«Агриппина Лавровна Панасюк была женщиной обыкновенной», - прочитала Тина и, не удержавшись, рассмеялась. Вычеркнула «Агриппину Лавровну», исправила на «Татьяну Николаевну» и продолжила чтение.
«Она жила в маленьком провинциальном городе, в котором были только низкие дома и только один из них, высокий, примерно двенадцать этажей, который был выше других». Тина поперхнулась, и в который уже раз подумала, что хорошо живётся и публикуется у нас только тем, у кого много денег и крутые знакомства. Решительно вычеркнула всю фразу целиком и, почесав макушку кончиком карандаша, написала: «Она жила в маленьком городке, с единственным высоким домом в центре. Двенадцатиэтажная башня нависала над низкими деревянными избами, отбрасывая на них множество солнечных зайчиков». Тина ещё подумала, ещё почесала и безжалостно избавилась от зайчиков.
«Скучная жизнь кончилась во вторник, когда во двор влетела инопланетная тарелка».
- О, господи, спаси и сохрани! - мысленно взмолилась Тина, снова вычеркнула и написала: «Новая жизнь Татьяны Николаевны началась неожиданно – в тот самый момент, когда во двор её дома залетело что-то непонятное, странное, ранее никем и никогда не виданное – космический корабль пришельцев».
- Дрянь, конечно, но всё-таки лучше, - самокритично одобрила сама себя Тина и пошла на кухню творить сандвичи с огурцом.
Как настоящий невротик, ничего не могла с собой поделать. Только эти маленькие бутербродики, сделанные по старому английскому рецепту, и могли успокоить её в такие вот моменты. Правда Тина внесла в рецепт серьёзное новшество - заменила свежие огурцы на солёные – так было гораздо вкуснее и одновременно не нарушало никаких принципов. Сандвич всё равно оставался «с огурцом», совсем как в любимой пьесе, которая носила символическое название «Как важно быть серьёзным». Сама Тина думала совсем наоборот – что важно быть как можно менее серьёзным, но это уже не имело никакого значения. Тем более, что думала-то она так, а жила с точностью да наоборот, а поэтому на случай отсутствия одного из обязательных ингредиентов у неё имелся немаленький списочек того, что могло заменить любимые сандвичи. Например, пирожное «картошка». Или «корзиночки с фруктами и цукатами. Или, если повезёт купить очень свежий чёрный хлеб, то маленькие его кусочки, посыпанные солью, тоже вполне могли утолить аппетит и успокоить нервную систему.
А ещё Тинка любила по секрету от сына, конечно, катать хлебные шарики. Просто обожала. Отрезать кусок, освободить его от корочки, посолить и скатать много-много шариков, которые потом так вкусно и приятно катать на языке.
Когда она была совсем маленькой, её научила этому бабушка – по секрету от мамы. Они жили на даче в общей махонькой комнатушке, читали по ночам детские книжки, к которым у бабушки было какое-то почти фанатичное пристрастие и катали шарики. Иногда бабушке удавалось незаметно принести в комнату кувшин с холодным молоком, и они устраивали пир горой. Сначала наливали молоко в большую миску, потом вылепливали из хлеба лодочки – совсем как настоящие – с мачтами из отточенных спичек. Потом дули на молоко, вызывая белую, чуть пенную бурю, и съедали утонувшие кораблики, вылавливая их из мисочных глубин ложками. Пару раз Ираида Семёновна - тинкина мама - заставала их за этим преступным занятием и устраивала головомойку. Бабушка Соня краснела, принималась накручивать на указательный палец кончик своей рыжевато-седой косы, закатывала глаза и тяжело вздыхала – найти общий язык со своей дочерью она так никогда и не сумела. «И как это я тебя такой родила?» - спрашивала она иногда неизвестно кого, глядя на маму растерянно и удивлённо. Всем улыбающаяся, до оторопи наивная, добрая старушка–ребёнок и вечно суровая и скрупулёзно-практичная женщина – её родная дочь.
Бабушка умерла уже очень давно и Тинка её жалела. Ей казалось, что до главного в жизни счастья бабушка так и успела дожить – до рождения Тёмы. Вот бы уж она наигралась… Бедная бабушка умерла так неожиданно, что Тинка до сих пор не была до конца уверена в её смерти. Сидела, пила чай из блюдечка, смеялась, рассматривая картинку в журнале «Крокодил», и вдруг поперхнулась, вздохнула глубоко и натужно, выронила блюдце, откинулась на спинку стула и… и всё… Тинке тогда было уже четырнадцать, но смириться с бабушкиным уходом она так и смогла. Уж очень её не хватало. До сих пор. И за Тёмку тоже было обидно и, когда ему стукнуло три года, она не удержалась и выучила его лепить вкусные солёные шарики и пускать по молочным озерам не менее вкусные хлебные корабли.
Прижимая к груди внушительное блюдо, заполненное крохотными, на один укус сандвичами, она снова уселась за стол и продолжила редактировать фантастический рассказ «Факториал страха» некоего Виктора Мракова. Вообще-то, Тина подозревала, что автором был и не Виктор вовсе, а наоборот – Виктория, но, собственно, какая разница? Половая принадлежность автора никак на размер гонорара не влияла, поэтому выяснять подробности у лит. агента Тинке было неинтересно.
«Из тарелки вышел человек. Он был весь какой-то красный и с нечеловеческим лицом. Он сказал: «Я инопланетянин, я прилетел с далёкой, никому неизвестной планеты».
- У, как всё запущенно, - сказала уже вслух Тина и принялась исправлять: «Из корабля вышло существо ярко-красного цвета с ужасным лицом и произнесло скрипучим голосом: Я – прилетел к вам издалека, моя планета неизвестна вашим учёным».
Тина откинулась на спинку стула и задумалась. Всё-таки, надо было сначала прочитать эту гадость, а уж потом соглашаться её редактировать. Она взяла папку с текстом и улеглась на диванчик – «по-чтенное местно», как называл его сын.
Примерно через пару абзацев Тина нахмуриться. Среди соседей Татьяны Николаевны вдруг появился доцент Бунх – изобретатель и фантазёр. Потом вдруг мелькнул образ старика Тарелкина… Ох, вот уж кого Тинка совершенно не терпела, так это плагиаторов. А то, что господин Мраков плагиатор, Тина уже поняла.. Доцент Бунх до боли напоминал профессора Минха, а Тарелкин - вредного старика Ложкина. И тот, и другой были героями Булычевской эпопеи из жизни славного города Великий Гусляр. Тинка собрала листы в папку и пошла звонить агенту. Жаль, конечно, что она теперь не сможет купить ту красивую этажерку тёмного дерева, но ничего не поделаешь. Переделывать для дурака и воришки Мракова рассказы Булычева Тинка не согласилась бы ни за что на свете.
* * *
- Мамасик, ты дома? – сын как всегда орал во весь голос. Конечно, этот не мелкий уже негодяй точно знает, что она дома и спит. Точно знает, но всё равно орёт. Так же, как в те блаженные времена, когда он ещё не приводил в дом девиц разной степени лёгкости поведения, а только друзей-одноклассников.
- Мамасик, конечно, дома, - просипела Кристина Тодоровная Зарицкая – широко известный в узких кругах редактор и рабыня сразу нескольких литературных агентов, для которых и за которых она выполняла всякую чёрную и не очень работу. Крыся не блистала грамотностью, зато умела играть словами и с лёгкостью подделывалась под стили разных авторов. Они это ценили - Тинкины вкрапления разной величины не умели вычленить даже маститые редактора. Кроме нескольких особо проницательных. Тех, что знал несколько слов, идиом и коронных фраз, без которых Тинка не умела обходиться, как не старалась.
Кристина, она же на выбор – Тина или Крыся, была наполовину болгарка – по отцу, наполовину полька – по матери и целиком русская – по паспорту, образованию и образу мышления.
Симпатичная шатенка с большими серыми глазами и самую чуточку орлиным, аристократическим носом. Маленькая, худощавая сверху, но неожиданно широкая ниже талии она всю жизнь воевала с излишествами на бёдрах и всеми силами пыталась скрыть их под широкими юбками или длинными кофтами, что, конечно, полнило её ещё больше. Тина не любила косметику, но в последнее время, вдруг чего-то испугавшись, накупила целую сумку кремов, гелей, масок, пользоваться которыми совершенно не умела. Прикупила она и страшноватенькие на вид щипчики для выщипывания досаждавших ей волосков над верхней губой. Ещё она обзавелась дамской бритвой гадостно-розового цвета, зато с какими-то особенными тройными лезвиями. Вообще-то, в рекламе с их помощь брили ноги, но зачем это Тинке? И она использовала её только для гладкости подмышек.
Сейчас она сидела на своём полуторном диванчике и глупо хлопала глазами, пытаясь окончательно проснуться. Как всегда проработала пол ночи и после обеда просто отрубилась от усталости. Провалилась в сон, прижимая к груди листы чужой рукописи. И не мудрено – давно уже не приходилось ей читать такой скукотищи…
- Мамась, кажется, ты собиралась в гости к тёте Ляле? – лелейным голосом вопросил наглый, красавец-сын, и Тинка поняла, что в доме снова какая-то женщина.
Она с трудом поднялась, неожиданно для себя скрипнув сразу всеми суставами, и потянулась к халату – не выходить же к гостье в нижнем бельё. Халатов не стуле висело два – на все случаи жизни – гостевой и просто-домашний. Гостевой предназначался для встречи с незванцами, был он шикарным, шёлковым, больше похожим на кимоно, весь в бабочках и цветущем жасмине на сиренево-голубом фоне. А домашний – ситцевый и застиранный до белёсых пятен, зато чрезвычайно удобный и родной - дабы не смущать сына, кота Персика-Барсика и двух пучеглазых рыбок, вяло трепыхавшихся в шарообразном аквариуме с маленьким дворцом на дне
- Мамасик выхо-о-одит, - пропела Тина, уложила симметрично сместившуюся, было, во сне грудь, пригладила длинные, взъерошенные кудри, хлопнула пару раз по щекам для придания им тонуса, проверила ещё раз, застёгнуты ли все пуговицы халата а-ля Восток и таки вышла.
Увиденное обескуражило. Нет – ударило наотмашь! На ещё не разложенном диване сына сидела Зинуля…. Тинка узнала её сразу. А как не узнать после десяти лет, просиженных с ней за одной партой? Тинка обалдела, глупо открыла рот и ещё более глупо выпучила глаза. Зинка тоже, кажется, растерялась в первый момент, но быстро взяла в руки сначала себя, а потом и Тёмку – притянула к себе поближе и положила на сильное плечо отлично ухоженную руку в перстнях и маникюре.
Тинка захлопнула рот, прислонилась к шкафу, пожевала побледневшими губами, неожиданно громко икнула, невнятно сказала что-то про все-бабы-****и, махнула рукой и пошла на кухню. За ножом. Огромным, остро отточенным ножом. Или за ледорубом. Ни того, ни другого в её хозяйстве не водилось, но Тинка, уже мало что соображая искала со всё возрастающей озлобленностью. Открыла зачем-то навесной шкаф, не нашла там ничего подходящего и, рванув в сторону, пребольно стукнулась лбом о его распахнутую дверцу. Это её немного отрезвило и спасло Зиночку от неминуемой гибели. Тина, дрожа руками, вытянула из глубины запрятанную бутылку водки и налила в стакан почти доверху.
- Мам, ты чё?
- Ничё, а чё? – водка оказалась чересчур холодной, и Тинка засомневалась, стоит ли её пить сразу или сначала следует подогреть.
- Мам… Грубить-то зачем?! Она, конечно, чуть старше меня…
Тинка поперхнулась и закашлялась. Чтобы унять кашель, влила, забывшись, в себя сразу с пол стакана и закашлялась ещё сильнее. На глазах выступили слёзы, в горле запершило, в желудке стало тепло, а в голове мутно.
- В матери она тебе годится, сынок, - Тинке вдруг захотелось плакать…
- С чего это ты взяла?!! И потом, я же не жениться на ней собираюсь!
- Только этого и не хватало для полного счастья!
- А что такого-то? Она не замужем и вон красивая какая.
- Ага…, - Тинка почувствовала головокружение и, влив в себя оставшуюся в стакане водку, прилегла.
- Мам, так ты пойдёшь к тёте Ляле? – сын нетерпеливо переминался с ноги на ногу и смотрел укоризненно.
- Через полчасика, - сдерживаясь из последних сил, просипела Тина, - ты ей скажи, чтобы пока готовилась. Как ты думаешь, хватит ей пол часа на раздевание и принятие особо сексуально позы?
- Ну, зачем ты так? - обиделся Тёма и вышел из кухни. К Зинуле Борюшкиной – двоечнице и ябеде. Наверное, пошел уговаривать и успокаивать.
Тина давно уже поклялась себе не вмешиваться в личную жизнь сына не при каких обстоятельствах и клятву, хоть и с трудом, но не нарушила и теперь. Даже не смотря на то, что безумно хотелось выскочить фурией из кухни и не вцепиться ногтями в наглое, самодовольное лицо своей вечной, как выяснилось только теперь, соперницы.
