ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ
Я знаком с химической зависимостью не понаслышке. Я страдал ею – не считая семи годов «умеренного» пьянства - более семнадцати долгих, казавшихся адом, лет.
Питие мое начиналось легко и радужно. «Потреблять» я начал, как и многие из моего поколения, лет в пятнадцать. Особых поводов для этого - кроме врожденной предрасположенности - как мне сейчас кажется, не имелось. Просто так было принято. Я рос в рабочем поселке, где пили практически все мужчины, и употребление спиртного считалось неотъемлемой частью взрослости: не пьешь, – значит, вроде как, и не мужик! А быть мужиком – страшно хотелось!
Справедливости ради надо сказать, что в моей юношеской, тогда, душе гнездилась целая стая комплексов, которые сильно мешали жить.
Первый был связан с моей физической слабостью и тщедушием. Одной из моих кличек, которыми так изобилуют отрочество и ранняя юность, была «Кости». Я вполне сносно справлялся с легкоатлетическими видами спорта и даже имел по ним разряды, но едва дело доходило до перекладины – готов был выть. Мое бренное тело, болтающееся на турнике сохнущей портянкой, совершенно отказывалось мне повиноваться. Руки - несмотря на неимоверные потуги, конвульсивные дерганья и рвущиеся из глубин души звуки, чем-то напоминающие скрип железа по стеклу - не желали сгибаться в локтях. Если же все это происходило на улице, меня буквально раскачивало потоками ветра. К счастью, роман «Унесенные ветром» в те времена не был особо известен у нас в стране, а то носить бы мне еще одну кличку!
Со штангой обстояло и того хуже: веса, которые одноклассники выжимали без видимых усилий, представляли для меня смертельную опасность. В своей борьбе с «железом», со стороны я, вероятно, напоминал придуривающегося клоуна, потому что хохот в спортзале в эти моменты стоял неимоверный! Мне же было не до смеха. Потея и тужась, я изобретал все новые и новые подходы, подбирал расстановку ног, менял хватки, пыхтел, корчил рожи - но самое большое, на что меня хватало – это дотянуть штангу до колен. Выше она не ползла – хоть лопни! Кончать же жизнь смертоубийством мне не хотелось, поэтому, предпочтя лопанью поражение, я бросал железяку на мат и понуро шаркал к своему месту в строю.
При всем при этом я почти ничего не предпринимал, чтобы хоть как-то увеличить свою физическую силу. Моего энтузиазма хватило лишь на то, чтобы купить в магазине гантели и, с горем пополам принеся их домой, забросить под кровать. Там они, как правило, и отдыхали. Долго. Очень долго. Иногда, правда, я доставал их, чтобы сделать тройку-пяток упражнений в течение десяти-пятнадцати минут, после чего не менее часа рассматривал свое тело в зеркале, отыскивая «позитивные изменения мышечного рельефа». То есть, во-вторых, я был патологически ленив.
В третьих, я был стеснителен, если не сказать - труслив.
Необходимость узнать, например, у случайного прохожего, который час, порождала во мне напряжение, которое удавалось преодолевать далеко не всегда и не сразу. Я краснел, бледнел, зеленел, делал мысленные прогоны предстоящего действа, несколько раз шепотом повторял фразу, которую собирался произнести, и лишь потом, если хватало духу, подходил к человеку и, скукожась, вибрирующим голосом спрашивал: «П-п-ростите, пожалуйста, Вы не скажете, с-сколько с-сейчас в-время?»… - и, услышав ответ, снова разве что не кланялся. - С-с-спасибо… И-и-извините…».
Потребность пригласить девушку на танец оборачивалась пыткой: от малейшего прикосновения к ней меня пробивала мелкая дрожь от кончиков пальцев ног до макушки, во рту пересыхало, язык разбухал и прилипал к небу, - в общем, я испытывал далеко не самые приятные ощущения.
