......................на фото наш "Киевский дворик" по ул. Грушевского, 4................
.
.
Посвящается моим родителям, а также друзьям беззаботного детства по двору ул. Грушевского, 4 и Музейному переулку г.Киева.
..........................................Здесь на зуб-зуб не попадал,
..........................................Не грела телогреечка,
..........................................Здесь я доподлинно узнал,
..........................................Почем она копеечка…
..........................................(В. Высоцкий)
Как нахохлившаяся раненая птица, Лавра мокла под пронизывающим холодным дождем, тускло отсвечивая потемневшим золотом куполов. Стояла послевоенная нищета. Грязный осенний двор, пропахший кислой капустой, и, вонявшие ржавой килькой, бочки ободранного полупустого продуктового магазина, расположенного тут же, рядом с полуразрушенной церковью, в которой ютились люди и я, маленький, лицом к лицу к огромному неприветливому и странному миру…
Меня выдернули с другой планеты, и я стоял, озираясь, ничего не узнавая в этом чужом и неприветливом мире…
Какие-то сараи, в которых ютятся чужие люди…
Черная большая илистая лужа, в которой отражался пацаненок в затасканном пальтишке, и на её черно-белом фоне за моей спиной – далекое голубое небо… Потянувшись за облачком в луже, я упал лицом в небо…
Братья, чувство голода… Лучшее лакомство – сладкая вареная свекла…
Мама, возникающая заботой, уютом и защищенностью в трудную минуту непонимания мира…
Красивый малиновый круг в печи и дикая боль ожога детской ладошки после прикосновения к манящей красоте…
Первое понимание, что не все красивое в мире – приятно на ощупь…
Потом – огромный праздник, Новый год. С тех пор детство навсегда пропахло елкой и редчайшим лакомством – мандаринами. Конфеты никогда не могли дожить до разбора елки – к этому сроку оставались только пустые, хранящие форму фантики от вкуснятины, чтоб родители не застукали. А потом уже нельзя было установить виновника. Только мандарины не удавалось съесть, пустые шкурки не хранили форму, и приходилось терпеливо ждать разбора елки. Получив и съев их, мы выедали с внутренней стороны шкурки мандарин белую прослойку, чтоб продлить наслаждение до горькой рыжей поверхности действительности…
Редко видимый нами отец, пропахший машинным маслом, мы засыпали до его прихода с работы и узнавали во сне о его приходе только по родному нам запаху…
Высыпанные за окно месячные запасы крупы голодным соседским курочкам…
Красиво горящие спички и загоревшееся одеяло, которое я догадался высунуть в форточку, а соседи затушили…
Первые вылазки из замкнутого мирка-двора в крошечный скверик, возле трамвайной остановки, грохочущие динозавры трамваев, катящиеся по единственно правильному стальному сталинскому пути в светлое будущее по черным шпалам действительности…
Кусты скверика, казавшиеся дикими непролазными джунглями. Запах весенней подтаявшей земли сквера и неугомонный вороний карк в небесах во время весенней драки с прилетевшими грачами за гнезда… Растопыренные в небо черные пальцы ветвей деревьев… Природа мучительно простирала руки в голубую бездну, восставая из хрустального гроба зимы наперекор ужасам израненной, расстрелянной, измученной в Воркутлагах страны, пробиваясь тоненьким росточком новой жизни из кровавой каши прошедшей войны, все еще погромыхивающей за горизонтом, даря проблеск надежды и улыбку в измученные безысходностью души…
Пахнущее снегом и морозцем застиранное хрустящее белье, принесенное с улицы, которое никто тогда не воровал, чтобы протирать лобовые стекла машин…
Подтаявшая слюда льда и посвежевшие серые лица прохожих, появившийся в их глазах проблеск надежды на лучшее…
Пронзительный запах весны, обнаженного черного дерна и острое непостижимое щемящее чувство обнаженного нерва души и чего-то еще не утоленного в груди на десятки последующих лет…
Пацаненком я бродил по полуразрушенной Лавре, вглядываясь в мозаичные лики святых на поверженных стенах, взорванного большевиками Успенского собора, пытаясь осознать: ПОЧЕМУ ЭТО лежит в грязи, инстинктивно пытаясь устранить противоречие, не укладывающееся в моей голове.
Это было первое МОЁ ПРОТИВОРЕЧИЕ, с которым я столкнулся в жизни. Потом эти противоречия свились в тугие звенья цепи, которая назвалась Жизнь.
Мой отец, Дмитрий Андрианович, был казаком с Кубани, со станицы Ново-Суворовской Краснодарского края, потомком переселенцев-украинцев и приазовских греков, из семьи середняка, и его скупые рассказы о его жизни в станице в наше несытое время были сказкой. Потом нам в школе забивали головы тем, что все до революции были нищими, босыми и голодными, а рассказы отца о том, что у моего деда-середняка Андриана были лошади, коровы, свиньи и большое количество птицы; о том, как коптили мясо, делали домашние колбасы и окорока, квасили арбузы, мочили яблоки и прочее объедение – не укладывались в детской голове в соответствии с пропагандой в то голодное время.
Когда я подрос, и меня стали отсылать на целое лето на Кубань, на хутор Бейсужёк, возле станицы Выселки к брату отца – инвалиду дяде Мише, работавшему сельским учителем; и там я увидел там частичку былого изобилия быта украинских переселенцев: жареных цыплят на столе, размером с курицу; яичницу из любого заказанного количества яиц; домашнее, с приятной кислинкой, сливочное масло, которое можно было есть практически без хлеба, такое оно было вкусное; фрукты и овощи в изобилии, которые мы предпочитали сорванными и тотчас же съеденными. С земли ничего не подбиралось, а на «падалки» выпускали свиней. Хата дяди Миши была небогатой (из экологически чистого материала, как сейчас бы сказали) белой мазанкой с прохладным глинобитным полом, покрыта камышовой «стрихой», имела запушенный сад и огородом выходила на реку, как все хаты коренных хуторян. На огороде густо росло много всего, например: кукуруза была высотой 2-3 метра и в ней можно было запросто заплутать такому городскому мальку, как я. Почему-то особенно вкусными были фрукты и овощи из соседних садов и огородов. Только хлеб был тяжелый, домашней выпечки, непривычного кисловатого вкуса, к которому я так и не привык.
