История пятая
«Картошка'87»
Кто жил при коммунистах, конечно, знает, что означает слово «картошка». А кто не знает, тому скажу, что «картошка», помимо общеупотребительного смысла, при Советской власти имело еще одно значение: принудительные сельхозработы. Так сказать, добровольно-обязательная братская помощь города деревне, т.е. все городские учреждения: заводы, НИИ, ПТУ и даже школы помогали летом и осенью родным, братским колхозам, которые сколько ни скрипели и ни тужились, никак не могли собрать обещанный партии и правительству урожай. Шефство над колхозами бралось исключительно добровольно, в виду особенной, прямо-таки, сверхъестественной сознательности тех, кто это делал. Этакая советская барщина государству, заменившему в 17-м году трудовому народу помещиков и капиталистов. Прогрессивный по отношению к старорежимной крестьянской общине колхозный строй никак не мог на протяжении 70-ти лет принести плод, т.е. хотя бы раз вообще собрать урожай и вывезти его в закрома Родины без потерь. В результате колхозникам помогала вся страна, включая армию и Академию наук. Незадействованными оставались только ясли и детские сады. «Битва за урожай» была, по истине, всенародным делом.
Но это, так сказать, лирическое вступление, а вот теперь начинается самая настоящая жизнь.
Когда мы приехали на картошку и вышли в поле, то собрали в первый день энное количество мешков. Приехавший на раздолбанном Газике председатель, объяснил нам, что торопиться с уборкой особо не надо, т.к. мало машин, вывозить мешки не на чем, а оставлять их на ночь в поле - не в традициях данного колхоза (оказывается, здесь были свои святочтимые традиции).
- Так что на ночь в поле не должно оставаться ни одного неубранного мешка! - закончил председатель свою речь, и хлопнув дверью, растворился в облаке пыли. Больше мы его не видели. А мешки, оставшиеся в поле после нас в первый же день, как немое опровержение председательских слов, продолжали стоять все оставшиеся дни, проведенные нами на уборке.
Часть мешков увозили, но часть свежесобранных непременно оставалась, неизменно редея на утро числом. Может быть, это была, целенаправленная политика, так сказать, негласная материальная помощь колхозникам, не способным обеспечить себе прожиточный минимум?
Картошку убирал специальный комбайн, вздымающий ее с земли высоко в воздух, а затем ссыпающий за собой красивой широкой дугой обратно на землю. После за комбайном шли студенты и собирали свежевырытую картошку в мешки, которые закидывали в кузов грузовика, везшего их на базу. Там картошку опять высыпали из мешков уже в овощехранилище, где снова фасовали уже в более мелкую тару для розничной торговли. Не правда ли, весьма рациональный процесс? Почему нельзя было за комбайном сразу пустить грузовик, дабы избежать сразу 2-х лишних операций - этот вопрос мучает меня по сей день. Быть может, просто потому, что нас не знали, чем занять, вот и придумали столь мудрый производственный цикл, чтобы мы не сидели без дела.
Надо сказать, что мы собирали в первую очередь только крупную картошку (да и то через одну), мелкую (впрочем, как и значительную часть крупной) оставляли лежать на грядке. Ее полагалось собирать при повторном заходе - т.н. остаточной уборке.
По существующим правилам, на поле после уборки никакой картошки оставаться было не должно. Ни мелкой, ни крупной. Ну, с крупной все было более-менее понятно. Ее в большинстве своем собирали и увозили. А вот что делать с не поддающейся никакому учету мелкой? Какой ее процент по отношению к крупной? Этого никто из колхозного начальства не знал, а главное, и не хотел засорять голову подобной ерундой. Никому не было дела до этой мелочевки. Студенческому руководству главное было обеспечить наше присутствие на поле - вот они, мол, все здесь, в наличии, - колхозному - обеспечить фронт работ, а наши производственные показатели были всем еще даже больше до лампочки, чем нам самим.
Короче, выходило, что судьба остатков была полностью отдана на откуп студентам в расчете на их сознательность. Хочешь - собирай, а не хочешь... сделай так, чтоб ее не было видно. Ну, сознательность студентов, предоставленных самим себе, сами понимаете, стремилась к нулю. Всех идейных дураков еще на первом курсе отсеяли за неуспеваемость. Вот и получилось, что вместо сбора мелкой, как орех, картошки в специальные ящики, народ не слишком торопливо (торопиться не надо, потому что не на всех ведь окрестных полях еще картошка собрана) шел по грядкам и педантично закапывал ее ногами в землю. В земле эта картошка окажется или в ящике - никому до этого не было абсолютно никакого дела. Наверное, именно это имели в виду под сознательным трудом классики Марксизма-Ленинизма.
