Его основными приметами были высокий рост, худоба, и, абсолютно несоответствующая его субтильности, потрясающая прожорливость. Он мог часами валяться на постели, глазея в телевизор, и проявлял признаки активности только тогда, когда приближалось время поглощения пищи. Наевшись, он снова падал в кровать и возвращался к любимым занятиям - смотрел телевизор и терроризировал меня. Я безмерно поражалась его способностям доводить меня. Для этого годились любые поводы - я не так посмотрела на него, я не туда повесила его полотенце, я чересчур внимательно рассматривала кого-то другого, я... я... я... Иногда мне казалось, что мои слезы доставляли ему радость. Увидев, что я начинаю хлюпать носом, он мгновенно отзывал разъяренную свору своих претензий, мягчел и даже проявлял желание приласкать, с чисто мужским эгоизмом не ощущая, что я во власти совсем других эмоций...
Порой я думала, что его имя ведется не от гордого имени Соломон (Шломо на иврите), а от ехидного Шлимазал (неудачник на идише), уж больно все шло у него наперекосяк... Его задумки не осуществлялись, вещи терялись, сам он вечно попадал в какие-то истории, и постоянно что-то забывал. Но в забывчивости он был мудр, как Соломон. Он почти всегда забывал свой кошелек. У себя дома. Особенно тогда, когда мы с ним вместе шли куда-нибудь на дискотеку или в паб. И за все платила я. А он собирал деньги на учебу.
А в промежутках, он добивался моих слез чуть ли не ежедневно. Он был асс в этом вопросе. Это-то он делал мастерски, в отличие от всего остального..
И когда я почувствовала, что больше уже не могу, что мне надоело плакать, что дико устала от него, и что мне надо побыть одной и разобраться в своей нескладывающейся жизни, эта стерва Элизабет предложила мне поехать с ней в Эйлат.
*****
Стерва Элизабет- это не ругательство. Это определение. Сколько нервов она потрепала мне, когда мы работали на подтанцовках с диск жокеями... То она опаздывала, то забывала, то просыпала. То впадала в очередной роман, а я должна была выслушивать ее откровения и пытаться успокоить ее. Мне этого может быть и не очень то хотелось, но что было делать с ней, когда вся во власти неудающегося романа, она вместо того, чтобы крутиться и привлекать внимание ярким костюмом и длинными ногами, застывала в середине дискотеки и начинала вытирать слезы...
Она жила в свое удовольствие, постоянно создавала мне проблемы и постоянно требовала от меня, как от ближайшей подружки, помощи. Благополучно забывая обо мне, когда выяснялось, что мне самой нужна помощь. Потом она выскочила замуж, и я с облегчение вздохнула. Но не тут-то было. Теперь я была в курсе ее интимных отношений с мужем, недоразумений с малоуправляемым пасынком и всех ее ощущений в стремительно наступившей беременности.
*****
Я согласилась. Я согласилась бы не только на поездку в Эйлат с Элизабет и ее семейством, я согласилась бы на что угодно, лишь бы отдалиться на короткое время от Шломи, и попытаться понять, что происходит со мной, с ним, с нами. Хотя прекрасно знала, что приглашает она меня с собой совсем не из-из того, что мне нужна помощь и передышка, а потому, что надеется спихивать на меня своего сынулю, чтобы побыть с мужем наедине. Да и Б-г с ней. Меня и это устраивало...
К Эйлату мы тащились девять часов. Элизабеткин муж, не смотря на то, что много старше нас с ней, только недавно получил права и все еще блаженствует, когда ощущает руль в руках и педаль газа под ногой. Все бы было ничего, но он из породы чрезмерно осторожных водителей, и поэтому нас обгоняют все кому не лень... Даже велосипедисты. Хотя надо признать, что мы были довольно тяжело гружены... Мы торжественно волокли за собой на специальном прицепчике водяной мотоцикл, предмет особой гордости Элизабеткиного мужа.
