Было темно, когда я добралась до дома, где жила Ольга. Морозный воздух полнился ароматами ночи, желтоватый диск луны подсвечивал туманные звёзды, которые, если вглядеться, своим принуждённым мерцанием посылали на землю сигналы «SOS». Перед домом я привычно замедлила шаг, глубоко вздохнула, насыщаясь сладостью зимы, затем ещё раз, восхищаясь её вкусом, и замерла у тёмного подъезда, никак не решаясь войти. Мороз припал к моим ногам, уже пресытившись щеками, где он оставил по-февральски вьюжный, чувствительно горящий отпечаток страсти. Ноги в обуви красивой, но нетёплой, быстро промёрзли, оттягивать долее визит к сестре не имело смысла.
Несмотря на поздний час вместе с Ольгой меня вышла встречать и Настя, совсем крошечная для четырёх лет сероглазая прелестница. Я присела на корточки и протянула ей горсть шоколадных конфет.
– Солнышко ты моё рыжее! Смотри, что я принесла!
Девочка внимательно изучила содержимое «лукошка» из моих ладоней, заглянула в глаза и, получив разрешение той, которую она в них отыскала, начала застенчиво перекладывать по одной конфетке в кармашки затейливого, с оборками, платьица. Кармашков было два, и оказались они такими маленькими, что вместили всего четыре сладких штучки из семи, принесённых мною. Для оставшихся трёх Настенька соединила ладошки и подставила их мне – накладывай, чего сидишь! Я засмеялась, радуясь её сметливости, и с удовольствием наполнила трогательный «кузовок».
– Дочк, а «спасибо»? – напомнила Ольга, пытаясь удержать непоседу на месте.
Огромный белый бант благодарно кивнул мне хвостиком медных волос и, не поспев за хозяйкой, ускакавшей обратно в детскую, плавно опустился на коврик в прихожей.
– Да-а… – грустно протянула Ольга, – воспитаньем моя дочь не блещет. А ты прекращай её баловать! Что ни день, то сладости. Что я потом делать буду?
– Да ладно тебе! – поспешила я успокоить сестру. – Пойдём лучше посидим-поокаем!
Оля слабо улыбнулась, и мы прошли в зал, где импортный «Хитачи» что-то мирно сам себе телевещал. Под его разномонотонный гул мы повели свою беседу, во время которой тонкие, длинные, музыкальные пальчики сестры играли, точно на баяне, перебирая кнопки дистанционного управления ТВ.
– Вчера зажигалку своему купила, – сообщила Ольга, временно оставив пульт в покое.
– Да? Обычную или с наворотами? – спросила я, заказывая дистанционкой звук поменьше.
– Не знаю. «Зиппо». Вроде, хвалят, – произнесла сестра, накручивая на нервный палец прядь каштановых волос. – Я переключу – да?
– Да, глянь, чего там ещё есть, – согласилась я, передавая ей управление.
Перелистав один за другим все каналы, Оля вновь разочарованно вернулась к исходной позиции и, посмотрев на настенные часы, украдкой от меня прибавила звучание. Я вспомнила, как два года назад сама едва в ярости не разбила пульт: в неподходящий момент подвели батарейки. И устыдилась. И сдалась.
– Сколько уже? – спросила, лишь бы не молчать. Ответ мне был известен.
– Восемь дней, – кратко бросила сестра, не отрывая от экрана серых и печальных глаз.
Я вздохнула: надо бы домой. Оля напряжённо вышла проводить. Телевизор продолжал рекламировать и петь. Будто почуяв мои тихие (не разбудить бы Настю!) сборы, из комнаты напротив показалась она сама, волоча импровизированную авоську, сотворённую из колгот. Предоставленный самому себе «Хитачи» неожиданно заговорил политизированным языком эртээровских «Вестей». Ольга метнулась в зал, оставив на моей руке слетевшую слезу. Настя торопливо засеменила следом; приблизилась к забывшей присесть матери, прижалась к её безвольно повисшей руке и, картавя, утешительно произнесла:
– Не пачь, мама! Я лёча пгасу…
И каждый вечер – так. Но сегодня – чуть иначе. Подойдя к телевизору, она выложила перед ним содержимое своей «авоськи» и, разворачивая по одной рассыпанные на полу конфеты – те самые, что я носила ей все эти восемь вестежданных дней – под тихое детское «очень прошу» начала сосредоточенно угощать ими жителей экрана: и ведущего, и раненых, и живых, и убитых, и затерянного где-то среди них отца… и боевиков… Всех.
Лишь бы вернулся папа.