* * *
У Ляли Тинка засиделась допоздна. Надралась самым неприличным образом, поплакала, спела пару мрачных песен под напрочь расстроенную гитару, поругалась с Лялиным мужем, потом помирилась, а затем была усажена в такси и отправлена домой.
В комнату заходить не стала принципиально, всё равно кухня с разлюбезной кушеткой ближе. Заснула сразу, и никакие сновидения не беспокоили её почти до самого утра. Но часов в примерно в шесть её вдруг посетил жгучий брюнет с серьгой в ухе и наглыми усами над смеющимся ртом. Брюнет всматривался в почему-то голое тинкино тело, и в его тёмных глазах она видела своё собственное отражение несказанной красоты. Тело её – гибкое и округлое, жило само по себе, оно тянуло руки, призывно показывало кончик языка, потрясывало небольшими холмиками грудей, оглаживало маленькими ручками бёдра и даже ягодицы. То есть, делало всё то, о чём сама Тинка наяву и помыслить-то не могла. Брюнета долго уговаривать не пришлось, и он овладел ею совсем так, как это было в том самом кинофильме из развратной Темкиной коллекции, который она посмотрела по секрету от сына буквально позавчера. Красавец-пират являлся Тинка и прежде, но довольно редко и Тинка воспринимала его приходы как своеобразное наказание за что-то ей самой неведомое. Ей было стыдно за себя и свои сны, но как с ними бороться она не знала…
Проснувшись, обнаружила, что подушка валяется на полу – прямо на уличных туфлях, а одеяло – скрученное и скомканное – крепко зажато между ног.
Тинка испугалась. Как спокойно жилось, пока она думала, что инстинкты подавлены окончательно… И как страшно теперь… И всё Зинка! С её похотливым взглядом и недобрым отблеском в глазах. Или не Зинка?
* * *
- Мам, ты проснулась?
Тинка ахнула, быстро накрылась одеялом и разрешила Тёме войти.
- Она ушла, надеюсь?
- Конечно, ещё вчера.
- Слава Богу! Ты выйди, мне надо одеться.
- Ты не злишься?
- Вот ещё! Что же я не понимаю, что ли – у тебя потребности. И у Зинули тоже.
- Почему Зинули? Она не Зинуля, она, между прочим, как и ты – Кристина.
- Да? – Тинка криво усмехнулась. Ах, как же это было по-Зинкиному – делать гадости под чужим именем! Надо же, столько лет прошло после школы, а эта змея свято чтит свои собственные традиции. Эх, Зинка-Зинка…
Зинка-Зинка, Зинка-пелеринка… Как давно и как недавно это было… И Зинка, и её жгучая ревность с подставами и откровенной подлостью… А как она увела Серёжу Прошина… Разве это можно забыть и простить? Тонкая, ухоженная, с беличьими глазами серо-зелёного цвета, темнеющими от зависти, то есть часто-часто… Зиночка занималась танцами, держала спину ровно, подбородок кверху, тонкие пальцы вечно сложены в какую-то балетно-замысловатую фигуру… А ноги… Такие длинные, что там, где Тинке приходилось прыгать с разбега, Зиночка могла просто перешагивать. Лениво и вальяжно. А ещё в отличие от Тинки, она умела кувыркаться. Тинка не могла – у неё сразу начинала дико кружиться голова, а Зиночка кувыркалась, как заправская акробатка. И мальчики млели, глядя на мелькающие, пусть чуть кривенькие, пусть чуть голенастенькие, но зато длинные и худые Зиночкины ножки.
Тинка глупо завидовала и ненавидела себя за это. У Зиночки было всё то, что так нравится мужчинам – тонюсенькая талия, вздёрнутый носик, высокая грудь. У Тинки тоже кое-что имелось – и фигурка, и пышный каскад волос, и глаза, но почему-то Зинке всегда везло на кавалеров, а вот Тинке… Тинке не везло. Почему-то все, кто начинал за ней ухаживать, вскоре становились уже Зиночкиными кавалерами. Тинка к этому постепенно даже привыкла и воспринимала почти как должное.
- Да ты посмотри – три волосинки в пять рядов, сиськи-прыщики, коленки в три раза шире ног, - говорила Тинкина мама, пытаясь вызвать в единственной дочери хоть капельку самомнения.
Тинка на маму обижалась. Она сама могла думать о подруге всё, что угодно, но вот мать не имела никакого права говорить о Зиночке такие ужасные гадости. Зиночка – подруга ещё с детского сада! Тинка не умела, да и не могла долго на неё злиться. Дулась пару минут, иногда высказывалась укоризненно, но потом всегда всё прощала и снова обречённо любила.
Тинка вообще любила почти всех, кто только попадался ей на глаза. Потом, конечно, разочаровывалась, расстраивалась, обещала самой себе больше не верить всем и каждому, но ничего со своим дурацким характером поделать не могла и продолжала нарываться и обжигаться. Она обожала вглядываться в людей, всматриваться в их лица, искать и обязательно находить в каждом доброту или, в крайнем случае, оправдание её отсутствию. Потому, наверное, и Зиночке так много прощала – уж очень много хорошего виделось ей в подруге.
Они много и часто гуляли вместе. Особенно Тинка любила большое чертово колесо в парке. Когда кабинка приближалась к верхней точке, она вставала и раскидывала в стороны руки, представляя себя птицей. Обязательно большой и ширококрылой. Потом зажмуривалась и летела…
Больше всего на свете нравилось ей, когда ветер – в лицо, когда дыхание перехватывает от высоты, когда страх тугим, щекотным комком поселяется на мгновение в животе и будто взрывается так же неожиданно как нагрянул. Зиночка Тинкино пристрастие не одобряла, но почему-то терпела. То ли оттого, что кроме этого маленького чудачества за Тинкой не водилось никаких других, то ли и сама тайно испытывала страсть к высоте.
Окончательно они поссорились только тогда, когда Тинка узнала, что обожаемый ею Серёжа, тот самый Серёжа, в любви к которому она никогда не посмела бы признаться вслух, был сам влюблён в неё целый год. Прошлый год! Она узнала об этом случайно. В очередной раз, защищая Зиночку от нападок одноклассниц, в запале спора и визгливых обвинений, вдруг прозвучало: «Да ты хоть знаешь, что она у тебя Серёжку отбила?»
- Что? - затормозила Тинка, ещё не веря в услышанное.
- Да-да-да!!! Как только он сказал на сейшене у Котьки, что хочет с тобой гулять, так она и взвилась. Как это гулять с Тиной? Почему с Тиной, а не с ней?!!
- Но она ведь в Мирошникова была влюблена…
- И что с того? Ну, и дура ты! Плевать ей на Мирошникова! Она влюбляется во всех, кому нравишься ты! И не только ты! Вот дура, так дура, всем дурам дура! Не замечала ты этого, что ли?!! Она ж у тебя всех поуводила, ты ж не сопротивлялась ни разу, ты ж только и лепечешь – подруга, моя подруга, нельзя против подруги, счастье подруги! А своё-то счастье прошляпила! Зинка же от зависти ко всем и каждому аж трясётся! Ну ты и ду-у-ура…
Тинка тогда ничего не ответила. Выбежала из класса, еле сдерживая слёзы. Она всё поняла тогда. Сразу и всё. Главное, что у неё больше нет лучшей подруги, которая и подругой-то никогда не была… И на чертово колесо её с тех почему-то никогда не тянуло…
С тех пор прошло…тридцать восемь минус шестнадцать… двадцать два года…
* * *
- Простите, Михаил, я не смогу выполнить вашу просьбу, срочно уезжаю в Минск к подруге. Она серьёзно больна. Когда вернусь? Трудно сказать, может быть через месячишко… Обязательно! Обязательно посмотрю лавриковскую повесть, не сомневайтесь. А Мракова предложите пока Смирницкой, она любит фантастику. Да-да, я знаю… Сожалею, конечно, что так вышло…
Тинка положила трубку и взялась за голубую папку, отложенную напоследок. Об этой работе её попросил лично Виктор Петрович.
«Ветер бросался – в лицо, в лицо.
Девушка куталась в пальтецо.
Ветер не шутил, ветер ярился,
Ветер шумел, ветер резвился.
Подхватил краешек шарфа и бросил.
Снова в лицо и в глаза. Осень…
Поздно искать на небе просинь.
Серый день. Уже вечер. Восемь.
Поздно искать тепла и света,
Жаль, что ушло далеко наше лето.
Поздно листать дневника страницы,
Мутных зеркал искажённые лица.
Поздно пытаться унять этот ветер,
Он уж давно мне отказом ответил.
Ты спешишь от меня уйти?
Отмахнулась. Летишь? Лети!»
Тинка перелистнула назад и посмотрела на титульный лист. Сергей Троицкий «Ветер с севера». Опять Виктор Петрович напутал и прислал ей стихи. Не самые плохие, между прочим… Бывало и похуже. Тинка вообще мало, что понимала в стихах, но эти ей неожиданно чем-то понравились. Хотя, конечно, и ритм хромает, и размер чуть не везде нарушен… Наивные такие…
«Ирисом синим, взмахнув крылом,
Песню ты спела мне о былом,
Веткою тонкой, острым прутом -
О настоящем и о потом.»
Тинке стало смешно. «И о потом». Надо же так написать… Забавно…
«Разгулом огненным и жарким,
Ты опалила грудь мою,
И патокою горько-сладкой,
Ты залила моё «люблю».
Кричала ты истошно-звонко
О том, что непонятно мне,
Но слабою рукой ребёнка,
Прижала накрепко к себе.
Глаза синее незабудок,
И губы спелостью полны,
И рой чудесных, милых шуток,
И кудри иссиня-черны…
Изгибом тела сладострастным,
Призывным трепетом ресниц,
И взглядом, так наивно-ясным,
И опереньем голубиц.
Я потерял тебя в ту бурю,
В тот страшный и печальный день,
И лишь, когда глаза зажмурю,
Увижу ласковую тень…»
… Опять пляшет размер и ритм, и некоторые слова, будто только для рифмы подставлены, но чувство есть! Точно есть. И эмоция хлещет через край. И главное – ужасно смешно! Тинка даже заулыбалась. Интересно, это мальчик писал или опять наоборот – девочка? Кажется, современные мальчики так не пишут. И настоящие ли это мысли, или всего лишь надуманные для красного словца эмоции – на потребу сентиментальному читателю?
«Прижму к себе – не выпущу,
Сольюсь, и не в мечтах,
Тебя заставлю, выучу,
Свяжу в своих сетях.
И трепетною рыбкой,
Забьёшься ты в руках,
В экстазе ярком, зыбком…
В яви, а не во снах».
Тинке стало не по себе. Она досадливо повела плечами. Ну, надо же… Снова вспомнился ночной сон… тьфу ты! Ей тоже захотелось, чтобы не во снах! Просто ужасно захотелось. Так сильно, что она не удержалась и пошла страдать на кухню. Страдая, скушала половинку сладкого персикового рулета и пару бутербродов с селёдкой. Слабо-солёной, в винном соусе с луком. Запила всё это кружкой сладкого чая и немного успокоилась. На долго ли?
«В жизни всё так непросто,
Могу и хочу,
Сто тысяч вопросов,
Тебе прокричу…
Очень разные судьбы,
Миллионы потерь,
В одиночестве люди,
Ты им верь и не верь…»
Дурацкие слова неслись из радиоприёмника. Голоса визгливые, неприятные, гнусавые и, наверное, поэтому ужасно приставучие. Глупейшая из песен крутилась в голове каруселью, навязчиво и беспокойно. К чему бы это? Тина решительно выключила радио и снова открыла голубую папку.
«Снова стаями слетались вороны к одинокой, чёрной фигуре, снова раскрывались тёмные крылья и уносили его вверх – в пустоту. Там – на земле – оставался бивший яростным пульсом детский крик: «Маааа-ма!...» и крылья переставали гнуться, выламывались из суставов, больно заворачиваясь вверх… Вороны разлетались, злобно и визгливо каркая вслед падающему тебе. Завидовали – их никто и нигде не ждал, не тянул руки, не плакал взахлёб оттого только, что твоё сердце не бьётся рядом…»
Тинка не удержалась и всхлипнула. Надо позвонить маме, - вдруг подумала она, - сейчас же, пока она ещё не легла спать.
«Я знаю, почему люди не летают, как птицы – глупо было бы мечтать об этом…
Я знаю, сколько нитей связывает нас с теми, кого мы любим, с теми, кто любит нас. Не хочу рвать их, для того только, чтобы вдруг взмыть туда, где нет никого, кому я мог бы сказать: «Мне плохо без тебя»… Я знаю, что всякий рождается с крыльями, только не каждый умеет их сохранить. Не для полёта, а хотя бы для того, чтобы укрывать под ними от зноя и дождя женщину, ребёнка, мать. Для того, чтобы сопротивляться злым, настойчивым ветрам, чтобы лелеять на их шёлковых перьях своих детей и любимую…»
Это написал неисправимый романтик! И, конечно, это мужчина. Хотелось думать, что мужчина. Тинке вдруг захотелось хотелось познакомиться с таким вот – умеющим думать о крыльях… Которые сама она потеряла давным-давно. Хотелось… Во сне. Наяву же, ей давно уже не хотелось знакомиться с кем бы то ни было вовсе.