Было еще и в четвертых, и в седьмых, и, вероятно, в двадцать пятых. Но анализ всех моих тогдашних внутренних проблем занял бы сейчас слишком много времени. Главное в том, что с детства и почти до сорока лет меня в трезвом состоянии ни на секунду не покидало ощущение внутренней зажатости, дискомфорта, неуюта, обманутости, обойденности, недовысказанности, недопонятости, если хотите, какой-то потусторонности – того, что невозможно передать словами или образами, но что очень мешало нормально и счастливо жить.
Алкоголь же, как мне долго казалось, помогал решать эти проблемы, причем, все и единовременно. Он создавал иллюзию покоя в душе, активизировал смелость и решительность, имитировал многозвучность и многокрасочность окружающего меня мира.
***
Первоначально мое пьянство носило эпизодический характер. Перерывы между выпивками составляли от недели до полугода и даже больше. Самые долговременные интервалы трезвости пришлись, по понятным причинам, на службу в армии. За два года я пил не более пяти раз.
Зато демобилизация праздновалась бурно и продолжительно. Доведение себя до состояния «поросячьего визга» происходило ежедневно на протяжении полутора месяцев. Наконец, родители не выдержали: “Сколько можно! Иди работай!”
Я не спорил. Мне уже тогда было понятно, что оставаться в родных пенатах никак нельзя: пьющий отец, сложные отношения с матерью, обилие собутыльников - все это никак не располагало к трезвости.
Я уехал в Москву. Однако, и переезд ничего не изменил. В общежитии я быстро нашел новых “собратьев по цеху”, и возлияния продолжились. А когда мне стукнул двадцать один год, произошло событие, давшее в руки моему пьянству серьезный, как я тогда считал, козырь: девушка, которую я вроде бы любил, вышла замуж. И почему-то не за меня. После этого я уже не просто пил, а пил «по причине». Последующие несколько лет моего пьянства проходили под лозунгом несчастного Пьеро, обманутого Мальвиной.
Через год Москва с ее флагманом советского машиностроения – АЗЛК - мне надоела, и я устроился на работу в филармонию.
Гастрольная жизнь, в некотором смысле, носила стабильный характер: концерты - пьянки - похмелки - пьянки - концерты. Единственным сдерживающим фактором был запрет нализываться перед концертом. Все остальное - можно. Веселая жизнь: концерты - пьянки - похмелки - пьянки - концерты.
Однажды, во время гастролей, автобус, в котором я ехал, перевернулся в горах под Тырныаузом и завис над шумящим внизу, метрах в ста, Баксаном. Тогда я впервые задумался о том, как бездарно я живу, о смысле жизни, о Боге. Но это быстро прошло, ведь впереди ждали концерты - пьянки - похмелки - пьянки - концерты.
«Профилармонив» полгода, я уволился, решив, таким образом, спрятав голову в песок, покончить с пьянством.
Проработав некоторое время на заводе в Минске, где месячная зарплата пропивалась буквально за неделю, я перебрался на лоно природы, в деревню с поэтическим названием Кривая Береза и устроился работать электромонтером. Работа была не пыльная, а главное, бесконтрольная. Пьянство для Кривой Березы было событием будничным и само собой разумеющимся. Именно там меня посетил мой первый в жизни запой. Я «гудел», с одно-двухдневными перерывами, почти два месяца. Единственный пятидневный «стопинг» был вызван сильной простудой.
Я испугался самого себя и сбежал под крыло родителей.
Возвращение блудного сына было отмечено моими же бурными возлияниями. Время, проведенное в отчем доме, отличалось строгой периодичность: пять дней, находясь на работе, я держался, изредка разбавляясь по вечерам пивком, а в выходные – «квасил до потери пульса». Так длилось почти шесть месяцев, после чего я снова уехал в Москву, где поступил в училище.
