними жёлтым зубами растянулся в широкой улыбке, он развёл в стороны руки и хрипловатым голосом обратился к собаке:
- Какой красавец! Ах, какая масть! У меня когда-то была в точности такая собака, да сдохла, блин. Ну, иди же ко мне, иди, я поласкаю тебя…
Пёс, от неожиданной фамильярности странного человека, по-волчьи пригнулся к земле, будто готовился к прыжку, шерсть на его спине поднялась дыбом, он мелко задрожал, оскалил зубы, его тёмно-коричневые глаза, метнувшие взгляд на бомжа, вспыхнули бешеным яростным огнём, и он захрипел, захлёбываясь собственной слюной. Альбина не успела и глазом моргнуть, как её пёс взметнулся в воздух, стремительным прыжком достиг бомжа, вцепился зубами в его лицо, и силой прыжка повалил бомжа на спину. Альбина, держащая поводок в руке и увлекаемая внезапным рывком, упала на землю, подмяла под себя журнал, и пропахала грудью широкую борозду в жухлой листве. Бомж издал крик такой силы, что от этого крика, как от внезапного порыва ветра, зашумели старые сосны и со стуком о землю посыпались шишки, продержавшиеся на соснах всю зиму.
Ужас! Ужас охватил Альбину. Она, перепачканная землёй, вскочила на ноги и с криками «Фу! Фу!» что есть силы, не понятно, как и откуда возникшей в её худеньком теле и её тонких руках, потянула поводок на себя, смогла оторвать пса от его жертвы, оттащить его в сторону, стоящего, как конь, на дыбах, хрипящего и харкающего человеческой кровью.
Ужас! Ещё больший ужас охватил Альбину, когда она увидела обезображенное лицо бомжа. На том месте, где ещё мгновение назад находился вполне приличный, и даже привлекательный человеческий нос, возникло безобразное кровавое месиво. Бомж, продолжая лежать на земле, ухватился обеими руками за рану на лице, и струйки тёмной, почти черной крови стремительно потекли сквозь его пальцы по рукам, затекая в рукава его странной одежды и просачиваясь сквозь неё. Альбина увидела, как побелели его руки, и услышала невыносимый, рвущий сердце, стон бомжа, заглушаемый прижатыми к его лицу руками, отчего стон становился ещё ужаснее. Альбина сорвала повязанный на шее платок, протянула его бомжу и дрожащим от волнения голосом сказала:
- Вот возьмите, промокните им кровь и пойдёмте ко мне, тут рядом. Я из дому вызову скорую, вам помогут. Пойдёмте, вы слышите? Пойдёмте…
Альбина попыталась помочь ему подняться, но не смогла это сделать, потому что удерживала за ошейник беснующегося пса. Свободной рукой она только смогла подобрать с земли свой измятый журнал и латанную, замызганную сумку бомжа со звенящими в ней пустыми бутылками. А бомж, не отрывая рук от лица и не переставая жутко стонать, тяжело поднялся сам и пошёл вслед за Альбиной, оставляя за собой окровавленную дорожку из капелек крови.
***
По вызову приехала карета скорой помощи. Врач, осматривая и обрабатывая йодом то место, где находился нос бомжа, качал головой, приговаривая при этом:
- Ты, дружок, ещё спасибо должен сказать кобелю за то, что он тебе нос отхватил. Ну, зачем тебе, бродяге, нос-то? Ну, сам посуди: запахи нюхать тебе все равно ни к чему, да ты их и не чувствуешь. Вон от тебя как прёт - толи кислой капустой, толи махоркой.
При этих словах бомж заплакал и опять застонал от боли и злости, а пёс, запертый в целях безопасности на балконе, услышал эти нестерпимые вопли, и тоже завыл и заскрёб, застучал в закрытую балконную дверь, а врач продолжал рассуждать, зашивая рану и накладывая на рану бинты:
- Ну, а если бы собака тебе, к примеру, в пах вцепилась, да откусила бы у тебя не нос, а твои причиндалы? И стал бы ты существом среднего рода? Ни мужиком и ни бабой? А? Выходит, пёс знал, за какое место тебя нужно хватать. А потому без носа тебе только одна выгода. Уродам подают чаще и больше…
Альбина стояла рядам с балконной дверью, пребывая в испуге от случившегося. Она молча смотрела то на несчастного бомжа, то через стекло на своего четвероногого друга, ничего не соображала, не находила никаких решений, ей почему-то представлялось самое нелепое: будто теперь отберут у неё пса, и его накажут путём лишения свободы или того хуже – лишат собачьей жизни.