Я сидела, временами играя с сынишкой Элизабет, временами бездумно пялясь в окно на осточертевшую пустыню. Раскаленная каменистая земля, ветер и солнце, солнце, солнце... И искорёженные ветром деревья, навсегда принявшие неудобную, но единственно возможную позу . Их обдувал горячий ветер. И ночью, и днем. Ночью он чуть холодел, но не терял свой мощи и напора, и деревья рождались под ветром, росли и умирали под ним. И чтобы выжить они должны были приспособиться, чуть наклониться, согнуться и не обращать внимания на свой неловкий и некрасивый вид. Все так стоят. Все так живут.
Обломанные, обстриженные диким ветром, гладкие с наветренной стороны, и торчащие острыми жесткими ветвями во все остальные стороны. Я вдруг почувствовала к ним нестерпимую жалость . Как будто увидела родственные души.
Со мной происходило тоже самое... Я ощущала , что потихоньку начинаю сгибаться под ежедневной бурей скандалов, я стремилась оказать этой буре наименьшее сопротивление... И я становилась противна самой себе...
То, что было в начале, что связало нас, уже давно перегорело, по крайней мере у меня. И оставалось только жалость. Жалость к нему. Потому, что он разгорался все больше и больше. И жалость к себе. Потому что уже не хотелось его видеть, но обрубить все не хватало сил..
*****
Дети взвыли в очередной раз, требуя туалет, и мы заползли в последний оазис перед Эйлатом. С радостью вылетев из машины и постояв несколько минут, ошарашено привыкая к сумашедшей жаре, я чуть не попала под мотоцикл. Какой то ненормальный (а кто еще вздумает ехать летом по пустыне на мотоцикле?) заехал следом за нами на стоянку и оставив в покое свою тарахтелку, принялся рассматривать наш прицеп и водяной мотоцикл. Элизабеткин муж, обнаружив ценителя техники вообще и его водяной глюкалки в частности, с удовольствием забрался в гущу разговора. А я тихонько пошла в тень.
Парень, стащивший шлем и очки, оказался очень миловидным, и я, несмотря на апатию и мерзейшее настроение, поймала себя на совершенно странной мысли, что совсем неплохо было б познакомиться с ним поближе... Подошла Элизабетка, и, с привычной жадностью во взоре, ничуть не уменьшившейся после замужества и родов, стала рассматривать мотоциклиста. Мне стало неприятно, и я отвернулась. Потом Элизабетка тяжело вздохнула, и сказала, что все ничего, но нос у него великоват и курносоват… Я меланхолично заметила, что мне это не мешает, а парень действительно ничего...
**
И утром не хотелось ничего. Даже на море идти не хотелось. Элизабеткино семейство пошлепало на пляж, а я сидела в комнате, лениво пила кофе, и тоскливо смотрела в окно. В дверь кто-то стал ломиться. В полной уверенности, что вернулся кто-то из Элизабеткиного семейства, я с криком: "Ну, ну... Давай быстрее уже, что опять забыли?" -открыла дверь и застыла с открытым ртом. На пороге стоял вчерашний мотоциклист.
-Привет, можно войти? - улыбнулся он.
-Входи, -пропуская его в номер и собираясь с мыслями, сказала я.- Хочешь кофе?
Привычная процедура наполнения чайника, насыпания кофе в чашки, размешивания сахара, успокоила немного меня. И наблюдая, как он, сидя в кресле, пьет кофе, я только сейчас удивилась тому, что он оказался в этом номере. До этого я обживала чувство неловкости, которое навалилось на меня, когда я глянула краешком глаза на себя в зеркало... На меня из зеркала пялилось этакое грустное чучело, с ненакрашеным фейсом, с пучечком тоненьких волос, скрученных фигой на затылке, безрукавке на три размера больше чем надо и фривольных шортиках с кружевными оборочками.