К счастью, Господь наделил меня достаточной долей самокритичности, чтобы в двадцать четыре года признаться самому себе в том, что мои отношениях со спиртным явно не складываются (при всем при этом я не считал себя алкоголиком). Приблизительно с этого момента я серьезно начал искать выход из положения.
В те времена проблемы алкоголизма у нас в стране были изучены слабо, поэтому реально помочь мне никто не мог. Ситуация усугублялась еще и тем, что признания химической зависимости болезнью у большинства населения не было: она считалась распущенностью, блажью, слабоволием, умыслом - всем, чем угодно, только не тяжелой хворью (впрочем, многие продолжают считать так и до сих пор). Человек, обратившийся за помощью к наркологу, автоматически ставился на психиатрический учет. Об этом моментально сообщалось в отделение милиции по месту жительства и в организацию по месту работы. Далее следовали репрессии: наказания на службе, вплоть до увольнения; навязчивый контроль участкового, обещавшего при малейшем нарушении режима упрятать в «каталажку»; оформление в лечебно-трудовой профилакторий, по всем признакам напоминавший «зону»; и т.д. В общем, имелись сложности.
Но существовала и проблема, мешавшая мне жить. Ее надо было решать. Что я и пытался сделать (тогда я еще не понимал, что борьба с химической зависимостью в одиночку сродни попыткам остановить вручную мчащуюся на всем ходу электричку).
Я учился тогда на философском факультете МГУ. Естественно, первым, что я попытался испробовать для обуздания болезни, были восточные оздоровительные практики. Но я не знал, что алкоголизм - это, в первую очередь, болезнь души. Поэтому делал упор на физиологическую часть учений: асаны, упражнения. Да и занимался, если честно, не регулярно. В общем, усилия мои не увенчались успехом.
Бег трусцой и посещение спортивных секций тоже не дали результатов.
Спустя некоторое время, мне попалась на глаза потрепанная книжица, называвшаяся что-то вроде «Движение и психофизическая тренировка». Подкупало в ней то, что предлагаемые упражнения были просты в исполнении, и, в то же время не, требовали много времени.
Я стал работать по книжке. Занимался долго и настойчиво, можно даже сказать – остервенело. В какие-то моменты казалось, что болезнь отступает, что ожидаемая победа уже близко, рядом! Но совершенно неожиданно происходил срыв и все приходилось начинать заново.
Я возненавидел себя за безволие. Мои бесчисленные обещания близким «завязать», которые не подкреплялись действиями, стали вызывать у меня презрение к самому себе. При этом меня постоянно не покидало чувство вины. Я озлобился, стал перекладывать ответственность за свои страдания на других.
«Отходняки» и «ломки» становились все безжалостней. Периоды между приступами болезни уменьшались. Продолжительность запоев увеличивалась.
***
К середине восьмидесятых, появилась возможность анонимного лечения. Но я, как и большинство мне подобных, очень долго не мог заставить себя обратиться к официальной медицине. Мне казалось, что смогу решить свои проблемы без чьей-либо помощи. А то, что пока не получается, так это обстоятельства виноваты и нервы! Но однажды, под напором родственников, превозмогая стыд, я переступил порог наркологического кабинета, где, спотыкаясь на словах и краснея, изложил доктору свою боль. И только после этого заметил, что врач, несмотря на утреннее время, – пьян. Его красное, со специфическими прожилками, лицо, сигнализировало мне, что «специалист», к которому я обратился за помощью – алкоголик! В лучшем случае - пьяница. Безучастно выслушав все, что говорил мне эскулап, я вышел из кабинета, выбросил выписанный рецепт в урну и посеменил домой. Моему не скрываемому возмущению и тайной радости не было предела! Ведь если пьет нарколог, так мне тем более можно!
В бесплодных попытках остановиться, скандалах, муках, отчаянии и раскаяниях прошел еще год. Я напоминал барона Мюнтхаузена, пытающегося вытащить себя вместе с лошадью из трясины за волосы, и, как это и должно было быть, погружался все глубже и глубже. Не давали покоя близкие. Появились проблемы на работе. Мои внутренние противоречия обострились до предела. Все это побудило меня вновь обратиться в диспансер.