Тут я впервые забыл постоянное чувство голода…
Мы ходили на рыбалку с дядей Мишей на самодельной лодке, вставая на зорьке; гребя на корме однолопастным веслом поочередно с каждой стороны, как на каноэ, заплывали в камыш так, чтоб из него торчал только нос лодки, и забрасывали самодельные удочки, которые мы делали из ореховых или кизиловых прутов, а поплавки – из кукурузных стебельков; рыбу ловили на тут же пойманного сачком, живца, вся река кишела рыбной мелочью, стайками стригущими теплые просторы речки. Мы запросто могли за утро наловить ведро окуней, из которых к 10 утра получались вкусные котлеты.
Днем я пропадал на речке Бейсужок, прогретой жарким кубанским солнцем до илистого дна, заросшей колючим куширем, который служил укрытием малькам, пиявкам, плотве, сазанам и хищным окуням и щукам, в изобилии размножавшихся в речке, которая была превращена в цепь прудов многочисленными греблями. Вода практически не освежала, как только выходил из нее, тут же хотелось обратно, так мы и жили весь день амфибиями в речке с небольшими перерывами. В промежутках между купанием, проголодавшись, лазили по чужим огородам, воровали подсолнухи, помидоры, морковку, хотя в своем огороде было все такое же! Если хотелось пить – просто выпивали огромный помидор; грызли семечки, тут же свернув голову подсолнуху на соседнем огороде; немытую морковку, выдернув ее и просто отряхнув – так была суха земля, что морковка оставалась чистой; лущили сладкий зеленый горошек, ели фрукты; а в жару сидели на огромном столетнем тутовнике и ели шелковицу; лазили по старым кривым яблоням и грушам в саду в поисках спелого плода, испуская тарзаньи крики, найдя спелое яблоко или грушу…
Когда же днем наступала невыносимая жара под 40 и более градусов – у нас была «сиеста» - мы все спали в хате на прохладном глинобитном полу, а чтоб не заедали мухи, окна завешивали одеялами, и мухи ложились тоже спать. Работать в такую жару было невыносимо – однажды, пойдя с тетей Надей, женой дяди Миши, на колхозное поле поливать капусту, я просто был оглушен пустым мешком жары по голове и тупо просидел целый день под водопадом большой трубы для полива.
Зато вечером все садились во дворе за столом под вишней семьей вечерять. Еды было много: от птицы до вареников с вишнями, дети пили молоко, «кисляк» (простоквашу по-нашему), компоты, а взрослые – самогон из из 170 граммовых гранчаков, 70–градусный первак, горящий адским синим пламенем. Первак гнали из абрикос или тутовника местные умельцы, поднаторевшие в этом вечном искусстве… Как им удавалось сохранить фруктовый аромат первичного материала, избегая запаха самогона – я не знаю! Когда я стал постарше, моя знакомая, понюхав присланный нам с Кубани и поднесенный ей первак, с просьбой определить «что это такое», уверенно определила его как «компот» и со смаком отхлебнула «огненной воды». Потом я долго откачивал поперхнувшегося от неожиданности и посиневшего дегустатора, причем у нее жгло даже в ушах, видимо первак пошел и через уши при кашле.
На хуторе самогон пили гранчаками, а «казенку», т.е. водку – в исключительных случаях, а когда один из многих моих дядек был уже в градусе, его 120 килограммовая жена уверенно «казала»: «Грыцю, хватыть!» и накрывала огромной ладонью гранчак. Потом, когда дядя Вася «отъезжал», она, как пушинку, взваливала его «на горба и несла до хаты», приговаривая: «ну як мала дитина, не слухається, пити не вміє, а лізе до гранчака, як до дівок під спідницю!»
Потом, после «вечері» все шли в летний кинотеатр на вечерний сеанс, где моя суровая тетка Мария была вечной жертвой ее мужа, шутника дяди Яши:
- Слышь, Мария, на улице дождь!
- Ой, а я в чувяках (тапочках)! – простодушно пугалась Мария, под дружный хохот родни, забыв, что кинотеатр летний, без крыши, и все мы попросту сидели на лавках внутри забора «иллюзиона»… Потом, конечно, дяде Яше доставалось дома на орехи, но главное было сделано - суровость Марии была повержена на глазах у всех дядей Яшей, страдающего под супружеской железной пятой «жінки».
После фильма долго по селу ночью раздавались красивые украинские песни сельских девок. Мы устраивали посиделки на скамейках, обязательно имевшихся у калитки каждой хаты, болтали с девчонками, и там я впервые неумело поцеловался с черноволосой и кареглазой девочкой-казачкой с черными, как смоль, волосами, низким грудным голосом и красивыми косичками, которую звали Инна Исаенко.
..........................................Целовался у плетня
..........................................с милой мне дивчиною…
..........................................Обнимала жарко та меня,
..........................................повенчав с кручиною…
..........................................Много лет прошло с тех пор…
..........................................Нет плетня с калиною…
..........................................Вырос каменный забор
..........................................между мной с любимою…
..........................................И шуршат мне камыши:
..........................................Где ты был столетия!?
..........................................В степи мазанки ушли
..........................................Замужем – заветная…
..........................................И у речки – ни души…
..........................................Лишь один на свете я…
Видимо, с тех пор при звуке такого голоса, что-то переворачивается в душе… Инна всегда ждала моего приезда, и это было прекрасно встретиться после разлуки и бродить вечером по тихому селу под стрекот цикад под огромной луной, которая освещала село, почти как днем, и с замиранием сердца, заглядывая ей в глаза, прижиматься друг к другу, и опять и опять неумело целоваться с ней в этом неописуемо прекрасном гоголевском хуторе…
А днем, в очередной раз, долго смеяться всем хутором очередной шуткам дяди Яши над своей простодушной со стальной волей «жінкой» – хозяйновитой Марией. Когда та, в очередной раз, наехала на «чоловіка» Яшу за бытовую пьянку:
- Все, Марія, більш не питиму! – поклялся Яков
- Не вірю, я тебе вижену з хати!
- Дивись! – с этими словами Яша брал сулию самогона и выливал за окно…
- Добре! – вибачала Якова, Марія… – Ти це куди?
