Журбин умер. Народу собралось… Тьма.
— Федя… — причитала Авдотья Никитична, страшно сморкаясь в платок. — Да на кого же ты нас… За что же горе-то такое… Федечка…
— П-простите, — вмешался Валерий Теодорович нервно, но очень-очень тихо, — разве покойного з-звали Федором?
— Федя, мой Федя!.. — не слыша его, заливалась ручьями Авдотья Никитична.
— Да-с, — счел нужным вставить Полувербицкий. — Я, конечно, не знаю, при чем тут Федя. Но какой был человечище… Какой, так сказать, Титан!..
— А вы, П-полувербицкий, — еще тише заметил Валерий Теодорович, — вообще бы п-помолчали. Это, между прочим, из-за т-таких, как вы…
— Светлая па-а-амя-а-ать, — грозно насупившись в сторону переговаривающихся, пропел отец Тихон.
— Говорят, состояньице оставил… — страдальчески причмокнув, сообщил Гадин-Аполлонов безымянной барышне в веснушках.
— Хи-хи, — жеманно откликнулась барышня.
— И весьма немалое, доложу я вам, — не упустил случая доложить Полувербицкий.
— Стыдно, — гадливо морщась, осадил его Валерий Теодорович.
— … — сумрачно промолчал неизвестный в перекошенном пенсне.
— Федор… да как же!.. — простонала Авдотья Никитична в изнеможении.
— Вот бедняжка. Хи-хи, — ехидно посочувствовала веснушчатая барышня, почесывая носик об Гадина-Аполлонова. — Только почему она его все Федором-то?..
— Свихнулась, видно, — гадко млея, прокомментировал Гадин-Аполлонов. — От таких деньжищ-то… — мечтательно добавил он.
— А вы, вообще, к-кто так-кой? — мрачно поинтересовался Валерий Теодорович после того, как передал Авдотье Никитичне очередной чей-то платок, обменяв его на уже испорченный.
— Я?.. — суетливо замялся Гадин-Аполлонов. — Я, вообще-то, друг Иннокентия Абрамовича.
— К-какого еще Инок-кентия?.. — опешил Валерий Теодорович.
— Т-такого, — въедливо передразнил Гадин-Аполлонов. — Того самого Иннокентия Абрамовича, которого мы хороним.
— Упоко-о-ой! — угрожающе пробасил отец Тихон.
— Но п-позвольте, — растерянно возмутился Валерий Теодорович.
— Да-с. Позвольте… — встрял Полувербицкий.
— Помолчите уж… — оборвал его Валерий Теодорович. — Т-так. Давайте разб-беремся. Кто тут, как и я, хоронит Семена П-прокофьевича Шерстопалова?
— Ну, например, я, — неуместно ухмыльнулся Полувербицкий.
— А мы, например, — ничуть не поддержал его упрямый Гадин-Аполлонов, — никакого Шустропалого знать не знаем. Мы, например, по-прежнему хороним Иннокентия Абрамовича Хромосомова. Не правда ли, Сонечка? — он игриво склонился к барышниным веснушкам.
— Хи-хи, — завлекательно расставив губки, подтвердила барышня Сонечка.
— К-как? — совершенно изумился Валерий Теодорович. — Как вы с-сказали? Хр-хр…
— Хро-мо-со-мо-ва. Хи-хи, — подмигнула всем барышня Сонечка.
— Очень даже любопытно, — подвел итог Полувербицкий, довольный тем, что его наконец не перебивают. — А кого же тогда, позвольте спросить, оплакивает эта женщина? — он скосил взгляд на безутешную Авдотью Никитичну. — И, кстати, кто она вообще такая?
— А шут ее знает, — почти радостно хмыкнул Гадин-Аполлонов.
— Т-так, — окончательно занервничал Валерий Теодорович. — К-к-кто в-вид-дел г-г-гроб?
— Да никто, пожалуй, — миролюбиво констатировал Полувербицкий. — Уж больно далеко стоим.