Второй нарколог – благовидный, пухлощекий старичок, чем-то напоминавший младенца - заверил, что вылечит меня без проблем. Он тут же назначил процедуры. После чего отвел меня в кабинет, снабженный низко навешанными умывальниками, и дал выпить какие-то таблетки. Выждав минут пятнадцать, налил в стакан немного водки и протянул мне: «Выпейте, пожалуйста». Я, по обыкновению, проглотил предложенную халяву одним залпом. Стою, смотрю на него с любопытством. Жду, что будет дальше
И тут до меня дошло, зачем нужны раковины: я буквально стал выворачивать наизнанку! Поначалу корежимое судорогами тело выплеснуло наружу завтрак. Когда внутри ничего не осталось, жуткие спазмы стали выдавливать из меня желудочный сок. А он, злодей, не хотел выходить! Я стал задыхаться. Сок упирался. Напряжение усиливалось. Из глаз потекли слезы. Тело покрылось испариной. Я дергался, упирался в стену, хватал, подобно рыбе на суше, воздух, а мой «спаситель» стоял рядом и наблюдал за тем, что со мной происходит. В одну из передышек, хватая очередную порцию воздуха, я глянул на доктора и заметил, что он ловит откровенный «кайф» от моих мучений. Тут начался новый каскад приступов, и я сосредоточился на усилиях оставить в бренном теле желудок, печень, селезенку и другие, пусть не совсем здоровые, но пока необходимые мне органы.
Наконец, экзекуция закончилась.
- Вы когда последний раз принимали? - негромко спросил дедок.
- Ну-у, недели полторы назад, - соврал я.
- Давайте попробуем сульфозинчику, - ненавязчиво предложил он.
Мгновенно уловив нотки нерешительности в его голосе, будучи прекрасно осведомленным, от товарищей по несчастью, чем славна «сульфа», я уперся:
- Нет.
- Почему? – почти по-детски наивно полюбопытствовал он.
- Нет! Мне работать надо.
- Да ведь такое действенное средство!
- Нет! Не-ет!
- Ну нет, так - нет.
Доктор выписал мне рецепт, и, подчеркнув, что купить лекарства я могу только в указанной им аптеке, отпустил.
Три месяца я исправно глотал рекомендованные врачом таблетки, после чего благополучно сорвался и «догнал» все пропущенное за последнее время.
В какой-то момент, ужаснувшись собственному поведению, я напрягся, что было мочи, и, пройдя через муки очередного «отходняка», остановился. И вновь передо мной, во всей своей загадочности встал извечный русский вопрос: «Что делать?». Ответа я не знал, поэтому решил, как советовали добропорядочные - то есть «умеренно потребляющие» спиртное и не пробовавшие наркотиков – граждане, сжать волю в кулак и держаться.
Волю я сжал, но, наверное, переусердствовал – желание «одурманиться» стало настолько сильным, что противиться ему было катастрофически сложно. Усложнялось мое положение и тем, что те же добропорядочные граждане желали меня видеть на всевозможных празднествах, банкетах, выпивках и т.п. При этом мои отказы пить воспринимались ими не менее, чем личное оскорбление.
***
Время шло. Я пытался остановиться бесчисленное количество раз. По моим просьбам меня сторожили в квартире, запирали на ключ, связывали… - без толку. Я поменял работу – не помогло. Бросив все, я уехал из Москвы в глушь. Но и в далеком – более тысячи километров – городке умудрялся находить то, от чего пытался убежать.
Я терял веру в себя.
Делать было нечего, и я решил «зашиться». Мои познания в этой части наркологии были минимальны, поэтому мне казалось, что операция может дать стабильные гарантии.
- Попытка – не пытка, - рассуждал я, – сорвусь – подохну. По крайней мере, это не совсем самоубийство.
