часть 1

Алена Афонина
И отделил Господь свет от тьмы и увидел Он, что это хорошо…



И призвал Господь к себе троих ангелов – Ангела Веры, Ангела Надежды и Ангела Любви. И повелел им Господь донести до людей Истинное слово Его, дабы не впало человечество во грех, и чтило заветы Божии.
И отправились Ангелы на землю. И воплотились в телах человеческих.
И узрели они харчевню. И решили подкрепить плоть свою бренную пред исполнением миссии великой.
И подавалась в харчевне той брага, душу веселящая. И испили ангелы браги той, и стало им хорошо. Тогда испили они ее сызнова.
И взвеселились ангелы после чары десятой. И пошли плясать по столу, распевая песни непотребные. И уронили ангелы в пляске своей факелы и вспыхнула та харчевня пламенем страшным.
Но лишь развеселило то ангелов еще боле.
И пришло утро. И проснулись ангелы под кустом, и узнали они, что если вечером хорошо, то наутро плохо бывает.
И заслуженно маялись они тошнотою поганой, болью головной и слабостью противною. И ужаснулись они, поняв, что забыли слово Божие.
И дабы избежать наказания, придумали они книгу, невзирая на синдром абстинентный, и нарекли ее Библией.
И передали они людям книгу ту, и возликовал народ.
Но не скрылся от очей Божьих обман сей. И призвал к себе господь ангелов и повелел им отправиться вновь на землю в телах людских на девять кругов девяти жизней. Такой срок отпущен им был, дабы найти Истинное Слово Божие. И будут они во всех своих воплощениях подле друг друга. А дабы им легче было узнаться, оставил на каждом из них Господь печать свою.
А коли не найдут они Слово Божие по истечении отпущенного срока, то грянет Апокалипсис. И не будет спасения от него…


Яр.
 - Все, дальше я не смог перевести, - вздохнул Колька.
- И к чему ты эту сказочку мне рассказал? – поинтересовался я. Колька же никогда ничего не делает просто так. И уж тем более ему в голову не пришло бы посвящать меня в свои научные изыскания, зная, что выслушать из вежливости – это я всегда пожалуйста, но вот заценить его титанический труд во славу родной науки – это вряд ли. Где уж мне, в лаптях за паровозом, с моими шестью классами! Я ведь, признаться, даже чтением себя особо не утруждал. Хотя брата Кольку уважал – к своим двадцати с хвостом он уже бывал во множестве экспедиций и сделал несколько открытий. Археологом он был, историком и все такое. Ученый, а значит – слегка с придуринкой. Это ж надо догадаться – лето, расцвет юности, а он в библиотеках чахнет, переводит какие-то дурацкие значки на древних черепках, расшифровывает. Он даже курить бросил, когда в пять лет читать научился. Кому это надо, по большому счету? Но раз уж ему не терпится поделиться открытием, надо выслушать. Брат ведь все-таки, творческая натура, оголенные нервы…
- Сам ты сказочка – Колька с неодобрением взглянул на меня. – Да оставь ты в покое гитару! Я серьезно говорю. Слушай.
Я с сожалением отложил гитару, и уставился на Кольку. Не отвяжется ведь.
Колька жестом доктора, обнаружившего на рентгене пациента рак, разложил передо мной какие-то фотографии. На них были страницы книги, желтые, изъеденные временем, испещренные непонятными значками.
- Видишь?
Эти фотографии не говорили мне ничего ровным счетом. Но Кольку надо было как-то поддержать. Тем более, что он явно ждал моей реакции.
- Поздравляю! – я схватил его ладонь и с чувством начал ее трясти, изображая восторженное рукопожатие, - это великое открытие, которое перевернет всю науку, и все такое…
- Да ни при чем тут открытие! – Колька вырвал руку из моей ладони, и сунул мне под нос одно из изображений манускрипта. – Видишь?
- Ну да… - неуверенно произнес я.
- Это те самые знаки, которыми Господь ангелов отметил! – в ажиотаже крикнул Колька и сдернул с моего плеча распахнутую рубаху, - А теперь сюда смотри! Смотри, сказано!
Я послушно уставился на предплечье. Колькин палец утыкался в родимое пятно в форме латинской буквы «L».
- Видишь? – тыкал он мне в плечо, - видишь?! Да у тебя же знак господень!
Тронулся. Заучился. Да еще и жара эта… немудрено.
- Вижу, вижу… - согласился я . С сумасшедшими лучше соглашаться. – это что, значит, что я ангел?
- Именно! – пришел в неистовство Колька.
- И которая по счету у меня жизнь? – я незаметно отодвинулся подальше от Кольки, поближе к телефону. Интересно, куда надо звонить в таких случаях? В «Скорую»?
- По моим подсчетам – девятая. Тебе нужно срочно искать остальных!
- Да почему срочно? Мне еще двадцати нет! Жизнь длинная, Апокалипсис нескоро…
- Да потому что такие, как ты, долго не живут!
Почему-то эта фраза сразу убедила меня в Колькиной абсолютной вменяемости. Но ведь вменяемость – это одно, а чушь такую пороть…
- И который из ангелов я? – все же полюбопытствовал я. Интересно все-таки.
- Судя по знаку, ангел любви.
- Да ну нафиг! – я присвистнул.
- А чего удивляешься? Ты вспомни, как на тебя девчонки вешаются.
- А я-то думал, что это я такой неотразимый…
- Ну да!.. да ты вспомни, сколько у тебя совпадений в жизни! Помнишь, ты мне сказал, что я премию получу, ну тогда, зимой, на конкурсе молодых ученых?
- Коль, да я же просто так сказал! Чтоб морально поддержать!
- А помнишь, от соседки муж ушел? Она тебе час телефон обрывала, подруге на жизнь плакалась! Ты сказал, что он вернется, и он вернулся! А помнишь, мама мечтала в отпуск съездить? Ты ей на восьмое марта подарил лотерейный билет, и она по нему поездку выиграла!
- Колька, да бред это все! А билет полтинник стоил! Ну не придумал я, что можно подарить на такие деньги, они у меня тогда последними были!
- Да тебе ни одна отказать не может, - Колька наклонился ко мне, заглянул в глаза, - все, что ты делаешь, это проникновенно говоришь «Ты же меня любишь?». Мало этого, что ли?
Ну да, ну было. И билет был, на последний полтинник купленный, и соседка счастливая, что муж вернулся… Да честно сказать, и не такое случалось… сколько раз я думал о человеке, и он тут же звонил мне по телефону! А сколько раз находил работу, стоило об этом лишь заикнуться?
- Тебя даже бабка с первого этажа обожает!... – добил меня Колька. Злобная фурия бабка Варвара Степановна, плевавшаяся ядом при виде любого живого существа, завидев меня становилась приторно-ласковой, все пыталась всучить мне мятные карамельки в замусоленных обертках и называла внучком.
- На каком языке-то написано? – поинтересовался я.
- Это рунная вязь. Буквы скандинавского алфавита Тенгвар. Только еще более древние. И обороты непонятные. И слова, давно вышедшие из употребления в Скандинавии.
- А как тогда переводишь?
- По однокоренным. Ну, как на славянском языке длань, а по-русски – ладонь. То же самое. Приходится разбирать побуквенно, кучу справочников перелопачивать…
- А к специалисту обратиться?
- Да обращался, - махнул Колька рукой. – Он глаза выпучил, говорит, на эльфийском написано.
- Чего-чего? – я чуть не свалился с табурета. Ученые точно ненормальные! Все. Без исключения.
- Если это допустить, то получается, что эльфы существовали в действительности… И были прародителями скандинавов.
Да. Без исключения. И Колька тоже. Правильно я сделал, что школу бросил…
- Все проще. Это написал какой-нибудь толкинист из каменного века.
- В каменном веке не было толкинистов! Они появились в прошлом веке! А этот свиток – ровесник пирамид древнего Египта. Даже чуть старше. Он появился задолго до рождения Христа, но после всемирного потопа.
- Кончай гнать, брат. Ангелы, эльфы, потопы всемирные… Иди в отпуск. Подлечись.
- А ты кончай хамить, не то в угол поставлю! – вскинулся брательник. – Имею право старшего!
Я закурил сигарету и усмехнулся. Старший, младший… У нас в семье эти понятия давно перепутались. Когда мне было пять, а Кольке десять, я учил его пить пиво. Когда мне было двенадцать, я объяснял ему, как подкатить к симпатичной девчонке. А он за это решал мне математику и писал сочинения. А потом, когда мама вышла замуж и укатила со своим швейцаром в его Швейцарию, мы и вовсе стали на равных. Мы тогда ехать категорически отказались. Я бредил о свободной и бесконтрольной жизни, а Колька уже учился на третьем курсе и не хотел бросать своих научных разработок вместе с руководителем какого-то там проекта.
В дверь постучали. Это пришла соседка Ольга.
- Яринька, можно позвонить?
- Пожалста! – пожал я плечами. Она бегала к нам звонить по триста раз на дню. А иногда выставляла пиво.
- Ну ты просто ангел! – заулыбалась она, и Колька на кухне расхохотался, - когда трезвый…
- А когда пьяный? – натянуто улыбнулся я.
- Ну, это когда как, - ответила она, пробираясь к телефону через шеренги пивных бутылок, которые стояли тут с вечера. – Вчера, например, сначала пел матерные частушки, потом на стол влез, танцевать… Чуть дом не подпалил…
Последнее ее заявление меня ввергло в краску, а Кольку – в истерику.
- И тебе еще нужны доказательства? – ржал на кухне он. Я бухнулся на табуретку, бездумно схватил гитару. Взял несколько аккордов. Пальцы не слушались.
- Не дрейфь, - пресек Колька мои попытки успокоиться.
- Ты сам-то веришь в то, что говоришь?
- Есть несколько факторов, чтобы поверить. Во-первых, родимое пятно у тебя действительно формы нестандартной. Во-вторых, оно полностью повторяет по форме одну из рун Тенгвара, обозначающую слово «любовь». В третьих, объяснение этому факту почему-то попалось именно мне. Если не брать в расчет совпадения – а их так много быть не может – и учесть твою исключительную удачу в делах лямурных, то остается только воля Абсолюта, которого люди величают Богом, Аллахом, Буддой и так далее.
- Но ты же ученый!
- И поэтому любую гипотезу обязан проверить экспериментально.
- Но я-то не обязан!
- А ты не имеешь права мне отказать.
- Почему это?
- Мы же братья.
Логика его была железной и непробиваемой.
- И что теперь делать?
- В тексте, если я его правильно понял, сказано, что при каждом рождении ангелы будут рядом…
- В одном роддоме, что ли?
- В одном городе, дубина! И обязательно встретятся. Так что думай, у кого из твоих знакомых ты видел что-то подобное, - и он сунул мне под нос фотографию закорючек, одна из которых, при усилии воображения напоминала букву «С» с завитушками, а другая – детский рисунок ядерного взрыва. И один из них я действительно где-то видел. Давненько, правда… На груди. На женской. На симпатичной такой, соски розовые прикрыты тонкими пальцами, по плечам волосы светлые…
- Мурка! – осенило меня. Колька смотрел на меня с довольной усмешечкой. - А она кто?
- Надежда.
…Синие прозрачные глаза, светлые волосы – крыльями – по плечам, «Мур, ты же меня любишь!», «Надейся, надейся…»…
- Я ведь даже в Бога не верю… - простонал я.
**