- До вітру, щось шлунок прихопило… – c этими словами Яша выбегал «до вітру» во двор и прятал, предусмотрительно поставленное под окно, ведро, наполненное «вылитым за окно» самогоном, в сарай… Все село пырскало со смеху, когда видело гордую властную Марию, борца за трезвость… Яша, конечно же, рассказал друзьям какую смертельную опасность он, как Матросов, пережил ради спасения собутыльников от жажды… а те все растрындели жёнам, которые не преминули, при случае, привселюдно съехидничать с Марией… За что дядя Яша был нещадно бит, так и не оценившей его юмора Марией, ее железной рукой с помощью уличной метлы…
Даже Хрущев не сумел до конца разорить кубанские хутора. При хозяйской руке там родило всё, а хозяйскую жилку украинцев-переселенцев не смогли убить даже коммунисты. Да, исчезли базарчики с домашней снедью и продуктами, но хозяйновитые хуторяне сумели местами затаиться от очередной волны придурковатого волюнтаризма комбедовского разорения и сохранили кормилиц коров, а птицу, слава Богу, не трогали и не заставляли сдавать в колхоз. Стало победнее, но никто не голодал, как мы в городе в соцвремена. Мама даже съездила специально зимой в Ленинград к сестре и привезла оттуда круп и пару мешков сухарей. Город, переживший блокаду, снабжался лучше других, и даже полное отсутствие совести не позволило коммунистам посадить на голодный паек питерцев. Потом мы втихую лазили в шкаф и выедали особенно вкусные сухари из калачей с маком, за что и получили от мамы, когда она, как хомяков, застукала нас в шкафу, ведь эти сухари предназначались на постепенное зимнее съедение, а не на неделю…
По рассказам отца, его во время войны забрали во флот в учебный отряд подводного плавания им. Кирова, а потом отправили служить на подводную лодку, которая участвовала в обороне Севастополя, и я сам видел номер его подлодки №5, 2-й бригады подлодок Черноморского флота, высеченный на обелиске на площади Нахимова в Севастополе. Отец был лейтенантом, командиром отделения мотористов подводной лодки, и его рассказы о торпедных атаках, скрипе минрепов о борт их подлодки при проходе минных полей и игры в прятки с рогатой смертью; о том, как у них на глазах поседел капитан, когда они подорвались на мине, и их выбросило ночью на поверхность, как они, сделав самодельный парус, пока чинили двигатели, ночью двигались к нашим; о том, как последние защитники, прикрывавшие уход боевых товарищей, стоя по грудь в воде, отстреливались от немцев, а потом бросались вплавь в море в надежде, что их подберут наши, а немцы рубили наших моряков в море винтами катеров…
И только небольшую часть защитников Севастополя наши подводники вывезли на перегруженных подлодках (люди сидели даже наверху подлодок), которые топили немецкие пикировщики, потому что морская честь не позволяла лодкам погрузиться под воду… В этих операциях по спасению участвовал и мой отец. Эти рассказы отца завораживали меня и страшили.
Но только спустя много лет я узнал, что, по сути, оборона Севастополя во время Второй мировой войны была не только героизмом и трагедией сотен тысяч солдат и матросов, покинутых командованием, а и предельным цинизмом партийного, военного и флотского руководства, которое, по сути, позорно бежало вопреки всем военным традициям, да еще и попыталось это скрыть.
4 июля 1942 года «Совинформбюро» сообщило, что советские войска покинули Севастополь. Однако это была ложь. Город покинуло только командование Черноморского флота и Севастопольского оборонительного района. Солдат, матросов и младших офицеров, фактически, бросили на гибель. Остатки войск Севастопольского оборонного района стали отходить к бухтам Стрелецкая, Камышовая, Казачья и на мыс Херсонес, где без воды и патронов гибли десятками тысяч под огнем немцев еще целую неделю. Общие потери Красной Армии составили около 200 тысяч.
После, в присутствии зам. наркома обороны по тылу генерала А.В. Хрулева, Л.З. Мехлис, прося прощения, ползал на коленях перед И.В. Сталиным. Сталин Мехлиса простил, а Севастополь после керченской катастрофы оказался обреченным. Примечательно, что вывезенное из Севастополя руководство армии и флота во время дальнейшей войны ничем себя не проявило.
В 1942 году отца забрали в военную контрразведку – СМЕРШ, название которой расшифровывалось как «смерть шпионам». О службе там отец ничего не рассказывал, но в те времена при виде лейтенанта из этой организации бледнели и теряли сознание даже генералы. Как-то, после войны, местный подвыпивший хуторской участковый, когда родители отдыхали на Кубани, начал много рассказывать и хвастаться «оперативными подвигами» перед дядей Мишей – мой, всегда молчаливый отец, что-то ему сказал. Участковый мгновенно протрезвел, дико перепугался и удрал. На утро он пришел к дяде Мише и стал слезно умолять «упросить старшего брата Митьку не губить его!» Мой батька, выйдя из хаты, скупо усмехнулся и сказал тому горе-герою, что тот не мужик, а тряпка, и пусть не дрожит, а попросту держит язык за зубами.
Отца за принципиальную честность иногда укоряла мать – он, имея большие возможности, все, что мог принести со службы – это крохотный обмылок хозяйственного мыла, чтоб помыться. А когда он нашел в оккупированной Румынии в развалинах банка 7,5 кг платины – то сдал ее государству, получив копеечную премию. Хотя, при его возможностях, мог поступить иначе, что и предлагали ему местные менялы, прося продать платину, когда отец попросил их определить вид неизвестного металла… Однажды, мама заблудилась и забрела в королевский дворец, откуда ее и выхватил вовремя отец – время было военное, и охрана срезала из автоматов без предупреждения…
Уйти из спецслужбы было можно только на кладбище, а это – было весьма просто в военное и послевоенное время, и о страшных буднях СМЕРША частично рассказано в романе известного российского писателя Владимира Богомолова «В августе 44». Я его прочел «изнутри», ассоциативно вжившись в события романа, с холодным потом, понимая, каково было отцу ходить по жалу бритвы смерти ежедневно…
Мать совершила подвиг, сумев найти высокопоставленных знакомых моего деда и добиться демобилизации отца из СМЕРША, где он вынужденно прослужил около 5 лет. Она говорила: «Мне нужен муж живой, а не покойный генерал!»