«Всё!» - сказала она самой себе, тряхнула головой, отгоняя непрошенные мысли, и принялась читать дальше.
* * *
Утро напало на Сергея, как всегда неожиданно и быстро – из-за угла огромного шифоньера, поставленного мамочкой, а потому священного и неприкасаемого. То есть, прикасаться к нему было, конечно, можно и нужно, но вот передвинуть или, тем более, выкинуть… об этом не могло быть и речи.
В очередной раз озлобившись на непоседливого соседа – любителя ранних подъемов и громкой музыки, Сергей встал и потянулся вверх – к люстре. Именно так, как учила любимая сестра – дама спортивная и опытная во всех отношениях. «Утро надо начинать, представляя себя кошкой!» - любила говаривать Виолетта, и Серёжа соглашался, но с единственным условием – не кошкой, а котом. Он уселся на коврик и принялся делать потягушечки во все стороны. Косточки похрустывали, но зато ничего нигде не болело, и растяжка постепенно наполняла мышцы бодростью. Включил в джакузи режим массажа и уселся под упругие струи воды нейтральной температуры. Вылез, промокнул тело огромным махровым полотенцем двойной вязки и принялся изучать своё лицо в зеркале.
Ничего морда, – решил он, - только не понятно надо ли бриться… С одной стороны трехдневная щетина сейчас в моде, с другой – ей ведь это может и не понравится. Рисковать не хотелось.. Конечно, щетина прикрывала шрам на подбородке, но шрамы, как известно, украшают мужчину, и, в конце концов, можно будет рассказать какую-нибудь душещипательную историю из жизни благородных защитников юных, беззащитных девушек. Вот это ей как раз очень даже может понравиться. Ну, а рассказать правду он всегда успеет, если получится задуманное…
Так… Нанёс на щетину Нивею – ей нравится этот запах. Если, конечно, Пашка не соврал. Мог ведь и соврать. Не дурак же он, в самом-то деле… Ишь как насторожился, когда он позавчера снова принялся расспрашивать его о ней. Станок скрежетал, но исправно оставлял за собой полоску гладкой кожи. Хороший станок – три лезвия, плавающая головка, боковая защита. Не забыть о шраме!
Зачесал тёмные волосы наверх, подбрил виски, выдернул из ноздри волосок, пригладил брови, чтобы не лохматились, выдавил крохотный прыщик, неожиданно выперший белой головкой около уха, и остался вполне доволен собой.
«Завтрак должен быть сытным и здоровым!» - кричала записка, оставленная на столе матерью. И когда она успела? И заезжала-то всего на час, а вот ведь… Ладно. Сытый, так сытый, здоровый, так здоровый. Сытость – это три сосиски с кетчупом, толстый ломоть белого хлеба с маслом, а здоровье – кружка ледяного кефира. И чашка кофе, черного, крепкого и сладкого. С кусочком сыра. Сыр макнуть в кофе до размягчения, откусить и снова макнуть. В присутствие матери он сделать бы этого точно не смог. Она бы просто не потерпела такого безобразия. Сладкий кофе и сыр в нём! О, ужас!!! Последовал бы неминуемый обморок, мокрое полотенце вокруг головы, брови – домиком, губы – гузкой. Всё-таки преимуществ у самостоятельной жизни несть числа.
Костюм или… Нет, одеться надо демократично – джинса и ещё раз джинса! А вот ботинки надо почистить! Он вспомнил любимое мамино кино с любимым маминым актёром. Алексей Баталов и его грязные не то ботинки, не то сапоги… Как он там сказал? «Я сам ненавижу, когда обувь грязная!»
Всё, кажется к бою готов!
Интересно, она уже прочитала его стихи? Сергей улыбнулся. Никогда ничего более дурацкого он не писал за всю свою жизнь. А вдруг она не захочет знакомиться с эдаким идиотом? Ладно, попытка-не пытка. Кто не рискует, тот… Ну и так далее.
* * *
В редакции как всегда колготились целые толпы. Двери оглушительно аплодировали всем входящим. За самой внушительной из них заседал Виктор Петрович Сазыкин – чрезвычайно толстый, добрейший человек, главным достоинство которого было умение ни с кем не сориться. Даже обижать, прогонять, дразнить он умел так мило и изысканно, что ему всё всегда прощалось. Бесспорно, это был талант. Единственный, зато, дававший ему почти неограниченные возможности. ВП имел право выбирать, советовать, журить, наставлять, направлять, вычеркивать, выбрасывать. Почти бог. Божок в конторе по литературным талантам.
Когда Виктор Петрович находил очередного выдвиженца, подающего надежды на их совместное обогащение, то радовался совсем, как Тинкин бывший муж новому американскому боевику – потирал шумно ладошки, облизывался и глупо хихикал. За одно только это Тинка уже готова была его ненавидеть. И ненавидела бы, конечно, если бы Виктор Петрович не потирал ладошки и при виде её тоже.
- Ну что, Тиночка, лапочка, как у вас продвигается с Климашкиным? Долго ещё?
- Нет, Виктор Петрович, осталась третья часть, это быстро, недели за две управлюсь.
- А что привело вас ко мне сегодня, голуба?
- Вы мне папочку чужую прислали, вот, приехала, чтобы вернуть.
- Это какую такую папочку?
- Работы Сергея Троицкого.
- Э-э-э-э…, - заблеял Виктор Петрович, и Тинка напряглась. Божок никогда не мекал просто так.
- Тиночка, ласточка, он сам попросил. Такой милый молодой человек, такой милый, так просил, так просил, я никак не мог ему отказать.
- Господи, Виктор Петрович, вы же знаете – стихи и философская лирика – не моя стезя. Порыдать могу, но оценить и помочь советом никогда!
- Но он так просил, так просил… Кажется, он, дорогая моя, к вам неровно дышит. Тиночка, лапочка, вы уж сами ему объясните, мне не хотелось бы с ним сорится, он, знаете ли, оказывает нам некоторые спонсорские услуги и папаша у него… Э-э-э-э…
- Так бы сразу и сказали! – не сдержалась Тина. – Папаша… Знакомьте нас, и я сама ему скажу.
- Ладно, ладно, не волнуйтесь так, милочка, солнышко, он как раз сейчас здесь – у Липы. Пьёт чай с липой, - толстяк зашелся смехом, похрюкивая и тряся животом – только не покусайте его, солнышко моё, не покусайте!
Липа – секретарь божка с многолетним стажем. Она работала с ВП, кажется, всю свою сознательную жизнь и обожала истово. Липа говорила сочным басом, элегантно грассировала и держала чашку, оттопыривая в сторону мизинчик, на котором красовался огромный камень, отдалённо напоминающий бриллиант. Перстень когда-то подарил ей ВП. Липа с тех пор сильно увеличилась в размерах, и ободок стал маловат – не налезал на безымянный палец. Как минимум раз в час она снимала перстень, любовно на него дула и тёрла о величественную грудь. Крыся была уверена, что тем самым Липа вызывает собственного, давно уже прирученного джина. А чем ещё объяснить материальное благополучие редакции и самой Липы? Не иначе, как волшебством, липиными молитвами и, конечно, почти звериной интуицией Виктора Петровича.
* * *
Сергей Троицкий пил чай из огромной – представительской – кружки с маками и помы-мы-кивал. Удовольствие детским румянцем разливалось по гладко выбритым, румяным щекам, прищуривая большие, широко посаженные глаза. В его руке - на десертной ложечке - поблескивал марципанами кусочек торта. Клубничный - сглотнула Тина и, не сдержавшись, посмотрела в коробку. Там оставалось ещё предостаточно.
- Тиночка, деточка, чаю хотите? – Липа излучала материнскую нежность, одновременно закрывая коробку с тортиком и сдвигая её за горшок с чахлым фикусом.
- Спасибо, не откажусь, - развеселилась Тина, поняв, что сладенького не дадут.
- Познакомься, пожалуйста, юношу зовут Сергей. Он подаёт надежды.
- Кому? – не сдержалась Тинка.
- Вы язва, Тиночка, - Липа приласкала взглядом мужчину и кокетливо повела плечом.
- Очень приятно познакомиться. Сергей.
- Кристина Тодоровна Зарицкая.
- Ох, извините – Сергей Анатольевич Четверухин.
- Как? Я думала, вы – Троицкий.
- Точно. И Троицкий тоже. Не люблю чётные числа, вот и отнял от фамилии единичку.
- Да? – Тинка обрадовалась. Она тоже отчего-то терпеть не могла чётные.
Как-то сама собой завязалась никчемушная беседа, такая глупая, что Тина потом так и не смогла вспомнить, о чём, собственно. Попили чаю, непринуждённо доели тортик под осуждающим взглядом секретарши, и пошли в скверик за углом – уж очень душно стало в помещении, тем более после нескольких чашек горячего чая с бергамотом. Они уселись на деревянную лавочку и принялись болтать о судьбах литературы. Тинке стало весело. Писатель Четверухи-Троицкий нёс такую околесицу, что она уже минут через десять почувствовала себя настоящим мэтром. Это было чертовски приятно. Молодой, очень симпатичный, и смотрит на неё с неподдельным восхищением… Тина приосанилась, заблестела глазами и не удержалась – отправила юношу за мороженным барским движением руки. За сливочным, в стаканчике с розочкой наверху.
- Хотите, я свои стихи почитаю? - вдруг предложил Сергей, и Тинка чуть не выронила уже почти доеденную сладость. Ох, вот этого Тинка как раз не любила. Читать ещё ладно, но слушать… Она никогда не знала, как это следует делать, начинала корчить глупые рожи, принимать серьёзный, всё понимающий вид и… становилась похожей на полную идиотку. Однажды ей весело сообщил об этом сын, и она запомнила. Именно поэтому уже несколько лет, как она категорически не позволяла никому читать при ней свои опусы, или же просто ускользала под благовидным предлогом.
- Нет, - твёрдо сказала Тина, помрачнев, - не хочу. Не могу. Некогда. Мне пора. Домой.
- Можно я вас провожу?
Тинка опешила. Её уже лет сто никто не провожал! И зачем это?
- Нет, спасибо, мне ещё по магазинам надо и вообще…
- Так я и по магазинам могу. Мне всё равно делать сейчас совершенно нечего.
- Как это? Ну, не знаю… Пойдите на работу, что ли…
- ВП обещал нас познакомить, вот я и…
- И что вы?
- И я взял отгул. Давно мечтал с вами познакомиться.
- Зачем?
- Давайте будем считать, что я в вас влюблён!
Тинка открыла рот и, глотнув сразу как-то очень много воздуха, закашлялась. «Что-то я слишком много кашляю в последнее время, нервы ни к чёрту!», – промелькнуло в голове. Такого она, конечно, никак не ожидала. К тому же поведение милого юноши ничем не предвещало такого поворота событий. Как он сказал – «давайте будем считать»?
- Нет, уж…, давайте не будем так считать, - сказала Тина, поднимаясь с лавочки.
- Погодите, я же пошутил!
- Тем более. Прощайте.
- А как же мои работы? Когда вы сможете их посмотреть?
- Извините, Сергей, но стихи и философская лирика в прозе – не моя стезя, я в этом ничего не понимаю и никаких рекомендаций дать не могу.
- Но вы же читали. ВП сказал, что читали. Разве вам совсем нечего сказать?
Ага. Обиженное авторское самолюбие. Кристина Тодоровная Зарицкая сталкивалась с этим много-много раз. А Тина - добрая душа - расхлёбывала… Но вот сейчас она просто-напросто разозлилась и заниматься благотворительностью не хотелось совершенно.
- Что я вам могу сказать? Я вам могу сказать только то, что думаю, как не специалист. Пишете вы сыро, не задумываетесь о ритме, идёте вслед за рифмой, а не наоборот. Чувства много, экспрессии, а в итоге почти ноль. Надо работать, думать, читать и учиться. Но, если вы хотите издаваться немедленно, то ради бога, тут хозяин – барин, тут только денежки заплатить и всё – вы в истории российской поэзии двадцать первого века. А, если пару статеек оплатите в какой-нибудь из бывше-комсомольских изданий, то и слава придёт, и почёт, и поклонение.
- Как это?
- Как? А вы не читали недавно в «Комсомольской правде» гениальную статью на целый разворот о гениальной, конечно, поэтессе, пишущей гениальные, естественно, стихи? Великой всего-навсего двадцать пять лет, она прехорошенькая блондинка, закончила филфак МГУ и пишет, и пишет, и пишет… зубодробительные, челюсти вывихивающие стишки о природе и погоде, любви и нежности, страсти и верности. Ага. Из серии: «Сидел на ёлке дятел, досиделся – спятил».