Мурка
Я всегда любила свое отражение в зеркале. Даже такое – без косметики, с мокрыми волосами, в дурацком, но уютном халатике. Даже родимое пятно над правой грудью было красивым, похожим на какую-то букву древнего алфавита, и лишь добавляло мне шарма. Тем более, что его обычно принимали за татуировку.
Я нравилась себе всякой.
Но килограмм косметики был частью имиджа. Так же, как рваные джинсы, серьга в левом ухе – золотой, доставшийся от прабабки, крест, – футболка с надписью «Фак офф!», три раза чиненная гитара и верный железный конь марки «Урал».
И я – такая - нравилась всем. Кроме мамы. Она упорно звала меня Манюней и пыталась воспитывать. Я сопротивлялась. Мама спорила со мной все реже, понимала, что спокойствие дороже. А сейчас она и вовсе укатила в Симферополь, лечить нервы и питаться фруктами. Не медля ни секунды, едва проводив ее и убедившись, что мама без эксцессов села в самолет, я кинулась в салон. И там проколола себе язычок, вставив в него «штангу». Пару дней, правда, я питалась чаем и не выговаривала почти все звуки русского языка. Исключением был мягкий знак и «ы». Зато сейчас, стоит мне провести язычком по губкам, как все представители слабой, но наглой половины человечества, по недоразумению считающие себя самцами, уже готовы. И к труду, и к обороне, и к доставанию звезд с неба. Меня это забавляло. Я хотела секса и веселого времяпровождения, а они признавались в любви, писали мне стихи и рыдали над моими фотографиями, а в перерывах между всхлипами обещали покончить с собой. А все почему? Да потому что это же мужчины. Существа от природы умственно отсталые. Вдобавок с замашками садо-мазо. Если над ними смеяться, издеваться и посылать на фиг – а то и подальше – они готовы на все. Тут тебе и звезды с небес, и молоко птичье, и серенады под окнами. А стоит расклеиться и поддаться на эти их сопли розовые, как они поворачиваются жопой и уходят, не давая никаких объяснений.
Я такую ошибку допустила лишь раз в жизни. А мне этого хватило выше крыши.
Я была маленькой и наивной. Мне только-только исполнилось шестнадцать. Я верила в чистую любовь до гроба, отзывалась на Манюню и ждала принца.
А он был самоуверенным, наглым, и красивым. Он играл на гитаре – ах! Он носил рваные джинсы – ах! А в левом ухе серьгу – ах! Он щурил свои серебряные глаза и вкрадчиво говорил: «Ты же меня любишь!». Не спрашивал, а утверждал.
Он спас меня от какого-то придурка, который, словно специально дожидался, выскочил на меня из-за мусорного бака. Дернуло же меня среди ночи мусор выносить! До утра потерпеть не могла! Да еще в этом самом халатике, коротком донельзя… Дура.
И понеслось. Прекрасный принц, спаситель, опять же…На подружек впечатление произвел… Да еще и имя княжеское какое – Ярослав. Влюбилась я, короче. По уши втрескалась. А он звезд с неба доставать не торопился. Зато в гости ходить повадился. А потом мама уехала питаться фруктами, и он тут же остался ночевать. Да ладно бы ночевать! Он у меня поселился! Гитару свою притащил, прокурил кухню и обозвал меня Муркой. «Какая же ты Манюня? Ты кошка. Которая гуляет сама по себе. Мур. Мур. Мурка!» А я млела и таяла. А он починил давно текущий кран, влюбил в себя всех моих подружек, посвятил мне три песни… и ушел в магазин. За сигаретами.
Я ждала его и сочиняла ужин. Я ждала его пятнадцать минут. Потом еще час. Потом до полуночи. Потом до утра. Потом позвонила в милицию, больницу и морг. Потом я ждала неделю, не отходя от телефона и прислушиваясь к шагам в подъезде. Потом я ждала месяц, тихо надеясь, что уж гитару-то он бросить не мог. От тоски я даже научилась на ней играть. Потом я ждала его… долго. А потом поняла, что любить нельзя. Любить – больно. И разбила его гитару. А потом склеила ее. И переспала с соседом по парте, который тихо любил меня с первого класса. Это была моя месть Ярику. Я стала поступать, как он. Я стала наглой, веселой, самовлюбленной. Я стала носить в левом ухе серьгу. Я стала играть на гитаре. Я стала называть себя Муркой. Я стала делать так, чтобы меня если не любили, то хотели все вокруг – все эти тупоголовые самцы, которыми так легко манипулировать. И я дарила им свое тело, зная, что никогда и никому больше не осмелюсь подарить душу. Я любила себя – больше некого. И они знали это, и бесились, и плакали, и угрожали самоубийством, и признавались в любви. А я просто уходила, не давая никаких объяснений. Дарила им надежду и забирала ее. Хотя иногда мне было их жалко.
Иногда я ловила себя на мысли, что теперь я – сильная. Он поймет это, когда вернется и увидит меня такой. Он поймет, что нету больше Манюни, ласковой, любящей Манюни, наивной дуры, которая так легко ему поверила и которая плакала от горькой обиды, когда он ушел. Он никогда не увидит моих слез. И сам будет плакать, и горько жалеть, что потерял меня, когда вернется…
А он вернется. Неважно, что прошло уже столько времени. Может быть, сейчас он думает обо мне. Может быть, сейчас он подходит к моему подъезду. Может быть, поднимается по лестнице… Подходит к двери…
Я вздрогнула от стука. Глянула на себя в зеркало – на лице была паника. Я слишком увлеклась фантазией. Это, скорей всего, Лерка. Пришла, чтобы рассказать, какой у нее такой-разэтакий и услышать: «Не парься, все они козлы!». Конечно, Лерка. Кто же еще! С этой мыслью я распахнула дверь.
Сначала я увидела кроссовки и драные на коленях джинсы. Потом такие знакомые руки – на левой кольцо с непонятной вязью знаков. Потом распахнутую рубашку и тонкую цепочку на шее. Потом – серебряные глаза. И подумала, что, черт, я успела накрасить только один глаз.
- Мурка, ты – ангел! – сказал мне Ярик и шагнул через порог.
**
Яр
Я шел и думал, как начать. С чего? Что сказать, чтоб меня не пришибли сразу? И ведь, если пришибет – то будет права. С ее точки зрения я подлец. Да ладно, так оно и есть. Целку сломал – раз. Поселился – два. Мозги прокомпостировал – три. А потом исчез в неизвестном направлении. Точно пришибет.
Я попытался найти себе оправдание. Я же не хотел тогда уходить! Она мне нравилась, честно. Она была такая… неиспорченная, что ли. И любила. Пусть первой, детской любовью – но по-настоящему, безо всяких там. В первую очередь любила меня. А потом уже мое тело, мои песни и мой имидж сорвиголовы. А как она пела! Слух у нее лучше, чем у меня, это точно. И смотрела она на меня, как на героя. На спасителя. На принца. Никто на меня так больше не смотрел. Никто из тех девчонок, которые в детстве расписывали мой подъезд признаниями в любви и дурацкими кривыми сердечками, пронзенными стрелой. И никто из тех, которые отдавались мне в первый же вечер, а потом размазывали по щекам сопли и слюни на тему «ты меня не любишь!». Естественно. Это даже не обсуждается.
А вот в Мурке было что-то… Что-то такое, что заставляло меня писать для нее песни. Что-то, что заставляло бороться с дремой после ночи любви и перебирать в пальцах ее длинные, шелковые волосы цвета золота. Что-то, что вызывало щемящее чувство нежности.
Я помню, как однажды, проснувшись на рассвете, я увидел ее на фоне розового от солнечных лучей окна. Они словно просвечивали ее, создавая вокруг нее сияющий ореол света, превращая ее в фею из детской сказки. «Мур-Мурка!» - тогда шепотом позвал я. Она обернулась на голос, волосы – крыльями – взметнулись над плечами. Застыла вполоборота. Профиль у нее тоже был тонкий, светлый, словно прозрачный. «Смотри, Ярик, как красиво…». «Мур, ты меня любишь!..». «Надейся, надейся…»…
Я ее такой и запомнил – светлым силуэтом на фоне окна, окрашенного рассветом в призрачный розовый цвет.
И все-таки ушел.
Я ведь тогда и правда пошел за сигаретами. Я хотел вернуться. Точнее, я вовсе не думал, что уйду вот так.
Почему я ушел?
Память услужливо подсовывает взбудораженное лицо Санька. «Яр, сваливай из города по-быстрому! Ты чем так Гаспару насолил? Тебя все братки в городе ищут!». А ничем я ему не солил. То, что его дочка шалава мелкого пошиба, городской «папаша» мог бы и знать. А я вот не знал, что размалеванная девка, глушащая водку на каком-то блудном хайзере и сунувшая руку мне в ширинку на третьей минуте знакомства - это она, пока после веселого траха не натянул штаны и не спросил «сколько с меня?». Она тогда начала что-то кричать о том, что я еще пожалею, что прощения буду просить чуть ли не на коленях, что фамилия ее Гаспарова и ее папа… и все в том же духе. Я не стал этот бред слушать. Прошел уже почти месяц с того случая, и ведь все было тихо… «Говорят, она беременная! Кричит, что от тебя! Гаспар тебя или прикончит, или жениться заставит!!! Еще неизвестно, что хуже. Я тебя недели две уже ищу, чтоб предупредить!». Про Мурку не знал никто. Колька был в очередной экспедиции. Бояться мне было не за кого, если не считать себя. А связываться с Гаспаровым не хотелось…
