Он был совершенно небольшим и катушечным, когда попал нам в руки. Сначала он боялся всего, и дергался от прикосновения рук. Но быстро привык, поняв, что обижать его никто не собирается, а если и пихают потные и пахнущие дешевыми сигаретами пальцы в клавиши, то только от желания включить или перемотать. И он ласково подставлял клавиши, предоставляя нам возможность гонять ленту взад и вперед, только иногда ехидным щелканием кончившейся ленты напоминая, что боббины надо менять, хотя бы иногда…
Он постепенно взрослел и матерел, покрывался мелкими шрамами и трещинками, которые ему любовно заклеивали и замазывали, а они опять появлялись в процессе походной жизни. Привычка к постоянным перездам уже с рождения была в его транзисторах. Мало того, что у него и в паспорте черным по белому торчала надпись «портативный», фиксировавшая его незначительность и малость, и позволявшая большим и массивным магнитофонам снисходительно поглядывать на него, так и Хозяин никогда не упускал случая словами или действиями напомнить ему об этом.
Он молча терпел полупоходную жизнь, когда Хозяин мотался из обычной школы в музучилище, и, торопясь, запихивал его в портфель, а потом волок, иногда стукая коленкой, как бы убеждаясь, что он никуда не делся… Его швыряли с парты, с размаха роняли на него стулья, даже играли им в футбол на переменках. Он все терпел, и назло всем и вся продолжал великолепно работать…Только иногда, ну уж совершенно доведенный до белого каления, рвал пасики, но делал это так, что все были убеждены в нечаянности случившегося. А он хитро улыбался в боббины, и отдыхал дома, избавленный от ежедневных переносок на какое-то время…
Он чуть комплексовал от позорной записи « портативный » в паспорте, и лишь походы в гости примиряли его с ней. Потому, что когда он появлялся на вечеринке, и под радостные вопли вылезал на свет из сумки, местные граммофоны и проигрыватели затыкали свои громкоговорители и пугливо поджимали звукосниматели, подавленные богатством его репертуара… Такие походы ему нравились еще и потому, что на собиронах ему частенько предоставлялась возможность порезвиться с незнакомой боббиной, принесенной кем-то из присутствующих.. Радость портило только то, что он обожал большие, полукилометровые, а ему прописаны были только трехсотпядисятиметровые вертихвостки, хотя, в глубине души, он осознавал, что полукилометровку ему не потянуть…Не с его размерами крутить с поукилометровкой…
Годы измерялись километрами прокрученной магнитофонной ленты и пыльной тишиной сумки, он начал потихоньку тянуть звуки и пожевывать ленту, а потом наступила благородная старость. Чинная и тихая старость, когда, помня его заслуги, еще не вышвыривали за ворота, но и не таскали уже каждый день неизвестно куда и позволяли тихо и мирно пылиться в углу. Хотя, однажды пришлось понервничать, когда Хозяин задумал перевести его из класса благородных магнитофонов в группу позорных подпевал и повторялок - ревербераторов, но Бог миловал, не довелось испытать позора на старости лет…
А потом грянул Большой Переезд, и во время Большого Переезда его не взяли, забыли и бросили, оставили почти одного в пустой и гулкой квартире…