«Я вышла из лесу нагая,
В венок травинки заплетая,
И вдруг увидела тебя,
И море синего огня.
В твоих глазах.
Ты вспыхнул и пошёл навстречу.
Над лесом бросил краски вечер.
А нагота моя светилась,
И под луною серебрилась.
В твоих глазах.
Меня к себе прижал ты крепко,
Согнул, как тоненькую ветку,
И на лугу с уснувшими цветами,
Тела сплелись как оригами
В твоих глазах».
- Вы это запомнили? Значит, вам понравилось?
- Юноша! Вы издеваетесь, что ли? Или, как говорит одна моя приятельница – глумитесь! Это я сейчас сочинила, но очень на ту гениальную похоже. Поверьте мне.
- Но это были хорошие стихи!
- Что вы говорите?!! Хорошие?!! Ну, вы даёте, молодой человек!
- А вы перестаньте уже обзываться! Между прочим, я уже не так молод, мне зимой будет тридцать!
- Сочувствую. Старость – не радость.
- Кристина Тодоровна, я понимаю, что разозлил вас и, кажется, даже два раза подряд, но я же не хотел. И вообще…
- Что?
- Я хотел сказать, что вот вы молодая точно. В смысле молодо выглядите.
- Надо же! А что, кто-то сомневался? Почему это вдруг вы решили мне об этом сообщить, да ещё таким трагическим тоном?
- Простите, я, конечно, идиот!
- О-о-о… Терпеть не могу, когда себя бьют ушами по щекам!
Тинка подхватила свою баулистую сумку и, не оглядываясь, помчалась к метро. Обида клокотала в горле. Обида и злость. Молокосос несчастный! И влюблённый неизвестно в кого… Или окончательно завравшийся. Неизвестно зачем.
* * *
Работы было много – ВП загрузил по полной программе, но и это не отвлекало… от грубых фантазий на сексуальную тему. Фантазий, в которых всё чаще фигурировал злосчастный Троицкий. Тина злилась и недоумевала. Сергей был слишком похож на бывшего мужа. Предупредителен и обаятелен. Не навязчив, но цепок. Он звонил через день-два, справлялся о Тинином здоровье, рассказывал анекдоты, приглашал на свидания. Вернее, он называл это по-другому – деловые встречи.
Примерно через неделюТина не выдержала и согласилась. Сергей повёл её в ресторан. Уже поняв, что Кристина не любит разъезжать по городу, он выбрал ближайший - «Вильфор».
Маленький зал, вместо стен - аквариумы с красивыми рыбками и вычурными замками, высокая, чёрная барная стойка и ужасный свет. Тине так и не вспомнилось как это называется, кажется, ультрафиолетовый. Все, кто имел глупость придти в ресторан в белом – светились, как жуткие приведения. И, если официантки отражали чуждый свет запланировано, то посетители явно не ожидали такого вмешательства в их личную жизнь. У женщины за соседним столиком совершенно неприличным образом просвечивался сквозь розовую полупрозрачную блузку белый лифчик, а у её подруги так сверкали зубы, что сразу стало понятно их искусственное происхождение. Тинка с трудом сдерживала смех и не могла нарадоваться тому, что оказалась такой сообразительной и оделась в скромную сиренево-синюю блузку, не имевшую тенденции просвечиваться и светиться. Зато Сергей блистал белой рубашкой и Тинка постоянно одёргивала себя, потому что каждый взмах его руки оставлял в воздухе неуловимый след и вызывал в ней какой-то почти священный ужас и детский восторг.
Сергей давно не чувствовал себя так неловко. Надо же! Привести женщину в такое отстойное место! Кошмар! И всё бы ничего, да ещё послушался мать и напялил эту рубашку. Теперь сияет, как начищенный болван… или как тоненькая лямочка, задорно выбившаяся из-под чуть приспустившейся с её плеча блузки. На это смотреть было приятно. А ей каково – глядеть на глыбу его торса? Вон, даже сощурилась. Кошмар.
Сначала всё шло совсем неплохо, они мило беседовали почему-то о хоббитах и пили белое немецкое полусладкое, ожидая, когда принесут закуски и горячее. Тина быстро распробовала неведомый ей ранее напиток богов и, плюнув на условности, употребила несколько бокалов. Обстановка располагала к расслаблению организма и ума. Тине вдруг стало так хорошо – вольготно, спокойно, радостно, что она уже начала чувствовать всеобъемлющую вселенскую любовь.
Но именно в этот момент начался Содом и Гоморра!!! На крохотную сценку вышли парень с девушкой и принялись по очереди петь… Это было ужасно! Звуки полностью заглушали всё. Чтобы понять друг друга они были вынуждены орать что было сил, сближая головы и периодически глухо стукаясь лбами. Сергею это вскоре даже начало нравится, а вот Тину очень быстро разозлило. Она остановила пробегавшую мимо официантку и попросила сделать певцов потише. Официантка мило и понимающе улыбнулась, кивнула головой и убежала на кухню, мелькая белыми гольфиками, бюсгалтером, замечательно смотревшимся под невидимой блузкой и ленточками, вплетёнными в высокую причёску. Убежала, так ничего и не сделав. Они уже приступили к горячему, когда певцы, наконец, ушли отдыхать. Тина, не удержалась и крикнула громкое «ура», Сергей радостно подхватил, а сидящие за соседним столиком граждане захлопали в ладоши.
Свинина таяла во рту! Тина отковырнула верхний слой, чтобы посмотреть и запомнить. Уж очень захотелось порадовать как-нибудь такой вкуснотищей Тёмку. Под слоем хрустящего теста обнаружился расплавленный сыр, зелень и помидоры. «Ух ты!» - восхитилась Тина и сосредоточилась для запоминания.
Сергей тоже восхитился. Но не свининой, а Тининой реакцией. Такой непосредственности он не встречал уже давненько. И такого здорового аппетита. Тина кушала с удовольствием, отрезая маленькие кусочки мяса, макая в грибной соус половинки молодого картофеля, обсыпанного зеленью, отщипывая от белой, пушистой булочки и запивая всё это кока-колой, которую, судя по всему, обожала совершенно по-детски. Сергей восхитился и забыл, что тоже хотел есть – смотреть на неё было куда приятнее.
Тина подняла голову, встретилась взглядом с кавалером, и чуть не поперхнулось. Он смотрел на неё с таким умилением… Подпёр щёку ладонью, распахнул глаза, вытянул губы… Господи… Стыд какой! Теперь он станет думать, что она обжора и пришла сюда только, чтобы наесться! Ужасно захотелось оправдаться тяжелыми условиями жизни, нехваткой времени, грустными обстоятельствами и чем-нибудь ещё не менее убедительным. Хорошо, когда на тебя так-то вот смотрит любимая и любящая бабушка, но не молодой кавалер!
- Да не смотрите вы на меня так! – не выдержала Тина и принялась промокать губы вопиюще белой салфеткой.
- Ой, что вы, Тина, я смотрю и наслаждаюсь! Говорят, что только женщины, которые умеют хорошо и вкусно кушать, по настоящему разбираются… - он вдруг смутился и замолчал.
- В чём? – уже догадываясь, спросила Тина.
- Э… в искусстве!
- Неужели? А поподробнее? – Тину понесло, ей вдруг захотелось припереть юнца к стенке и вывести его, наконец-то, на чистую воду. Пусть ответит! Ха! А Тинка посмеется. Тем более, что выпитое вино вдруг отозвалось в ней нестерпимым желанием смеяться и балагурить.
Неожиданно обрушившаяся на голову музыка спасла Сергея от позора. Они одновременно подскочили на стульях и обернулись к сцене. На ней стоял огромный, с головы до ног пронзительно-белый мужик лет пятидесяти и, глядя на молодую девушку за соседним столиком, орал что-то нечленораздельное про нары, сроки, зоны и братанов. Голос его звучал необыкновенно мощно и раскатисто, заполняя собой всё пространство вокруг. Казалось, что даже воздуха стало как-то меньше, как будто мужик сглатывал его непозволительно большими порциями вместе с каждым вздохом, как мех раздувающим его и без того широкую грудь.
Тина совершенно непроизвольно – почти инстинктивно – зажала уши руками, но это не помогло. То есть абсолютно! В ушах немедленно зазвенело, загудело, засвистело, забарабанило и … Ну уж нет!!!
Она вскочила и, подбежав к сцене, заорала: «А-а-а-а-а!!!»
Мужик опешил и заткнул фонтан. Музыка затихла. Тина поднялась на сцену. Вырвала из рук певца микрофон и повторила сольный номер: «А-а-а-а!!!» Потом она очень ласково посмотрела на мужика и сказала тихим, проникновенным, театральным шёпотом: «Может быть, споём вместе?»
Мужик открыл рот и помотал головой.
- Нет? – деланно удивилась Тина. – А почему? Я тоже громко пою.
- Э…, - сказал мужик, - ты чё?
- Я петь хочу, - Тина очень мило улыбалась и подмигивала сразу обоими глазами. Попеременно.
- Может, после меня споёшь? - мужик злился и стискивал зубы – начал запугивать.
- Нет, я вместе хочу! Присоединяйтесь. – Тина постучала пальчиком по микрофону, поднесла его ко рту и объявила: «Песня. Музыка народная. Слова народные. Называется – «Выноси готовеньких». Увидела бредущего к сцене Сергея, зачем-то погрозила ему пальчиком и затянула:
«Я лежу на нарах, вся в тоске-е-е,
Где моя гита-а-а-ара? В поле, на песке-е-е.
Где моя гита-а-а-ара одино-о-окая,
Лишь тоска гуляет глубо-о-окая.
Ты ушел дале-о-око, не вида-а-ать,
И тебя забы-ы-ыла родная ма-а-ать…
И тебя забыл уж родной оте-е-ц,
Без тебя мне, милый, совсем коне-е-ец…
На руке на левой чёрная тату-у-у,
Неужель ты встретил стерву ту-у-у?
Я лежу на нарах одино-о-окая,
И тоска по воле глубо-о-окая…»
- Ну как? – спросила Тина притихшую публику.
- Класс!!! – восторженно одобрил мужик. – А ещё можешь?
- Не-а! Не сочинила ещё.
- Во… Ты сама сочиняешь?
- А то!
Сергей откровенно ржал. Согнулся пополам, схватился рукой за спинку стула и помирал от смеха. Кажется, у него даже живот заболел, потому что он вдруг схватился за ремень и попытался его оттянуть. Тине стало его жалко. Она спустилась со сцены, помахала мужику ладошкой и принялась стукать Сергея по спине, пытаясь успокоить.
Домой Тина приехала королевой – в такси и с огромным букетом. Даже с двумя – один от Серёжи, а второй от навеки восхищенного её талантами мужика. Кроме букета от нового поклонника осталась красивая бордового цвета визитка с золотыми вензелями. На лицевой стороне визитки было написано что её владелец – генеральный директор фирмы «Еврокорпус интернешнл», а на обратной – приглашение в гости на предмет прослушивания и покупки текстов песен «о нас». Кто такие эти «о нас» Тина. Конечно, догадывалась, но смутно. У неё вообще всё вокруг было как-то смутно. Вся окружающая среда.
Тёма открыл дверь и принял загулявшую мать из рук в руки. На его лице Тина смогла различить массу разнообразных чувств и поняла, что завтра придётся оправдываться.
- До свидания, Сергей, спасибо за приятный вечер, - чопорно проговорила Тина, еле сдерживая утробные позывы, усугублённые поездкой в такси.
- До свидания, Кристина Тодоровная, - с поклоном ответил вежливый юноша и поцеловал ей руку. Тина просто не успела предупредить его о вопиющей негигиеничности этого поступка.
Она повернулась и поддерживаемая сыном прошествовала на кухню, где с облегчением и заперлась.
Около входной двери гудели раздражённые голоса, звуки то усиливались, то прерывались вовсе, а потом и совсем перешли в шёпот. Тина медленно разделась, сполоснулась над раковиной, нахмурилась при виде немытой посуды, но потом, чему-то улыбнувшись, махнула рукой и легла. Подушка холодила щёку и чуть гудевший висок, вторая – подпирала уставшую спину…
Тина блаженно вздохнула, поджала левую ногу и уснула. Без всякого зазрения совести.
* * *
Несколько дней Тина пыталась выкинуть из головы Сергея Анатольевича Троицкого-Четверухина и никак не могла. Один раз он даже явился к ней во сне и долго-долго осуждающе смотрел прямо в глаза. Тина проснулась и принялась плеваться через левое плечо. Три раза. Потом ещё три раза. И ещё. Трижды по три – получается счастливое число девять. Должно было помочь. Но не помогло. Снится больше не снился, но из память не уходил. Такой же нахал. Такой же красивый и амбициозный. И тоже Сережа… Всё это никак не могло ей нравится! Никак…
С бывшим мужем они познакомились на концерте в клубе завода «Серп и молот». Крыся попала туда по знакомству и счастлива была несказанно. Ещё бы – «Машина времени»! Наконец-то она увидела их воочию и к аудио-любви прибавилась ещё и визуальная.