Разве все было так?
Наверное.
Я даже не стал заходить к Мурке прощаться. Тогда не нашел бы сил уйти. И все могло закончиться совсем иначе. А еще я боялся ей рассказать, из-за чего ухожу. Тогда пришлось бы поведать, почему Гаспар так взъелся на меня. А я ведь был в ее глазах героем. Спасителем. Принцем. А не ебарем-террористом, глушащим водку и трахающем первую попавшуюся шалаву…
…Куда идти, было все равно. И я решил отправиться в Питер. Всегда мечтал побывать там, да все не судьба. Тогда я впервые рискнул пойти в автостоп через всю Россию.
…Я не дошел до Питера совсем немного.
…Я пришел в себя в больничной палате, под веселый матерок соседей, игравших в подкидного.
…Мне никто не мог сказать, что же со мной было. Говорили, что меня нашли на обочине дороги в бессознательном состоянии. Версии о том, что меня сбила машина, или что напали любители легкой поживы – не выдерживали никакой критики: на моем теле не было ни одной ссадины, ни одного синяка, даже шишки на голове не было. Деньги остались при мне, документы тоже. А на левой руке я обнаружил кольцо с непонятной вязью, отдаленно напоминающей буквы. Кольцо было из чистого серебра. Массивное такое. При всем больном воображении я не смог представить себе грабителей, которые бьют по голове, не трогают денег, зато дарят колечко. Так это и осталось для меня тайной за семью печатями. Хотя кольцо я не снял. Понравилось оно мне.
Как ни крути, а я два дня провалялся в бессознательном состоянии на больничной койке.
Обрывками иногда приходили какие-то воспоминания.
…маленький мальчик судорожно бьет ручонками по толще воды. Длинные светлые волосы водорослями колышутся вокруг его головы. На лице – ужас. Я плыву к нему. Вода вокруг мертвая. Нет, не застоявшаяся, а просто неподвижная. Подвал залит ею под потолок, отсюда есть только один выход – люк, до которого еще надо доплыть. Мальчонка хватается за меня последним инстинктом. А для меня главное – спасти его, любой ценой, ведь от этого зависит все. Я тащу его вверх и в сторону, к люку, от которого по воде расходится неясный свет. Я угадываю его положение лишь по этому свету. А вокруг какие-то трубы, крючья, железки непонятного назначения. Осталось всего ничего, несколько рывков – и последний принц будет спасен…Но я цепляюсь курткой за какую-то трубу, цепляюсь намертво – не оторвать, да и времени на это нет, надо спешить, надо спасти мальчонку, а он вцепился в меня, и я отрываю его пальцы от своей куртки и толкаю вверх, к люку, и он, вдруг все понимая, плывет туда, ему теперь уже хватит силенок доплыть, а я пытаюсь выбраться из куртки, но лишь запутываюсь в ней сильнее, я вижу, что пацан успел выбраться, и вовремя – по воде идет разряд силы, словно волна, словно цунами, все набирая мощь, и он докатывается до меня, накрывает с головой яркой вспышкой и разрядом, похожим на ток… Я умираю с облегчением от того, что успел спасти принца…
Когда при выписке я рассказал это врачу, он глянул на меня поверх очков и хмыкнул: «Фэнтэзи увлекаемся?» А потом объяснил, что сны бывают разные, а уж бред мозга в коматозном состоянии – вообще явление странное и неизученное…
…Когда меня нашли на обочине посреди загородного шоссе, где на несколько километров нет ни одного озера, реки или ручья, моя одежда и волосы были мокрыми насквозь. А в куртке зияла дыра…
…Я проторчал в Питере долго. До весны. А потом отправился домой. По дороге еще пару раз застревал в каких-то небольших городках, где везло с хорошей компанией. В одной из таких компаний мне подарили гитару, которую никто не мог настроить, пока не появился я.
…К Мурке я больше не приходил. И не звонил ей. Я боялся услышать от нее то, что она теперь думает обо мне. И я боялся, того, какой она стала. Да и вообще, не в тему было. За сигаретами сходил, называется… Хотя обычно я такими мыслями не заморачивался. Мне обычно было без разницы, что девчонки обо мне думают. Потому что я и так это знал.
А тут пришел, встал на ее подъезде и выкурил пачку сигарет, прикуривая одну от другой и думая, что же все-таки сказать ей. Так ничего и не придумав, решился. Поднялся на третий этаж. Импровизации, в конце концов, мне всегда удавались лучше, чем заготовленные тексты.
Помедлив секунду, я постучал в дверь.
Ответом мне была тишина. Подождав немного, я почти с облегчением напополам с разочарованием понял, что никого дома нет. Но на всякий случай, перед тем, как уйти, стукнул еще раз.
Щелкнув замком, дверь открылась.
Мурка молча смотрела на меня. Красивая, длинноволосая, все в том же халатике, и с одним накрашенным глазом. Я посмотрел на этот глаз, улыбнулся и сказал:
- Мурка, ты ангел! – и шагнул через порог.
…Она меня не прибила. Не покрыла матом. И не кинулась на шею. Она просто посторонилась, и, когда я снял кроссовки, сказала:
- Я знаю.
**
Мурка
- Я знаю, - сказала я. Естественно, ангел. Кто же еще? Другая бы на моем месте вколотила бы его гитарой в стенку, а потом сказала, что так оно и было.
- Знаешь?! – обрадовался он, и по-хозяйски протопал на кухню. Налил себе чаю, прикурил сигарету. Я села напротив его. Он не изменился. Вот только теперь, ко всему прочему, на подбородке и над верхней губой у него отросла щетина. Странным образом она не портила его, а лишь добавляла шарма. Я смотрела на него, а он что-то радостно впаривал мне. Какую-то сказочку об ангелах, рунах, эльфах, знаках и прочей белиберде. Я молчала. Наконец, выдохшись, он замолчал, допил чай, и сказал:
- Вопросы будут?
- Будут, - медленно кивнула я. И добавила с нарастающим в голосе напряжением, - Где же ты шлялся, скотина, целых три года?!
Он поперхнулся сигаретным дымом.
- Ты бы мог хотя бы что-то сказать? Хотя бы «гуд бай, май бэби»?! Но не так позорно сбегать, и ни слова не напоследок?! Сказал бы честно «Достала. Надоела. Всего доброго!». И я бы не ждала тебя! Я бы не звонила по моргам! Я бы забила на тебя в тот же день! Я бы спокойно выспалась в ту ночь! Я бы не сравнивала с тобой всех окружающих ребят! - каждое слово я отвешивала, словно оплеуху.
- Мур!
- … И какая же нужна наглость, чтобы вот так заявиться ко мне после всего этого!.. – и, не давая ему времени для оправданий, я вскочила и выплеснула ему в лицо свой чай.
- Мурка! – он тоже вскочил. А я, не раздумывая, схватила его гитару и с размаху его ударила… бы. Если б он не увернулся. Гитара краем врезалась в холодильник, от нее отлетело несколько щепок. Яр отскочил в сторону.
- Мурка! Да стой же ты!
И я с недобитой гитарой наперевес кинулась к нему. Он снова увернулся, попытался меня перехватить, но я так махала инструментом, что ему это не удалось.
- Ненавижу! – проорала я и зацепила в замахе полку с посудой. Тарелки с грохотом посыпались на пол, Яр, отступая, задел торшер и тот тоже рухнул, усеивая все вокруг осколками стекла.
- Мурка!
- Мяу! – истошно заорал Толстый, которому Яр наступил на хвост, и вцепился когтями ему в ногу.
- …! – выругался Яр.
- …! – ответил кот на своем, на кошачьем, вгрызаясь в джинсу. Пытаясь стряхнуть его с ноги, и заодно меня урезонить, Яр отступил в зал. Уворачиваясь от гитары, вновь наступил на кота, потерял равновесие и, падая, схватился за картину в резной раме. Картина сорвалась, задев углом стекло в стенке, а Яр вдобавок налетел на журнальный стол, тот перевернулся, потянув за собой магнитолу. Треснувшись об пол и самовольно включившись, она жизнерадостно заверещала:
- Го-о-ол!
Яр перепрыгнул через нее, и оказался у окна. Поняв, что он загнан в угол, я ломанулась к нему под вопли приемника:
- Нападающий снова атакует, и ничто не может ему помешать одержать полную и окончательную победу! Скоро соперник будет разбит! Последний рывок! Гол!
Болельщики в приемнике радостно заголосили, когда Яр снова увернулся и я залепила гитарой в оконное стекло. Гитара выскользнула у меня из рук, и, вынеся пол-окна, увлекая за собой мамину любимую вазу, полетела вниз.
- Убью! – взвыла я, споткнулась о шнур телевизора и рухнула на остатки журнального столика.
- На последней секунде тайма нашими спортсменами был решен исход поединка! Эта безоговорочная победа, которая без сомнения, досталась лучшим из лучших! – голосил комментатор.
На моей коленке стремительно наливался фиолетовым огромный синячище. Я посмотрела на него, и так мне стало обидно, что в горле встал комок. Я сглотнула его и заплакала. Тихо так заплакала от этого ужасного синяка, от разнесенной квартиры, от разбитой маминой вазы, от того, что Ярик, такой родной, такой долгожданный, заявился ко мне и вместо того, чтобы попросить прощения, рассказал сказочку…
- Ну, ты чего? – тихо спросил он, опускаясь на колени рядом со мной. Я зарыдала еще горше. И захлебываясь всхлипами, сквозь рыдания, произнесла:
- Ты мне жизнь сломал…
Он помолчал секунду. А потом сказал, тихо так:
- Хочешь, починю?..
**
Павел