Мы сидели, пили кофе, он рассказывал, что приехал помотаться на своем мотоцикле по окрестному бездорожью, я ловила на себе его заинтересованные взгляды и удивленно ощущала, что ко мне возвращается и улыбка, и хорошее настроение и мой оптимизм, почти потерянный за время общения со Шломи,
"Да, подруга, если ты в таком затрапезном виде, способна заинтересовать парня, то для тебя еще не все потеряно..."- уже почти самоуверенно подумала я, представляя себе , сколько сил Мотоциклист затратил на то, чтобы найти нас. Представив, как он мотался по гостиницам, высматривая нашу приметную машину с прицепом, а потом отыскивал меня через гостиничную администрацию, я, вдруг, ни с того, ни с сего, почувствовала себя почти счастливой.
Мы договорились, что я позвоню ему завтра, и мы куда-нибудь съездим на его мотоцикле. Но наступило завтра, а я почему-то не позвонила. Меня бросало из стороны в сторону. Моя бедная психика изнемогала в битвах сама с собой. Поскольку сейчас во мне бились две половинки моего существа. Одна, Авантюристка, шептала мне " Брось все, наплюй на все, плюнь на Шломи, да и закрути романчик с Мотоциклистом". Другая, Клушка, бормотала мне уютным домашним шопотом: "А Шломи? Вы уже почти полтора года вместе. А вдруг все изменится? Там все уже известно, а тут? А что ждет тебя тут?"
Я не знала, что ждет меня… В одном я только твердо была уже уверена – по приезду домой я рву отношения со Шломи. Я просто больше не могу. Ни физически, ни морально. Даже одна только мысль, что опять увижу его приводила меня в плохое настроение. И, хотя я настроилась довольно решительно, мне все равно было страшно. Я даже с легкой завистью вспомнила Элизабетку, которая заводя нового друга еще пару недель сравнивала, общаясь параллельно с обоими, а потом или бросала старого, или отставляла нового. Я так не могла. Я знала, что сейчас с мучениями и внутренними сомнениями буду бросать старого, а потом еще долго и придирчиво перебирать новые знакомства, решая переводить ли их на более близкий уровень. А из новых знакомств - у меня только Мотоциклист.
И наверное, я бы с ним больше не встретилась, если бы не его невезение. Он, мотаясь по негевским буеракам на своем мотоцикле, умудрился сломать себе ногу. И теперь хромал в гипсе. И пришел к Элизабеткиному мужу просить об одолжении - довезти его мотоцикл до дома. Тот был рад помочь такому же помешанному на технике, и даже предложил не только довезти мотоцикл, но и самого Мотоциклиста, благо у нас был минибус и места там хватало с избытком.
Как часто потом я вспоминала эту поездку... Как мы сидели с ним, болтали, хохмили все вместе над его гипсовой ногой, и, как неправдоподобно быстро, я приходила в себя, подпитываемая его восхищенными взглядами. И даже искореженные деревья за окном не вызывали уныния, а наоборот, казались примером стойкости и жизнелюбия...
Шломо получил отставку, наш студенческий роман ярко вспыхнул и не угас. Нам было очень хорошо. В его комнате стоял мотоцикл, занимая всю середину, мы вешали на него белье для просушки, швыряли сумки, а по вечерам и выходным он радостно таскал нас по хайфским лесам, речушкам и пляжам. Мы обмотали всю страну, забирались в такие дебри, в которые не мог залезть даже джип, потхоньку все более и более привыкая к друг другу и частенько поминая Элизабет. Со временем выяснилось, что эта красотка приняла немалое участие в нашем сближение. Как оказалось, мой милый не искал, высунув язык, меня по всему Эйлату, а тихо и мирно пришел прямо в нашу гостиницу, потому что Элизабетка умудрилась передать ему втихаря наши координаты, не преминув уточнить, что ее подруга, то есть я, спит и видит (вот стерва!) познакомиться с ним. И что подвезти калеченного предложила тоже она сама, надеясь что так мы все-таки пообщаемся... И поэтому, в тех редких случаях, когда мы начинали шипеть друг на друга, и безголово летели с горы в запале ссоры, в качестве последнего аргумента, кто-то из нас произносил волшебную фразу, "если бы эта стерва Элизабет не познакомила нас..."...И ссора, обиженно пшикнув , уползала в свой темный угол, где и таилась до следующего случая.