Мама была родом из-под Смоленска, ее отца Василия и моего деда, председателя колхоза (по словам мамы, дед был лично знаком с Лениным) задушили кулаки, и лошадь привезла деда домой мертвым… Во время войны мама заведовала женским общежитием и пережила всю страшную блокаду Ленинграда, о которой рассказывала очень мало, но страшно: о братских могилах, о многочисленных мучительных голодных смертях родных, которые продолжали им сниться, прося не плакать о них, т.к. они стоят по колено в слезах… может эти рассказы и беззаветная преданность мамы нам, нашему воспитанию, толкнули меня написать эти стихи:
..........................................Не плачьте, мама, обо мне,
..........................................коль я давно уже не плачу,
..........................................коль не приходите во сне,
..........................................когда лицо в подушку прячу…
..........................................Не плачьте мама обо мне,
..........................................коль слёзы лить - нет смысла даром...
..........................................Все слезы высохли в огне...
..........................................И не спасли вас на пожаре…
..........................................Не плачьте мама обо мне,
..........................................а пожелайте там удачу,
..........................................где я, молясь иконам на стене,
..........................................о вас пред ними кровью плачу…
..........................................Ведь вы отдали всё семье…
..........................................И всех богатств не хватит на отдачу…
..........................................Не плачьте мама обо мне…
..........................................Простите, что с долгами медлим...
..........................................А улыбнитесь мне во сне,
..........................................придя вдвоём, с любимым дедом …
После войны мама и папа первое время жили в Новороссийске, где и родился мой старший брат Владислав, а потом переехали в Киев, где родился мой средний брат Валерий, а потом я. Отец до последних дней проработал в ремонтных мастерских Киевского округа, и у него была фактически одна запись в трудовой книжке; зарабатывал немало по тем временам, но это были деньги, которые делились на пятерых и, деньги, на которые, практически, ничего нельзя было купить. Мама не работала, а растила нас троих братьев, как потом они шутили: двух умных, а одного из института физкультуры. Отец был мастером золотые руки, за все, что он брался – выполнял на профессиональном высоком уровне, я даже не мог сосчитать количество профессий, которыми он владел: сапожник, слесарь наивысшего разряда, стекольщик, парикмахер, токарь, фрезеровщик, столяр, плотник, жестянщик, печник, каменщик, сантехник и пр… На работе отец план выполнял на 250 – 300%. Количество его похвальных грамот, которыми откупались правящие органы от ударников, было неисчислимо… А когда я по детской наивности предположил, что нормы были заниженные, отец засмеялся и сказал, что если их делать по нему, то никто бы в жизни в мастерских не выполнил бы план на 30 %. Жили мы очень бедно в маленькой однокомнатной полуподвальной комнатухе в общей квартире в Лавре. Однажды к нам на лето приехала из Ленинграда бабушка, я очень ее боялся, такой строгой она мне казалась. Бабушка прожила до 96 лет и умерла в Ленинграде.
Мама была малограмотной, но великой энергии, Львом по Знаку Зодиака, умевшей добиваться поставленной цели. Например, когда стало невыносимо жить впятером в маленькой комнатке, мама пробилась в Совет Министров на прием к министру, и нам дали две комнаты в общей квартире на углу Крещатика и ул. Кирова (ныне Грушевского). До сих помню огромный совминовский кабинет сталинского типа, ковровые дорожки, огромный стол министра и я – маленький 4-х летний человечек, потерявшийся в казенном неуютном помещении… Мама была прекрасным психологом, раскусывающим наши хитрости еще до того, как мы начинали их воплощать. Даже позже, когда мы братья шли драться, на «разборки», как сейчас говорят, она была на месте раньше нас за полчаса и ждала, чтобы дать нам чертей.
После того как мы получили квартиру в центре Киева, наш мир намного расширился, и я начал осваивать в первую очередь Крещатик, пл. Сталина (ныне Европейская), пл. Калинина (ныне Майдан Незалежности), красивый Мариинский парк с его склонами и территорию бывшей «усадьбы Меринга». Просто не верится, что в самом центре Киева, возле Крещатика, в широкой долине между склонами Институтской, Банковой и Лютеранской улиц, находилась утопавшая в зелени огромная усадьба профессора университета св. Владимира, медика Ф. Ф. Меринга. Киевляне любили его, он лечил и знать, и бедноту, не беря с последней ни копейки.
Особенно была уютна пл. Калинина (Майдан) до ее печальной реконструкции, на которой пели соловьи ночью возле фонтана в цветущей сирени и всю ночь целовались влюбленные. Но самое главное достоинство: красота Киева, его энергетика, в которой мы росли, воспринималось нами, как само собой разумеется, и, когда кто-то говорил, что Киев - красивый город, мы не понимали: А что, может быть как-то по другому?
Уже после многих перепланировок Киева, я оценил его вековую красоту и много лет спустя я вылил свои чувства и любовь к Киеву в стихотворении:
..........................................А в Киеве каштаны зацвели,
..........................................душистым стал небесный батик…
..........................................И алые рассветы-корабли,
..........................................вплывают в радостный Крещатик….
..........................................А в Ботаническом - магнолии цветут,
..........................................кистями пышно ветви вспенив…
..........................................И трели соловьиные в мечту
..........................................вплетут созвездия сирени…
..........................................Сережки распушились у ольхи
..........................................и дни вот-вот запахнут липой,
..........................................и ночи льют медовые грехи
..........................................в поля настоя золота и жита…
..........................................Звенит рассвет серебряной трубой
..........................................в каштаново-сиреневом дурмане…
..........................................Держа свечу зеленой пятерней,
..........................................манят к любви цветущие каштаны…
..........................................И берега Днепра, его холмы,
..........................................бьют Лавре вечные поклоны…
..........................................Дней златогривых табуны
..........................................влетают в Киев с ветром коногоном…
..........................................А в Киеве каштаны зацвели,
..........................................девчонки сняли зимние одежды,
..........................................и силуэты девичьей любви
..........................................прозрачны для мужской надежды…
..........................................И все длиннее нашей жизни дни…
..........................................И у разлук - короче длятся ночи…
..........................................И у души - всё ярче ситцевые сны,
..........................................когда весна любовь опять пророчит…
В те времена, когда на Майдане еще цвели вишни и розы, мы были романтичными шумными подростками, не чувствующими полностью красоты города, древнего сакрального Киева - мы в нем выросли, как его неотъемлемая часть...