Новая квартира мне нравилась намного больше. Мы переехали в нее, чтобы жить в лучших условиях. Хотя лучше, чем та квартира, что была раньше, найти несложно.
Почти сразу я познакомился с Муркой. Она жила по соседству. Я шел домой с прогулки с Дейзи, она гавкала и рвалась с поводка. А на этаже стояла Мурка. Только я тогда еще не знал, что она Мурка.
- Не бойся, - сказал я ей, - Дейзи не кусается.
- А я не боюсь! У тебя сигареты не будет?
Тогда я ей сказал, что не курю и не пью, чтобы вести здоровый образ жизни. А она почему-то засмеялась, обозвала меня обидным словом ботаник и позвала в гости. Только сначала велела сходить в ларек, чтобы купить ей сигареты, чтобы она наконец-то покурила. И я пошел, потому что мне было интересно с ней познакомиться.
Мне нравятся красивые девочки. Только я не умею с ними знакомиться. Потому что боюсь. Потому что думаю: «А вдруг отошьет?» А со страшными встречаться я не хочу. Они мне не нравятся.
Поэтому я обрадовался, что Мурка первая со мной заговорила.
Я принес ей сигареты, и тогда она сказала, что большое спасибо, она меня обожает. Мы очень долго разговаривали, и Мурка пела мне под гитару. А потом выгнала домой. И приснилась мне ночью в эротическом сне, в этом своем коротеньком халатике.
Я рассказал Ирке, что познакомился с Муркой, только зря рассказал. Ирка еще маленькая, ей всего четырнадцать, и она сразу начала смеяться, что Мурка просто прикалывается.
А я не согласился, потому что когда я опять пошел к Мурке в гости, она меня поцеловала. Она все чаще снилась мне в эротических снах, поэтому я решил, что влюбился.