Крыся так воодушевилась, что, выходя из клуба, не заметила лестницу и обязательно пересчитала бы головой и задом все её двадцать с чем-то ступенек, если бы не реакция и сила рук Сергея Кимовича Писарева – кандидата физико-математических наук, доцента Московского энергетического института. На десять лет старше, высокий, жилистый брюнет с тёмно-карими глазами, курносый и со шрамом на левой щеке около уха.
Совершенный подвиг, видимо, оставил неизгладимый след в его воспоминаниях и, встретив Крысю через несколько дней в коридоре института, он кинулся к ней уже как к старой знакомой. Крысе внимание взрослого мужчины, конечно, не могло не польстить, и она с лёгкостью утонула в новых ей отношениях и чувствах. Маленькая, наивная, глупая…
Сергей Кимович был всегда по учительски серьёзен, снисходительно-нежен и подчёркнуто внимателен. Тина следовала всем указаниям, которые исходили от кумира. Она и опомниться не успела, как он научил её быть женщиной. Почему-то юная Крыся думала, что всё это должно было произойти именно так – спокойно, буднично, с человеком, умудрённым опытом, точно знающим чего именно он хочет. Крыся подчинилась с радостью, всё было так ново, так чудесно и так … целомудренно… Выключенный свет, закрытые плотно шторы, короткие объятия, «тебе не будет больно, девочка», влажный поцелуй, лёгкий стыд, унёсённый прочь тихим заверением «у тебя красивая фигура, не беспокойся, милая», резкая боль и чувство исполненного долга.
Сергей Кимович, кажется, остался доволен. Он даже простил ей замаранную неожиданно обильной кровью простыню и только посетовал, что не сообразил подстелить старое полотенце. Он был очень добр. Сергей Кимович Писарев – однофамилец любимого Крысиного литературно критика.
Примерно через месяц он вдруг спросил, чувствует ли она хоть что-то. «Да, - честно ответила Крыся, - я же люблю тебя». Она и правда чувствовала. Приятное возбуждение, прилив желания, щекочущее, что-то обещающее трение и счастливую радость, когда он ускорял движение, стискивал зубы, закидывал назад голову и хрипел, заполняя её тёплым, скользким и белым. Разве могло быть лучше? Крыся не знала. Может быть, и могло - она читала об этом, но всё было, как было, и ни о чем другом она и не мечтала.
Сергей Кимович остался недоволен Крысиным ответом. Он потребовал оргазма, чувственности и страсти. Крыся растерялась. Кстати подвернувшаяся более опытная подружка рассказала, как выглядит оргазм, и всё опять вошло в старую колею, с той только разницей, что Сергей Кимович вопросов больше не задавал, но одобрительно гладил Крысино тело, когда она, в точности повторяя его самого, начинала ускорять, стискивать, закидывать и хрипеть.
Они поженились после того, как Крысина мама явилась к Сергею Кимовичу и заявила, что, если он не женится на её беременной дочери, то она расскажет в ректорате, как один из преподавателей совращает студенток. Одновременно Крыся узнала, что была у доцента Писарева далеко не единственной пассией. Сергей Кимович злился, кричал, что вот угораздило же его связаться с такой дурой, которая даже предохраняться не умеет, но идти на скандал не решился и свои отношения с Крысей всё-таки узаконил.
Институт она бросила – уж очень стыдно было ходить среди смеющихся ей вслед соучеников - и занялась самообразованием. Хозяйство было небольшое, белых рубашек Сергей Кимович, слава богу, не носил, деликатесов не требовал, управлялась она быстро и, чтобы не заскучать, стала читать. Всё подряд, что находила на полках огромной библиотеки мужа. Он приходил поздно, кидал на стул верхнюю одежду, часто пахнущую чужими женскими духами, и садился ужинать. Крыся всё терпела, она вдруг стала бояться супруга. Не за себя, а за ребёнка… Сергей Кимович несколько раз исполнил с ней свой мужской ритуал, но она уже не хотела притворяться, и он больше не лез.
Всё изменилось месяца через четыре, когда плотный, круглый животик уже вовсю оттопыривал Крысины эластичные кофточки, выделялся задорным мячиком под свободными платьями, подаренными мамой на день рождения. У Сергея Кимовича вдруг проснулась любовь. Нет, не любовь, но сексуальная страсть. Он стал рано приходить с работы, заставлял Крысю задирать майку, приспускать домашные шаровары, пристально рассматривал живот, гладил с каким-то особым трепетом, потом так же внимательно исследовал её сильно увеличившуюся грудь с набухшими, потемневшими сосками и укладывал в кровать. Он вдруг стал очень изобретательным, изыскивал всё новые и новые позы, вглядывался в Крысину реакцию, по долгу готовил к своему вторжению, двигался медленно и не рывками, как в прежние времена, но плавно и настойчиво. То ли сказалась беременность, то ли новое поведение мужа, но её тело проснулось и вспыхнуло не проходящим надолго вожделением. Теперь ей уже не приходилось имитировать оргазм, теперь она уже знала, что это такое и как это здорово. Рос живот, росла страсть, и Крысе уже казалось, что счастливее быть просто невозможно.
Но любому счастью обязательно приходит конец – у Крыси приступами стал повышаться тонус матки, тянущие боли внизу живота нагоняли дикий страх. К тому же начали вдруг опухать ноги. Врач не велела больше пить томатный сок, к которому Крыся пристрастилась с пылом фанатика, запретила солёное, острое, жареное и секс. Будущая мать терпела и ждала. А будущий отец, отлучённый от тела, кипел недовольством, ехидничал, тыкал пальцами в растяжки на Крысином животе и неустанно говорил гадости. Малыша Сергей Кимович почему-то звал поскрёбышем и категорически отказывался даже голову поднять, чтобы полюбоваться его резвостью. Крыся наслаждалась этим сама – садилась в глубокое кресло, откидывалась и принималась ловить ладошками детские пяточки или кулачки с локотками, то и дело выпирающими из ставшего уже огромным живота, так и ходившего ходуном из стороны в сторону.
Она отказалась лечь в роддом на сохранение, уж очень это было страшно и унизительно по рассказам прошедших через это приятельниц. Круг её общения сузился до нескольких женщин, посещавших, как и она, группу будущих мам при женской консультации. Дома она только делала что читала. Запоем. Всё, что ни попадя. Библиотека мужа была богатой и разнообразной. Книги стали на время единственными Крысиными друзьями и советниками. И чем больше она читала, тем больше понимала, какую серьёзную ошибку совершила, связавшись с Сергеем Кимовичем Писаревым.
А тот в свою очередь снова пропадал до ночи в институте, а несколько раз и вовсе не пришёл домой. Но Крыся смирилась окончательно – ей было совершенно всё равно. Она уже знала, что не любит этого мужчину, да, наверное, никогда и не любила. Крыся стала взрослой.
В те дни она в последний раз увидела Зиночку – та вдруг явилась её навестить. Зиночка пришла в мини юбке, обтягивающей кофточке и на высоченных каблуках.
- Кажется, я сейчас выгляжу намного лучше тебя, - сказала бывшая подруга, и Крыся согласилась.
- Как живешь? – вежливо поинтересовалась она.
- Нормально. После сессии свадьба, - Зиночка поправила круто завитый локон и устало вздохнула, – столько забот.
- Что так скоро?
- Ну, не оттого, конечно, отчего ты выскочила. Я плодиться и размножаться пока не собираюсь. Просто попался стоящий мужик, и я не собираюсь выпускать его из рук.
- Молодец.
- Конечно, молодец, не то что ты.
- Да.
- А ты выглядишь просто ужасно! Не женщина – дирижабль!
- Да.
- Знаешь хоть, что твой с Танькой с радиофака крутит?
- Да.
- А у тебя свадьба где была?
- Дома.
- Много народу собрала?
- Нет.
- Это почему?
- Родня Сергея живёт в Новосибирске, он не стал их тревожить, а у меня, сама знаешь, родственников не много.
- Только поэтому?
- Да. Зин, ты чего пришла?
- Подругу детства навестить. Это называется благотворительность.
- Спасибо, что зашла.
- Всегда-пожалуйста!
Зиночка удалилась, а Крыся упала на диван и заплакала. Она вдруг подумала, что никогда уже не будет ни молодой, ни счастливой и оплакивала сиротское детство ещё не родившегося сына и свою глупую наивность.
* * *
Роды были тяжёлыми. Крыся лежала под сменявшимися капельницами, равнодушными взглядами огромного доктора и нескольких весёлых акушерок. Предродовая была забита роженицами под завязку. Крыся попала на крайнюю койку и в перерывах между схватками смотрела на медработников, пивших чай с конфетками под многоголосый хор дикий воплей, стонов и криков. На женский зов они не откликались, но через определённый промежутки времени обходили койки и, обмотав пальцы краешком простыни, проверяли раскрытие шейки и продвижение младенцев. Это было не только больно, но и мучительно стыдно. На пятый час родов явилась группа практикантов. Врач решил, что показывать им следует именно её, наверное, потому что не кричала, не матюкалась, не поносила мужа – терпеливо сносила все положенные муки. Они столпились вокруг её кровати, и врач принялся задирать вверх порванную на плечах, старую, застиранную, всю в не отмытых кровавых пятнах, рубашку. И тут Крыся закричала. Истошно, как раненное животное. Она вцепилась в ненавистные, злые руки и завыла громко и надсадно. Врач то ли опомнился, то ли испугался, но разогнал студентов и принялся успокаивать её, извиняясь. И вскоре руки его перестали казаться холодными, кусачими змеями, и лицо потеряло звериный оскал, и Крыся опомнилась и затихла. Боль уже не отпускала совсем, превратилась в сплошной пыточный поток, летевший, всё нарастания, мимо сознания. Поток охватывал её тело кругом, пронизывал остро и безжалостно поясницу, копчик, низ живота и Крыся потерялась во времени и пространстве. Кажется, ей что-то кололи, но боль и ужас не отступали ни на мгновение, сотрясая тело беспрерывно накатывающими волнами, выгибая извивающееся тело, слепя и оглушая ритмичным звоном в ушах.
Доктор что-то кричал, пытался раздвинуть её ноги, чтобы сделать что-то, наверняка, очень важное, но она уже ничего не соображала и отпихивала его изо всех сил. Он её ударил. По лицу. Сильно. И ещё раз. Крыся очнулась и разжала кулаки.
- Ты лучше уж кричи, - сказал доктор тихо и ласково, удивив неожиданным сочувствием.
- Не могу, - прохрипела она и снова закусила уже давно кровоточащую губу.
- Тогда постарайся дышать – ребёнку нужен кислород.
- Да, - согласилась Крыся и, пересилив себя, задышала, как учили на курсах.
Ей сделали укол и через несколько часов боль изменилась, теперь Крыся чувствовала, как её распирает, внизу тянуло и растягивало. Начались потуги. Она испугалась и закричала. Лениво подошла акушерка, всунула в неё пальцы и, будто нехотя, процедила куда-то в сторону: «Головка пошла».
Около кровати появилась каталка, откуда-то взявшийся доктор почти на руках переложил на неё Крысю и покатил в неизвестность. Родилка показалась страшным местом. Четыре пыточных кресла в ряд, холодные, кафельные стены, жуткого вида инструменты на лотках, распахнутое настежь окно и белый, пронзительный свет. Крысю переложили в кресло, задрали к шее рубашку, натянули на ноги зелёные бахилы и её ноги сразу заскользили по скользкой металлической поверхности.
- Упирайся и тужься, когда я скажу, - скомандовал доктор.
- Я не могу упереться, - пожаловалась Крыся, которую вдруг совсем отпустила боль, - ноги соскальзывают. Ей опять было мучительно стыдно - лежать вот так перед столькими людьми абсолютно голой – совсем не так, как это показывали в импортных фильмах.
- Снимите с неё это! – велел доктор, - Она не дотягивается ногами до скоб, не видите что ли?!
Без бахил стало легче. Крыся смогла, наконец, упираться ногами хоть во что-то. Она приказала себе забыть о стыде, о холоде и неудобстве, а помнить только о рёбёнке и больше не о чём. Доктор положил ей на живот руку и зачем-то убрал прядь волос с мокрого лица.
- Будет схватка, начнёшь тужиться, поняла?
- Я не умею!
- Ничего, это не сложно, представь себе малыша и помоги ему своими мышцами выбраться на свет.
- У меня нет больше схваток. Кончились.
- Так бывает, - успокоил добрый доктор.
Схватка накатила неожиданно, она уже забыла, как это больно и еле успела сдержать крик.
- Тужься! – крикнул доктор, и она напряглась.
- Да не лицом, не лицом!
- Ка-а-ак?! – вымучила из себя несчастная и заплакала, поняв, что схватка прошла, а она так и не родила.
- Не реви! Не реви, я сказал! Как в туалет по большому ходят помнишь? Вот так и тужься, поняла? Не лицом и не глазами!