Наша новая квартира была 2-х комнатной, но колоритная, как в Одессе. Одна комната была около 30 квадратных метров, вторая – меньше 10 м2, с крошечным окошком, которое отец прорубил до нормальных размеров, и это стоило труда, т.к. стены были такой толщины, что на подоконнике можно было лежать. Ванны не было, вода была только холодная, и не на кухне, а в длинном темном коридоре, где у каждой семьи был свой выключатель, и соседи выключали свет даже в комнате, не дай Бог, чтоб кто-то из соседей бесплатно воспользовался их светом через окошечко вверху входной двери в комнату. Пока я был маленьким, меня мама мыла в большом тазу, который мы называли балия; потом мы с пацанами ходили в центральную городскую баню на улице Михайловской. В нашей общей квартире жила семья классических шоломалейхомовских евреев Мардеров и семья уголовников Чевыкаловых.
70 летняя полу сгорбленная Ханна Ароновна была старшей в своей семье; имела все худшие, карикатурные классические черты семитки: седые волосы, торчащие из ноздрей крючковатого носа, любила лазить у нас по кухонным шкафчикам; и при малейшем кухонном недоразумении распахивала настежь, срывая с петель, двери в парадное и дико кричала со страшным еврейским акцентом:
- Гвалт! Убили!
На что, мой сосед Саня, однажды, придя на крик, сказал, что трупы так орать не могут.
Классическими ее фразами были: «Ой, на улице такой пурген!», «Дождь мочится как из ведра», «Алло, это скорый помощь? Я вже вмерла, приезжайте скорше». Венцом ее стряпни была яичница-глазунья, приготовленная сыну и его любимой девушке с изюмом из тараканов. Что однажды привело к попытке уборки в квартире со стороны сына. Не было забыто ни одно из самых страшных проклятий, которыми Ханна Ароновна монотонно, в течение всего дня уборки, бормоча, осыпала своего же сына-матерщинника, работавшего жуликом-прорабом на стройке, когда он попытался хоть частично прибрать невероятный вонючий еврейский мотлох. Это сейчас старые вещи выбрасывают, а тогда ходили по дворам старьевщики и орали под окнами дурным голосом:
- Старый вещь, старый вещь, – желая купить старье, и торговались до хрипоты до последней копейки. Кроме них по дворам ходили точильщики с большим точильным станком за спиной и точили на заказ старые тупые ножи и пилы; лудильщики – паяли прохудившиеся кастрюли и ведра, не стоившие доброго слова. Тогда ничего не выбрасывалось!
Венцом попыток убрать в квартире у Ханны (на еврейском - «звезда) - был такой момент (без приведения большинства матов и проклятий, что значительно сокращает и обедняет монотонный монолог всего дня, пардон, приводимый в оригинале):
- А это что это тут у тебя, ж….. старая? Ну, ты, б…старая, что у тебя там, в мешке, на кухне за шкафом?
- А чтоб ты не дожил до завтра, не трогай ничего, это всё надо, ах, что бы ты издох, сухари там!
- А ну, дай, гляну, с….а безмозглая…
- А чтоб тебя…! Не трогай, чтоб тебя выбл…док…! Чтоб ты не дожил да завтра…
- Да пошла ты на х…, б… старая
Развязывается мешок сухарей под истошный вой и еврейские проклятия вперемешку с четкими русскими матами старухи и немедленно, под утробные рвотные позывы и вяканье, завязывается… В мешке вместо сухарей в мешке оказывается шевелящаяся коричневая масса тараканов, т.е. полный мешок тараканов!
Соседняя семья Чевыкаловых состояла из рябой алкоголички Ани по кличке «Рябка», ее одноглазого мужа и двоих детей, с младенчества состоявших на учете в милиции. Пить, курить, материться, воровать, говорить – они научились одновременно!
У младшего, сгинувшего где-то в тюрьме, неуклюжего мелкого воришки, была кличка «Утюг», а другому, с лицом страшнее атомной войны и подлым характером, написанным на уголовной роже, каким-то юмористом была дана кличка «Апполон», на которую тот с удовольствием отзывался. Лет через сорок я увидел его в совершенно диком виде синего бомжа-наркомана, просящего милостыню в «трубе» на Крещатике. Наши родители всеми силами старались уберечь нас от их тлетворного влияния. Но не общаться было просто невозможно, сама жизнь нас постоянно тыкала носом друг в друга, от футбола и потасовок, до стекла, подброшенного Рябкой в борщ Ханне Ароновне и с возмущенными воплями принесенного нам с обвинениями старой ведьмой, как вещественное доказательство покушения на благородную еврейскую кровь. Целых полчаса мы не могли понять ее вопли, в чем дело, а когда разобрались – с той поры, когда готовили, кто-то сидел на кухне и сторожил еду, чтоб чего опять не сыпанула по пьяне сердобольная соседушка для улучшения пищеварения и вкусовых качеств.
Зато, когда я через 20 лет встретил бывшего соседа эмигранта, Сашку Мардера, приехавшего в Союз из Канады «делать бизнес», он с огромным удовольствием вспоминал:
- Ах, как мы жили хорошо – как одна семья, как одна семья!
Когда я рассказал об той встрече моему старшему брату Владиславу – тот только усмехнулся. Наша квартира была вынужденным социальным уродливым симбиозом разных культур и духовных уровней абсолютно несовместимых семей. Что до боли знакомо всем поколениям, пожившим в совковых коммуналках, о чем пел Владимир Высоцкий:
...............система корридорная:
...............на 38 комнаток всего одна уборная!
именно: "корридорная" от слова "коррида" - скандаловв коммуналке было с избытком!
… Может и бывали случаи относительно нормального со-существования семей, но скорее, как исключение. И вот почему я так считаю. Космической психологией специально изучается проблематика длительного вынужденного проживания людей в замкнутых пространствах при космических перелетах. Эту проблему, старую, как мир, гениально осветил в своих рассказах Джек Лондон, описав длительные зимовки старателей в домишках в условиях заполярья Аляски, где минимальное жизненное пространство человека было нарушено, что обязательно приводило к конфликтам без видимых причин… Наша зимовка вынужденно длилась десятилетия…
Наш двор был ограничен гостиницей "Днипро", соединенной с Академией наук в одно здание с одной стороны, и нашими, добротно построенными, кирпичными домами; и в этом дворе протекала вся наша кипучая жизнь от зари до зари, все чердаки, подвалы были нами обшарены, и мы там часто играли в прятки. Таня Павлова, Сашка Басовский, Виталий Чевыкалов, Таня Смирнова, Тома Богомаз, Вовка Холявко и мн. др. нашего поколения были спаяны этим двором. Отдельным миром наших развлечений была т.н. "горка" позади жилых домов, заросшая кустами, деревьями и разным чертополохом, где мы проводили свою индейскую жизнь: жгли костры, пекли картошку, рыли землянки, играли войну и потом целовались с девчонками с нашего двора...
