Ощущение от детства-боль и фантазия f-moll Шопена. Нельзя дать определение боли, это как шопеновское «zal», неопределяемое, но постоянно сопуствующее и везде присутствующее. В зрелом возрасте мне удалось если не найти места ее физического сосредоточия, то хотя бы проанализировать возникновение маленького комка боли в детстве и превращение ее в мое второе я, в незримую сущность, дышащую в затылок. Объяснюсь. В аристократических, да и просто семьях «высококультурного» толка, где принято рассуждать о философии, Боге и добродетели, самые бесчеловечные и деспотические отношения. Нет, детей здесь, конечно, не бьют, их холят и лелеят, но боги мои, как бы мне хотелось иногда оказаться в самой убогой лачуге, но только не выслушивать бесконечных наставлений, терпеть надменное молчание, натыкаться на массу запретов. Сколько раз, залезая под рояль, я мечтал заснуть и болше не просыпаться. Тогда началась наша дружба, я все рассказывал неуклюжему и грузному инструменту и впервые ощутил Боль…
помню, что что-то сдавило все нутро, «раскололо» сердце пополам и слезы, до сих пор обильно льющиеся из глаз, мгновенно перестали идти. С тех пор их вовсе не было за редким исключением. Знаете, говорят, что слезы дают выход накопившимся чувствам и помогают справиться с самыми разными эмоциями, тот кто не плачет или плачет холодными слезами, копит все внутри, и когда-нибудь он умирает от переизбытка накопившегося хлама чувств. Этот человек как бы лишается способности забывать и вот тогда рождается боль, вбирающая в себя абсолютно все и постепенно истощающая внутреннего человека. Зато она растет, в длину или в ширину, мне сказать трудно, но наступает момент, когда она останавливает сердце, просто, легко так, как метроном после урока. До сих пор болезненно воспринимаю, когда его отключают, мне кажется, что рояль каждый раз умирает. Но он имеет возможность возрождаться, а сердце нет…Смешно, даже глупо как-то. Но эти мысли так, в сторону, черт с ними, ненужные они…
Так о чем мы? Ах да, о воспитании. Нет, кончно, надо судьбу благодарить за то, что я родился в такой семье, правда в небогатой, но мне было дано все: образование, общество, культура, боль и отчуждение от мира. Вечно замкнутый в рамках семьи, я познавал мир плохо, к годам тридцати, как это не смешно звучит, будучи уже известным пианистом, я тайно закурил. Боялся, что узнают родители. Глупо, до боли глупо…Знаете, что еще выматывает, сознание того, что над тобой вечно давлеет родительская власть, и у меня был только один способ – сбежать. И я сбежал, за границу. Но проблемы этим не решил, скорее просто территориально отдалил. И самое страшное тогда-то начал осознавать, что все, чем я занимался – чушь, придуманная другими, вбитая в мою голову. Я… плохой музыкант, и мне не стыдно в этом признаться, хотя у мне сопуствуют бешеный успех и лукавая удача, но это все мелко в глазах того. кто есть настоящий «Я», тот самый «Я», непознанный, заброшенный в темницу обществом и родителями, «Я», разбивающий лицо о решетку этой самой темницы, силящийся скинуть с себя шутовские наряды и маску, с болью врастающей в настоящее лицо, «Я», лишенный даже голоса, что бы не то что кричать, а шептать не может. Иногда в зеркале можно увидеть глаза «Я», в нх только боль, разочарование и дикое, бесконечное одиночество.
Одиночество…Вот здесь и возникает она, f-moll’ная Шопена. Мне ее подарил мой первый друг-рояль, когда я опять спрятался от своих огорчений. Старик настройщик, он часто бывал у нас в доме, меня не заметил, долго что-то настраивал, а потом сел и заиграл. Хорошо или плохо он исполнял, какая теперь разница. Только каждый аккорд, каждая нота выжигала в сердце печать, печать Одиночества. Фантазия глубокой печали, скорбного осознания своего одиночества и душевной усталости, ее ноты. потрепанные годами, сопровождали меня везде и всегда, и когда, по окончании Консерватории, я посетил могилу Шопена, не могильный ветер второй сонаты стонал над неухоженным памятником, но вся печаль фантазии под вуалью тумана Пер-Лашез, казалось, охраняет это забытое всеми кладбище. Я положил букет фиалок, развернулся и больше уже никогда не возвращался туда. Но с тех пор, как только пальцы вызывали из небытия нотных строчек фантазию f-moll Шопена, перед глазами возникали неубранное кладбище, вуьгарный памятник, голые ветки с набухшими почками и скорбная тишина. Потом я вовсе перестал ее играть, ей питалась моя боль…
Меня верно осудят за то, что я проклинаю семью и общество, ведь я получил фактически все от них, кроме душевного покоя. Осуждайте, и это правильно, что еще может написать сумасшедший, кроме того, что обругать весь мир, а самому возвысится. Я не хочу оправдываться, пусть так, я возвысился, мне все равно, что вы будете думать, меня то уже не будет…Да, вспомнил, яд…Ведь у меня были друзья и любовницы, имен их я не помню. Но того, кто мне подарил яд, я хорошо помню. Маэстро «Грустный Арлекин», как его прозвали в музыкальном классе, был моим наставником в Консерватории. Правда, он был никудышным учителем, а я слишком благоговеющим учеником. Знал он много, но я почти до всего дошел сам, так как он попросту не умел давать того, что имел или просто не хотел, не знаю. Это уже не важно. После обучения я попытался от него отделаться, наши пути разошлись. Мне повезло с карьерой и Арлекин меня тайно возненавидел. Несколько раз пытался меня отравить, но потом заболел чахоткою и перед смертью прислал этот самый итальянский яд, маленькое зернышко в виде сердечка… в знак примирения наверное (иронично). Я спрятал его в старинном перстне испанской работы, подарке одной из сиятельных любовниц.
Учителя…В годы юности мечты мои только и были, как о мудром, суровом и добром наставнике. Но мечты не сбываются, через пятнадцать лет и я стал преподавателем по классу фортепиано в Консерватории, через несколько лет мне эта затея надоела, все ученики были идиотами, считали только деньги, а я – плохим учителем, мне приходилось только сидеть на приемных и выпускных экзаменах. Вся остальная жизнь протекала в гастролях, встречах, любовных ночах и беспорядочных вечеринках. Хотелось притупить боль, при протрезвении она становилась еще сильнее, еще мучительней. Я знал, что этому должен наступить конец и он наступил, как если вы бы оборвали третью часть бетховенсклй, № 14 на быстрых арпеджиато, оборвали бы крик без утешения, я прекратил выступать.
Денег у меня было достаточно, место в Консерватории есть, чего еще желать? Правильно, нечего. Нечего желать, когда все потерял, ради чего стоило жить. Я тоже тогда так думал, если бы не эта проклятая фантазия
Воспоминания, летите ко мне, вместе с тяжелым ароматом сирени, смешанным с карболкой и камфарой…
Яд в виде сердечка не пахнет ничем, ведь смерть без запаха?