Честно говоря, мы ее держали черном теле, нашу ссору. И редко ей позволяли выползти наружу, и ругались не очень громко, да и дулись недолго друг на друга. Я иногда с ужасом себе представляла, какая бы ссорища жила у нас в доме, если бы я осталась с Шломи. Она бы сыто валялась на диване в салоне и поднимала голову каждый день, а то и несколько раз в день, и была бы одним из самых главных наших занятий...
*******
При всей внешней безоблачности наших отношений, меня не оставляло ощущение, что что-то не складывалось у нас. Да, мы объездили пол Европы верхом на его мотоцикле, мы все время, не считая учебы, были вместе. Я полюбила мотоцикл, научилась ездить на велосипеде, совершенно отучилась плакать и освоила акваланг, но что-то мучило меня, тормошило, и не давало полностью погрузиться в прелесть нирваны. Почти неуловимая зыбкость наших отношений постоянно беспокоила меня. Я не хищница, но любой разговор с ним о будущем до отвращения напоминал мне охоту. Мне все время казалось, что я раскидываю силки, ставлю капканы, копаю ловчьи ямы на него, а в качестве приманки использую себя. А он очень осторожно обходит эти ловушки и убегает прочь. Один. Как всегда один. И я остаюсь тоже одна. Все дело в том, что я, на свою беду, хочу быть с ним и сейчас, и сегодня, и завтра, и еще много и много лет. Я даже не покушаюсь на его свободу. Пусть убегает сейчас, не мешается под ногам, даст приготовить обед, позаниматься. Но пусть вечером, потный и грязный, придет, волоча на себе свой любимый велосипед. И пусть будет так еще многие годы. А он живет и думает иначе. Со мной он живет сегодняшним днем... И в сегодняшнем дне я его вполне устраиваю. Красивая подружка, с неплохим характером. Совсем не дура, но не выставляющая свой интеллект напоказ. А вот дальше.... Говоря со мной, обсуждая какие-то планы на будущее, он планировал СВОЮ жизнь, а не НАШУ. В его будущее меня не приглашали, намеренно, а, скорее всего, неосознанно, видя мою и его жизнь несовпадающими...
Я не сразу поняла это. Не в один день. И даже не в один месяц. Для этого мне понадобилось больше года. А когда вдруг, ночью, все как-то очень ярко сложилось и высветилось в моем мозгу, я проревела остаток ночи. Утром он убежал на занятия, а я собрала все свои вещи в сумку, поставила ее около дверей, сняла с себя и вытащила из шкатулочки те милые глупости, которые он дарил мне, сложила это на видном месте на столе, и закрыла за собой дверь, твердо зная, что как бы мне не было плохо, сюда я больше никогда не вернусь. Я ехала на занятия, безучастно смотрела на улицу,чувствуя себе совершенно мертвой, и только тоненькая нить сердечной боли напоминала мне, что я жива и существую ...
Я вдруг вспомнила закрывающуюся дверь, тоскливые и неверящие в происходящее глаза Шломи... Столько было в них боли, горя и непонимания , что этот водопад эмоций должен был похоронить под собой мою довольно чувствительную душу. Но именно тогда и в тот момент мне было все равно... Я видела, но не хотела понимать его боль. Во мне не было мести, а были только усталость и равнодушие. Усталость нелегкого разрыва, бессонных ночей, постоянного выяснения отношений и равнодушие человека, расстающегося с нелюбимым... И я совершенно холодно и даже нетерпеливо ждала, когда же он уйдет, надеясь, что закрывшаяся дверь отсечет мои слезы, боль, натянутые нервы, а поворот ключа перевернет все в моей жизни и оставит мне только любовь, счастье и спокойствие...