Я думал, что, может быть, у нас будет что-нибудь еще. Только сам я боялся у нее спросить, а она не предлагала. Но я все равно ходил в гости.
Когда я пришел в этот раз, у нее на кухне с самым хозяйским видом пил чай какой-то патлатый тип, смутно знакомый. Он сидел на моем любимом месте, вытянув длинные ноги в проход и о чем-то разглагольствовал, размахивая сигаретой. Он мне сразу не понравился.
Мурка засуетилась, сказала, что его зовут Яриком, а меня Панечкой, и кинулась мне наливать чай.
Ярик пожал мне руку и не понравился еще больше.
И тут Мурка опрокинула на меня чашку с чаем. С кипятком. Сначала мне стало горячо и мокро, а потом сразу мокро и холодно. И тогда я снял футболку.
И тут Мурка уставилась на мой худой живот, а Ярик присвистнул и уронил с сигареты пепел.
-А-бал-деееть!.. – сказал он. А Мурка тихо села на табуретку, прижав ладошки к щекам.
**
Мурка
Принесло же Панечку! Как обычно, вовремя! Дурацкая ситуация, которая могла случиться только со мной!
Панечка был таким неиспорченным милым мальчиком, который смотрел на меня с обожанием, и мне это нравилось. Поэтому я события не торопила, но позволяла ему считать меня своей девушкой.
Кто же знал, что Ярик вернется?! Да еще вот так, как ни в чем ни бывало! И что я буду так рада этому, ну кто мог предугадать?
И теперь я оказалась, словно между двух огней; я не знала, как себя вести, если один из них полезет ко мне обниматься-целоваться, я не знала, как объяснить это другому, и не представляла, во что это может вылиться…
Чтобы не выдать волнения, я засуетилась, кинулась зачем-то их друг другу представлять, кипятить заново исходивший паром чайник, наливать чаю Панечке и усаживать его за стол, при этом соображая, как же техничней его выпроводить восвояси, что бы он ничего не просек.
И в этой суете я опрокинула на Панечку чашку с кипятком.
- Авария ты, а не Мурка! – откомментировал это Ярик, пока я, извиняясь, стаскивала с Пани мокрую футболку.
А потом, осекшись, замолчал, уронил с сигареты пепел прямо на джинсы, и задумчиво протянул:
- Аба-алдеть!..
Слева, под ребрами, у Пани была отметина, один из тех знаков, которые были изображены на древнем манускрипте…
- А что случилось? – как-то пришибленно спросил Паня, прикрывая живот руками.
- Тут без пива не разобраться, - встал Яр, - я в магазин.
- Не пущу!!! – заорала я…