— Феденька-а! — сочла нужным привнести в общий фон Авдотья Никитична.
— … раба Божьего… — замогильно протянул отец Тихон.
— П-п-подождите! — воодушевленно вскричал Валерий Теодорович, подпрыгнув в невротическом экстазе. — К-как-кое имя он с-с-сейчас п-проп-п-пел?
— Я, признаться, прослушал, — признался Полувербицкий.
— И я, — весело поддержал Гадин-Аполлонов. — Вот умора.
— Хи, — коротко поддержала обоих барышня Сонечка.
— Есть еще платки? — корректно толкнула в бок Валерия Теодоровича некая дама в бирюзовом платочке.
— Ч-ч-ч… — ненамеренно заплевал ее согласными Валерий Теодорович, — ч-ч-что!? К-к-как-кие т-такие п-платки?..
— Платки закончились, — сочувственно разъяснил кто-то сердобольный.
— А вы на голове, — бравурно подмигнув сердобольному, высказал даме Полувербицкий, — на голове у себя посмотрите.
— Нахал, — бесстрастно возмутилась дама в бирюзовом платочке и отвернулась навсегда.
— Начнем по порядку, — после некоторой паузы, успокоительно проговорил Гадин-Аполлонов, выудив карманные часики на длинной цепочке. — Наше отпевание было назначено на восемь ноль-ноль. А ваше? — вызывающе обратился он к подергивающемуся Валерию Теодоровичу.
— М-м-м… — нечеловечески замычал Валерий Теодорович.
— Абсолютно аналогично. В восемь ноль-ноль, — как-то оптимистически прояснил ситуацию Полувербицкий.
И все замолчали.
— А давайте, — стеснительно и нагло одновременно предложила барышня Сонечка, — спросим у народа.
— … — тяжело вздохнул неизвестный в перекошенном пенсне.
— А что, — стремительно согласился Гадин-Аполлонов. — Это мысль. Простите, — тронул он за сухое плечо какую-то очень сухую старушенцию, — вы не подскажете нам мм… как бы это сказать…
— Что-что? — неодобрительно прищурила старушенция сухие дряблые веки.
— Скажите, пожалуйста! — нехорошо прогорланила в самое ухо старушенции барышня Сонечка. — А кого тут хоронят… то есть, тьфу, отпевают?!
— Господу помо-о-о-о-олимся-а-а-а! — будто колокол, всесокрушающе прогремел над сводом бас отца Тихона.
— А вы, что же, сами не знаете? — прекратив морщиться, вежливо и злобно покосилась старушенция на барышню Сонечку.
— М-мы т-тут случ-чайно, — потерянно объяснил Валерий Теодорович.
— Известное дело, — сухо сказала старушенция. — Журбина отпеваем. Ардалиона Никаноровича.
— С-с-спасибо… — промямлил Валерий Теодорович.
И все опять замолчали.
— Помо-о-олимся-а-а! — вновь огненно взревел неугасимый глас отца Тихона.
— Да-с… — очень-очень задумчиво произнес Полувербицкий. — А почему бы нам, — неожиданно просиял он, — не подышать воздухом и мм… не принять, так сказать, на душу за упокой, так сказать, души… а?.. У меня, кстати, есть. С собой! — торжествующе добавил он, словно объяснив все и разом.
— А что, — молниеносно согласился Гадин-Аполлонов, ущипнув хохотнувшую барышню Сонечку. — Это мысль. Заодно и разберемся, кто кого…
— Да ч-черт с ним, — обреченно махнул рукой Валерий Теодорович. — П-пошли.
— Ами-и-и-инь, — благостно возвестил отец Тихон.
— Господа, а все же, нельзя ли потише? Давайте, все же, уважим память Николая Гавриловича, — подал вдруг реплику неизвестный в перекошенном пенсне и навсегда скрылся в толпе скорбящих.
2005