Как я сейчас понимала его... Наверно, сейчас у меня были такие же больные глаза, как у него тогда. И наверное, как я сейчас, так же и он не мог вздохнуть до конца, и не видел что творится вокруг, и о чем говорят окружающие. А у меня всплыли в памяти очень грустные папины слова, сказанные после ухода Шломи: " Знаешь, есть чья-то песня, не помню чья, да и песню почти не помню... Но там есть великолепные строки:
Любовь стараясь удержать,
Как саблю тянем мы вдвоем.
Один к себе за рукоять,
Другой к себе за острие.
И, знаешь, ребенок, я от всей души тебе желаю, что если когда-нибудь ЭТО еще раз выпадет в твоей жизни, чтобы ты опять была со стороны рукояти..."... Ох, папа, папа... Не получилось так, ты уж прости... Сейчас моя очередь была тянуть за острие...
*****
Мы разошлись. Поговорив несколько раз и попытавшись еще раз понять друг-друга. Я видела, что ему и жаль терять меня, и что он искренне не понимает, чего же я хочу, а скорее всего понимает, но не хочет признаться даже самому себе... И я с грустью подумала, что опять остаюсь одна. Я ведь не говорила с ним о замужестве - кого это волнует, в наш сумашедший век. Я говорила о своем месте в его жизни. А он, кажется, в самом деле не находил мне в ней места...
Но жизнь сложная вещь. За то время, что мы были вместе, и его компания, и моя перезнакомились, появились общие привычки, любимые места отдыха, и, хотя мне очень этого не хотелось, мы встречались то в пабах, то на дискотеках. У меня дико портилось настроение, но я старалась не показать виду, небрежно кивала ему головой, и, вместо того, чтобы зареветь и убежать, приклеивала на лицо фальшивую улыбку и начинала беситься. Как не странно, это частенько помогало. По крайней мере, в большинстве случаев, он исчезал очень быстро...
Я опять научилась плакать ... Но уже тихонько, по ночам, чтобы никого не тревожить. От тоски, от безысходности... От того, что он не очень далеко, но уже не рядом... А потом, когда он закончил Технион и уехал в родной Тель-Авив, оттого, что он далеко... И мне, иногда, казалось, что я уже привыкла к мысли, что мы не вместе, и что я потихоньку забываю его... Но, пролетел мимо мотоцикл, фыркнув дымом, и сердце дернулось, тоскливо сжалось и заныло от знакомости силуэта на переднем сидении, от привычности сочетания темно-синего ЕГО шлема и яркого перламутрового МОЕГО... И рухнуло куда-то далеко- далеко, когда я осознала, что к водителю, к его широкой спине, одетой в такую знакомую на ощупь, на цвет, на запах, кожанную куртку прижималась чужая девичья фигурка, в МОЕМ перламутровом шлеме... И я поняла, что ничего не забыла...
Я сидела в Костиной машине и ревела, давясь сигаретным дымом. Моя верная Кость что-то говорила, успокаивая меня, доказывая что-то мне, а может и себе. А я ничего не слышала... Я прекрасно знала, что сижу в машине, но одновременно я неслась вокруг Кинерета на ревущем и рвущем воздух мотоцикле... Ощущала его мягкие толчки, взревывания на подъемах, и облегченный стрекот на спусках, видела перед глазами кожанку, на которой я изучила каждую царапинку. Иногда откидывалась на спинку сидения, заботливого сделанного для МЕНЯ... И прекрасно понимала, что это все происходит уже не со мной... Я конечно, могла предположить, что у него есть какая-то другая, но так, воочию, убедиться в этом... Никому бы этого не пожелала...