Однако мои прошедшие через огонь и воды «развязывания» «партнеры по питию», моментально объяснили мне, как поступить, чтобы снова продолжить пьянство. Я не сразу поверил им, боялся. Но, спустя несколько месяцев, тяга показалась мне настолько сильной, что я, выполнив их рекомендации, рискнул и, поначалу, попробовал «граммульку». Подождав около часа, увеличил дозу. Потом налил побольше. Затем – еще. И еще, еще!, еще!!! – словом, к вечеру я был, что называется, мордой в грязь.
Пожар алкоголизма воспылал с новой, еще более интенсивной, силой. Периоды запоев увеличивались, сроки трезвости, наоборот, скукоживались.
Так, в срывах, «отходняках», попытках подольше оставаться «сухим» минул еще один год. Вспомнив, что «Эспераль» помогла мне воздерживаться от употребления на протяжении полугода, я решил проверить на себе другую методику.
Кандидат медицинских наук, к которому я обратился в этот раз, был логичен и убедителен. Он вкратце объяснил мне суть болезни, рассказал о механизмах ее формирования, обнадежил, что не все еще потеряно, вколол в меня - «для вывода из организма остаточного алкоголя» - изрядную долю сульфазина и назначил день процедуры.
К вечеру «сульфа» стала действовать по полной программе: температура зашкалила за 40; тошнота и рвота раздирали внутренности на части; мышцы выкручивало так, что я изгибался подобно женщине-змее в цирке; кости скелета словно расщеплялись. Я изнывал потом, блевал, крючился, грыз подушку почти двое суток. Наконец, - отпустило.
Сама операция для меня, бывшего донора, не представляла трудностей: в вену ввели иглу, и раствор из капельницы стал растекаться по телу. Никаких особых ощущений я при этом не испытывал. Но когда все, казалось бы, закончилось, нарколог спросил:
- Пивка попробовать не хочешь?
- Хочу, - брякнул я по привычке.
- На…
Я влил в себя полстакана зелья, а когда понял, что более идиотского поступка в своей жизни не совершал, было уже поздно: мои легкие отказались выполнять предназначенные им по определению функции. Состояние это, поначалу, было похоже на блокировку дыхания после сильного удара по грудной клетке или спине: выдохнуть можешь, а вдохнуть – увы. Дальше – хуже: я не мог не вдохнуть, не выдохнуть. Язык полез изо рта наружу. Сердце, казалось, перестало биться. Ноги и руки задергались мелкой дрожью. Глаза закатились. Я слышал лишь чьи-то голоса, видел темный тоннель и слабый свет в конце него.
Голос: «Будем вытаскивать?».
Второй голос: «Наверное, пора».
Очнулся в наморднике. Оказалось, в кислородной маске. Каким же сладким показался мне тогда обычный воздух!
Я постепенно пришел в себе и уже собирался вставать с кушетки, как неожиданно услышал:
- Ну как, будешь еще пить?
- Не-е-е-е…, - убежденно замотал я головой.
- А вдруг? –не унимался эскулап.
- Не-е-е-е-е…
- А если праздник какой-то?
- Не-е-е-е…
- Ну, вдруг, очень попросят?
- Не-е-е-е…
- Только пригубить?
- Не-е-е-е…
- Но пригубить-то уж можно! – и со словами: «Усы помазать, » - махнул мне промоченным в спирте ватным тампоном по губам.
Я снова ухнул в темноту, и все прежние мучения повторились.
Выходя из наркодиспансера, я был абсолютно уверен, что нигде, никогда и не при каких обстоятельствах не позволю себе даже попробовать спиртное. А дорога домой состояла из моего сплошного матерения.
В первые дни трезвости мне было страшно чистить зубы, я избегал кефира и кваса, перестал пользоваться одеколоном. Промучавшись неделю, я случайно встретил своего кандидата-спасителя в автобусе и рассказал ему обо всем.