- Поняла, - сказала Крыся, уже чувствуя следующий накат.
Они работали вместе с доктором, трудились, помогая ребёнку появиться на свет, и Крысе скоро уже казалось, что этот так непонравившийся и испугавший её вначале человек – самый родной и близкий из всех. Наверное, с ней что-то было не так, потому что он не отходил от неё ни на шаг. Кажется, он и тужился вместе с ней, напрягая шею и раздувая щёки. Крыся даже хихикнула, когда это заметила. Доктор нахмурился, но ничего не сказал, только погрозил огромным пальцем. Он опять что-то ей вкалывал, измерял давление, гладил по голове и требовал терпеть и стараться. И она старалась как могла. В какой-то момент снова провалилась в чёрный, густой, обволакивающий омут и снова получила от доктора затрещину. Он положил на живот жгут, свёрнутый из простыни, и вместе с акушеркой начал выдавливать из её тела ребёнка, она сама уже просто не могла ничем им помочь – сил не осталось, только тупое равнодушие и сумасшедшее желание не жить вовсе – только бы эта боль поскорее и навсегда закончилась.
И он родился. Длинный, худой, мраморно-разноцветный, страшненький, с кривеньким носом, поджатыми ножками, тонюсенькими птичьими пальчиками на трясущихся ручках и сморщенным личиком, весь в складочках – самый прекрасный мальчик на свете. Родился и закричал, как потерявшийся котёнок, захлёбываясь и морща лобик. Он кричал, а Крыся смотрела на него и не могла понять, что этот маленький человечек, только что бывший внутри неё и кричащий теперь снаружи – её сын.
- Попробуешь покормить? – спросил доктор.
- А можно? – удивилась Крыся.
- Всё можно, если очень хочется, - весело сказал доктор, – ты молодчина. Хотя и распугала студентов, но всё равно молодчина.
Акушерка разорвала ворот рубашки и приложила малыша к груди. Он поёрзал, поводил безумными, невидящими глазками, как будто недоумевая, но акушерка прижала его головку ротиком к соску, и он всё понял и потянул. Крыся засмеялась, совершенно счастливая. Не смотря на то, что жадные движения сына отзывались острой болью внизу живота. Ей захотелось похвастаться умом сына перед доктором, но того не оказалось рядом. Крыся и не заметила, что на соседнем кресле рожает уже следующая счастливица. Доктор был занят. Доктору больше не было до неё дела.
Её вывезли из родилки и оставили на каталке в коридоре стекать в подставленную для этого белую железную утку. Часа через два, рядом остановился убегавший домой после смены доктор.
- Ну и как? – весело спросил он. – Ещё придёшь?
- Да, конечно, - просипела Крыся сорванным голосом, - за дочкой.
- Приходи хоть за дочкой, хоть за сыночком, только больше не пугай меня так, договорились?
Сказал и ушёл быстрыми, уверенными шагами из мира, где люди рождаются в мир, в котором живут и умирают. Добрый человек, маг и волшебник.
День рождения Тёмы во всех его подробностях Крысе не забыть никогда. И то всепоглощающее чувство счастья, охватившее её и не отпускавшее ещё долго-долго.
* * *
Сергей Кимович не пришёл к ней в роддом ни разу, встречать же явился с тремя куцыми гвоздиками, которые так не любила Крыся. В меньшей комнате их квартиры она обнаружила старую детскую кроватку с поломанной оградкой и прихрамывающий на одну ногу пеленальный столик.
- Хотел купить тебе всё новое, но вот, понимаешь, Дмитрий Алексеевич как раз задёшево машину продавал, я и купил по случаю, - объяснил Сергей Кимович, - устраивайся.
Он даже не захотел посмотреть сына и вообще вёл себя так, будто его и не было вовсе. Крысю это почему-то совсем не удивило.
За месяц, который они прожили с Сергеем Кимовичем после рождения сына, он ни разу не взял его на руки, ни разу не встал к нему ночью, не сменил подгузник и не поцеловал. Только один раз он проявил к сыну какой-то интерес. Когда к ним в гости пришёл его зав. кафедрой и Сергей Кимович вдруг стал совсем таким, каким был в первые дни их знакомства – ласковым, любящим, предупредительным и заботливым. «Наверное, профессору Кудинову нравится, когда чтят семейные ценности», - подумала Крыся и без уговоров принялась подыгрывать супругу. Просто не хотела лишний раз сориться.
А через месяц к ней явилась Таня с радиофака, та самая, о которой ей говорила всё про всех знающая Зиночка. Девушка была вежлива и очень горда собой – Сергей Кимович поручил ей сообщить Кристине Тодоровне, что хочет с ней развестись. Именно тогда Крысю впервые в жизни назвали по имени-отчеству… Она не стала долго слушать и раздумывать, наскоро собралась и уехала к родителям. Потом был суд, разведший их с третьей попытки и очередной скандал, затеянный матерью. Она заставила Сергея Кимовича разменять квартиру.
Так Крыся а и осталась вдвоём с сыном в однокомнатной квартире с большой кухней, в которую и переселилась, как только Тёма подрос. Крутилась, как белка в колесе. Мама помогала только эпизодически – без меры отягощённая общественными нагрузками, курсами макраме, живописи и ещё чем-то. Зато отец исправно гулял по вечерам, явно гордясь новенькой ярко голубой коляской и толстощёким внуком с огромными голубыми глазами и ресницами до бровей.
Сергей Кимович навещал их редко, изредка приносил какие-то мелкие подарки, исправно выплачивал алименты. Он ушел из института, заделался бизнесменом и процветал. С Танечкой развёлся, не прожив с нею и двух лет. Та приходила, жаловалась, плакала. Оказывается, Сергей Кимович оставил её, потому что она отказалась рожать ему второго ребёнка сразу вслед за первым. Крыся удивилась – зачем ему третий ребёнок? Ему и первый-то был не нужен. И услышала в ответ, потрясшее её сообщение.
Сергей Кимович заводился теперь только на беременных женщин, другие больше не вызывали в нём никакого сексуального желания.
- Разве так бывает? – растерялась Крыся.
- Бывает! – отрезала всхлипывающая Татьяна. - Он сам сказал.
И ушла, оставив Крысю в полнейшем недоумении.
* * *
Тина проснулась среди ночи и обнаружила, что подушка мокрая от слёз. Кажется, что-то плохое опять вошло в жизнь и давило на сердце и глаза. Сергей Анатольевич Четверухин-Троицкий. Он появился слишком неожиданно – незваный, опасный, ненужный. Мужчина, который теперь уже не оставлял её. Мужчина, неутомимый в достижении поставленной цели. Тина отказывала, но он был редкостно настойчив, убедителен и она сдерживалась уже из последних сил, отчетливо понимая, что никогда больше не захочет рисковать, не захочет влюбляться, не захочет страдать. Она боялась всего этого ужасно. Боялась…
* * *
- Тиночка, русалка вы моя, что-то давно вы у меня не были! Я же соскучился, честное слово. И Липочка тоже. Вы бы приехали к нам, ласточка. Липочка нас тортиком угостит.
- Клубничным?
- Заказывайте, рыба моя, заказывайте!
- Клубничный с кремом и никакого бизе.
- Договорились, милочка, я вас жду завтра часам к пяти.
- Так поздно? Вы же в это время обычно уходите домой.
- Что вы, голуба, столько дел, столько дел, только на вас и рассчитываю, вы же мне поможете?
- Помогу, Виктор Петрович, как не помочь?! Тем более, что вы умеете уговаривать, как никто.
- Да уж, солнышко, это я умею. Не забудьте, завтра жду. И наденьте что-нибудь женственное.
- Это ещё зачем? Виктор Петрович, вы, кажется, чего-то не договариваете.
- У меня будут гости. Очень важные гости, и я хочу продемонстрировать свои кадры в полной красе.
- Виктор Петрович, вы же знаете…
- Знаю, милочка, знаю, но вы уже обещали, и отказываться поздно, я ведь на вас рассчитываю.
- Ну хорошо, только в последний раз, знаете ведь как я всякую показуху не люблю.
- Знаю, знаю, я всё про вас знаю, Тиночка…
- Как думаешь, Тём, что мне надеть эдакого «женственного»?
- Конечно, ту шифоновую кофточку в бензиновых разводах!
- А не слишком вычурно и вообще – она такая прозрачная…
- Мать, тебе есть, что показать народу и потом она тебе очень к глазам подходит.
- Не хочешь ли ты сказать, что у меня глаза, как бензиновое пятно в луже?!
- Ха! Нет, конечно, просто идёт тебе этот цвет и всё. Переливчатый такой. И, мам, ту юбку, что тебе дядя Юра из Австрии привёз.
- Вот уж нет! Она ужасно короткая…
- Да ты коротких юбок вообще не видела, подумаешь, коленки наружу! Вон Кристина – ты её видела – в настоящих мини разгуливает и очень даже красиво.
- Зи… Кристина? В мини? Старая перечница!
- Ты опять? Обещала же не встревать!
- Ладно, не буду, делай, что хочешь, только ребёночка с ней не заведи, этого я точно не переживу, да и она… в её-то возрасте.
- Да что ты к её возрасту привязалась. Ей всего-то тридцать один!
- Неужели? Это она тебе так сказала?
- Мам, ты опять?
- Ладно-ладно, молчу. А ты предохраняться не забывай!
- Будь спок, мамахен! Не мальчик!
* * *
В общем-то, Кристина догадывалась в глубине души, кого именно встретит в кабинете ВП. Догадывалась, но не признавалась в этом даже себе самой. Зато не устояла и посетила парикмахерскую, где ей сделали модную длинную стрижку и шикарный маникюр – почти, как у Зиночки. Уже уходя из дамского заведения, Тинка плюнула и завернула в пыточный кабинет, где ей выщипали лишние волоски из бровей, а потом покрыли и их, и ресницы несмываемой краской. Тинкин взгляд приобрел дополнительную глубину, тёмные брови красиво смотрелись на высоком белом лбу – гораздо лучше, чем светлые, пшеничного цвета и почти невидимые.
В короткой юбке было не совсем уютно, Тинку всегда жутко нервировали её круглые, пухлые коленки и она привыкла прятать их от посторонних глаз, но Зиночкины подвиги никак не выходили из головы – уж очень не хотелось состариться раньше, чем эта похотливая грымза.
В кабинете кроме Виктора Петровича находились совершенно неизвестные ей люди: средних лет дама в узком платье, шарфике, прикрывающем морщинки на шее и в остроносых туфлях почти без каблуков; высокий, тощий господин, облаченный в шикарный серо-стальной костюм без лацканов на пиджаке и в ботинках, судя по виду, из крокодиловой кожи. Больше никого. Дама курила и одновременно пила чёрный кофе, мизинчики обеих рук забавно оттопыривались, видимо, олицетворяя аристократическое прошлое, а, может быть, и настоящее их обладательницы. У мужчины из-под ворота голубой рубашки выбивался шёлковый шарф глубокого синего цвета. Такого же цвета платок нарочито небрежно выглядывал из его нагрудного кармана. Мужчина и женщина были неуловимо похожи друг на друга, что, несомненно, выдавало в них супружескую пару с многолетним стажем. Оба были узколицы, с тонкими чертами лица и зализанными причёсками. У обоих на руках поблескивали дорогие перстни. Правда, у мужчины перстень был только один, больше похожий на печатку, зато женские руки поражали обилием золота и разнообразностью драгоценных камней.
- А вот и наша Тиночка! – жизнерадостный голос Виктора Петровича раздался прямо за спиной так неожиданно, что Тина вздрогнула всем телом и пошатнулась. Чья-то рука немедленно подхватила её под локоть. Тина обернулась – поэт Троицкий, радостно улыбаясь, стоял рядом, всё ещё не отпуская руку.
- Здравствуйте, господа! – вежливо сказала Тина, высвобождаясь – Кристина Тодоровна Зарицкая.
- Швецов Николай Ильич, - не без труда вынув из кресла длинное тело, отрекомендовался незнакомый мужчина, - а это моя супруга – Виолетта Анатольевна.
- Очень приятно.
- Мы вас ждали.
- Кажется, я пришла вовремя…
- Да-да, конечно. Может быть, присядем? – Николай Ильич широким жестом указал на кресло.
- Ой, нет, - решительно отказалась Крыся, - я с этим мастодонтом слишком хорошо знакома – влезть в него не сложно, зато потом совершенно невозможно из него вылезти.
- Тина, милочка моя, что вы говорите?! – засмущался Виктор Петрович и обиженно замахал руками.
Супруги рассмеялись. Тина уселась на высокий стул около окна, рядом с ней на такой же пристроился Сергей, Николай Ильич - около жены, а Виктор Петрович – за свой величественный стол.
Минуты две молчали. Тина сидела прямо, с трудом сдерживаясь, чтобы не посмотреть на Троицкого-Четверухина, его дыхание она почему-то слышала так отчетливо, как будто эти звуки были единственными в окружающем её пространстве.