Когда я вырос и повзрослел и стал часто приходить домой поздно со свиданий, меня всегда ожидала мама, выглядывая в окно:
..........................................На подоконник в ночь окна облокотясь,
..........................................меня весной всегда ждала к рассвету мама…
..........................................Я нараспашку шел домой, не торопясь,
..........................................от красоты апреля в доску пьяный…
..........................................Потом с ума сводили ночью соловьи,
..........................................в угаре летнего любовного дурмана…
..........................................Когда каштаны отгорели, отцвели -
..........................................меня всю ночь в окне встречала мама…
..........................................Потом мы стали взрослыми, увы,
..........................................переженившись, все немного поумнели…
..........................................И после, холода разлук зимы,
..........................................посеребрили дней белёсые метели…
..........................................на подоконник в ночь окна облокотясь
..........................................меня весной всегда ждала к рассвету мама…
..........................................Как пуст он в хрустале зимы окна сейчас!!!
..........................................Как светлый луч во мраке ночи храма…
Спустя 40 лет мой соученик по 94-й школе Сергей Тихий посвятил нашему двору и дому статью «Тропа Хо Ши Мина ведет на Майдан» в «Газете По-Киевски»:
«Достаточно подняться вверх по лестнице в сторону Октябрьского дворца, а потом свернуть влево, и вы попадете на киевскую «тропу Хо Ши Мина» – так уже давно называют заповедный оазис старого Киева, который каким-то чудом уцелел в наш век евроремонта и застройки каждого метра дорогущей «центровой» земли.
Старая лестница с деревянными и железными ступенями ведет вниз, в глухой дворик, над которым перекинут мостик – проход к одной из квартир на втором этаже здания по адресу улица Грушевского, 4б. А рядом, в торце дома, на склоне горы, прилепились друг к другу ветхозаветные хибары, у которых есть свои отдельные двери и нет никаких номерных обозначений, однако формально они относятся к тому же самому дому.
В окнах зданий, с пыльными, десятилетиями не мытыми ставнями – паутина, старые фикусы и гардины, а на дверях висят допотопные амбарные замки. Когда вы стоите в этом месте, в двух шагах от людного Крещатика и Европейской площади, кажется, будто машина времени перенесла нас куда-то в послевоенные годы. Под стать этой атмосфере и старожилы киевского закоулка. Например, одна из здешних бабушек помнит, как еще в начале семидесятых КГБ и ОБХСС обнаружили у одного из жильцов подпольный склад иностранной валюты, которую меняли в гостинице «Днепр», и антиквариата, предназначенного для реализации иностранным туристам. И ведь действительно, закоулки на задворках Майдана вполне могли бы стать декорациями для сериала о похождениях Бени Крика»
Одну из монет, николаевские 5 рублей червонного золота, выброшенных валютчиком на горку во время обыска, нашел мой старший брат и отнес маме, а мама продала пятерку еврею скупщику под комиссионным магазином за бумажные рубли. Да потом, по простоте душевной, рассказала об том соседке Рябке, что стало впоследствии предметом самых невероятных сплетен во дворе о золоте в нашей семье, о котором мы и не подозревали. Я случайно узнал об єтом, когда ко мне домой зашел поиграть сосед Виталька, впоследствии прозванный «Утюг» и, заглянув, ни с того ни с сего ко мне под кровать, дурным голосом заорал на всю квартиру:
- Ах, вот где вы прячете золото!
Заглянул и я туда, но ничего не увидел, т.к. видеть было нечего, кроме пыли под панцирной кроватью с никелированными набалдашниками на спинках-решетках. Это сейчас под современную мебель не подлезть, а ранее мы под кроватями играли в прятки... Потом только я понял, какая жаба душила соседей!
Вообще дом был очень интересен жильцами, жившими невольно спаянно общихми квартирами и кухонными склоками на общих кухнях и знавших всё - обо всех. На третьем этаже жил придурковатый еврей Зюня Лейбензон, летом ходивший в ушанке, а зимой в пиджаке без шапки. Такое иногда бывает в еврейских семьях, когда гениальность граничит с дебилизмом. Коронным номером Зюни было, увидев кого-либо из жильцов, стать лицом в угол парадного и сказать:
- Я спрятался!
Мы его побаивались, но однажды, когда у меня не получалось домашнее задание по математике, мама отправила меня к Зюне на консультацию. С замиранием сердца я зашел к нему в комнату и увидел простой дощатый стол, заваленный рукописями, и поломанную раскладушку. Всё время, которое я решал задание, Зюня ничего не объяснял, а только, глянув в мою тетрадь, говорил:
- Ход решения правильный, ошибка в вычислениях - и продолжал что-то писать своё умное, периодически со смаком ковыряясь в огромном семитском носу, выступающим как форштевень у корабля…
Решив задачу, я покинул его берлогу с чувством облегчения. Говорили, что Зюня в четырнадцать лет в эвакуации преподавал математику в каком-то университете во время войны, легко в молодости защитил докторскую диссертацию.
Однажды, мы с пацанами залезли к нему в почтовый ящик и вытащили много необычных заграничных конвертов с красивыми марками. Мы засунули их обратно, а одно, из Англии, вскрыли из любопытства и с удивлением прочитали на русском языке полное почтения приветствие нашему «придурку» Зюне: «Уважаемый коллега….» - далее шел научный спор, в котором мы ни хрена не поняли, и подпись – «С уважением, сэр...член корреспондент Королевской Академии наук». В те времена переписываться с зарубежьем было смертельно опасно, многие скрывали сведения о родственниках за рубежом, и все мы еще, ну о-о-о-чень долго впоследствии, отвечали на вопросы в анкетах по любому поводу: «Национальность», «Есть ли родственники за рубежом», «Были ли в оккупации» и т.п..
Но что было до того гениальному Зюне, живущему в иллюзорном мире математики, считавшему, возможно, что это мы живем в иллюзорном мире и, кто был «правее»?! Это потом стало почетным иметь родственников за рубежом и многие, во времена оттепели, стали судорожно вспоминать адреса родни, искать их за бугром.