Врач завершил своё дело, оставив бомжа с повязкой на носу, отчего бомж стал похож на клоуна потому, что повязка представляла собой белый шарообразный бугор, держащийся за затылок двумя бинтами, скрученными в две тонкие бечевки, завязанные на макушке бантиком, торчащим, как заячьи уши. Уходя, врач сказал, что бомжа без медицинского полиса всё равно не возьмут в больницу, что ему нужно лечиться самому, затем выписал рецепты, посоветовал с собаками не целоваться, пожелал выздоровления, и уехал.
Бомж остался с Альбиной, он не уходил, и ничего не говорил о своём несчастье, а сидел безмолвный, с невысохшими слезами на щеках, беззащитный и несчастный. В Альбинином сердце шевельнулась жалость к этому незнакомому человеку, брошенному всеми, никому ненужному, забытому и одинокому, какой была совсем недавно сама Альбина.
«Сейчас попрошу его уйти, а попросту выгоню его. А ведь я одна виновата в его страданиях… Там, в парке я не заметила этого несчастного, не смогла удержать собаку… И знала, что Пират не терпит посторонних… Куда он теперь пойдёт? Как сможет лечиться, бездомный и безродный? Сможет ли он находить пропитание, будучи раненным и обессиленным? Оставить его у себя и лечить? Но, Пират не потерпит его… или он отомстит Пирату?» Так подумала Альбина, а сказала совсем другое:
- У вас вся одежда в крови. Переоденьтесь, я выстираю её, – потом немного помешкала и добавила, - примите душ.
Человек безропотно поднялся с дивана и, повинуясь её голосу, будто понимая её мысли, прошёл в ванную. Его марлевый нос, смог бы вызвать улыбку совсем в другой ситуации, как вызывает смех невзначай упавший на голову кирпич, теперь же порождал у Альбины щемящее душу чувство сострадания.
Пират за окошком прекратил метаться и заскулил, задрав вверх свою голову с тёмно-коричневыми глазами. Каким-то своим собачьим чутьём он тоже понял и почувствовал настроение Альбины, хотя видел только её неподвижную спину через блестящие стекла, отражающие небо и стены старого двора.
- Я выстираю сам, - сказал человек, - я привык, - и закрыл за собой дверь ванной
комнаты.
- Там справа за дверью на крючке халат, - прокричала Альбина, стараясь
перекричать звук зажурчавшей воды, затем аккуратно сложила в карман оставленные врачом рецепты, и только теперь услышала своего пса. Она открыла балконную дверь и, удерживая пса, стремящегося ворваться в комнату, вышла к нему на балкон. Пират потёрся о её ноги, провоцируя возникновение пупырышек на её коже от ощущения влажного холодка собачьего носа, посмотрел ей в лицо, будто пытаясь по её глазам разобраться в её мыслях. Альбина стала говорить ему о таких понятиях, как раскаяние, милосердие и сострадание, приводя примеры из его же собственной собачьей жизни. И ещё она умоляла пса проявить терпение и выдержку потому, что будет приглашать в свой дом этого человека, израненного псом, чтобы лечить и выхаживать его, как лечила Пирата. Пират громко вздохнул, лёг на пол подле Альбины, положил голову на передние вытянутые вперед лапы, прижал к голове торчащие уши и стал смотреть на Альбину исподлобья, теперь уже покорным, но осуждающим взглядом.
В ванной комнате перестала журчать вода, человек вышел наружу, и через приоткрытую дверь ванной Альбина увидела выстиранную одежду, аккуратно переброшенную через верёвки. На нём был халат, прилипший к влажному, мускулистому телу, отпечатавший на себе выступы этого тела. Альбина смотрела на него, крепкого и сильного, на его изуродованное лицо, в его успокоившиеся карие глаза, на его тело и проступающие над прилипшим халатом выступы, манящие и возбуждающие, пробуждающие любопытство. Незнакомое до селе чувство, возникшее в ней самой, заявило о себе холодком в груди, влажным комком, подкатившимся к горлу и томящим ожиданием неизведанного и неминуемого.
