Ленинградское времяДругая жизнь

Першин Максим
Каждому своё. Вот такая банальность. Белая – белая, и даже не знаю почему. Мне многие говорили, что вот, бедность исходит лишь от нежелания работать. Что каждый может жить достойно…. Но вот вопрос, кому нужно это достоинство. Вставать, бежать, не спать, грызть глотку, рвать спину, сжирать, и самое страшное – переступать через себя. Это иллюзорное достоинство горит, как башня торгового центра и тлеет, как плесень на своём собственном погосте. Я не разбираюсь в этих высших сферах. Я не разбираюсь в деньгах и не умею их находить. Мне говорили, что это очень удобная отговорка для ленивых и слабых. Может так и есть, и я не буду спорить с сильными мира сего, тем более их аргументы куда весомее моих дырявых карманов. И кто-то покупает новый ноутбук, а кто-то стирает носки. Из здания валютной биржи выходит высокий человек в дорогом пальто. На его галстуке блестит золотая запонка. И на его каменном лице нет ничего, кроме бесконечного напряжения. Он двигается к своему Саабу, не замечая ничего. Я видел, как вот такой же тип лежал на мостовой набережной канала Грибоедова в луже собственной крови, тёмной, как вода в канале. И даже, когда погас электрический свет в его глазах, когда перестало биться вечное сердце, даже тогда лицо искривляла озабоченность. На львином мостике стоял мальчик и тыкал пальцем в сторону крыши противоположного дома. На мальчике были дорогие кроссовки и куртка. Он всё повторял:
- Киллер был там, киллер был там! Раз два и кончил этого….
Я в его возрасте и слов то таких не знал. В руке у подстреленного человека лежала плотная кожаная барсетка. И я подумал тогда, что это не стоило того….
Может, конечно, это и отговорка слабохарактерного человека. Только вот, стоял я на перекрёстке. А за стеклом новой чёрной Ауди сидела мраморная женщина. Она была настолько идеальна, что становилось тошно, глядя на неё. И её светлые глаза были настолько пусты, что можно было упасть и больше никогда не встать. Она улыбалась своему любовнику. И её крепость, её дорогая Ауди, катилась будто в другом от меня мире. А я, как дурак, стоял на перекрёстке и смотрел на неё. Смотрел так, что становилось тошно. Но если бы я смог стать теми людьми, которые её окружают или даже ею самой, или этой машиной, как бы я тогда увидел всё это?? Я ведь об этом хотел написать. Как бы я увидел всё это? И мне нравится иметь, что имею я. А у неё только и есть это Ауди, и стиснутый ресторанами мирок. Мне плевать, что мне на это ответят. А у меня есть это небо и эти улицы, которые осыпаются на глазах, как песочные часы, но вечны, как пирамиды в песках. Я вышел на Невский и твёрдым шагом зашагал вперёд. Я не люблю писать о нём, будто в городе нет других проспектов. Будто и вовсе не о чем говорить. Но так уж получается, что сходятся мои линии здесь. И я наблюдаю эту утончённую питерскую бутафорию из-под козырька своей финской кепки. И хотя всё ещё кто-то кружит вокруг экскурсионных киосков, туристов всё меньше. Повыгоняла осень пришельцев. Сорвала плед солнечных радостей, вымыла пыль с улиц, пустила листья по воде. А дураки думают, что белые ночи это самое интересное. Но это как абсент. И всё ненастоящее в этом полынном дурмане.  И кажется, что за их солнечными пыльными фасадами только деревянные подпорки и больше ничего. А теперь я смотрю на старые дома и мокрые дороги, и всё настоящее. И серое низкое небо. И ползут тучи неторопливо, задумчиво. И на юге совсем уж темно.
И в мокрых дорогах отражается бледный свет фар и светофоров. На Караванной, за стеклом кафе сидят люди и пьют и едят. У меня болят ноги, у меня такая работа, всё время на ногах и всё время хочется спать. Но идти вот так, мне в радость. Я никуда не спешу и город, как и я осенний, неторопливый. Я пройду по итальянской улице, узкой, с домами цвета умирающей синевы. Но, может, там только один такой дом, а мне кажется, что все. И мне видится, как превращаются в пыль эти дворцы, но никак не исчезнут. Здесь будто вечная осень. Я пересеку театральную роскошь Малой Садовой, зайду в первый попавшийся кабак и попрошу кувшин дешёвого вина. Но мне по вкусу эта Винья Канда за две сотни. И мне, честно, плевать на всех этих винных эстетов.
Может во времена Тэти, в его французские времена официанты и облачались в специальную униформу, наши времена менее требовательны. Молодая девушка в джинсах и цветной рубашке улыбнулась, забрала меню и почти сразу принесла сэндвич с ветчиной и сыром. Я бы никогда не подумал, что она официантка. Она была несколько полновата, и распущенные светлые волосы спадали на плечи. Я поймал себя на мысли, что она была бы настоящей красавицей, будь немного худее. Мне вдруг стало неловко от таких дурацких оценок и вообще, что я вот так сижу тут и пялюсь….. Она обслуживала престарелую, но всё ещё трясущуюся над маникюром даму. По её причёске, следам на лице, легко понять, сколько времени она тратит на зеркала, безнадёжно пытаясь вернуть упущенную молодость. И я вдруг подумал о старости. Как безвозвратно всё уходит. Но я не жалею ни о чём. И я молод, и я пью вино. Я кинул взгляд на окно, снова подумав о вечно осеннем городе. Он не молод и не стар, не жив и не мёртв. Он никакой и его не волнует ничего твоё….