И язык не повернется сказать на них «коньюктурщики», люди спасали: кто свои карьеры, кто - родню, а кто-то – жизнь… А кто-то, спасая себя, спас культурные и технические достижения миру. В Киеве родилось и выросло немало людей, добившихся грандиозных успехов. Их имена, правда, не всегда ассоциируются с нашим городом, но в их памяти Киев оставил очень заметный след.
На Липках рос великий русский философ Николай Бердяев и композитор Рейнгольд Глиэр. Здесь провели свои детские и юношеские годы известный пианист Владимир Горовиц и авиаконструктор Игорь Сикорский. А писатель Илья Эренбург, тоже уроженец нашего города, утверждал, что "Киев – это маленький Париж"
Следов известного философа Николая Бердяева в Киеве немало: он здесь родился, жил на Липках. На Воздухофлотском проспекте, 6, где сейчас находится генштаб Минобороны, Бердяев учился.
"Нет ничего более дорогого, чем Киев", – писал в конце жизни Серж Лифарь. Он родился в нашем городе, учился в 8-й гимназии на теперешней пл. Ивана Франко, занимался музыкой в Киевской консерватории и уже подростком попал в балетную студию Брониславы Нижинской при Оперном театре. Когда президент Франции Шарль де Голль предложил ему принять французское гражданство, Лифарь отказался. Он умер в 1986-м в возрасте 81 года. На его могиле в Париже выгравирована надпись: "Серж Лифарь из Киева".
"Я вырос на берегах Днепра, этой богатой, цветущей земле, которой нет равной в мире. Я – киевлянин. Вот тут, напротив Золотоворотского садика, в доме № 43 на улице Короленко, бывшей Большой Владимирской, – я родился. Каждый камень этого города я знаю". Так говорил певец, актер и поэт Александр Вертинский.
Незадолго до смерти Вертинский приехал в Киев. Снялся в двух фильмах и гордился тем, что играл роли на украинском языке. В 1956 г. в Киеве он написал стихотворение, в котором описал все свои юношеские воспоминания о городе. Произведение начиналось словами: "Киев – Родина нежная, звучавшая мне во сне".
"Пророк" из Киева. "Казимир" в переводе с польского означает "пророк". Он родился в 1878 г. на окраине Киева в семье управляющего сахарным заводом Терещенко. В 1905 г. Малевич покинул Киев. Ему было 27 лет, когда он отправился покорять Москву. В 1915 г. на выставке картин в Петрограде Малевич представил свой "Черный квадрат". Художник, поначалу симпатизировавший коммунистам, в итоге в них разочаровался. Его дважды арестовывали, и умер "пророк" в нищете.
Мать Израиля. Голда Меир, родилась на Подоле в мае 1898 г. Евреи говорят: "Если Бен-Гурион – это отец Израильского государства, то Голда – его мать". 14 мая 1948 г. на карте мира появилось государство Израиль. В 1969 г. Голда стала его четвертым премьер-министром.
Давидофф с Подола. В 1911 г. Генри Давидофф открыл на бульваре Философов в Женеве небольшую табачную лавку. В семье ходила легенда о том, что первым ее посетителем был Ленин. Он ушел, не заплатив по счету. "Старая русская привычка…" – смеялся Генри Давидофф. Сегодня марка Davidoff известна во всем мире благодаря сыну Генри – Зино. Он родился на Подоле в 1906 г. И в 9 лет с родителями навсегда уехал из Киева. Его клиентами были Аллен Делон и Луи де Фюнес. Поклонником сигар Davidoff считался и принц Монако Ренье. Зино Давидофф умер в Женеве.
Мила Йовович родилась на окраине Киева на Борщаговке и в дестве уехала с мамой, вышедшей замуж за югослава.
Леонид Броневой (род. в 1928 г.) – актер театра "Ленком". Семья жила в доме на Крещатике, неподалеку от Бессарабки. С фильма "Семнадцать мгновений весны" началась слава Броневого.
Леонид Каневский (род. в 1939 г.). Киевлянин в 17 лет перебрался в Москву, где закончил Щуку. Известность в кино ему принесла роль майора Томина в сериале "Следствие ведут знатоки".
Элина Быстрицкая (род. в 1928 г.). Зритель знает ее по роли Аксиньи в "Тихом Доне" и др.
Мила Йовович (род. в 1975 г.). Мать – Галина Логинова, актриса. Когда Миле было 6 лет, семья эмигрировала в Англию, затем – в США.
Алла Сурикова (род. в 1940 г.). Закончила в Киеве филологический факультет, после чего перебралась в Москву. Училась у Георгия Данелия. Снимала фильмы "Ищите женщину", "Человек с бульвара Капуцинов" и др.
Александр Татарский (1950–2007 гг.), мультипликатор. Закончил Киевский институт театра и кино им. Карпенко-Карого. Работал в Москве. Известен работами "Пластилиновая ворона", "Следствие ведут колобки".
Виктор Некрасов (1911–1987 гг.), писатель, автор повести "В окопах Сталинграда". В 1974 г. эмигрировал во Францию, где и умер.
Аркадий Арканов (род. в 1933 г.), писатель-сатирик.
Фридрих Горенштейн (1932–2002 гг.). Написал сценарии к фильмам "Солярис" Андрея Тарковского и "Раба любви" Никиты Михалкова.
Николай Бунге (1823–1895 гг.). Пять лет занимал пост министра финансов России, с 1887 г. и до смерти – председатель Комитета министров. Инициатор отмены подушной подати.
Дмитрий Сипягин (1853–1902 гг.). С 1900 г. – министр внутренних дел России.
Евгений Примаков (род. в 1929 г.). Российский политик. Был министром иностранных дел РФ, председателем правительства, председателем фракции "Отечество – вся Россия".
Дмитрий Менделеев в КПИ даже принимал экзамены, в честь чего на первом корпусе установили памятную табличку, а в парке - памятник. Немало важных открытий были сделаны именно у нас, в Киеве.
РОДИНА ЭВМ. На улице Лебедева, 25, что в Феофании, стоит заброшенное двухэтажное здание. Именно здесь был создан первый в мире компьютер. Это случилось в далеком 1951 году, а автором первой ЭВМ стал академик Сергей Лебедев. Его пришлось "выписывать" из Москвы. Жена ученого была против переезда в Киев, но здесь ему предложили шикарную квартиру на Костельной в центре города.