Яр

А потом кот заговорил. Он заговорил с тягучими интонациями старого одессита, объясняющего прописные истины имбицильным детям.
Впрочем, нет. Все было не так.
Сначала я просто хотел купить пива. Без бутылки здесь было не разобраться.
Но Мурка встала на пороге и почему-то сказала, что в магазин я уйду только через ее труп. Через трупы мне ходить не хотелось, зато в кармане у меня уже несколько дней болтался коробан. В принципе, травкой я особо не увлекаюсь, но если фишка ложится, не отказываюсь. Эту нафаню мне на днях притащил обкуренный Санек в знак вечной дружбы и преданности. Про дружбу и все такое он сказал с таким пафосом, что, посмеявшись, я принял подарок. Теперь пригодилось.
Паня этот ботаничный немножко повыделывался, но потом, глядя на нас с Муркой сам запросил попробовать косячку. Интересно, что его-таки пробрало, хотя на первый раз обычно никого не берет.
Мы с Мурой как раз взялись сочинять новую песенку под гитару, когда Паня вдруг уставился на Муркиного кота и шепотом сказал:
- Он разговаривает!..
- Та-ак, Панечку торкнуло! – развеселилась Мурка.
- Да я бы сказал, таки не особо, - вставил Толстый кот, глядя на ее веселье.
Я улегся перед котом на пузо, и заглянул ему в морду. Внимательно изучив ее, меланхолично заметил:
- С таким диагнозом ни в какую психушку нас не примут, господа ангелы, бля.
- Не пгимут, и не надейтесь, - ответил мне кот, - в местной уже есть один апостол. Таки они не знают, как от него избавиться.
Я перевернулся на спину, вперил глаза в потолок и подумал:
- Только говорящих котов нам и не хватало.
Или я это сказал вслух? Не знаю, потому что Толстый ответил:
- Не хватало. Опгеделенно. Тепегь будет.
- Это слышу только я или вы тоже? – робко поинтересовался Паня. – он же картавит…
- Толстый! – завизжала Мурка, - я всегда знала, что ты, паскуда, все понимаешь! Ты зачем под ванну срал, скотина?!!
Кот возмущенно встопорщил усы:
- Мадам, я думаю, вы слишком хогошо воспитаны, чтобы не упоминать пгилюдно о пгоступках моей бугной молодости. Я здесь, между пгочим, таки не пгосто так газговагиваю, не для вашего удовольствия.
- Слушай! – Паня на четвереньках подполз к коту и, радостно поблескивая очечками, ткнул его пальцем в бок, - ты же не глюк, да? А ты в цирке будешь разговаривать? Будешь смертельный номер – говорящий кот… Станем знаменитыми на весь мир, разбогатеем…
- Ты меня еще на ягмагках показывай!
- Толстенький! – растрогалась Мурка и схватила кота в охапку так, что он крякнул, - Толстенький, миленький, сладенький, я же так тебя люблю!...
- Задушишь! – прохрипел он. Мурка разжала руки, он плюхнулся на пол куском сырого теста и заорал:
- Сидеть! Молчать! Когда! Стагший! По званию! Говогит!
От неожиданности мы разом умолкли.
- Так-то лучше. Во-пегвых: я не глюк. Я пгогок. – кот сделал паузу, сладко потянулся и продолжил, любуясь на наши обкуренные офигефшие физиономии. – И когда вас отпустит, я говогить не пегестану. Во-втогых, я здесь для того, чтобы вы не наворотили глупостей, как в предыдущих восьми попытках. Ибо эта – последняя. И если вы не найдете Божьего слова, то мир захватит тьма.
- Да слышали уже, - перебил я его.
- Юноша, имейте же уважение к стагому евгею! – взвился кот, - не перебивайте!
- Молчи лучше… - шепнула мне Мурка, признавая главенство пушистого деспота.
- И, наконец, тгетье. Пгидется мне вновь учить вас всему, что вы знали ганьше.

И он показал нам выход в астрал.

…Первым в астрал вышел Ярик. Он не знал, чего ждать от этой «двери во все миры», поэтому, по обыкновению, приготовился к худшему.
Но его ожидания не оправдались. Когда он вышел из белой тьмы, в которую его погрузил монотонный мурлыкающий голос пушистого пророка, то увидел живописный холм, на котором стояла высокая башня.
У ее подножья сидел кот.
- Ну как? – самодовольно поинтересовался он, - я смотгю, ты себе веген. Защитку поставил не на стгах, а на совесть!..
- От кого защиту?
- Дугаков везде хватагет. Ну, чего ждешь? Заходи давай.
И Ярик, привычно и почти бессознательно, сложив щепотью пальцы, начертал в воздухе перед собой руну любви, окружив ее вязью знаков, открывающих вход хозяину.
Башня дрогнула и перед ними открылся проход.
- Добро пожаловать, - мурлыкнул пушистый пророк, и Яр шагнул внутрь, в прохладу и полумрак.
- Меня пригласи! – напомнил о себе кот. – Без твоего приглашения сюда никто не может войти. Только если защиту взломают.
- Заходи – и кот проскользнул следом.

Внутри было темно и прохладно. На стенах грубой кладки лежали квадраты солнечного света, проникавшего сквозь бойницы. Они же лежали и на винтовой лестнице, которая убегала вверх и вниз, терялась в темноте башенного колодца. Яр постоял в нерешительности у входа, пока глаза не привыкли к освещению, потом шагнул к лестнице.
 Постоял, держась за холодные шершавые перила и зашагал вверх. Кот побежал следом, перепрыгивая через ступени.
…Дверь была тяжелая, массивная. Когда Яр навалился на нее плечом, заскрипели старые ржавые петли. Нехотя поддавшись, дверь открылась.
За нею стоял волк.
Серебристо-белый, со вздыбленной на загривке шерстью, с такими же серебряными, как у Яра, глазами.

- Амин, лейл! (Верный, спокойно! – ивр.)– вырвалось у Яра, и лишь после этого он успел испугаться. Волк же, словно признал хозяина, по-собачьи махнул хвостом и ткнулся холодным носом в его ладонь.

…Мурка ступала, затаив дыхание, по прозрачному полу своего хрустального храма. Звук шагов гулко разносился по сверкающим закоулкам и, поблуждав по ним, взмывал под купол, в котором дробились лучи солнца. Навстречу ей, мягко ступая, вышла и улеглась у ног белая пантера. Мурка даже не удивилась, словно ожидала появление кошки – альбиноса.

… Замок был небольшим, но старинным. По его углам моталась пыль, от камня стен несло сыростью, а свет почти не проникал в узкие бойницы, затянутые цветной слюдой. Паня брел по коридору, оставляя в пыли глубокие четкие следы. На плече у него, впившись когтями в тунику, сидел ворон.
…на стене висели доспехи. Самые разные. Кирасы, кольчуги, шлемы… На них из бойниц падали крупные правильные солнечные квадраты. А посреди них был торжественно водружен меч. С его рукоятки свисал клок пыли.

…Яр привычным движением протянул руку и на два пальца выдвинул меч из ножен. Рукоять удобно, словно грудь любимой женщины, легла в ладонь. По лезвию меча вились узоры. Нет, не узоры. Вязь букв.
- Рцы слово твердо - вполголоса прочел Яр. – Цы черве шта ъра юсь яти…
- Несите слово убежденно, - эхом откликнулся кот, - Дерзайте, вникайте, чтоб Сущего свет постичь…
…И тут в углу кто-то захохотал. С ехидцей, мерзко захихикал. Яр обернулся, выхватывая меч из ножен.
Из угла на него смотрела маска.
- Это маска страха. Пока не постигнешь свой страх, не сможешь себя перебороть. Зачем же тебе тогда меч? Ведь и карать не сможешь по совести, которая есть совокупность веры, надежды и любви, - сказал пушистый пророк, беззастенчиво задрал заднюю ногу и ткнулся носом в мех на животе.
- Как свой страх познать?
- А ты с ней пообщайся! – не отрываясь от гигиенических процедур, муркнул кот.