Он улыбнулся:
- Ну, это уж явный перебор. Препарат изобретали умные люди. Он не срабатывает на такие мизерные количества спирта, как в зубной пасте или кефире.
После этого я слегка осмелел.
И все же, не смотря на то, что все положенное время я от звонка до звонка оставался «сухим», мне и в голову не придет назвать этот период моей жизни счастливым. Желания «накачаться» не стало меньше. Просто я весь был пропитан страхом. И сидящий внутри голосок при появлении тяги ехидно подначивал: «Давай-давай! Прими на душу! И ни одна скорая не поможет. Не успеет. Блокировка легких, сердца, ножки подергаются – на все, про все – две минуты, хе-хе-хе!». Испытывать болезненный переход из мира этого в мир иной ой как не хотелось, приходилось терпеть.
Я стал нервным, дерганым, вспыльчивым. Меня раздражало все: шум улицы, плач ребенка, тишина, начальство, преподаватели, я сам… Мои внутренние противоречия, не находя разрешения, выплескивались наружу и стегали тех, кто находился рядом. Особенную ненависть я почему-то испытывал к людям пьющим и употребляющим наркотики.
***
Наконец, настал долгожданный день: назначенный врачом срок действия дильфизона закончился. Но я, поразмыслив, не сорвался.
Пучась от гордости – а как же, держался целых три года! – я решил, что многодневная «сухость» - исключительно моя личная заслуга и, поэтому, могу сохранять трезвость сколь угодно долго без всяких уколов и зашивок. Казалось, проблема решена.
Однако, моя болезнь считала по-другому. Попробовав проверенные способы склонения меня к пьянству, которое ни к чему не привели, она зашла с той стороны, с которой я никак не ожидал.
Я был тогда в очередной раз страстно и нежно влюблен. Любовь же в моем (алкогольном) понимании, не может быть таковой без гусарства. И, хотя моя возлюбленная относилась к моей трезвости с пониманием, я всегда мечтал устроить ей праздник с обилием цветов и морем шампанского. Только незадачка вышла: пока я был под действием препарата, денег у меня для этого благородного действа было недостаточно. А как только «заряд» кончился, они – тут, как тут - появились!
Я попал в раздрыг: с одной стороны надобно, вроде, как и трезвость блюсти, но с другой – выпендриться-то ой как хочется!
Так я промаялся чуть больше двух месяцев, после чего желание устроить милой праздник взяло верх. При этом я страстно и искренне верил в то, что делаю это исключительно из высоких побуждений и сам пить ни за что не буду.
Начало праздника удалось: оно прошло помпезно и красиво.
А через некоторое время я обнаружил, что мы с любимой, находясь где-то в районе Нескучного сада, глыщем из бумажных стаканчиков водку на двоих. Причем, без закуси.
Я был так удивлен, что почти мгновенно остановился и заторопился домой.
Утро обошлось легким похмельем, которое я запретил себе снимать и благодаря чему остался трезвым. На следующий день все также обошлось. И на третий – тоже. После чего я решил, что случившееся, не более, чем казус.
Я «загудел» спустя две недели, походя пропустив предложенную рюмашку в родимом дворе. Чего только я не предпринимал, чтобы – бесполезно. Тяга была так сильна, что я сметал все выставленные мной же кордоны, и к вечеру был вдрызг пьян.
Дама моего сердца, поначалу пытавшаяся мне помогать, через полтора месяца впала в депрессию, а потом и вовсе пропала. Но и это меня не остановило. Единственное, на что меня хватало, в наклюканном состоянии позвонить ей и, пуская в телефонную трубку сопли, просить прощения.
Спустя три месяца беспробудного пьянства я как-то изловчился и умудрился закодироваться, но через месяц вновь запил.
С этого времени мой алкоголизм открыто принял форму своеобразной русской рулетки: я применял очередную методику, а через месяц-другой проверял – сработает она, или нет.