Создавать ЭВМ начали в 1948 году. Зимой приехала комиссия, проверила машину и 25 декабря сдала ее в эксплуатацию. Именно эта дата и считается началом компьютеростроения в мире.
КОНКА СТРУВЕ. Подольское трамвайное депо находится неподалеку от стадиона "Спартак". Перед проходной уютно расположился доисторический вагон первого киевского трамвайчика. Его, равно как и все депо, можно назвать детищем талантливого инженера и предпринимателя Аманда Струве. В Киеве талант Струве пригодился в строительстве моста в дельте Лыбиди, централизованного водопровода, а затем уже конки, которая со временем переросла в первый киевский электрический трамвай, так как конка и паровые трамваи не справлялись с городскими перепадами высот. Кстати, пять лет назад имя Струве хотели увековечить, назвав его именем депо имени Красина, но потом об этом забыли.
ДОМ ШМИДТА. На улице Ивана Франко, 26, находится двухэтажный особняк. В нем когда-то жил бесстрашный путешественник и ученый Отто Шмидт. Будущий покоритель Арктики родился в Беларуси, но затем его семья транзитом через Одессу переехала в Киев, где и поселилась в доме на Франко. 16-летний Отто учился в гимназии неподалеку от дома, сейчас - бульвар Шевченко, 18. Потом, правда, родители переехали в дом по Верхне-Юрковской, 34 (нынешняя Отто Шмидта), но его недавно снесли в связи со строительством...
Самый популярный политик Британии оказался потомком аристократов из-под Киева
Лидер британских либеральных демократов Ник Клегг может претендовать на украинское имение своих предков, куда к его родственницам ездил свататься Тарас Шевченко.
Как выяснили журналисты, политик оказался потомком аристократического семейства из царской России. Его предки проживали в имении, которое до сих пор стоит в селе Березовая Рудка, неподалеку от Киева.
По информации британской The Guardian, дедушка Клегга был женат с русской баронессой Кирой Енгельгард. Иметь Киры, Александра Муллен, была дочерью известного русского юриста конца XIX - началу XX века Игнатия Закревського, главного прокурора русского сената во время правления императора Александра III.
Имение Закревского под Киевом. Кстати, имение Закревського в Березовой Рудке также знаменито тем, что туда приезжал Тарас Шевченко в 1840-х годах. Украинский поэт сватался к одной из дочерей прадеда Николаса Клегга. Именно там он начал писать свою поэму "Кавказ".
Троюродной тетей Клегг оказалась одна из дочерей Закревського Мария Будберг. В Великобритании, где Будберг прожила большую часть жизни, она была известна как "русская Мата Хари". Ее любовниками были Максим Горький, Герберт Уеллс и Роберт Брюс Локхарт.
Интересно, что в досье, составленном на Будберг внутренней разведкой Великобритании MI5, в частности шла речь: "может употреблять алкогольные напитки в поразительных количествах, особенно джин".
Пока на этом я и закончу список великих людей из Киева... Новые гении еще освятят Киев!
Когда взамен снесенного жилого дома, была выстроена гостиница "Днипро", наш мир за железным занавесом немного расширился. Мы увидели диковинные заграничные машины, иностранцев, но пропаганда, запугавшая нас, поначалу не позволяла с ними общаться…
Между собой мы общались без проблем.
Мой старший брат занимался профессионально музыкой, посвятив себя игре на балалайке. Инструмент у него был дорогой, сделанный на заказ, и я часто часами слушал его пассажи, когда он «разыгрывался»… Порой это утомляло, и я закрывался в другой комнате и слушал Елвиса Пресли, Чебби Чекера, потом - Битлс и т.п., записанных на огромных 500 метровых бобинах, слушаемых на шике тех времен – магнитофоне «Днепр», который не все тогда могли себе позволить купить. Даже телевизор к нам иногда ходили смотреть соседи – квадратный ящичек «КВН» с крошечным экраном, перед которым стояла огромная увеличительная линза, заполненная дистиллированной водой. Но таковы были наши родители, не пожалевшие нам своих крох, чтобы купить детям это чудо техники…
Соответственно, и друзья у брата были музыканты. Его друг-баянист Толик обладал великолепным баяном, сделанным тоже на заказ, и который стоил безумные деньги по тем временам, что давало повод подшучивать над ним:
- Толик! И не трудно тебя за спиной две «Волги» носить?!
Кроме баяна у Толика имелся абсолютный слух, что позволяло ему писать партитуры для инструментов со слуха. Когда мы собирались на посиделки, Толик предлагал нам заказать любую музыкальную тему из любимых наших мелодий.
Что мы только ему не заказывали!
Толик играл вариации на заказанную современную нам тему часами, ни разу не повторившись! (Сейчас Толик уважаемый профессор музыки в киевской консерватории; вот с фамилией ему не повезло, явно не музыкальная - Дубина)
Когда мой сосед Сашка услышал, как играет Толик, то принес ему последнюю бутылку вина со слезами на глазах:
- Толя! Самое дорогое отдаю! Ты так играешь, что ничего не жалко, чтобы послушать! – тем самым, вызвав у нас улыбки.
Однажды, когда мой старший брат виртуозно играл дуэт с Толиком, мы услышали какой-то громкий крик под окном.
Так нас часто вызывали товарищи поиграть в футбол или просто прогуляться. Выглянув в окно, мы увидели иностранца, который отчаянно махал руками и что-то пытался нам сказать. С грехом пополам мы поняли, что он хочет к нам в гости.
Что ж, в гости, так в гости!
Пригласили в наши скромные хоромы. Тот, послушав игру музыкантов, что-то сказал и убежал. Мы переглянулись, так и не поняв в чем дело... Буквально чрез 10 минут, запыхавшись, иностранец вернулся к нам.
В руках у него была мандолина!
Что тут началось! Целый вечер в окнах нашего дома и гостиницы торчали головы соседей и иностранцев, слушающих великолепный концерт виртуозов. Американец оказался очень приличным музыкантом!
Только поздно вечером, пожав друг другу руки, музыканты разошлись…
Так я увидел, что музыка делает великое дело, сдружив абсолютно незнакомых людей из разных стран.
С той поры жить стало проще.