 
…Мурка отложила оружие и подошла к маске страха. Взяла ее в руки – исчерна-зеленую, твердую, прохладную маску с прорезями для глаз и рта.

…Маска подмигнула Пане правой прорезью для глаза. Двинула ротовой щелью, сквозь которую был виден каменный пол, и прошелестела:
- Привет…

- Скажи, чего я боюсь? – ответил Яр, с трудом борясь с отвращением к тому (Созданию? Сознанию? Существу?), что он держал в руках.

- Одиночества – ответила маска.

- Предательства, - услышала Мурка в ответ.

- Безнадежности, - усмехнулась маска Пане.

- Это неправда! Я и так всю жизнь одинок…

- Правда. Ты просыпаешься по ночам от этого страха, в котором не можешь признаться даже себе. Ты смотришь в потолок и – если повезло – слушаешь дыхание рядом спящего человека. Ночное домашнее уютное сопение в ухо. Теплое тело рядом. Тяжесть сонных рук на твоем теле. А ты боишься, что этот человек, спящий рядом, которому приходиться доверять, надеяться на него, а порой даже и любить – предаст тебя. И ты останешься в одиночестве, гулком до боли, пустом… безнадежном… Вот твой страх, адепт Света, крылатый вершитель судеб, единый в трех ликах.

- Как мне справиться с ним?

- Ты спрашиваешь у меня совета?- вкрадчиво проговорила маска, - или ты хочешь все вспомнить?.. Все, что было?

Мурка согласилась сразу. И Яр – без раздумий. Замешкался только Паня.

Яр

Нестерпимо пекло солнце. В этой адской жаре, от пота, застилающего глаза, люди казались подернутыми маревом.
Учитель брел, задыхаясь в пыли, поднятой ногами стражников, его плечи прижимал к земле крест, казавшийся огромным; лицо Учителя было покрыто коркой запекшейся крови…
Он скользнул по нам взглядом из-под заплывших, синих век и прошел мимо, подгоняемый пинками стражи..
- Меламед! (Учитель! – ивр) – выкрикнула Магдалина, и я вцепился в ее худые напряженные плечи.
- Шакет, Мария – прошептал я ей. – Шакет… Бевакаша! (тихо, Мария, тихо… пожалуйста!- ивр).
А мне и самому хотелось кричать…

- Здесь так холодно и сыро… Ты простудишься… - прошептала МэриЭнн, зябко кутаясь в шаль.
- Не успею, - засмеялся я. Она просунула сквозь решетку тонкие, какие-то полупрозрачные во тьме каземата пальцы и приложила их к моим губам.
- Вдруг еще можно что-то сделать!- сказала она. А я знал, что нельзя. Что, несмотря на свое происхождение, она не сумеет добиться помилования для меня. А мои веселые стрелки побоятся.
- Нет. Все идет по плану, милая.
- Тебе страшно, - жалобно сказала она.
- Страшно. Христу тоже было страшно. Всем нам страшно знать свое будущее… Надо на следующий раз запомнить: дурная традиция собирать двенадцать учеников. Кто-то из них обязательно окажется предателем!
…Сквозь решетку я видел бледное лицо МэриЭнн. Опухшие веки… Плакала. Оплакивала. Меня. Еще живого.
- Не плачь.
- Я не плачу, Робин. Но все это так несправедливо!
- Судьба большая шутница, родная. Меня должны были повесить, как разбойника. А теперь сожгут, как чернокнижника и богохульника.
- Это же неправда, Ангел любви… Ведь есть еще маленький Джон. Может быть, он заставит всех поверить тебе.
- Да. Дай мне надежду, ангел Надежды. Вдруг Маленький Джон сумеет дать всем веру….
… на меня летел какой-то урод, закованный в железо, воздев над головой меч, издавая утробное рычание. «Все!», - подумал я, инстинктивно вскидывая над плечом свой двуручник, и понимая, что громила просто снесет меня.
… Он бы и снес, если б не брат.
Он возник передо мной словно из воздуха и одним махом отсек голову нападающему…
…Мне не спалось. Я лежал, завернувшись в плащ и бездумно пялился на звездное небо. Закрыть глаза я боялся: перед мысленным взором вставало поле после побоища, рассеченные трупы, пустые глазницы, красная трава, свои, чужие, смешанные в этом страшном винегрете смерти с оружием и покореженными доспехами.
- Брат! Не спишь? – услышал я в темноте. Повернулся. В свете звезд увидел такое же, как мое собственное, лицо.
- Не сплю…
- Пойдем, покурим.
Мы уселись рядышком на его плащ, накрывшись моим, протянув ноги к костру.
- Спасибо, брат… - сказал я ему, - ты мне жизнь спас…
Он помолчал, вороша костер палкой. Потом повернулся ко мне – бледный, с закушенной губой:
- Скажи мне, ангел любви, зачем эта война? Кому он нужен, этот крестовый поход?.. Ты же знаешь, и я знаю, что не может быть убийств во имя Господа. Я не верю…
- Во что ты не веришь, Ангел веры?
- Не верю, что Святой грааль существует. И… кажется, перестаю верить, что есть на свете вера, надежда и любовь.
- Ангел веры без веры, ангел любви без любви, ангел надежды…
- Безнадежно отчаявшийся. Она уже не ждет нас. Она уже думает, что никогда не дождется. И знаешь, брат… Она, может быть, права. Завтра снова будет бой. И вновь придется убивать.
- Они не невинны, брат. Ты не детей убиваешь. На их руках крови по плечи…
Брат резко обернулся на меня, пристально посмотрел. Не отводя взгляда, с расстановкой спросил:
- Неужели для тебя это оправдание?
Я не нашелся, что ответить.


…- Пьер, неужели мы опять проиграли?
- Нет, Цесаревна. У нас есть еще одна жизнь.
- Мне страшно, Пьер. Не считай мое будущее, я его и так знаю. Мне страшно за мою семью, за отца моего, за мать, за сестренок и братца Алешеньку… Неужели из-за меня они, несчастные, погибнут?.. До чего же безжалостны силы тьмы, если они ради краткого превосходства могут убить столько жизней, разрушить великую страну…
- Вы еще дитя, Цесаревна Мария Николаевна…
- Ах, Пьер! Как же мало нам отпущенно в этот раз. На следующей неделе – я знаю, батюшка отречется от престола. Уезжайте во Францию, Пьер Жильяр, уезжайте. Там у вас еще будет время найти Слово… И не беспокойтесь обо мне. Вы же знаете, что мы встретимся. …Если мы не найдем Слова, в следующей жизни нам придется совершить подвиг…
- Сразиться с Тьмой – это не подвиг. Подвиг – это ежедневно нести людям Свет, забывая о себе…