А потом и эта боль притупилась. Я присоединилась к грустной компании моих школьных подружек, с неопределенной личной жизнью, и вследствие этого, дико переменчивым настроением и неустойчивой психикой.
Я знала почти все о его жизни. Моя стерва Элизабет, получавшая какими-то сложными путями информацию от его сестры, пересказывала мне все перепитии его неудавшихся любовных историй. А я злорадствовала, слушая как, его мать после первого же знакомства с приведенными девицами, мягко и интеллигентно говорила ему, что он может встречаться с ними где угодно, кроме родительского дома. И вспоминала, как тепло и радостно встречали меня...
А потом, Элизабетка приволокла на хвосте новость, что он уезжает в Америку. Отец помог ему с рабочей визой, и он отправляется искать себя в американском бизнесе... И я опять проревела целую ночь. Я была вынуждена признаться самой себе, что все это время жила надеждой... Пока он был здесь, всегда оставалась вероятность, пусть и очень малая, что где-то столкнемся, он увидит меня, вспомнит, и, чем черт не шутит... Может за это время что-то понял, может... Да чего уж тут... Но и эта надежда уходит. Он У-Е-З-Ж-А-Е-Т... И все... Надо выбрасывать его из головы... Да не получается. Надо забыть... Да не выходит... Надо жить...
Любовь стараясь удержать,
Как саблю тянем мы вдвоем.
Один к себе за рукоять,
Другой к себе за острие
Б-же мой, как же оказались изрезаны мои руки... И как это больно терять последнюю надежду...
***
Когда в телефонной трубке раздался его голос , я онемела. Я швырнула трубку, засунула трясущиеся руки между колен и пыталась успокоится... Телефон звенел, брат орал "Возьми трубку, это тебя!", а я не могла придти в себя. В конце концов, собравшись, я ответила... Он, как всегда, лучше владел собой, чем я. И голос можно было принять за совершенно спокойный. Можно было бы, если бы я не знала его так хорошо. Он дико волновался, и изо всех сил старался этого не выдать. Я постаралась сделать то же самое.
И мы просто и нейтрально поговорили. Когда кончился разговор, я долго и нервно смеялась. Б-же, чего я только не передумала, услышав родной и знакомый голос, какие только мысли не промелькнули в моей дурной голове... А все оказалось до банальности просто. Он устраивает отвальную, перед отъездом за океан, он собирает "всех своих друзей", " А ты ведь мне друг, правда?"...
-Урод, убоище... Никакой я тебе не друг, а люблю я тебя, кретина... Ты понял, идиот? - рыдала я и орала на ни в чем неповинный и уже отключенный телефон.- Ну зачем же ты теребишь все еще больную рану?
Наш бедный телефон... Сколько он еще выслушал от меня в этот вечер. Но он мне очень помог своей бессловесностью. Пока он молча сносил мои пинки и крики, я вдруг почувствовала, что мой Мотоциклист и сам очень боится этой встречи... И тогда я решила пойти на нее... Не знаю зачем. Вроде, раньше у меня тяги к мазохизму не было...
Собрались действительно все его друзья. Ржали, хохмили, болтали. Мы с ним сидели далеко друг от друга. Я боялась даже смотреть в его сторону, боялась увидеть его холодный и равнодушный взгляд и разреветься, уколовшись о его безразличие. Б-же, какая же я дура... Зачем приехала сюда... На что надеялась? Что три месяца и восемнадцать дней он думал только обо мне? Ты ж все видела своими глазами... Так на что ж ты надеялась, что он все понял, осознал, и от того, что он УЕДЕТ раскаявшимся, ты будешь счастлива...
