Над форумом пронесся изумленный вздох толпы.
Человек на ораторском возвышении – Рострах – запнулся и устремил взгляд через площадь.
Около храма Кастора и Поллукса стоял диктатор Квинт Фабий Максим.
В гробовой тишине прошествовал он к Рострам и кивнул стоящему на них человеку.
- Продолжай, Марк Метилий, прошу тебя, - сказал Фабий, - только объясни сперва, чье послание ты читаешь.
Не сводя глаз с диктатора, народный трибун Метилий ответил:
- Это известие начальника конницы Минуция об одержанной им победе.
- Вот как? – поднял брови Фабий. – Мой подчиненный уже громит пунийцев? Что же, тогда тем более занимательно будет послушать.
Метилий откашлялся и продолжил читать, но как-то сдавлено, словно невидимая петля стянула его горло. Квинт Фабий Максим внимал ему с уверенным спокойствием и ласковой улыбкой.
Фабию было уже немало лет, и их груз слегка преклонил его полноватую фигуру, но ум, живой, пытливый и незаурядный, по-прежнему играл в его поблекших глазах.
Крупный нос Максима был загнут книзу, словно довелось ему первым встречать все нападки судьбы и удары фортуны, а подбородок, поросший белой уже бородой, не имел четких очертаний и твердости; быть может, поэтому за Фабием сохранялась слава человека нерешительного, вялого и бесхарактерного.
Но сейчас он был диктатором и не мог позволить себе слабость.
Метилий говорил, всё более распаляясь, народ слушал его с жадным вниманием, бережно ловя и смакуя в уме брошенные им на потеху слова, - речь трибуна была полна острот и насмешек. И направлены они все были на Фабия.
Диктатор и сам временами смеялся, аплодируя особенно удавшейся шутке, словно и не о нем шла речь, и это еще более веселило сограждан, пробуждала в них дерзость и презрение к ветхому старику, временному их властелину.
Метилий говорил от лица своего хорошего друга, Минуция:
-« Мой истинно римский профиль болезненно искривляется всякий раз, когда имею я сомнительное удовольствие видеть нашего горе-диктатора, не выпускающего никого из лагеря, даже, извиняюсь, по нужде…Также кривится мой профиль – и я боюсь, что вскоре он таким и останется! – когда сообщают мне о разграбленных Ганнибалом римских поместьях…
Скажу вам более - Фабий Максим поистине отечески заботится о солдатах своих, памятуя не только о заслуженном ими отдыхе, но и о развлечениях: каждый вечер мы любуемся пожарами, что учиняет Пуниец на нашей земле, прямо под нашими истинно римскими профилями… Поверьте – с того возвышения, куда загнал нас – виноват – поставил диктатор, смотрится все донельзя отчетливо и захватывающе…
Видели ли вы когда-нибудь пожар на земле и небе? Когда полыхающая земля оспаривает власть у заходящего солнца? Когда ночью видно как днем от пожарищ, так что можно даже бриться, не боясь пораниться? Если не видели – я приглашаю вас в наш лагерь, а отец-Фабий обеспечит нам такое зрелище!
И ведь стало известно мне, граждане Рима, что дом и поле Максима уцелели среди этого разорения – говорят, Ганнибал даже выставил воинов охранять имение Фабия!
Что это – глупость или измена?!
Мой истинно римский профиль скорбит, услыхав подобные вещи… Он верит, что его обладатель может еще спасти Отечество… Слава Республике!
Всегда Ваш, Марк Минуций Руф».
Метилий свернул свиток, отдал его секретарю сенатского архива и продолжил, косясь на диктатора:
- Я скажу вам уже от себя, граждане. Фабий – виновник нашего отчаяния. Он запер воинов в лагере, отобрав у них оружие, словно у пленников, заставляя безучастно смотреть на бесчинства жестокого Ганнибала, разоряющего нашу родину, и ни малейшим движением не позволяя им дать отпор врагу, защитить земли преданных союзников!.. Боюсь, как бы вскоре не пришлось говорить «земли преданных нами союзников»!
Фабий нарочно затягивает войну, а - видит Юпитер! – ее можно было бы окончить одним ударом, будь у диктатора хоть малейшая толика мужества и храбрости; но нет, он продолжает испытывать счастливую звезду римского государства, всячески пытаясь продлить срок своего властвования, осуществляя, тем самым, свои честолюбивые замыслы, заключающиеся в удовлетворении своих эгоистических амбиций!.. – Метилий перевел дух и взглянул на помрачневшие лица сограждан. – Меня хоть кто-нибудь понял?
Молчание было ему ответом. Многомудрые римские мужи стояли, потупив взор, и чесали в бороде.
- Мне кажется, я понял, - робко сказал кто-то в толпе, - но что конкретно – не знаю.
Метилий махнул рукой. Почему его никто не понимает?..
- Не беспокойся, Марк Метилий, - проговорил Фабий, - я понял, что ты сказал. – Он взошел на трибуну. – А теперь позволь и мне сказать в мою защиту. Я начну издалека.
Когда-то давно, - о боги, как давно это было! – я познал молодость и все сопутствующее ей: гибкость тела, яркость чувства, безумие мысли. Она пленяла меня своей странной силой, своим ожиданием чего-то, своей остротой и искренностью; при всем желании я не смог бы воскресить те угасшие ощущения.
Да и есть ли в том нужда – вспоминать былое? Молодость прошла… а молодости свойственно ошибаться.
Зрелость, нельзя не отдать ей должное, принесла мне во множестве удивительные открытия: я познал трезвость мысли, спокойствие чувства, уверенность духа. Едва ли зрелость порадовала меня меньше молодости… Но зрелость, пожалуй… склонна к драматизации.
Потому что за ней следует старость – вот то состояние, в котором я пребываю. Она обелила мне голову и смирила плоть, но это мелочи, это лишь плата за тот огромнейший опыт, что я наследовал у нее. Она гостеприимно, не таясь, распахнула передо мной свои двери, щедро делилась знанием о себе, и теперь я знаю о старости все… практически все.
Неизвестно мне лишь одно – и за познание этого придется заплатить цену поистине страшную; но даже заплатив ее, я не стану мудрее ни на миг, счастливее ни на секунду. Тайна откроется мне, но я не сумею постичь ее. Потому как имя этой тайне – смерть.