- Мы здесь собрались для того, чтобы решить некоторые важные для нашего издательства вопросы, - наконец, начал ВП.
- Да-да, именно так, - явно волнуясь, выпалила Виолетта Анатольевна и неожиданно покраснела.
- Кристина Тодоровна, вы очень нужны для осуществления нашего проекта, Серёжа говорит, что вы можете всё.
- Серёжа? – удивиласьТина, какой такой Серёжа?
- Да вот же он! Сергей Анатольевич Четверухин, мой младший брат - заволновалась Виолетта Анатольевна, - вы же его знаете.
- А причём тут он? И в чём, собственно дело?
- Видите ли, - вступил Николай Ильич, - мы хотим издать книгу о жизни Виолетты Анатольевны. Она ведь в прошлом была известной балериной, потом стала воспитывать молодёжь. После травмы.
- А причём тут я?
- Сергей сказал, что вы – замечательная писательница.
- Вот как? Интересно, может быть, он даже назвал вам мой самый лучший роман?
- Нет, не назвал, но я обязательно прочитаю, обязательно! – Виолетта Анатольевна нервничала, ломала тонкие пальцы, теребила краешек шарфика, и Крысе стало даже её немного жаль.
- Нечего читать! – отрезала Крыся. - Я не издавалась, я только чужие работы правлю и до ума довожу и не более того, и Сергею это прекрасно известно.
- Кристина Тодоровна, так надо же с чего-то начинать! – Сергей вскочил и подошёл вплотную. – Давно пора!
- Да с чего вы взяли? Я сочинять не умею.
- Не правда!
- Правда!
- Мне лучше знать!
Сергей зло отмахнулся и с понурым видом уселся на свой стул.
-Тиночка, зая моя, вы меня удивляете! Я вот тоже считаю, что вы очень даже можете, тем более что тут сочинять-то и не придётся, только слушать Виолетту Анатольевну и художественно обрабатывать её воспоминания. И потом вы даже не выслушали, где тебе хотят предложить этим заниматься! Очень заманчиво, я вам доложу, голуба, - ВП утёр со лба пот огромным клетчатым платком и суетливо потёр ладошки.
- На острове Таити!
- Почему на Таити? - опешил ВП.
- Потому что я там никогда не бывала, а очень хочется!
- Кристина Тодоровна, дело в том, что по состоянию здоровья мне надо уехать из города. На природу. И мы решили пока пожить в нашем доме на берегу Валдая. Там замечательно. Особенно в это время года. И сын ваш сможет приезжать.
Ого! Они и про сына уже знают…
Тина уставилась на ВП. Тот задрал брови домиком и начал что-то насвистывать, делая вид, что он тут совершенно не причём.
Вообще-то предложение было, и, правда, заманчивым. Тине давно хотелось уехать подальше из опостылевшей, шумной Москвы, да и сына уже можно оставить на хозяйстве, тем более, что он давно намекал, что прекрасно мог бы справиться и без неё…
- Какова оплата?
- Так вы возьметесь?
- Я подумаю. Учтите, если я решусь, то мне придётся отказаться на всё время работы от заработка в других местах.
- Да-да, мы понимаем! Примерные расценки нам известны, - засуетился Николай Ильич и зачем-то вытащил из кармашка синий платок.
- Ты, ластонька моя, не суетись, хорошо заплатят, мы и договор составим, и издадим, - вставил ВП.
- Какой предполагается объём?
- Листов десять – пятнадцать.
- Ох, и ни фига ж себе! – не сдержалась Тина.
- У меня была очень интересная жизнь, Тиночка, честное слово, вам не будет скучно, - Виолетта Анатольевна заулыбалась и Тине вдруг очень понравилась эта её улыбка.
- Надеюсь… Ну хорошо, я подумаю. Вы когда едете?
- Через недельку. Серёжа нас на машине отвезёт.
- Я дам знать. Как с вами связаться?
- Вот моя визитка, - Николай Ильич протянул белую карточку с золотой каймой, Тинка, не глядя, сунула её в сумочку и поднялась.
- Я могу идти?
- Да, солнышко, иди, иди, - ВП расплылся в улыбке и помахал ручкой.
- Позвольте, я вас провожу? - встал Сергей.
Тина пожала плечами, и решила, что устраивать сцены при всех – занятие недостойное, пусть идёт, жалко, что ли?
* * *
Он проводил её до самого дома. Тина уж, было, хотела попрощаться, как вдруг увидела подходящую к подъезду Зиночку. Ну уж нет! Сегодня она из своего дома никуда не пойдёт и на кухне отсиживаться тоже не станет! Хватит! Пора уже отвадить эту змею от Тёмки!
- Сергей, не хотите зайти на чашечку чая?
- Кофе.
- Кофе тоже найдётся.
- Не откажусь. Только давайте зайдём в магазин, и я куплю тортик по вашему выбору.
- Хорошо, только быстрее!
- Мы куда-нибудь торопимся?
- Не знаю как вы, а я тороплюсь домой, у меня там незваные гости.
В кондитерском отделе было столько тортов, что Тина растерялась. Давно она не видела такого сладкого изобилия. Что же выбрать?
- Вы решились?
- Если честно, то я в тортах практически не разбираюсь, - призналась Тина, - выбирайте сами.
- Ну уж нет! Мне хочется, чтобы выбрали вы. То, что вам по вкусу.
- Мне по вкусу солёные огурцы! - выпалила Тина, начав злится, она не любила оказываться в неловких положениях и поступила так, как по её мнению всегда поступают настоящие женщины с великосветскими замашками – выбрала самый дорогой торт с загадочным и странным названием «Чёрный лес». Оставалось только надеяться, что ничего чёрного и лесного в торте нет вовсе.
Когда они вошли в квартиру, там стояла подозрительная тишина. Крыся с шумом кинула туфли в угол под прихожку, кинула под ноги Сергея гостевые тапочки, хлопнула дверью, зайдя в ванную помыть руки, а потом уже на кухне принялась греметь посудой.
- Что-то случилось? – удивился Сергей. – Кажется, вы злитесь на что-то.
- На кого-то!
- Уж не на меня ли?
- На этот раз вы не угадали, я сержусь на тех, кто прячется в комнате.
- А там кто-то прячется? Вы уверены?
- На все сто! Хотите проверить?
- Не очень.
- А если я вас попрошу? Может быть там воры?
- Уверен, что нет. Более того, я уверен, что вы точно знаете, кто именно там прячется.
- Очень прошу – посмотрите.
- А что мне за это будет?
- За что, за это?
- Как это, за что? А за геройский поступок? Я же буду рисковать собственной жизнью!
- Я вас поцелую! – почему-то вырвалось у Тины, и она сама испугалась.
- Ловлю вас на слове!
- В щёку!
- На первый раз соглашусь.
Тинке так не терпелось поймать Зиночку с поличным, что она даже не заметила это самое «на первый раз»…
Сергей подошел к двери в комнату, громко покашлял, потом постучал и, не дождавшись ответа, распахнул дверь. На разложенном диване сидела с незажженной сигаретой встрёпанная, почти полностью одетая Зиночка, а на стуле около окна – Тёма с серьёзным лицом и книгой в руках.
- Читаете? – весело спросила Тина. – А почему дама босиком? И кофточка не на те пуговицы застёгнута…
- Мам…
- А ты молчи! Сколько раз тебе говорила – не читай в темноте, глаза испортишь!
Тина резвилась. Холодная ярость билась в груди и требовала выпустить её на свободу. А Зинуля тем временем лихорадочно пыталась понять, какие пуговицы у неё застёгнуты неправильно и ничего не находила.
- Я пошутила, Зинуль! – сказала ей, наконец, Тина и рассмеялась.
- Мама, позволь вас познакомить, - церемонно сказал Тёма, - это Кристина.
- И давно ты стала Кристиной, подруга?
- Мам, ты чего?
- Так что молчишь, Зинуль?
- Я, пожалуй, пойду.
- Почему, я ведь тебя не гоню. Посидим, повспоминаем юность боевую. Как мы с тобой за одной партой сидели. Хорошие были времена, правда, Зинуль?!
- Мам… Она – Кристина и она не могла…
- Тёмочка! С этой старой перечницей я просидела за партой ровно десять лет, а последний раз видела, когда она приходила ко мне посочувствовать моему несчастливому замужеству и пожурить за не вовремя состоявшуюся беременность. Помнишь, Зиночка? Ты всё ещё замужем за своим подающим надежды? Сколько детей на лавках сидят?
- Кристина, это правда? – Тёма, казалось, сейчас расплачется.
- Правда! – Зина встала и принялась приглаживать волосы. – Ну и что?
- Зачем ты… вы меня обманули?
- Хотелось поближе познакомиться с сыночком старой подруги.
- И как он тебе? Понравился? Он у меня настоящий мачо! Не так ли?!
- Так, так!!! Чего ты злишься-то? Всё равно я своего добилась!
- Чего ты добилась?
- Отомстила.
- За что? Ты с ума, что ли, сошла? За что ты мне можешь мстить?
- Я знаю за что! Это ты виновата, что у меня ничего не сложилось.
- Я?! Каким это боком?
- Накаркала! Мне и гадалка сказала – шатенка из моего детства. Я сразу о тебе подумала.
- Ну и дура! – Тинке ужасно захотелось задрать этой идиотке юбку и пройтись ремнём по заднице.
- Ха! Сама ты дура! Старая дура! На меня вон какие мальчики клюют, а ты всю жизнь почти весталкой…
- Э… пардон, дамы, пойдёмте лучше чаю выпьем. И потом нам с Тиночкой некогда, мы в кино собирались. На последний сеанс.
- Чего? Кто это? – Зиночка удивлённо вглядывалась в неожиданно откуда-то взявшегося мужчину и злобно щерилась.
- Ой, простите, забыла представить – Сергей Троицкий, известный поэт и прозаик, бизнесмен, тридцать лет, машина, квартира, дача, дом в Испании, вилла в Греции, подаёт надежды. Я за него замуж выхожу, - Тинку понесло и остановиться она уже просто не могла.
- Ты?!
- Мама!!!
- Ну да! Я! И я - мама! Выхожу замуж и переквалифицируюсь из «почти весталок» в замужнюю женщину с активной, сексуальной жизнью.
- Мама, а почему я ничего не знаю? И потом он же моложе тебя… И вообще, я тут с ним поругался, когда он тебя пьяную совсем приволок…
- Что значит приволок! Не хами, пожалуйста! А не знаешь ты, потому что мы познакомились совсем недавно, и у нас произошёл бурный всепоглощающий роман. Теперь Сергей должен на мне жениться, как честный человек. А молодость благородству не помеха.
- Вот именно! Дорогая, мы будем пить чай, или уже поедем в кино? – Сергей обнял Тину обеими руками, она, было, дёрнулась, но быстро вспомнила об исполняемой роли и прижалась ещё сильнее.
- Правда, мы замечательно смотримся?
- Ну, мамахен, ты даёшь, честное слово! Огорошила. А жить где будете?
- У меня, конечно, - ответил Сергей, - трёхкомнатное бунгало на проспекте Мира. Девяносто три квадратных метра, потолки – три десять, две ванных комнаты, кухня-столовая восемнадцать метров, две лоджии по десять, застеклённые, между прочим.
- Ни фига себе, - свистнул Тёма, - повезло тебе, мамахен!
- Да врёт он всё! – не унималась Зиночка!
- А вот и нет! А ещё у меня зелёный «Сааб» и велосипед. Двадцать четыре скорости. И, вспомнил, ролики есть и два скейта. На вилле в Греции – дельтаплан, а на вилле в Испании – виндсёрф.
- А плот? Милый, ты говорил, что у тебя ещё есть огромный надувной плот с палаткой для сплава по тихим европейским рекам…
- Конечно, любимая, на нём мы и поплывём в свадебное путешествие…
- Да, любимый, на нём и поплывём…
- Мне надоело смотреть на этот фарс! – крикнула побледневшая Зиночка и выбежала из квартиры.
- Даже не попрощалась, – задумчиво произнёс Сергей и, повернув Тину к себе лицом, вдруг яростно поцеловал её прямо в губы.
- Во дают! – восхитился Тёмка. – Я, пожалуй, на кухню пойду.
- Тортик покушай, сынок! – крикнул поэт Троицкий, на секунду оторвавшись от тинкиных губ. - Не стесняйся!
- А я и не собирался – сообщил Тёма и захлопнул дверь.
* * *
- Что мы делаем? – спросила запыхавшаяся Тина через несколько минут.
- Мы целуемся. Нам можно. Мы теперь – жених и невеста. Мы только что обручились.
- Ты сошёл с ума.
- Это точно. Ты очень умная и проницательная женщина. Я это понял ужасно давно, когда увидел на фотографии у Пашки Каренина твои глаза.
- Каренина? Откуда ты его знаешь?
- А мы с ним учились вместе. Зашёл в гости год тому назад, увидел твою фотку и спросил.
- Что спросил?
- Кто эта красивая женщина, спросил.
- А он что?