Я не поехал. Я был до конца с ними. Нас и расстреляли вместе…

…Я любил эти придорожные кафе, уютные, с запахами солярки, блинчиков и пирожков, с веселым матерком дальнобойщиков, с разухабистыми девчонками в юбках, едва прикрывающих трусики. Иногда в таких кафе мне приходилось ночевать, иногда – заводить друзей. Чаще – становиться кому-нибудь попутчиком. Кабины дальнобойщиков тоже были разными. Неустроенные, и уютные, вмещающие в себя кусочки, осколки родного дома: электробритву, крохотный телевизор… Хозяева таких кабин любили говорить о политике и травить анекдоты. Да и подвозили они с охотой, надеясь, что попутчик избавит от скуки.
Водила, взявшийся довезти меня до пригорода Питера, оказался именно таким: веселым, разговорчивым. Высадив меня в оговоренном месте, радостно посигналил, желая доброго пути, и умчался, поднимая клубы пыли.
Я включил плеер и двинулся по обочине, решив пока не тормозить попутки. Но едва сделав несколько шагов, провалился в какую-то пустоту…
И даже не успел испугаться, оказавшись в мертвой, неподвижной воде. Подвал был залит ею под потолок, лишь вдалеке, сквозь люк, в воду слабо падал свет. Маленький мальчик судорожно бил ручонками по толще воды. Длинные светлые волосы водорослями колыхались вокруг его головы. На мордашке застыл ужас. Я поплыл к нему. Мальчонка схватился за меня последним инстинктом. А для меня самым главным вдруг стало спасти его, любой ценой, ведь от этого зависело все. Я потащил его вверх и в сторону, к люку, от которого по воде расходился неясный свет, угадывать его положение можно было лишь по этому свету. А вокруг какие-то трубы, крючья, железки непонятного назначения.
Мне осталось всего ничего, несколько рывков – и последний принц был бы спасен…Но я неловко зацепился курткой за какую-то трубу, зацепился намертво – не оторвать, да и времени на это нет, надо спешить, надо спасти мальчонку, а он вцепился в меня, и я оторвал его пальцы от своей куртки и толкнул вверх, к люку, и он, вдруг все понимая, поплыл туда, ему теперь уже хватит силенок доплыть, а я отчаянно пытаясь выбраться из куртки, лишь запутываюсь в ней сильнее, вижу, что пацан успел выбраться, и вовремя – по воде идет разряд силы, словно волна, словно цунами, все набирая мощь, и он докатывается до меня, накрывает с головой яркой вспышкой и разрядом, похожим на ток… Я умираю с облегчением от того, что успел спасти принца…
…Мне было обидно до чертиков умереть вот так – в нелепом героизме зацепившись курткой за трубу. И вдвойне обидно, что не увижу я теперь Питер никогда. А Мурка так и будет до конца дней своих считать меня последним подонком, и подружкам за чашкой чая рассказывать, как я бросил ее, не сказав ни слова… Думать об этом было намного больнее, чем видеть бессильно распластавшееся недалеко от люка, на бетонном полу собственное по-подростковому нескладное тело. Я даже не сразу понял, что то, что я принял за испорченную водой куклу, манекен – это я. Такой вот худой, с давно нестрижеными темными патлами, с запрокинутым заостренным лицом, с огромными, мертвыми, белоснежными крыльями, распластавшимися по полу.
Всхлипывал ребенок. Он цеплялся за полу плаща огромного мужчины, стоявшего над моим трупом.
- Ибо спас Хранитель, ангел любви, последнего эльфийского принца, презрев расстояния и времена, не пожалев девятой жизни своей, я, король Оберон Многоликий, возвращаю ему утраченное, дабы мог он исполнить миссию свою. А в благодарность дарую ему родовой перстень. Отныне любой представитель народа нашего, где бы он не оказался, окажет ему почести, достойные его поступка, и всяческое содействие. Слово мое молвлено. Печатью Божией скреплено.
И он, опустившись на колени перед моим трупом, одел на мою руку серебряный перстень.

Паня
Так больно, наотмашь била память, набрасываясь из закоулков сознания-подсознания, вскрывая прошлое, как опытный паталогоанатом, вываливая его внутренности на флюорисцентный безжалостный свет. Слишком многое стало понятным в этой жизни. И слишком многое вспомнилось из того, чего лучше не знать.
А знал я теперь, почему Яр показался мне знакомым. Это из-за него, в его детской жестокости и непримиримости к непохожим на него в шестом классе я рыдал за школой и по утрам притворялся больным, лишь бы не идти туда, к этим злым насмешкам, подстерегающим меня в классе.
Я знал теперь, что Мурку я любил всегда, любил больше жизни, но молчал об этом, потому что была она не со мною.
Я знал теперь, что убить человека – не страшно. И самому умереть тоже. Ведь страшна не сама смерть, страшен лишь момент умирания.
Я знал теперь, что Господь действительно видит все и за все мне придется держать ответ, так же, как каждому, живущему на земле.
Я знал теперь, как сильно искушение и как трудно терпение ему противостоять.
Я знал теперь, что не имею права роптать, ибо маленький темноволосый мальчик из Иерусалима имел на то больше права, но молчал и шел к судьбе своей достойно.
Я не знал теперь, как жить со всей этой горечью поражений, со всем этим торжеством побед, со всем этим многовековым грузом, обрушившимся на каждого из нас. Я не знал, как мы теперь посмотрим друг другу в глаза.

Мурка
Калейдоскопом, взбешенным паззлом менялись жизни, складываясь из картинок, кусочков разговоров, обрывков взглядов и прикосновений, ожогами ощущений и чувств. Окровавленное лико Учителя сменилось мокрыми ветвями деревьев, хлещущими по телу и лошадью, несущейся галопом по черному лесу сквозь туман, потом – Яром – нет, не Яром, а Робином на костре, затем – Паней, и Яром (оба на одно лицо), закованными в броню (О, дама сердца моего! Я отправляюсь в крестовый поход… - так возвращайся же, мой рыцарь, со щитом или на щите!), и я – Мария-Мэриэнн-Мари-Машка-Мурка-графиня-цесаревна-шлюха-невинное дитя-бродяжка-прекрасная дама-ангел надежды, умиравшая не единожды, но любившая одного и того же; беспросветность в поисках Слова и борьба, постоянная, изматывающая борьба с собою, с окружающими, с обстоятельствами, с обществом, с законами, с жизнью, с татями ночными; и не первая уже гибель от рук чужих, ведомых Тьмой, и безнадежная надежда на счастливый конец и вера, балансирующая на грани верности и предательства и любящая-нелюбимая любовь и понимание, что если добро должно победить, то оно обязано быть злее, страшнее, циничнее зла.

Мурка вскрикнула, распахнула глаза, еще не видящие настоящего, но уже знающие прошлое. Посмотрела вокруг, словно очнувшись. И тихо заплакала, закусив по-детски пухлую губу.
- Как же теперь жить, мальчики? – тоненько спросила она, - скажите, как?..
- Ты повзрослела на несколько жизней, Мур… - как-то слишком по-взрослому сказал Паня, - и к этому придется привыкнуть.
- Не хочу привыкать! Не хочу!!! Не хочу знать всего этого! Мы же умрем, дураки! Нас снова убьют! Мы снова будем гореть на кострах, погибать под камнями, пущеными в нас близкими самыми, мы снова будем предавать друг друга во имя Слова и бояться этого предательства, мальчики!!! А я хочу просто жить!
- А ты не сможешь. – жестко сказал Яр и ушел курить.