Замирая на поворотах, обваливаясь в безголовые скрежещущие сумерки, в стыдливых гамбитах летел. Отговаривал заговоренных, тащился, мерцал без предела. Арканил время, крался в искристом пепле, прорывал тугой брезент и лазы. Забегая в крысиные норки за мудрыми советами, засовываясь в сны, перебегая на красный свет, переходя улицу в неположенном месте, находясь в нетрезвом состоянии, обвинял вино.
А это было внутри. Это жило прямо перед ним, за ним, за поворотом и перед поворотом, в похожих строениях и разбитых лицах, обозначающих неудачников. И нельзя было избавиться, потому что корень этого лежал в иной стороне. Как мокрый невинный зуб на асфальте в бесконечно дождливый день, как голодный медведь на случайном лесном пикнике, как липкие объятия врага, неотвязно и обреченно, оно преследовало, перегоняло, наседало, но никогда не убивало по привычке инквизитора. Перегоревшее, сошедшее с ума, бесноватое, оно всегда мерцало за спиною.
А вокруг роились мысли, осы, бесы и стояло такое чудовищно прекрасное лето, какое нельзя проиграть, пропустить и оставить в могиле времени. Плавилось даже железо: восторженно, раболепно, покладисто.
Мчался как будто по просеке, без единого средства передвижения, по похотливой траве: наступая на безвольных влюбленных, на потерянные слова, на печальные глаза досрочно зарытых. Искал небесные орехи, щелкал челюстными мышцами, усиленно думая, думая, думая, растрачивая клетки в дрожащем сердце паяца.
А рядом проносились спелые, нужные, сговорчивые, свежие, как огурчики, терпкие, как помет, уверенные, словно пулемет, суровые, глазированные, зарифмованные, замороченные, обмороженные, завороженные и их вечно запуганные подруги.
Но это по-прежнему двигалось за ним, неустанно и тошно, не отвлекаясь на мелкую добычу. Сторонние любовники сторонились, мягкогрудые расползались, разбегались беглые, прочие просто подавились.
Потея спиртом, немея за неимением, поедая нежно прогорклый сыр, думая о завтра, как о обреченном вчера, искал смысл. Вытравлял знаки, заметал следы, зябко поеживался, устало отбрасывал ненужные части себя, в надежде подкормить, отвадить, уйти малой кровью в недоступные дали.
Наступил день находки. Охота, казалось, подходила к концу, когда брезентовое нечто явило скрытые до поры сокровища: убежище в янтаре времени, в мертвом семени осени, да просто в дырах женского пола. Зацепил, завибрировал, взметнулся, после успокоился, прилег на золотой паутинке. Это как будто тоже затихло, пристроилось рядом на ветке.
Перемирие.
Привычно ожидая разрушителей и их суетливую команду, успокаивался уже самим ожиданьем. Но спокойствие погружало в ничто: с головою, постепенно, намекая. Бездействие стреляло мелкими каплями по бритому затылку, безотчетно пробивая путь назад.
А как искрилась, не понимая причин и следствий, как волхвовала разожмуренными губами, как наседала неопытной наседкой, словно дурманящее ртутное облако. Спасла походя, согрела недальновидно, вскружила до одури, только была уже на ветке сойкою, птицею-демоном, воспоминанием.
Смехотворно задрожав, не выдержал и рассыпался. Обломки долго кружили, пока их не занесло серебристым снегом, да поддатый дворник не расчистил все засветло, прокладывая дорогу новым поколениям.
1995