- А он сказал, что эта красивая женщина сделала его знаменитым и одновременно – несчастным.
- Не правда! Он очень талантливый писатель. Мне почти ничего не пришлось делать! И несчастным я его не делала…
- А не ты пошла к Виктору Петровичу и заявила, что, если он не возьмётся издавать Павла Каренина, то ты не станешь у него работать?
- Ой, да ладно! Он и сам быстро понял, что на Павле можно подзаработать!
- Пашка так не думает.
- А что он думает?
- Он думает о том, почему это ты не захотела за него замуж пойти? Он не верит, что только из-за возраста. Жаловался мне, что ты жутко упрямая…
- А он не очень и настаивал, между прочим! А главное, я его не любила, вот и всё.
- Я ему так и сказал пару дней тому назад: «Она тебя не любит, братан, - сказал я ему, - она любит меня!»
- С чего это ты взял?
- Если бы не любила, то не бегала, как от прокажённого! И не целовалась сейчас так вот… страстно…
Кристина Тодоровна Зарицкая попыталась взять себя в руки и стать серьёзной. Кристина Тодоровна Зарицкая опять испугалась. Кристина Тодоровна Зарицкая всю свою взрослую жизнь полагалась только на себя саму. Кристина Тодоровна Зарицкая растерялась…
Ей вдруг захотелось заплакать и побиться головой обо что-то твёрдое, чтобы стало больно. Очень-очень больно. Чтобы забыть обо всём, кроме этой боли и вернуться во вчерашний день, где не надо любить, быть любимой, чувствовать лихорадочное биение собственного сердца, бояться за НЕГО и за себя, в нём растворённой, думать о том, кто важнее – сын или этот человек, прижимающий сейчас её к груди…
- Я не могу… Прости… У меня сын уже взрослый. Не могу я. Уходи, пожалуйста.
- И не мечтай! А сына я твоего усыновлю. Вот.
- Не болтай глупости!
- А что?! Хороший парень.
- Глупости, господи, какие глупости…
- Завтра едем знакомиться с мамой и папой.
- Так. Всё. Хватит. Пошутили, и будет уже! Ни с кем я знакомиться завтра не поеду.
- Значит, послезавтра?
- Серёжа, я не шучу.
И как это люди, не боясь последствий, кидаются в то, что в книгах называется пучиной страсти? Тина понять этого не могла. Вернее, могла, но нехотела. Уверенность в том, что в её жизни нет и не может быть любви, не оставляла её никогда. Бывали мимолётные влюблённости, необременительные и ни к чему не обязывающие встречи, несколько раз бывал и лихорадочный секс с мужчинами, имена которых даже не хотелось вспоминать. Эти мужчины не оставили никаких отпечатков на её душе, никакой царапины на сердце, никакой зацепочки в мозгу, ничего такого, что теперь могло бы заставить вспоминать о них хоть с каким бы то ни было чувством. Тина уж и мечтать перестала о личном. Вся жизнь вертелась только вокруг сына, остальное казалось лишним, ненужным и почти преступным. Разве не преступление – быть плохой матерью, думающей о себе, а не о том, кого родила? Конечно, преступление. Тина в этом не сомневалась. И теперь, когда вот оно – на пороге, может быть, счастье… На миг, на день, месяц или год, на всю жизнь… Гадай-не гадай, ничего не выгадаешь, а сына потерять – запросто! Потерять и никогда уже не вернуть. Он уйдёт, и всегда будет думать о ней, как о предательнице…
Сергей смотрел на неё и мучительно боролся с диким желанием курнуть косячок. Конечно, с такой, как она, об этих шалостях надо бы забыть, но сейчас отчего-то так сжималось сердце… Сжималось и стучало глухо, как от испуга. О чем она думает? Что вспоминает? И что сулят ему эти её воспоминания?
- Кристина, что ты задумала? – Сергей теребил её за рукав и смешно хмурил брови.
Ей так хотелось разгладить эти морщинки, все до единой, но позволить себе этого она не имела права. Потому что сама уже не верила, что устоит, справится сама с собой и вдруг нахлынувшей надеждой.
Она, наконец, высвободилась из его объятий и отошла к окну. Сумерки накрыли город, дома у сквера потеряли очертания и перемигивались зажженными окнами. Над многоэтажкой повисла грустная, молодая луна, звёздочки мрачно светили предупредительными маячками – не подходите, не приближайтесь, не любите…
Крыся обхватила себя руками и поёжилась от холода. Почему, ну почему всё так?.. Разве она не имеет права на любовь? Разве не она растила сына понимающим и добрым? Почему же так страшно теперь? Почему так тревожно бьётся сердце? Зачем этот выбор? Зачем этот вечный бег по кругу безнадёжности?
- Уходи, Серёжа, мне надо подумать. И тебе тоже надо. Я не верю, что ты не шутишь, и если это так, то тебе стоит только признаться, я не обижусь, честное слово, не обижусь.
- Хорошо, я уйду. Только признаваться мне не в чем. Я, конечно, враль и сочинитель, но любовь к тебе я придумал так давно, что знаю точно – она вошла в меня и останется навсегда.
- Ты так смешно говоришь! Откуда эти напыщенные фразы? И, слушай, мы с тобой общались один только раз, а ты уже признаёшься в любви. Понимаешь – в любви! И мне приписываешь…
- Думай, что хочешь, только я влюбился в тебя ещё тогда – у Пашки. Считай, что из зависти, считай, что хочешь, только я весь этот год добивался встречи с тобой. Ну да! Со стороны это кажется полным идиотизмом и, наверное, я – идиот. Только мне от этого не легче! Я и стихи-то начал писать, чтобы хоть как-то к тебе подъехать, и с ВП знакомство завёл и спонсорствовал потихоньку… И ещё… я точно знал, что ты обязательно меня полюбишь! Ругайся теперь.
- Да что ругаться-то? Просто мне очень трудно в это поверить, как же ты не можешь понять. Ты взялся неизвестно откуда, навалился, признался бог, знает в чём, да ещё и заявляешь, что я, якобы, тоже в тебя влюблена. Да ещё так уверенно, как будто это и в самом деле так!
- Это так!
- Но я-то о тебе год не мечтала, я-то о тебе узнала пару недель тому назад.
- Три недели и три дня. Или около того.
- Ага, Три недели и вся жизнь.
- Я понял, что кого-то тебе напоминаю.
- Лучше бы тебе не знать, кого именно ты мне напоминаешь, лучше бы тебе…
Тина всхлипнула и принялась утирать хлынувшие градом слёзы. Всё, что угодно, только не это, только не воспоминания! Они напрочь убьют всё живое, они снова превратят её в пустышку, в равнодушную целлулоидную куклу с пустыми глазами…
А разве не об этом она только что просила? Разве не этого хотела? Совсем запуталась…
В себе…
Он ушёл. Опустив плечи, хмуря брови, усмехаясь невесело. Ему тоже предстояла бессонная ночь.
* * *
- Мам… мама…
Тина с трудом разлепила веки. Тёма сидел на краешке кровати и тряс её за плечо.
- Что случилось? – вскинулась Тина, испуганно.
- Ничего не случилось, поговорить хотел. Звонил вчера Сергей твой, я сказать забыл, прости…
- Кто-кто? Зачем звонил? Господи, почему тебе?
- Да не волнуйся ты, он тебе звонил, а ты как раз уезжала к своему Лаврикову.
- Он не мой! Он мне деньги платит.
- Ага. Сергей спросил, едешь ли ты на Валдай. Мам, а почему я ничего не знаю?
- Я ещё не решила.
- Ты в отпуск, наконец, что ли собралась? Давно пора.
- Нет, мне работу предлагают с выездом на Валдай. Писать мемуары одной бывшей балерине, по совместительству сестре Сергея.
- Понял. Так ты едешь?
- Говорю же, не решила ещё.
- Он сказал, что неделя заканчивается, и что они готовы тебе заплатить офигительный гонорар.
- Так и сказал – офигительный?
- Ну да… Сказал, пятьсот баксов за авторский лист. Сказал, листов до двадцати.
- Ты уже подсчитал, конечно?
- Ага. Десять тысяч баксов получается. Совсем неплохо. И отдохнёшь заодно. Он сказал – пансион полный, прогулки. Свежий воздух и озеро рядом.
- А он сказал, что и тебе туда приезжать можно?
- Конечно. Говорит, там классная рыбалка и грибы, и клюква и вообще…
- И в качестве кого ты туда собираешься приезжать, хотелось бы мне знать?
- В качестве вашего сына, конечно.
- Нашего?
- Ага! – сын засмеялся и подмигнул.
- Тёма, ты сошел с ума! Я не собираюсь замуж.
- Он так не думает. И мы решили, что тянуть вовсе ни к чему.
- С чем тянуть?
- Со свадьбой, конечно. Мы решили, что вы распишитесь до Валдая, а свадьбу сыграем осенью.
- Вы решили?
- Ну да, а что?
- Ничего не понимаю… И тебе всё равно, что ли? Безразлично совсем? За кого я замуж выйду, люблю ли я его, любит ли он меня? Совсем всё равно?
- Почему это всё равно? Вовсе нет. Мамасик, я тебя люблю, и тип этот мне понравился. Смелый такой, - Тёма снова рассмеялся и отошёл к плите – варить кофе. Тина встала и отправилась в ванную.
Струи чуть тёплой воды ласкали тело, принося облегчение, прогоняя остатки сна, возвращая бодрость. Тина запрокинула голову и с удовольствием принялась отфыркиваться от попадавших в нос и рот капель. От чего-то было весело и хотелось петь. Смыла лавандовую пену, выключила воду, вылезла из ванной, отжала волосы, скрутила их в крендель и замотала полотенцем. Посмотрела в зеркало – шамаханская царица, не иначе – глаза горят, щёки алеют, на бровях искрится влага, ресницы слиплись и кажутся от этого длиннее…
За что он меня любит? За что он меня любит? За что он… Вот именно – за что? Зеркало отразило высокую грудь с розовыми, девчачьими сосками, маленькие впадинки над ключицами, белую, гладкую шею. Она провела руками вниз по бёдрам, назад, ещё ниже – по ногам… Бёдра сзади чуть шершавились гусиной кожей, ну и что? – идеальных женщин не бывает, зато ягодицы гладкие, чуть пушистые около забавной ямочки над ними посередине копчика. Жаль, что увидеть никак нельзя… Интересно, а ему понравится то, что он увидит? А вдруг не понравится? Вдруг он придёт в ужас при виде её широких бёдер и маленькой груди? И ноги сверху полноваты… Она взялась рукой за бедро и с силой сжала – целлюлита вроде бы нету. Слава богу! А ноги придётся побрить… В трубе что-то громко зашумело и Тина, вздрогнув, очнулась. О чём это она? Господи… ноги, грудь, попа… мужчина, которому всё это должно понравится… Или не должно… Он такой молодой…
Тина чертыхнулась и отвернулась от зеркала. Почему это она вообще думает обо всём этом?! Пусть он лучше подумает, понравится ли ей! Вдруг не понравится?! Может быть, он слишком волосатый? Или наоборот – противно гладкий, как яйцо! Или у него кривые ноги? Нет, это, совсем не важно, какой угол кривизны у его ног. Совершенно! А вдруг у него под одеждой – иссохшие, замученные диетами мощи? Она терпеть не может любого рода диеты и заодно не уважает тех, кто на них сидит. Ха! А если он любит только анальных секс, и у них вообще ничего не получится?
Господи-и-и-и… Страшно-то как…
Но… опять! Давно забытое чувство жадного, нетерпеливого желания. До дрожи в пальцах, до сбитого дыхания. И вдруг такая ощутимая пустота в животе – в самом низу, и тянущая боль сосков…
Тина не хотела этого, но было уже поздно – настигло, смяло, опутало… Значит, опять не спать до зари, крутиться на сбитых простынях, ходить в полусне и мечтать, мечтать, мечтать… Как в юности. Как… А почему, собственно, как?!
И тут она вдруг поняла… ей всего лишь тридцать восемь! Она ещё молода. Молода!!! И ей ещё можно всё…
Всё.
Всё!
Например, поехать на Валдай! И уж там подумать, выходить ли ей замуж. Подумать достаточно долго, чтобы избавиться от этого надоевшего страха, чтобы понять и решить.
- Тёмка, мы едем на Валдай!
- А замуж?
- А замуж мы всегда успеем, если захочется! Штамп в паспорте – не главное.
- Ма…, ты чё, грешить собралась?
- Вот именно! Или я не имею права погрешить, или только тебе можно? Или ты меня уважать перестанешь?
- Да ладно, я пошутил… Я что? Я ничего…
- Только, когда он позвонит, ты ему скажи, что я решила пока только книгу его сестре написать, а более ни-че-го!!!
- Как это?
- А так! Пусть доказывает и добивается. Пусть.
- Ага, мам, пусть! Мы не лыком шиты! Нас ещё уговорить надо!
- Вот именно.
Почему-то Кристине показалось, что она научилась летать. Только что!