Дама не пришла сюда, как большинство, сидящих вокруг посидеть, за чашечкой кофе или даже пива. Она пришла поесть. Я тоже принялся за свой сэндвич, но булка, как резиновая и тарелка под ножом ходила ходуном, я чуть не опрокинул её на пол, и усмехнулся своей неловкости. Допил вино и покинул кабак. У меня ещё хватит денег выпить где-нибудь пива. Вот для этого и нужны деньги, а не для того, что бы покупать сотовые телефоны за пятьсот долларов. Зачем они вообще нужны?
Начался медленный неторопливый дождь. Под маркизами стояла высокая черноволосая девушка, похожая на ту в Ауди и пристально молчала в свой мобильный телефон. Он весь светился под её щекой. Она кинула взгляд на меня, отвернулась. Я высоко поднял воротник и зашагал в сторону канала Грибоедова. Там, у метро, в восемь вечера я должен был встречаться с Кириллом и Матти. Он снова приехал в Питер и мы, по уже сложившийся традиции, собирались куда-нибудь сходить, обсудить северные народности и их нравы. Я очень люблю фильм «Кукушка» и постоянно говорю об этом Матти.
Я стоял у осиного метро, которое беспрерывно вкачивало и выкачивало людей. Я читал «Френни и Зуи», где-то с краю, сквозь шум проспекта и метро доносилась бренчание струн. Вечно здесь кто-то мучит гитару. Матти, как всегда, с финской пунктуальностью появился точно вовремя.
- Как твоя работа? – спросил он.
- Хорошо, - ответил я, - только ноги болят. А твоя?
- Всё в порядке, только слишком много. Зашиваюсь…. – Не зря Матти был филологом, любил такие словечки. Хотя  и иногда он переворачивал русский язык. Я получил от него СМС сообщение «Нам родился сын. Назвали Вински».
- Да, - вдруг вспомнил я. – Поздравляю с сыном!
Я снова протянул Матти руку.
- И, кстати, в честь кого такое имя?
- Как? - не понял Матти. Всё же некоторые обороты он не понимал.
- Почему Вински?
- Так звали героя одного финского романа.
- Понятно, - я покрутил головой. – Если у меня когда-нибудь будет сын, я назову его Холден.
Наверное, Матти снова не понял меня. Но подошёл Кирилл, и мы закончили с именами. Он жарко поздравил Матти с рождением сына и спросил как теперь дела.
- По мАленьку, - ответил Матти, исказив ударение, но снова напомнив, что он филолог. – Но теперь приходится много работать. Очень много. Теперь наша семья пополнилась и нужно много денег.
- А живёте вы где? – спросил Кирилл.
- Мы взяли дом под кредит на двадцать лет. И через восемь лет на работе мне будут платить на семнадцать процентов больше. Это позволит купить нам вторую машину. Да и не так будем связаны.
- Двадцать лет! – воскликнул Кирилл. – Я не знаю, что будет через пять.
- Я не знаю, что будет завтра, - сказал я. – Хоть бы меня уволили с этой треклятой работы!
- Почему? - спросил Матти.
- Ноги болят.
- Почему ты сам не уйдёшь?
- Не знаю….
- Но у тебя есть другая работа на примете?
- Нет.
- Но без денег нельзя!
- Нельзя, - согласился я и покрутил кружку в руках. Пиво я почти выпил. – Пора бы срываться.
- Я знаю одно хорошее кафе на малой Конюшенной, - сказал Матти.
- Может, пойдём в «Бродячую собаку», - спросил Кирилл.
- К чертям всех этих новомодных поэтов, - сказал я. – Пошли на Малую Конюшенную.
Кафе называлось «Богарт». В честь американского актёра Хемфри Богарта. Всюду на бежевых стенах висели афиши фильмов и фотографии актёра, и афиша его знаменитой «Касабланки». В противоположных концах зала стояли маленькие телевизоры и без звука показывали какой-то фильм, видимо с участием Богарта. Цветной, но старый – старый, где выбеленные актёры с подкрашенными губами и ресницами.
Матти всё предлагал мне сигару. И я вдруг согласился. Может слишком много выпил за этот вечер. Хотя я не чувствовал себя пьяным. Я не курил с одиннадцати лет. Да и тогда я выкурил всего две сигареты, да один хабарик.
Я втянул в рот ванильный дым и мне стало как-то странно. Дым струйкой шёл в меня, и немного жёг язык. Я как рыба открывал рот и выдыхал его. Кирилл рванул к стойке бара. Мы с Матти удивлённо переглянулись. Он вернулся со стаканом виски и поставил передо мной.
-Теперь у тебя есть всё, - сказал он. – Ты будешь курить сигару и запивать её виски.
- Да, - сказал я. Мне было невероятно забавно.
- Будет о чём написать рассказ.
- Мне и так есть о чём написать, - соврал я.
- Ну, напишешь об этом, о виски и о сигаре. Что ты вот так вот сидел в кабаке и пил виски.
Я снова выпустил дым, и мне стало так смешно, будто я вовсе курил анашу. Вкус у виски был травяной.
У нас кончились деньги. Мы вышли на улицу, в холодный осенний воздух. Совсем опустилась ночь. Впереди сверкал Невский и подсвеченная громада Казанского собора, раскинувшая лапы-колонны. Я остановился на мосту. Чернела вода канала Грибоедова, и сиял Спас дальше, на выступе в канал. И тёмные дома не звали никого….
И от всего этого мне подумалось, как странно, что есть люди, которые живут в других городах. И как, вообще, можно жить в других городах?

Сентябрь-октябрь 2004