Весьма знаменательно, что в полном соответствии с определением коммунистического труда каждый получил за месяц работы по три рубля (стоимость трех обедов в студенческой столовой). Причем, один из нас, выгнанный через 2 недели после начала работ за прогулы, получил, соответственно, полтора рубля, т.е. в 2 раза меньше тех, кто проработал полный месяц.
Сбылась мечта идиота! Все население могло вдоволь насладиться возможностью сколько угодно трудиться за идею (никто, впрочем, не помнил, за какую именно, но все точно знали, что какая-то идея, несомненно, была), т.е. бесплатно.
Но довольно о грустном. Мы, все-таки, были живы, и мало интересуясь призрачными замками утопий издыхающего социализма, жили своими, пуская не слишком возвышенными, но вполне конкретными интересами.
Как и на всех принудительных общественных работах, жизненная активность всего контингента, собранного на них, - и руководства, и подчиненных - приходилось на ночные часы. Именно они давали возможность народу сосредоточиться на главных своих интересах, проявить, так сказать, максимальную жизненную активность. Пока наше руководство в роли столичных кавалеров, очаровывало местных красавиц, знакомясь с ними на танцах, рядовым студентам за девушками охотиться было некогда, потому что, запершись в дощатых, сортирного типа домиках, служивших летом пионерским лагерем, им нужно было опорожнить неимоверное количество емкостей с жидкостями самого разнообразного оттенка и степени замутненности. Выйдя с горящими глазами после сражения с зеленым змием в ночь, оставив на поле битвы павших товарищей, они устремлялись навстречу приключениям. Бродя по неосвещенным окрестностям лагеря в непроглядной тьме прилегающего бора, они сшибались грудью с местными, которых им удавалось обнаружить в этом беспросветном мраке, пели песни, валили деревья, оглашали округу душераздирающими воплями, грозились, потрясая в воздухе спичками, поджечь ближайший женский барак, если их сейчас же, сию секунду не впустят внутрь по одному срочному делу, и совершали еще много самых разнообразных «подвигов». Как видим, налицо было противоречие: сознательный (т.е. бесплатный) труд на поле присутствовал, а вот сознательности (уж и не знаю, что под этим обычно имелось в виду) в рядах трудящихся, как раз и не наблюдалось. Можно сказать, наблюдалось полное ее отсутствие. Но это, так сказать, к слову.
Случались потасовки и между друзьями. Поводом, как правило, служил какой-нибудь пустяк. Кто-то что-то не так сказал, кто-то его не так понял и начинались размахивания в разные стороны руками, полеты и падения. Об одном таком случае мне и хочется рассказать.
Два близких друга повздорили, никто не помнит, из-за чего именно, и в первую очередь - они сами.
- Ну-ка, погляди, что-то мне в глаз попало, - обратился один, тот, что поменьше, к другому, тому, что покрупней, когда все аргументы спора были уже исчерпаны. Последний, ни о чем не подозревая, придвинулся к говорившему и в тот же миг получил от него неожиданный, ослепляющий удар в лицо, отчего зашатался и рухнул могучей спиной на близстоящую кровать, разнеся ее в щепки. Коварный друг не стал дожидаться, пока поверженный придет в себя и поднимется, а пробежав по нему (чем удвоил ярость последнего) скрылся за дверью.
Великан потом долго плакал, потому, что решил сегодня похоронить так подло поступившего с ним товарища, которого ему было несказанно жаль (ибо он питал к нему самые нежные чувства). Все еще плача, он нашел на полу черный шарфик предателя, потерянный им во время стремительного бегства, и безутешно рыдая, разорвал его на несколько тонких полос (увеличив, таким образом, его длину в несколько раз). Превратив их в траурные ленты, он украсил ими стены, в которых провел последние часы жизни будущий покойник. Он не поленился также сходить в лес и нарвать там еловых веток, живописно увив ими кровать своего друга, уподобив их погребальным носилкам, на которых тот, по его расчетам, и должен будет отправиться в последний путь. Торжественный вид траурного убранства настроил его на сентиментальный лад. Он вспомнил про мать отсутствующего, которая больше никогда не увидит любимого сына, про девушку, с которой он встречался. Эти трогательные воспоминания вызвали в нашем герое новый приступ жалости к «покойному».