Чувствуя, что вот-вот разревусь, я потихоньку выбралась из зала и пошла к машине, надеясь незаметно уехать. По дороге мне на плечо легла рука. Мне не надо было оборачиваться, я узнала эту руку... Я узнала знакомый запах его одеколона... Я узнала голос, от которого мне стало совсем неважно... Но я не узнала слов "Я люблю тебя. Ты мне нужна. Ты слышишь? Нужна....", потому что никогда раньше не слышала их...
Я стояла, все-таки, ревела, смотрела на него, но не сделала того , что мне больше всего хотелось - не бросилась к нему, и не прижалась, и не обцеловала эту наглую морду. Последнее, на что у меня хватило сил, это сказать ему:
- Я тоже, как это ни прискорбно, люблю тебя.. Но, у меня больше не хватит сил бросать тебя... Поэтому давай поговорим, когда ты поймешь, что для меня есть место в твоей жизни. Пускай после мотоцикла, велосипеда, акваланга... А еще лучше до них... Давай поговорим об этом позднее...
-Когда же?
-Когда ? Вот ты и решишь когда, если захочешь...
Мы снова начали наш роман. Но он уже был виртуальным. Мы болтали часами, о глупостях , о пустяках, нам опять надо было слышать голос друг-друга. Мы исписывали страницы посланиями , болтали по аське, телефону , интернету. Мы опять были вместе, не смотря на тысячи километров между нами. И опять все было хорошо. Или почти хорошо. Но мы не говорили о нас, о нашем будущем... Мы просто обходили эту тему. Я знала, что он должен на короткое время вернуться домой, но когда это будет - не знала. Он не говорил, я не спрашивала. Я просто дико боялась нашей встречи. Потому, что уже поняла, что проиграла борьбу и с собой, и с ним, и со своими чувствами. И что когда снова увижу его, не выдержу, и брошусь к нему, и прижмусь, и опять все пойдет по старому. И я буду с ним, хотя я ему не очень-то и нужна...
***
Он позвонил вечером, совершенно неожиданно. И сказал, что ждет меня через час в ресторанчике. Я ничего не поняла, и переспросила, постепенно, уже в процессе задавания вопроса, понимая, что он тут, совсем рядом. Б-же, как я металась, как суетилась, не зная, что напялить на себя и как меня трясло...
Но подошла уверенной походкой, ощущая как звенит в ушах и подгибаются ноги. Небрежно, на правах старой подруги, чмокнула его в губы, и затрещала неизвестно о чем, пытаясь уйти от теплоты и грусти его глаз, и своих наворачивающихся слез... Я просто не знала как себя вести... Меня спасало многолюдье вокруг, заставляющее держать себя в руках..
Мы уселись в кафе, он заказал бутылку вина, и когда бокалы были наполнены, очень нерешительно полез в карман. Ему было очень не по себе. И я не понимала почему. Он был ужасно смущен.Это так не походило на него, всегда уверенного в себе и знающего, чего он хочет, и как это получить. Потом он вытащил какую-то коробочку, положил на стол, и подпихнув ее ко мне , сказал: "Посмотри..." Я, чувствуя себя последней дурой, и не понимая, что же происходит, нет, точнее, боясь поверить в то, что происходит, осторожно открыла коробочку... В коробочке лежало тоненькое обручальное кольцо. Мой Мотоциклист, непривычно смущенный, схватился за мои руки, и, глядя на меня умоляющими глазами, сказал: "Я очень долго думал. И я понял, что ты была права. Но ...Я не знаю как это делается, я не знаю что нужно говорить, но я знаю одно, что ты мне нужна... И я хочу, чтобы мы опять были вместе..".
Наверно, мы смешно смотрелись со стороны. Красный, смущенный парень, две пары сцепленных рук на столе, между бокалами с красным вином , свечами и еще непорушенной изысканной сервировкой, ревущая девушка, уткнувшаяся мокрым лицом в эти сцепленные руки... И тоненькое обручальное кольцо в открытой коробочке, отражающее мерцающий свет свечи...