Потом и это мне надоело, и я стал пить постоянно.
Отражение окружающего мира в изуродованном наркотиками разуме напоминало статичные, редко меняющиеся, бесцветные слайды: серые листья на мокром асфальте; обглоданный клен на фоне грязно-белой стены; мерзкая береза…
Впрочем, действительность, как таковая, меня к тому времени уже мало интересовала. Шел восьмой месяц “срыва”. Работу я забросил, и был озадачен лишь потребностью принятия очередной дозы. Вопроса: где достать, не стояло. Я знал, как найти необходимую мне дрянь. Какую - мне было уже все равно. И каждый раз, когда дурманящее действие зелья заканчивалось, я, подобно зомби, тащился из первого подъезда своего дома в шестой, где мутно сосуществовали моя знакомая алкоголичка, ее сын – барыга - и собака. Путь приблизительно в сто шагов давался мне с огромным трудом. Он занимал около получаса. Аморфные ноги отказывались идти, тело ломало, суставы скрипели и болели, прошибал пот... Но я запрограммировано шкандыбал туда, где мог получить очередную дозу. Я уже даже не пытался сопротивляться. Многолетние безуспешные попытки “завязать” убедили меня в том, что – как это не прискорбно – борьба с зависимостью поиграна, и я полностью подчинен ПАВ (психоактивным веществам).
Оставалось одно: потреблять и подыхать.
Я был готов к смерти. По крайней мере, мне так казалось.
В конце концов, ломки стали невыносимыми. Появились «глюки»: на стенах, как на экране, двигались силуэты, за окнами в птичьем гомоне узнавалась русская речь. Однажды я увидел огромный червяка с человеческой головой и моим лицом на ней. Свернутый кольцами, он валялся в грязи зажатой стенами мрачной камеры и, приподнимая голову, тоскливо выл, прося непонятно о чем.
- Вот и все, - подумалось мне. – Приехали. «Темна причина, но прозрачна бутыль пустая и петля…».
Глаза непроизвольно шарили по комнате, отыскивая веревку…
И вдруг я, закончивший самый атеистический факультет в мире, неожиданно для самого себя завопил: “Господи! Если ты есть, помоги!”
Чуда, на мой тогдашний взгляд, не произошло, по крайней мере, явного. Ангелы ко мне не спускались, и сияний никаких я не видел. Правда, пить почему-то в тот день перестал и завалился спать. Мало того, умеренно похмеляясь на день следующий, я почти трезвым дотянул до вечера и впервые добрел до заседания ближайшей группы Анонимных Алкоголиков. Она находилась километрах в трех от моего дома. Денег у меня не было, поэтому пришлось идти пешком. Такая уж это болезнь: на водку - найдешь всегда, а на еду или что-либо другое – вряд ли.
Группы самопомощи мне не понравились. Но на них я, по крайней мере, не чувствовал себя изгоем, уродом и бог весть кем еще. Факт, что на них можно было попить чайку с печеньицем, тоже казался мне не маловажным, потому что с едой у меня, не работающего, было, мягко говоря, напряжно. Кроме того, группы зажгли где-то в темных закоулках моей потрепанной души огонек надежды на то, что я – как и другие - смогу выкарабкаться.
Мне советовали ждать чуда, и я его ждал.
Однако, при всем при этом, я никак не хотел признавать их Анонимного Бога и делать те простые шаги, которые они делали для сохранения своей трезвости. Я ходил на группы, ждал чуда и пил. Правда, не напиваясь до бесчувствия (боялся, что выгонят и отсюда).
Мои подпольные возлияния не остались незамеченными. Но, вместо того, чтобы выгонять, мне посоветовали обратиться в программу реабилитации химически зависимых Благотворительного фонда «Чудесный шанс».
Быстро смекнув, что там меня на протяжении сорока пяти дней, как минимум, будут кормить, я, ничтоже сумняшеся, согласился.