Вдоволь навздыхавшись и наплакавшись, он просветленным взором, подернутым легкой дымкой печали, смотрел в темноту ночи, витая в своих мыслях уже где-то далеко отсюда.
На землю его вернул голос старосты группы, только что проснувшегося, и за своим богатырским храпом не слышавшего (и соответственно, не видевшего) всех перипетий разворачивающихся в этот вечер трагических событий. Он удивленно обвел взором странное убранство комнаты, освещенной тусклой лампочкой, скорбную фигуру, безмолвно восседающую поодаль на фоне задернутого вечерним сумраком окна, глубоко погруженную в собственные мысли, траурное убранство стен, обломки кровати, торжественно украшенные хвоей, ничего не понял, и изрыгнув проклятие, произнес:
- Если еще кто-нибудь опять у нас в шкафу нагадит, всех заставлю по очереди это место языком вылизывать! Зас...цы!
После чего повернулся на другой бок и захрапел с новой силой.
Слова старосты привели нашего мечтателя в чувства:
- Это он, кому ж еще быть! - подумал он вслух, опрометью бросаясь из дверей на поиски своего злейшего врага, бывшего некогда ближайшим другом.
Неизвестно, где в этот вечер проводил время последний, быть может, в соседнем женском корпусе, но ищущий его похоронить отправился на поиски в темноту леса. Он бегал, сжимая кулаки, по территории спящего лагеря, будучи снедаем жаждой деятельности. То там, то сям из темноты перед ним возникали разные знакомые лица. Разыскиваемого среди них не было.
Вот группа студентов безуспешно пыталась перевалить своего упитанного товарища через 2-х метровый забор. В дело вмешался мститель. С его помощью после усиленной раскачки толстый студент принял столь стремительное ускорение, что перелетел, через препятствие, даже не задев его ногами.
Саша (ибо героя нашего повествования звали Саша) последовал вслед за компанией. Очутившись за территорией, они попали в густой лес, в котором в эту безлунную ночь не было видно ни зги. Вдали наши друзья заприметили маленький огонек костра, призывно мигающий им из-за деревьев в лесной чаще. Компания, не раздумывая двинулась к нему.
На поляне возле поваленной ели удобно расположилось все руководство лагеря, окруженное местными наядами, которых наши разомлевшие от вина и общества хорошеньких женщин ответственные товарищи обволакивали сладкими речами. Услышав треск сучьев, ломающихся под множеством ног, и громкие голоса невидимых в темноте людей, компания начала напряженно всматриваться в темноту. Увидев первые ряды, выступившие из мрака, у начальства отлегло от сердца: слава Богу, свои. От шеренги вновь пришедших выделился Саша. Он подошел к одному из руководителей, самому лысому из всех (точнее, совсем лысому, как коленка), и положив свою богатырскую руку на его тонкое плечо, проникновенно заглянул в глаза, и, обдав крепкой волной перегара, ласково спросил:
- Что-то здесь лысых развелось до хрена, тебе не кажется?
Дальнейшая картина совсем покрывается мраком. Очевидцы рассказывали потом лишь то, что видели, как по ночному лагерю стремительно, словно молодой олень, носился лысый руководитель (возглавлявший в институте факультетское бюро комсомола), а за ним с дубиной на перевес носился Саша, крича во всю глотку:
- На красную сволочь нам пуля дана!
По-видимому, классовая ненависть заглушила в нем жажду мести за личные обиды.
А еще доподлинно известно, что через несколько дней после описываемых событий один студент, отсутствовавший на картошке по причине академической задолженности, зайдя в деканат для оправданий по поводу сданного им накануне направления на экзамен, на котором отчетливо запечатлелся след чьего-то ботинка, случайно застал там Сашу, выгнанного с картошки за аморальное поведение, занятого написанием объяснительной по поводу произошедшего инцидента.
- Вот, полюбуйся, - обратился зам. декана к вошедшему. - Писатель! Муки творчества. Два часа сидит, не может ни одной строчки родить.
Вот что, наконец, удалось выдавить из себя нашему герою путем неимоверных, прямо-таки титанических усилий:
«Я избил (зачеркнуто) ударил в пьяном виде (зачеркнуто), будучи нетрезвым, секретаря комсомольского фак. бюро, потому что был четверг, а по четвергам я всегда пью».
Так закончилась для Саши (вместе со стипендией на весь оставшийся семестр) картошка. Но остальные имели возможность в полной мере наслаждаться ею еще целых три недели, оставшихся им до учебы.
04.09.2003 г.