***
Лилия Аристарховна, на удивление Альбине, пришла на работу первой. К приходу Альбины уже кипятился кофе, наполняя приёмную пьянящим ароматом.
- Попьём у меня в кабинете, - сказала начальница, бросая преданный взгляд на свою секретаршу и разливая горячий кофе в две чашки. Альбина с удивлением посмотрела по сторонам в поисках того, кому была предназначена вторая чашка, и никого не найдя, неуверенно направилась в кабинет.
- Альбиночка, я сегодня в роли хозяйки, ни о чем не беспокойтесь, - попросила начальница, чем ещё более удивила Альбину потому, что никогда не прикасалась к кофеварке и всегда обращалась к Альбине только на вы, при этом не называя её имени, и её отчества.
- Хочу поделиться с вами, как с близким мне человечком, - доверительным, незнакомым тоном сказала начальница Альбине, отхлёбывая кофе и закусывая мелким печеньем. Альбина отметила взволнованность начальницы. При этих словах она распрямила спину, и почувствовала в душе ответную преданность к Лилии Аристарховне.
- Мой муженёк, а вы помните, что он у меня журналист, так вот он, когда готовит свои репортажи, всегда сам на себе всё проверяет. Подход у него такой, творческий. Оттого и популярность у него такая, звёздная. Когда готовил нашумевший репортаж о бездомных собаках, приволочил в мой дом, Альбиночка, какую-то блохастую дворнягу. Верьте, не верьте, не смогла я собаку терпеть, и стала эту мерзкую тварь ядами травить, но никакая холера её не брала, пока соседу я не приплатила за то, что бы тот, пользуясь командировкой моего благоверного, отвёз эту заразу подальше. Теперь знаете, что мой удумал? Ни за что не поверите. Написать о бомжах.
- И… привел бомжа?
- Хуже, Альбиночка! Сам стал бомжевать. А вчера, - при этих словах начальница всхлипнула, достала из сумочки батистовый кружевной платок, сложенный в конвертик и, не разворачивая, прислонила его к глазам, - пришёл заполночь с откушенным, - тут вдруг рыдания вырвались из груди начальницы, - но… но… носом!
Альбина побледнела, её бросило в дрожь, на лбу у неё выступили несколько крупных капелек пота – она всё поняла и вспомнила, что сегодня вечером, в условленное время, к ней на лечение придет её вчерашний бомж. А начальница, отметив её бледность и отнеся испуг Альбины к её великодушию и сочувствию, продолжала, понизив голос и перейдя на шёпот:
- Только я думаю, всё это не спроста.
- Что не спроста? - не своим голосом спросила Альбина.
- Нос.
- Почему нос?
- Вот и я долго соображала, почему нос? И догадалась. Зазнобу нашёл мой
журналистишко. А она, эта сучка, целовала его, и в порыве страсти откусила ему нос!
Альбина поперхнулась, выронила на пол серебряную чайную ложечку, полезла за ней под стол, стала шарить по кабинетному ковру, а начальница выдала новые перлы:
- Альбиночка, как близкого мне человека, прошу, умоляю вас, пойдёмте сегодня вместе со мной и проследим за ним, куда он пойдёт? А?
Альбина, пребывая на четвереньках в поисках упавшей ложечки, ничего не отвечая на предложение начальницы, поползла к себе в приёмную.
- Что с вами, Альбиночка?
- Прострел, Ли Стархеровна, - впервые в жизни соврала Альбина, непроизвольно и тоже впервые в жизни коверкая инициалы своей начальницы в её присутствие.
Выползая из кабинета в приёмную, Альбина вспомнила своё безоблачное недавнее одиночество и вообразила предстоящие страдания и бесконечные проблемы. Она представила тайные встречи с запавшим в её душу бомжем-журналистом и объяснения, которые она, не умеющая врать, будет придумывать и запинаясь давать Лилии Аристарховне. Представила, как будет ограждать Пирата от журналиста, а журналиста от ревнующего и звереющего пса и страдать, страдать, страдать от любви, от бесконечных хлопот, от неспокойной жизни, о которой она так долго и много мечтала.
Она поняла, что её перемещение на четвереньках из отдельного кабинета в общую приёмную стало ни чем иным как переходом в новое измерение. О возвращении назад не думалось.
Толи ещё будет.
Апрель2004 год